Я давно пришел к выводу, что все в этом мире случайно и все основано на законе бинарности: плюс – минус, день – ночь, черное – белое, радость – горе. Только вот распоряжается, что сменит что, не кто иной, как Его Прохиндейство Случай. Иногда – добрый ангел, иногда – злой дух. Отчего это только зависит? Неужели только от настроения?
      Гениальный английский физик Стивен Хоукинс, вырвавшись из ада полной изоляции – ни двигаться, ни говорить он не в состоянии, – создал собственную систему связи с внешним миром. Это он с точностью математической формулы сформулировал власть случая над человеком: «Бог, – провозгласил он, – любит играть в кости…»
      Я думал об этом, глядя на свернувшуюся в клубок и посапывающую во сне свою новую подружку. Весь вечер перед ее приходом я провел под впечатлением мрачного предзнаменования: исчезнувшая родинка была симптомом ускользающего времени. И вдруг – только подумать! – все изменило цвет: сквозь тьму безнадежности пробился проблеск неожиданного везения, а жалость к себе рассеяло дыхание молодости. В моей мрачноватой берлоге появилась молоденькая ундина. Что ждет меня в следующий раз, спрашивал я себя, суеверно сплетая пальцы? Вновь – какая-то гадость? Приятный сюрприз? Но оба мои проницательных двойника на этот раз предусмотрительно промолчали…
      Оказалось – сюрприз…
      – Добрый вечер, профессор Грин! – прозвучал в телефоне высокий голос. – Боб Мортимер – ваш бывший ученик… Видел вас по телевизору и с великими трудами нашел…
      Сначала я ощутил досаду – мне совсем не хотелось встречаться с теми, кто знал меня в моей прошлой жизни. Память услужливо подсовывала бодрствующему сознанию голограмму долговязого малого с томными манерами и тоненьким голоском, который учился у меня лет пятнадцать назад. Вряд ли он знал о моей метаморфозе.
      – Привет, Боб, – сказал я, – рад тебя слышать…
      – Нам надо встретиться, профессор… Хочу вам кое-что предложить.
      – Руди, – поправил я его. – Мы – не в университете.
      – Скажу вам, в чем дело, Руди, – после короткого молчания вновь зазвучал тоненький голосок, – мы здорово оконфузились: через два месяца в Европе начнется фестиваль студенческих ансамблей старинной музыки, а я в числе его организаторов. Но наши кандидаты неделю назад попали в аварию. Представляете?
      – Сочувствую тебе, – со скорбящим оттенком в голосе произнес я.
      – Спасибо! – вздохнул он.
      Я понимал: он позвонил мне вовсе не в поисках сочувствия. Но выказывать явный интерес я не хотел, поэтому осторожно спросил:
      – Полагаешь, я могу тебе чем-то помочь?
      – Я думаю о вашем квартете, – томно ответил он. – Мы бы не могли с вами встретиться? Я живу в Манхэттене. Можно выбрать неплохой ресторанчик…
      В свое время про Боба говорили, что он – гомик. Но намекать ему на это и уточнять, что за ресторанчик он предлагает для встречи, я не стал…
      «Ладно, – решил я, – если это и будет райский уголок для голубых, то ничего со мной не случится. Там публика обычно интеллигентная».
      Мы встретились на следующий день, и мои сомнения развеялись. Он выбрал местечко, где я со своим потертым кошельком сразу почувствовал себя бесхозным найденышем, но зато – на редкость гетеросексуальное.
      В полусумраке, декорированном свечами и скрытыми светильниками, мелькали лица, которые обычно видишь только на телеэкране. Впечатление складывалось такое, словно кто-то перенес тебя в модный телесериал.
      Я давно обратил внимание: присутствие других, незнакомых тебе людей в полутьме, пряные запахи и тихая музыка подстегивают возбуждение. В атмосфере начинает вибрировать сексуальность. Женщин это делает более томными и податливыми, мужчин – более развязными и настойчивыми.
      Но Боб сразу же отвлек меня, огорошив своим предложением. В руки плыла не просто удача – Большая Удача.
