Я позвонил ей на следующее утро.
      – Галатея?.. Руди Грин… Я насчет концерта, помните?
      – Да, конечно. Звякните-ка мне вечерком, я свяжу вас с нужными людьми…
      – Так не пойдет, – перебил я ее, – я вызвался вам добровольно помогать, а вы со мной играете в бюрократию.
      Она слегка опешила, а потом спросила:
      – О’кей, а что вы можете предложить?
      – Терпеть не могу официальности. Могу я к вам заехать? – Она колебалась. – Галатея, я – враг условностей. И классовых перегородок…
      – Хорошо! – сказала она, помолчав немного. – Я живу на авеню де Франс. Но больше чем кофе я ничего вам не обещаю, профессор Грин…
      – Это уже другое дело, – с воодушевлением ответил я, не обращая внимания на намек.
      Видно, ей показалось, что она как-то должна объяснить мне это свое решение:
      – Моя босс и по совместительству приятельница уехала на две недели в Лондон. Обычно я занята допоздна.
      До авеню де Франс я добрался за пятнадцать минут на такси. Дом, где она жила, даже для Женевы был слишком буржуазен. Бросался в глаза не шиком, а какой-то сытой и самодовольной добротностью.
      В холле возлежал тяжелый ковер. Справа и слева чопорно поглядывали две массивные, из дорогого дерева двери. Я вызвал лифт. Он тоже был задрапирован и поблескивал зеркалами на стенах. Едва вздрогнув, пахнущая дезодорантом кабина бесшумно подняла меня на третий этаж.
      В квартире, где я оказался, все было французским: элегантный овальный стол, стулья с высокими, украшенными резьбой спинками, игривые маркизы на окнах. Галатея поймала мой взгляд и улыбнулась:
      – Мы обе – франкофилки…
      Она посадила меня на старинное и не очень удобное канапе и поправила цветы в вазе на столе.
      – Чай? Кофе?
      – Если не трудно – кофе. Он у вас хороший?
      – Колумбийский, – в медовых ее зрачках сквозили любопытство, легкая усмешка и, как мне показалось, даже шаловливый вызов.
      Кожа у нее была белая-белая, и медные завитки волос лишь подчеркивали это. В нежных ушах висели крупные, от хорошего дизайнера, серьги. Они колыхались при каждом ее шаге. Галатея прошла на кухню. Я, не отрываясь, глядел на ее ноги. Она появилась минут через пять с подносом в руках. На нем стояли две музейного вида просвечивающие темным кофе чашки в таких тонких блюдцах, что казалось, они сделаны из папиросной бумаги.
      – Вы делаете для земляков великое дело, – поспешил я отдать ей должное и перевел взгляд на ее ноги.
      От их длинной и стройной наполненности я почувствовал резь в глазах.
      – Когда страна и все мы в таком положении…
      Ну не могла она не заметить моего взгляда. Он, как ртутью, был налит либидо. По-моему она чувствовала это далее не глядя на меня. Ногами. Бедрами. Низом живота.
      Расставив на столе чашки с кофе, Галатея села сама, спрятав ноги под стол. В общем, мне даже стало как-то неудобно, и я стал оглядывать комнату: приличия есть приличия.
      – Довольно удачная репродукция, – кивнул я в сторону противоположной стены. – Писарро?
      Галатея улыбнулась и кончиком языка облизала нижнюю губу. Резь в глазах не проходила.
      – Да нет – оригинал, – слегка улыбнулась она.
      – Ничего себе! – присвистнул я.
      Она задорно вздернула брови:
      – Тетка моей приятельницы, она же и босс – фрау Гастнер, – француженка. Обожает импрессионистов и терпеть не может швейцарцев. У нее еще шесть полотен в банке.
      – Фантастика! – воскликнул я. – Где я нахожусь?
      – У фрау Гастнер, – улыбнулась Галатея, – для этого есть свои основания. Ее муж был банкиром. А детей не было. И когда он умер, родственники решили прибрать все к рукам. Они объявили фрау Гастнер недееспособной и стали добиваться опеки над ней.
      – И как же она отвертелась, если не секрет?
      Галатея насмешливо пожала плечами:
      – Швейцарцы – скуповаты, а фрау Гастнер отвалила адвокатам столько, что уже просто невозможно было не выиграть дела. И к тому же вызвала свою единственную племянницу.
      Мы отпивали густой и тягучий кофе. Но вкуса я почти не чувствовал.
      – Старая истина – скупость всегда самый ненадежный вклад, – откликнулся я.
      – Пожалуй, месть – понадежней, – бросила на меня быстрый взгляд Галатея. – Фрау Гастнер прожила еще восемь лет и только и делала, что портила кровь родственникам своего покойного мужа.
      – Ей это удавалось?
      – Еще бы! Она каждый месяц-полтора летала по всему свету первым классом, останавливалась в самых дорогих отелях и не забывала про казино. И всегда с племянницей…
      – Догадываюсь, что стало с наследством, – добавил я в чашку немножко сахара.
      Кофе был ужасный. Эта женщина была создана для другого.
      Галатея рассмеялась:
      – Часть все-таки отошла к ним. Но кое-что, а этого бы вполне хватило на десятерых, осталось и племяннице.
      Чуть отпив кофе, Галатея взялась за телефон. После двух звонков она положила трубку и обратилась ко мне:
      – Руди, когда бы вы могли начать репетиции, если не очень откладывать?
      – Только не завтра. Мне надо съездить по делам на день в Базель…
      – Вы ведь на машине? Это всего двести пятьдесят километров.
      – Нет, – ответил я, – предпочитаю поездом. У меня нет прав…
      – Лихач? – зыркнула она на меня озорным взглядом.
      – Вроде, – отозвался я.
      – Если вы поедете утренним поездом, к вечеру вернетесь.
      Я улыбнулся. Мне вдруг, как мальчишке, захотелось смутить ее. Увидеть, как краска заливает ей лицо. Я уставился на ее бюст и стал представлять себе, как в цепенеющую полусферу моих ладоней вкатываются ее налитые жаром и нетерпением груди. По-видимому, телепатия подействовала: Галатея поджала нижнюю губу и произнесла глуховатым, не терпящим возражения голосом:
      – Буду ждать вашего звонка…
      – А до этого? – спросил я жалостным тоном. – Вы ведь не оставите мужчину голодным, правда?
      В ее взгляде мелькнул блик настороженности.
      – Нет-нет, – поспешил я заверить, – я это к тому, что хочу вытащить вас в ресторан…
      – Давайте отложим это на следующий раз, – ответила она с некоторой неуверенностью.
      – Никогда не оставляю на завтра то, что могу сделать сегодня. Это мой принцип…
      Мальчишеская дерзость привела к неожиданному результату: медовые зрачки заблестели озорством и насмешкой.
      – У вас что, день рождения? – попыталась она отыграться.
      – Нет, – притворно пожал я плечами, – просто чувствую себя здесь чужим и нуждаюсь не только в ужине, но и в сочувствии.
      Она снова посмотрела на меня, но уже более снисходительно и неожиданно согласилась:
      – О’кей…
      – Тогда я туда и обратно на такси, и мы с вами отправимся в гастрономическое Эльдорадо.
      Выскочив на улицу, я просигналил первому же таксисту и помчался к себе в пансион.
      Сборы заняли всего полчаса: я летел как на крыльях. Наскоро побрившись электробритвой, я протер заново выбритую физиономию душистым кремом. Заказал по телефону такси и, надев легкое пальто, из открытых бортов которого бросался в глаза пышный белый платок, выскочил на улицу.
      Шофер уже ждал. Галатея появилась через десять минут. Когда она села рядом со мной, ноздри защекотал терпкий, чуть горьковатый запах – так пахнут чуть залежавшиеся цветы.