      – У вас уже почти готовый коллектив, и если вы согласны обговорить с нами репертуар и подготовить его… Вы бы уложились в сроки, о которых я вам говорил?
      К нему подскочил темноволосый красавчик с серьгой в ухе и в блестящем костюме из мягкой кожи. Он что-то интимно шептал ему на ухо, а я делал вид, что рассматриваю висящую на стене добротную абстрактную картину.
      – Боб, – сказал я, когда красавчик удалился, – если серьезно засесть за репетиции – думаю, что два месяца нам хватит.
      – Договорились, – проследил он взглядом за малым в блестящем костюме.
      Но я его тут же возвратил к делу:
      – Проблема в том, что мы тогда выбьемся из финансовой колеи…
      Боб Мортимер – сто восемьдесят семь сантиметров в высоту на восемьдесят килограмм веса, лощеный щеголь с мышцами боксера и манерами капризной дамочки, изобразил на лице нечто вроде обиды:
      – Руди, неужели вы думаете, что я не взял это в расчет? Вы спасаете национальную честь, и я готов все оплатить даже из собственного кармана.
      Он произнес это тоненьким голоском взрослеющего подростка и недоуменно приподнял брови. Я протянул ему руку, и он ее манерно пожал…
      Итак, с раздолбанной, в ямах и колдобинах колеи мы вывернули если и не магистраль, то на вполне приличное шоссе успеха. А ведь это было только началом. К счастью, жесткий режим репетиций, который я ввел в норму, не прошел даром: девочки чувствовали себя уверенно и понимали меня с полуслова. В маленьком зальчике, отданном нам Бобом, мы вкалывали по восемь-десять часов в день.
      – Девчонки, – соблазнял я их, – если мы займем одно из первых мест, вам светит куча гастролей, слава и денежки…
      А вечерами мне не давала скучать Лизелотта. С энергией молодой спортсменки, рвущейся поставить рекорд, она проскальзывала ко мне в студию и гребла, гребла, гребла… Только вот той мистики, того магнетизма, которые превращают физиологию в страсть, а разных людей – в единое существо, во всем этом не было.
      К моему удивлению, в один прекрасный вечер она не появилась. Вместо того чтобы прийти, Лизелотта позвонила по телефону:
      – Руди, вы не будете ревновать, если меня пригласит Джимми Роберте?
      – Что ты меня спрашиваешь о том, кого я не знаю?
      – Но вы его зреете, Руди! Это – тот самый телевизионщик, который подкатил к нам тогда в Центральном парке и сделал о нас репортаж…
      – Искренне за тебя рад, – сказал я как можно приветливей.
      – О'кей! – услышал в ответ беззаботный щебет.
      Кажется, ее это порадовало. В молодости однообразие приедается быстро…
      Могло ли мне в голову прийти, какую мину мне подложила хорошенькая ундина из Германии?
      Дня через два после этого в моей берлоге, явно смущаясь и покусывая губы, появилась пухленькая темноволосая японочка с миндалевидными глазами. Двадцатидвухлетняя нимфеточка, она выглядела такой несчастной, что я погладил ее по голове и усадил в кресло.
      – Знаешь что, – сказал я ей, – послушайся папашу Руди, сейчас я сооружу что-нибудь легонькое, и ты пригубишь, чтобы стало легче.
      Мне было искренне жаль ее. Что же могло так огорчить эту симпатичную японскую Барби?
      Соорудив коктейль, я поднес его ей прямо к губам. У меня и в мыслях не было никакой похоти.
      – Пей! – приказал я. – Пей, тебе говорят!
      Но Сунами не двигалась с места.
      – Эй, девочка, что с тобой? Может, объяснишь?
      Но она по-прежнему лишь кусала губы.
      – Да алкоголя здесь – кот наплакал! Это что-то вроде бодрящего лекарства, понимаешь?!
      Она отпила глоток, потом еще один.
      – Вот так! – удовлетворенно отозвался я. – Что же все-таки случилось, а? Хочешь рассказать?
      Она тяжело вздохнула, я понял: она вот-вот расплачется снова, и хлопнул в ладоши:
      – А ну, держись взрослее, крошка!