      – Вы предпочитаете французскую или швейцарскую кухню? – сразу же спросила Галатея.
      – Со швейцарской я просто не знаком…
      – В получасе езды отсюда есть забавное местечко. Там, в основном, – туристы. Но шале – очень уютное…
      В деревянном, а-ля деревня, домике, где со стен свисали охотничьи трофеи – муляжи птиц и зверей, – чинно ужинали немецкие туристы.
      Мы сели за столик для двоих у окна.
      В сумеречном зале светили свечи в крупных тяжелых шандалах. В широком окне мерцала дальняя россыпь огней, теряющихся где-то в горах. Красота. Правда, как всегда в Швейцарии, – все слишком прилизанное.
      Минут через десять подошел официант в охотничьем костюме.
      – Фирменное фондю, – попросила Галатея.
      Официант многозначительно закивал: гости знают, конечно, сами, что заказывать.
      Вскоре он появился снова. Теперь – с давно вышедшей из употребления спиртовкой в одной руке и подставкой – в другой. Несколько ловких движений, и на столе возник настоящий натюрморт. Большие керамические тарелки, длинные, с двумя зубчиками вилки, бутонообразные бокалы для вина.
      Что-то загадочное чудилось мне во всей этой полусказочной обстановке. Тусклые лучи света в глазах чучел. Синевато-желтые голограммы огня, переливающегося в спиртовке. Острое шипение расплавившейся магмы сыра в огромной кастрюле. Переговаривающиеся темные фигуры за соседними столиками. Эффект заколдованного царства развеял официант-охотник. В его руках плыло, блестя серебром подноса, овальное блюдо с мелко нарезанными кусочками мяса. Поставив поднос на стол, он жестом фокусника откупорил бутылку итальянского вина.
      – И надолго вы в Швейцарии? – спросила моя дама, погружая деревянную вилку с кусочком мяса в расплавленный сыр.
      Я почесал висок:
      – Пока не получу причитающееся мне наследство.
      Галатея усмехнулась:
      – И у вас тоже – наследство? Поверьте, занятие не очень перспективное.
      – Судя по вашему голосу…
      Ее улыбка стала еще шире и ироничней:
      – Швейцарцы с удовольствием берут деньги, даже очень-очень грязные: их ведь можно отмыть. Но отдавать? По своей воле?..
      Больше мы о деньгах не говорили.
      От вина меня несколько разморило. Я плавал в золотистом чаду ее взгляда. Женщина в сорок, как это ни избито, похожа на налившийся поздним соком персик. Ему еще недолго оставаться таким. Уже видны кое-где пятнышки переспелости: нажми, и брызнет сок. Сладкий-сладкий, тягучий-тягучий. Терпкий, но вязкий.
      – У вас семья? – спросила она.
      – Была, – кивнул я. – Жена, двое взрослых детей…
      – А у меня – дочь. Она учится в университете. А я – в разводе.
      – Я слышал, вы изучаете швейцарское право?
      – Да, хочу более профессионально помогать нашим соотечественникам. Они здесь так же бесправны, как и несчастны.
      Галатея достала тонкую дамскую сигарету и, поймав мой взгляд, улыбнулась:
      – Курю я редко, по настроению…
      Я положил ладонь на ее руку. Но Галатея осторожно высвободилась и вновь потянулась за сумочкой. На этот раз – в поисках зажигалки.
      Мы посидели еще минут пятнадцать. Она думала о чем-то своем, и мысли ее были далеко от меня. Где-то там, в легком и вычурном дымке сигареты.
      Возвращались мы молча. Я ее явно разочаровал. И хотя трагедией это для меня не было, я искренне жалел, что все кончилось так быстро и безрезультатно. Внезапно я даже почувствовал, как снизу вверх, от паха к горлу, пробежала юркая змейка. «Что тебя так в ней подогрело, Руди, – спросил я досадливо сам себя. – Тлеющий жар секса? Мятежная независимость характера? Чувственность, вливающая свежий адреналин в усталые артерии?»
      Все вместе взятое. Галатея была из тех женщин, к которым инстинктивно тянутся мужчины моего типа. Для них это – своего рода возмездие за свою закомплексованность. Я приглядывался к ней и думал, кого она больше мне напоминает: французскую Марианну на баррикадах или комиссаршу в кожаной куртке из советских фильмов.
      Терять мне было нечего, и я снова уставился в легкий разрез платья на ее груди. Бронзовые брови недовольно сошлись на переносице, уголки губ чуть дрогнули. Я приготовился: неначавшийся роман окончился вечной ссылкой. Через пару минут она остановит такси возле моего пансиона и, сухо попрощавшись, растает в темноте.
      Но Галатея велела водителю затормозить перед домом фрау Гастнер. Он смотрел на пустынную улицу как обожравшийся сметаной кот на драную уличную кошку. В его украшенных маркизами окнах было такое сытое превосходство, что я вспылил:
      – Ладно! Прошу прощения за неудавшийся вечер…
      – Руди, – посмотрела она на меня изучающе, – мне сорок два года. В таком возрасте встречи делятся на те, что имеют смысл, и одноразовые. Как, скажем, поездка в метро или в автобусе. В таких я не заинтересована.
      От ее откровенности у меня захватило дух. Заикаясь, я пробормотал что-то невнятное, но Галатея остановила меня:
      – Сначала подумайте, – поправила она мне пальцами белый платок, надетый вместо галстука.
      Меня снова, как гравитацией в центрифуге, стало заливать тяжестью похоти.
      «Если она продолжит, – колотилось у меня в висках, – я наброшусь на нее здесь же, сейчас. В такси…» Закрыв глаза, я усилием воли заставив тело застыть.
      – Уже подумал, – сказал кто-то вместо меня.
      Конечно, не Виртуальный Руди, а Руди-реалист.
      – Если для вас это просто очередная интрижка – лучше не надо. Я готова отдать все, и даже больше, но получить хочу тоже все, и нисколько не меньше…
      В тот момент я и вправду верил, что ради нее готов согласиться на любое условие.
      – И решил, – добавил я, чувствуя, как от нетерпения стало трудно дышать.
      Поворот ключа, и мы неслышно прошли по ковру к лифту. Еще один поворот, и очутились в уже знакомой гостиной. Свет Галатея зажгла только в ванной и на ощупь повела меня дальше. Я ничего не слышал, не в состоянии был ни думать, ни говорить. Наверное, этого от меня и ждали. Меня стали осторожно раздевать. Потом уложили. И очень скоро в щекочущем оцепенении ожидания я ощутил охватившую меня всего тяжесть женского таза.
      Из легких вырвалась тонна воздуха – недавнее видение вдруг стало реальностью. Переполняя шалеющие ладони своей податливой спелостью, в руки мои двумя долгожданными рыбами вплывали ее груди. Я чуть не взвыл от боли: влажная воронка рта втянула в себя мои губы. И уже погружаясь в вязкий бетон засоса, ощутил влажное и ритмичное дыхание. С всхлипом дышала вагина: прилив-отлив, прилив-отлив…
      Впервые в жизни не я трахал кого-то, а кто-то – меня. Гулко. Самозабвенно. Изо всех сил. Словно я был женщиной, а та, которая оседлала меня, – мужчиной. Это одновременно и возбуждало и оскорбляло. А может, – она даже не трахала меня, а приносила в жертву. Или жертвой хотел стать я сам…
      Через какое-то время толчки стали еще сильнее, но отрывистее. И, вопреки моим попыткам сдержаться, взбесившаяся карусель вдруг взметнула меня в ослепительно вспыхнувший верх. И уже оттуда, сверху, ошарашенно глядя вниз, на барахтающуюся землю, я услышал сдавленный крик, в который с головой и ответным стоном нырнул сам…
      – Руди, – шептала она, гладя меня по плечам и касаясь языком шеи, – только не разочаровывай меня. Ты не пожалеешь!..