      Теперь Сунами всхлипнула, но успокоилась:
      – Мои родители звонили в академию и не нашли меня там. Им сказали, что я взяла годовой академический отпуск. Они ищут меня уже несколько дней. Ведь они не знали, что после того, как мы с вами встретились, я переехала к Лизелотте.
      – Вот в чем дело?! – присвистнул я. – Родители, Дети… Воистину – извечная проблема! Человек не смог разрешить ее, даже испробовав запретный плод познания.
      Она заплакала:
      – Они всегда от меня чего-то ждали… Даже если этого не говорили… Я знала это. Чувствовала… На меня это так давило…
      Я гладил ее по лицу, осторожно смахивая слезы…
      – Я ведь их так люблю… А иногда – ненавижу, – сверкнула гримаса гнева на ее таком еще детском личике.
      Я кивнул и издал сочувственный вздох.
      – Понимаете – я не оправдала их доверия… Они ведь столько вложили в меня. Денег, терпения, надежд…
      Я вздохнул: уж здесь-то я ничем не мог ей помочь. С моими детьми все было иначе. Меня всегда пугало, что то чувство вины, которое я испытываю по отношению к Розе, посвятившей всю себя мне единственному, Джессика и Эрни перенесут на меня. Ведь, по правде сказать, я никогда идеалом отца не был: Абби уделяла им куда больше времени и внимания. Поэтому я и напоминал им частенько слова их собственной бабушки, которые она, в свою очередь, услышала от своего отца:
      – То, что я не получила от тебя, ты отдашь своим детям. А то, что они не вернут тебе, перейдет твоим внукам. Это – закон жизни…
      Моя не очень счастливая в жизни теща считала, что во мне говорит еврейский фатализм, а это плохо повлияет на Джессику и Эрни. Не знаю, может быть… Везде одни и те же заботы и проблемы.
      Меня возвратил в студию голос Сунами:
      – Они так не хотели, чтобы я уезжала по обмену студентами в Нью-Йорк. Словно чувствовали, что сначала я познакомлюсь с Лизелоттой, а потом с вами, и вся моя жизнь изменится.
      – Если ты ждешь от меня ответа, то я тебя разочарую. Есть вопросы, на которые не может ответить не только отдельный человек – все человечество вместе взятое.
      И тут ее прорвало. Я даже подумал, что, будь на моем месте столб, она бы точно так же выложила бы все перед ним. Ей было совершенно безразлично, кому открыть все свои горести.
      – Я только и слышала: ты должна, ты обязана! Быть лучше всех. Не терять времени… Посмотри на своих сокурсниц! Ты можешь с ними сравниться?
      – О господи, – вырвалось у меня, – я и не знал, что японцы – скрытые евреи!!! Может, они просто боятся в этом сознаться?
      Сунами чуть-чуть успокоилась:
      – Вы не представляете, что вы для меня значите…
      Я от изумления распахнул глаза:
      – В тебе играют гормоны, девочка!
      – Не говорите так. Это неправда. И я не девочка…
      Я развел руками:
      – Ну, предположим, и что дальше?
      Но Сунами ничего не ответила. Чем дальше, тем более дурацким и несносным становилось молчание. Она от меня чего-то ждала, а я сидел и не знал: ни что сказать, ни что сделать. Нелепость…
      – Да у меня дочка старше тебя… – пролепетал я.
      Она сильно закусила губу. Было в этом движении что-то страдальческое, и я подумал – а что, если ей действительно нужна сейчас грубоватая мужская ласка?
      Я положил руку на ее бедро. Сунами не двинулась. Тогда я слегка приподнял и закрыл подол ее платья: она напряглась, но лишь чуть-чуть. Собачий бред! У меня не было выбора: либо выгнать ее и показать себя черствым старым дураком, мало того – подвергнуть риску само существование квартета, либо – уложить в постель. Не исключено, что это была ошибка, но Руди-Реалист, Руди После Аварии, предпочел второй вариант.
      Я отнес и положил ее на тахту. Раздевать ее мне пришлось самому, и особого удовольствия это не доставило. Куда волнующей, если, поощряя тебя, это делает сама женщина.