      Мой рассказ Руди выслушал с поразительным спокойствием. Пожалуй, даже безразлично. Так, словно я говорил не о его жене, а о посторонней, малознакомой ему женщине.
      – Все это ушло и не вернется, Чарли, – сказал он несколько напыщенно. – У меня не осталось даже пепелища, чтобы плакаться на нем. Все исчезло вместе с прежней жизнью.
      Я молчал. Не знал, что и сказать. Мы не виделись уже год. Разговаривали только по телефону. А ведь для него мимо проскочили целых двенадцать лет: мой месяц равен его году. За то время, что Руди уехал из Штатов, он, наверное, неузнаваемо изменился. Я сознательно не просил фотографий. Хотел, чтобы в моей памяти он оставался таким, каким я знал его в последние годы.
      Разговор оставил неприятный осадок. Вдруг показалось, что даже я, Чарли Стронг, его ближайший друг и двойник, тоже остался в его «прежней жизни». Это бы значило, что я не только потерял единственного близкого мне человека, но еще и остался совершенно один на свете.
      По-видимому, он что-то почувствовал. Внезапно голос его стал теплее, даже трогательнее:
      – Чарли, к тебе это никакого отношения не имеет. Мы с тобой как были, так и будем в душе близнецами. Пока живы. А насчет Абби – не испытывай никаких угрызений совести… – Я вдруг услышал, что он усмехнулся: – Она ведь могла трахнуться с этим своим судьей, а пришла к тебе. Знаешь, почему? Ей казалось, что так она мне отомстит. Но она ошиблась. Ты помог мне. Поставил последнюю точку.
      Руди был прав. Абби руководила запоздалая месть. «Но ты-то, Чарли? – спрашивал я себя. – Разве ты не стал ее соучастником? Не позволил жене самого близкого своего друга надругаться над вашей дружбой? Это грязь, от которой тебе уже не отмыться…»
      Конечно, можно попытаться найти себе оправдание. Заглушить совесть тем, что и ты тоже мстил: за друга! Есть, мол, в мужской дружбе нечто такое же сильное, как и в любви. Ведь поведи себя Абби и Джессика с Эрни иначе, Руди бы не уехал на край света, а ты, Чарли, не остался без второй своей половины. Условности и мнимый стыд – самая гибельная ржавчина. Она способна превратить в труху даже металл. Я – врач и знаю лучше других: болезнь не может быть стыдом. Она – несчастье. Во времена варварства позором была проказа, позже – сифилис. Можно привести еще с десяток примеров.
      «Не лги», – одергивал я себя. На самом деле все глубже. В какой-то степени – даже пещерней. Потому что все – в тебе самом. Сознайся: ведь на самом деле таким извращенным образом ты хотел доказать себе самому, и Руди в том числе, что вы связаны не только душой, но и телом. Пусть даже через Абби. Кто-нибудь мог бы заподозрить и совершенно чуждый тебе скрыто-гомосексуальный инстинкт…
      … Руди молчал. Выждал, как судья перед вынесением важного приговора, время и, наконец, провозгласил:
      – Чисто по-человечески я буду рад, если у нее с этим Стивом что-то получится.
      Мы попрощались, а я сидел потом еще долго и думал, что Руди подсознательно ведет со мной какой-то тайный, только ему понятный диалог. В чем-то старается мне подражать, подстраивать себя под меня и вместе с тем оставаться сами собой. Но до самого последнего времени он в этом так и не преуспел. Наверное, поэтому ему и кажется, что все свои тридцать два года жизни с Абби он только терял, ничего не приобретая взамен. А раз так – надо, просто необходимо, восполнить дразнящий пробел. Вот он и рвется к свободе. К сексу. К удовольствиям. Пока он еще не познал разочарования. Но он еще обязательно познает его. Копия отличается от оригинала тем, что она создана не автором, а подражателем. И такой всегда будет. В ней нет и не может быть своего. Подлинного. Неподражаемого.
      По идее, брак – самая интимная и добровольная форма связи между мужчиной и женщиной. Но интимность кончается там, где начинается зависимость. А тогда нет и не может быть места свободе и равенству. Правда, иногда домашнее рабство – путь к комфорту и беспроблемному существованию. Не надо принимать решений: вся ответственность на другом. Беда только в том, что когда-нибудь все равно наступит момент, когда человек, будь он мужчиной или женщиной, вдруг проснется от долгого хмеля забытья. А проснувшись, с горечью и тоской осознает, что уж слишком высока была цена его удобств. Слишком неоплатима. Выжав свою жертву, как лимон, она оставила только корку.
      Для подавляющего числа пар семья на той или иной стадии становится полем боя. И все зависит от того, на чьей стороне победа. Разумеется, ни о воинской чести, ни о чистоте оружия не очень заботится ни одна из сторон. В лучшем случае такие битвы кончаются прекращением огня и вооруженным нейтралитетом. В худшем… К счастью, обычно обе стороны, по опыту, приходят к долгосрочному перемирию, которое иногда нарушается возобновлением огня.
      Только вдобавок к этим двум самым распространенным группам примыкает еще одна, и самая малочисленная. Я имею в виду тех, кто никогда не позволяет командовать собой и вместе с тем не стремится подчинить себе другого. Это – племя астронавтов. И я, Чарльз Стронг, бывший эмигрант, а ныне – преуспевающий проктолог, принадлежу к нему. Вот вам, кстати, и причина, почему я остался без семьи…
      Меня доконала бессонница. Я даже выкурил, тупо сидя в кресле и глядя в окно, целую сигару. Раньше я себе такого никогда не позволял. Это не помогло. Я принял полтаблетки снотворного. Сон все равно не шел. Не приходил, и все…
      «Чарли, Чарли, – пенял я себе, – тебе не кажется, что ты состарился?! Что тебе вдруг стала нужной рядом живая душа? Та, с которой можно не только трахаться, но и согреться в минуту одиночества. Эта паршивка – Селеста тебя проучила: ушла, оставив наедине с пустотой…»
      Но и такого рода самооправдание было не очень убедительным, Если начистоту – я просто пытался свалить на нее вину, Разве не потратила Селеста десять лет в тщетной надежде не только служить, но и заслужить чего-то? Можно, конечно, было бы привести в ответ кучу оправданий. Разве не сделал я ее в своем доме полной хозяйкой? И не я ли позволял ей все, что взбредет голову? Хоть раз я попросил у нее какого-то отчета? Но едва лишь я начинал себя чем-то подобным утешать, как внутри просыпался маленький бесенок. Бессовестно подмигивая мне плутовским глазом, он поправлял меня: ну, положим, не хозяйкой – экономкой…
      Селеста и вправду много лет была у меня экономкой и секретаршей. Больше того – заботливой нянькой, наперсницей и любовницей. В общем – всем кем угодно, только не женой. А скажите, какая другая баба столько времени безропотно соглашалась бы на такие второстепенные роли? Я, конечно, ее об этом не просил. И никаких обещаний не давал. Мало того – вел себя всегда так, что сомнений быть не могло: не нравится? Ты свободна! В любую минуту можешь сказать «до свиданья!» и получить приличные отступные. Почему же она этого не сделала раньше? И чем объяснить, что, даже оставив ребенка, заранее отказалась не только от своих прав, но и от его тоже? Вот вам вопрос, на который я никогда не получу ответа.