      В студии было довольно прохладно, и, пока Супами лежала голая, тело покрылось пупырышками. Я накрыл ее одеялом, лег рядом и стал гладить ее груди, потом – живот и бедра. От нее пахло какой-то дальневосточной пряностью, а тело было шелковисто-мягким и чуть вздрагивало от моих прикосновений, Мне вдруг отчаянно захотелось вобрать его в себя и, растворив, наполнить им все свое существо, как летучим газом, чтобы унестись ввысь. Губы мои заскользили все ниже, ниже и ниже, пока, изогнувшись, она не застонала.
      Трахать ее, как плывущую по мне в лодке Лизелотту, я бы не смог. Что-то непривычное, неевропейское было даже в ее движениях. Никакой истерики, театральности, наигрыша. Не вожделение, а затаенная тоска по ласке. Не стыдливость, а не связанные со стыдом искренность и доверие. Не любовные игры, а открытое и сознательное ожидание слияния. Все было не взвинчивающим, а влекущим, не похабным, а трогательным.
      Я почему-то представлял себе, будто гуляю нагишом под цветущей японской вишней и не могу оторвать взгляда от чуть приоткрытой двери маленького бумажного домика. Меня тянет туда даже не любопытство, а что-то куда более сильное и глубокое. Я переступаю его порог с бьющимся сердцем и всеми пятью, а может, и шестью чувствами ощущаю эротическую нежность расстеленного на полу и покрытого простыней татами. В легком облаке блаженства мне чудился не грозный даже в своем молчании облик самурая, а гейша с густым слоем белил на щеках и раскрашенным, похожим на влагалище ртом. Не суровый аскетизм японской архитектуры, а шествие фаллосов на синтоистском празднике. Но все это не имело никакого отношения к чему-то постыдному, к разврату, а говорило о природе, которая сама по себе не скована кандалами ханжества и притворства. Очнувшись, я почувствовал на простыне влажное пятно. Это была кровь. Девчонка лежала рядом со мной. Глаза ее были закрыты. Рука прикрывала рот.
      – Этого еще не хватало! – всколыхнулся я. – Не могла подарить свой бесценный дар кому-нибудь помоложе?
      Она закрыла лицо обеими руками и вся как-то сжалась.
      – Знал бы – выгнал бы тебя в два счета! Дура…
      Сунами лежала рядом со мной такая несчастная, такая тихая и незащищенная, что мне стало ее беспредельно жалко:
      – Слушай, девочка! Наверное, это старомодно, но я никогда не лгал женщинам, в худшем случае – молчал. Они могли думать все, что им вздумается. И с тобой я этого тоже не хочу…
      Я склонился над ней и взял ее голову в свои ладони.
      – Почему ты это сделала?
      Она не отвечала…

      – Ну, как твои нимфеточки? – спросил я.
      Он насмешливо фыркнул:
      – Дожили! Теперь ты меня о бабах спрашиваешь, а не я тебя?
      – Что-то я не понял…
      – Не придуривайся! – ответил Руди. – Я ведь всегда тебе завидовал. Они липли к тебе, как мухи к клеенке, которой Роза покрывала стол вместо скатерти, когда я был ребенком.
      По моему лицу пробежала невольная гримаса. Но он хихикнул в телефонную трубку:
      – Где он, твой неотразимый магнетизм?
      – Выдохся. Весь перешел к тебе, – зевнул я лениво.
      – Не знаю даже, что их ко мне тянет? – с ноткой притворного смущения в голосе спросил Руди. – Тоже мне, нашли красавца… Секс-символ…
      – Как всякий сукин сын, – откликнулся я, – ты играешь на мечте нимфеточек. Будоражишь их. Заражаешь их смутными надеждами…
      – Это еще для чего?
      – Да все очень просто: они неискушенны, а за тобою – опыт жизни. Вот они и верят, что ты научишь их чему-то такому, чего они сами еще не знают, но умирают, хотят знать.
      – Я что, один такой? – спросил Руди с обидой.
      – Нет, но ты, в отличие от других, себя не навязываешь. У тебя другая тактика: делаешь вид, что познал непознаваемое. А это все равно что на вспыхнувший уголек плеснуть бензином.
      – Тоже мне, нашел Совратителя Несовершеннолетних!
      – Видишь ли, – объяснил я, – у сексапильного и харизмы – одна и та же суть. Они обещают нам то, чего у нас нет. То есть действуют не на разум, а на инстинкт. А уж он-то, мы уверены, нас не подведет…
      – Ишь, в какие дебри полез, – проворчал он.
      – Мы ведь думаем, – усмехнулся я, – что инстинкт еще не испорчен. Ни ложью, ни лицемерием. И к тому же окружен тайной. А вдруг за ним и вправду кроется что-то, чего мы пока еще не постигли?
      – Да причем здесь инстинкт? – разозлился Руди.
      Но я прервал его прежде, чем он разразился возмущенной отповедью.
      – Притом, что, пока разум был в зачатке, именно он, инстинкт, сотни тысяч лет хранил наших предков. Недаром им сегодня манипулируют пророки и вожди.
      – Уж не хочешь ли ты сказать, – возмутился Руди, – что я обманул своих девчонок? Наобещал черт-те что?
      – Да нет же! – остановил я его. – Не ты – тайна, которая их в тебе манила.
      – Ты всегда и во всем ищешь парадоксы, – хихикнул Руди, но вышло у него это грустновато.
      – Эй, у тебя что, снова меланхолия? Голос что-то не тот, – обратил я внимание.
      По телефону он и правда звучал довольно меланхолично. Как это я сразу этого не заметил? Руди тяжело, даже со всхлипом вздохнул.
      – Мог бы сделать вид, что не заметил…
      Я улыбнулся. Его меланхолию могла пробить только ирония. И я спросил:
      – Стоп-стоп-стоп, а куда делся неутомимый искатель удовольствий?! Пират секса? Апологет страсти? Скис? Устал? Разочаровался?
      Ответ прозвучал довольно театрально:
      – Не то и не другое. Просто я еще до сих пор не нашел того, что искал.
      Он явно жалел самого себя. А мне, несмотря на весь трагизм ситуации, в которой он оказался, было смешно.
      – Какой старатель не мечтает найти настоящий самородок? В особенности – живой.
      – Не будь циником, Чарли…
      Я уверен, он скривился там, в своей нью-йоркской берлоге в Манхэттене, как если бы вместо сахара ему насыпали в чашку с кофе соли.
      – Неужели хандра встречается и в сексуальной галактике тоже? Вот уж не представлял себе, – хмыкнул я.
      – Чарли, – вздохнул Руди. – Все это не то, что я ищу…
      Мне стало жаль его, и я сменил тон.
      – Погоди! А сам-то ты знаешь, что ищешь?
      Руди немного помолчал. В его голосе вдруг робко зазвучало мечтательное выражение:
      – Раньше все было таким ярким, неповторимым. И чувство, и ощущения, и радость…
      – С возрастом скудеет даже оргазм, – глумливо произнес я.
      – Я на это не жалуюсь, – одернул он меня. – Ты неисправим.
      – Мы оба, – поправил я. – Кстати, – тот, кого можно исправить, вообще не имеет своего собственного лица.
      – Да не о сексе я, о чувствах…
      – О господи! – вздохнул я. – Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь?
      – Придумал очередную гадость? – спросил он.
      – Почему же? Вспомнил о правде, которую все мы предпочитаем иногда не видеть.
      – О какой правде ты там бормочешь, иезуит?
      – Тому, кто ищет на барахолке оригинал, а не дешевую копию, обеспечено занятие на всю жизнь. Это вроде поиска социальной справедливости.
      Почему даже близкие люди обязательно должны друг друга подначивать? Неужели это связано с нашей потребностью заявлять о себе: посмотрите, как я умен, как тонок, ироничен?! А может, с тем, что нам стыдно признаваться в своих сомнениях? В собственной слепоте или в глупости, наконец?