      А что, если она действительно не то чтобы любила тебя, а была к тебе, скажем, искренне привязана? Тебе это кажется противоестественным, Чарли, не так ли? Еще бы – когда разница между вами в возрасте – двадцать шесть лет! Расти Селеста без отца, я, быть может, еще понял бы это. Ведь речь шла бы о своего рода замене образа. Той самой, что так хорошо известна психологам. Но судьба Селесты сложилась иначе…
      Уход Селесты впервые в жизни застал меня врасплох. Я не знал, что и думать. Понимал только, что что-то безусловно изменилось и во мне самом тоже.
      Возможно, моногамия – функция возраста. Смена баб утомляет: чем дальше, тем больше. И однажды наступает момент, когда организму требуется не адреналин, а валерьянка. Не смена впечатлений, а удобство и постоянство.
      «Больше десяти лет, – говорил я себе, – ты жил так, словно она – сама по себе, а ты – сам по себе. А потом, лишь бы не брать на себя никаких обязательств, фактически вышвырнул ее, беременную, из дома».
      Я встал и налил себе виски. Щипало горло и рот, но помощи и толка от алкоголя не пришло. Надежд, что все, наконец, уладится, я не питал никаких. Слишком уж хорошо знал я характер Селесты.
      Пустота угрожала мне не только извне, но и изнутри тоже. Пока еще, может быть, я сравнительно неплохо выгляжу. Но со временем пройдет и это. Погаснет взгляд. Испортятся зубы. Согнется спина. Я стану ворчливым и никому не нужным стариком. И чем дальше – тем меньше охотниц будет лежать со мной в роскошной постели с подвешенным на потолке зеркалом. Даже за подарки. За деньги. А потом – потом непревзойденное твое ложе любви и вовсе превратится в горестный катафалк надежд. Или еще точнее – в кладбище разбитых иллюзий. Да и сам ты к тому времени уподобишься старому и потрепанному псу. Тому, что болтается в ногах, но уже ничего, кроме жалости, не вызывает…
      Ты, Чарли, – еще тот гордец! Небось счел, что старая поблядушка, которую ты разыскал в записной книжке и трахнул, возвратит тебе прежнюю уверенность в себе и свободу? Смешно! Ты ни за что не хотел принять, что из страны восхода ты уже переселился в край заката. Теперь-то ты и поймешь по-настоящему Руди. Разница лишь в том, что его время мчится в обратную сторону. Как в часах, которые ты купил у еврея-антиквара.
      Я вздрогнул и поморщился от отвращения к самому себе. «Брось умствовать, – обозлился я на себя. Выгнал бабу с собственным ребенком, а теперь еще ищешь оправдания? Не у тебя ли остались в Южной Африке жена и двое детей?» Но мне стало жаль самого себя. Где, холера вас побери, справедливость? Ведь за все тридцать с лишним лет, что прошли с тех пор, она не выслала мне ни одной, даже самой завалящей их фотографии. А сколько раз я умолял ее это сделать? Может, я не предлагал ей взять детей и уехать вместе со мной? И что? Помогло? Слышать не хотела. Отказалась наотрез. Еще чего, видите ли, не хватало?! Менять роль дочери племенного вождя на амплуа незаконной эмигрантки?! «Если уедешь, – заявила она, – детей больше не увидишь». И она своего добилась.
      Возможно, впрочем, она не проиграла, а выиграла. У нее другой муж и еще трое детей. И она сделала неплохую карьеру. Говорят, ходит теперь в заместителях министра…
      Но я понимал и другое: всю эту историю при желании можно изложить и совсем иначе. Она, мол, тебя любила, а ты, когда пришлось выбирать между нею с детьми и свободой, предпочел свободу. Вот она тебе и не простила. Это легенда, что женщины мягче мужчин и менее мстительны…
      Там, в Южной Африке, у меня, наверное, уже большие внуки. Я не раз пытался представить себе, как они выглядят. Но чем настойчивей я это делал, тем бесплодней оказывались попытки. Мстят тебе ведь не только те, кто желает зла: мстишь и сам себе ты тоже. От совести и от памяти спасения нет.
      И не может быть.

      По своей готике Базель – типично немецкий город, и к тому же – стоящий на Рейне. Шпили здесь похожи на клоунские шапки, колонны соборов – на каменные свечи. И еще эти круглые, как башенные часы, или узкие, как крепостные бойницы, окна! Даже приземистое, словно средневековая крепость, архитектурное укрепление, построенное в двух шагах от старого города знаменитым Ле Корбюзье, не что иное, как памятник швейцарскому высокомерию. Но снежные кроны альпийских вершин глядят на этот надменный готический аскетизм с насмешливым безразличием.
      Исполинский каменный динозавр в зоопарке произвел на меня тягостное впечатление: возможно, я насмотрелся спилберговских фильмов.
      Я ходил вокруг, разглядывая группки посетителей, и вдруг услышал позади приятный, но низкий девичий голос:
      – Мистер Грин?
      Живую принцессу я видел впервые в жизни. Хрупкая, невысокая шатенка лет двадцати трех – двадцати пяти с правильными чертами лица, она разглядывала меня с явным любопытством.
      – Так это вы – Софи? – спросил я, критически ее оглядывая.
      – Вы разочарованы? – слегка подтрунивая надо мной, ответила она вопросом на вопрос.
      Отличить ее в толпе от молоденьких женщин ее возраста было бы нелегко. Может быть, только по уж чересчур продуманному и скромному, несмотря на элегантность, костюму.
      – О ля-ля-ля! Можно я к вам прикоснусь, принцесса? – Она поморщилась. – Ладно, больше не буду, – улыбнулся я. – Я ведь, как вы догадываетесь, хоть и бастард, но сводный брат вашего дедушки. Может, присядем в кафе?
      Она кивнула, и мы зашагали рядом. Я шел и улыбался самому себе: подумать только, у меня в племянницах – настоящая принцесса…
      – Здесь папарацци вам не страшны? – лукаво спросил я.
      Она улыбнулась, как учительница, довольная вопросом умного ученика:
      – Слишком открытое место, даже если они здесь. Это значит – ничего личного.
      – Два каппучино и штрудели, – сказал я подошедшей официантке, – а мне еще – полпорции виски.
      – Вам придется съесть оба, мистер Грин…
      – Адвокат Пачелли сказал, что мы должны с вами оговорить наши доли в совместной террористической акции, – она ничем не выдала, что моя колкость ее задела: королевская закалка. – Сколько же вы хотите, племянница, за то, чтобы облапошить сварливого старикана?
      С по-прежнему невозмутимым видом, и только еле заметно поджав губы, она произнесла:
      – Мистер Грин, я думаю, в таком тоне наша беседа очень скоро подойдет к концу…
      – Ну почему же? – ухмыльнувшись, спросил я. – Разве речь не идет о сделке, где вы – одна из сторон?
      Каким-то шестым чувством я ощущал, что деньги ей очень нужны. Раз так, стерпит и хамство тоже.
      – Так что, хотите вы этого или нет, мы с вами – сообщники…
      – Вы ведете себя как развязный конферансье, – произнесла она с таким видом, словно отчитывала горничную или лакея.
      Меня это еще больше раззадорило:
      – Не отвлекайтесь, принцесса. Вы ведь уже прожужжали все уши своему дедуле, что он дешево не отделается?
      – О'кей, – сказала она, – если вы понимаете только такой тон, то полмиллиона. Столько же, сколько получит Пачелли…
      – Недурно! – зловеще прохрипел я в ответ. – А вы знаете…
      – По-моему, это была ваша идея – предложить ему треть от той суммы, которую вы получите. С вашими аппетитами вы еще останетесь голодным, – невинно вставила она.
      – Да я…
      – Не блефуйте, Руди, – чуть сморщила она очаровательный носик. – Вы в цейтноте. Сколько вам сейчас? Меньше чем сорок пять?
      – Он сообщил вам и это тоже, сукин сын?