      За почти четыре десятилетия нашей дружбы Руди стал для меня даже не другом, а чем-то вроде существующей отдельно, но моей собственной половины. Мы ведь не только понимали друг друга даже не с полуслова – с полужеста, но и думали и чувствовали в одном ключе. При всей своей непохожести не контрастировали один с другим, а дополняли. Не подавляли, а давали возможность куда лучше разобраться в самом себе. Иногда я думаю, что, не будь мы рядом, мы бы оба гляделись куда более серо и невыразительно. И хотя старше я его всего на полтора месяца, он иногда напоминал мне рано повзрослевшего ребенка. Таким, с неизгладимой печатью детскости, он и останется для меня до конца своих дней.
      В нашу жестокую и несентиментальную эпоху Руди занесло случайно. Изнеженный южанин по духу, он оказался в суровой Антарктике чувств. Таким людям чаще всего тяжело, просто невыносимо приспособиться к жизни. Они слишком доверчивы и бескорыстны. Ищут и не находят. Ждут и не могут дождаться. Ступают босыми ногами по льду равнодушия и думают, что жжет их пламя непонимания. Грезят о тропиках любви, но замерзают от одиночества.
      Порой я его искренне жалел. Порой – чуточку завидовал. Мне казалось – он способен видеть и слышать те краски и звуки, которые мне недоступны.
      – Знаешь, – а ведь я тебя, порой, ревную…
      – Ты о возрасте?
      Я усмехнулся. Чувства выражать труднее, чем желания. В отличие от однозначного «хочу» они куда многозначней.
      – Нет, Руди, – не о нем. О возможностях, которые перед тобой открылись.
      – Тогда ты завидуешь не мне, – довольно быстро возразил он, – а Времени. Это оно делает с человеком все, что ему вздумается.
      Я так и знал: он все поймет и переиначит по-своему.
      – Руди, – сказал я, – время – лишь только дорога, путь. Мы, люди, двигаемся по ней, но в разные стороны. Все зависит от нас самих.
      – Ты всегда был чересчур самонадеянным. Переубеждать его не имело никакого смысла. Это бы ни к чему не привело. Надо было возвратить его к знакомым ориентирам:
      – А знаешь, ведь ты прав Лола действительно была похожа на женщину с ренуаровского полотна. Только такую надо было бы писать не маслом, а пастелью.
      Он замолчал. Я задел старую, но все еще ноющую рану.
      – Я не художник, – глухо откликнулся он. – У них глаз иначе устроен.
      – Ты никогда не задумывался? Может, ты везде и повсюду инстинктивно ищешь именно ее?
      Мне показалось, я услышал глухой, тоскливый вздох.
      – Сравниваешь с ней. Представляешь, как бы она поступила в том или ином случае.
      – Чарли! – В голосе его зазвучала задумчивая нежность. – Никто другой так не способен меня чувствовать, как ты.
      Но я возвратился к тому, с чего начал:
      – Да, но она ведь давно уже совсем не та, какой ты ее помнишь. Значит, охотишься ты за миражом…
      Вместо того чтобы удержать его на весу, я заскользил вместе с ним к обрыву в пропасть. Мгновенно спохватившись, я взял себя в руки: ну нет, старик, тебе это не удастся! Сейчас ты разозлишься на меня так, что сразу придешь в себя. Поверь мне, уж я на это мастер.
      – Скажи, – продолжил я. – Ты оставил ее из-за ее ребенка или потому, что не она о тебе, а ты о ней должен был заботиться?
      Тут его прорвало:
      – Да пошел ты! Я, по крайней мере, не превращаю нелегальных эмигранточек в одалисок и прислужниц. Сколько лет ты морочишь голову Селесте?
      – Скоро десять, – покаялся я, чтобы он выдал мне индульгенцию.
      – А ведь ей, кажется, уже тридцать шесть…
      – Она меня уже наказала, – усмехнулся я.
      – Ты шутишь! – оторопел он.
      – Вроде нет. Все слишком взаправду и всерьез…
      – Что случилось? – зазвучала в его голосе тревога.
      Я побарабанил пальцами по столу:
      – Она ушла от меня…
      – Как ушла? Ты ее выставил, что ли?
      – Нет, Руди, – сообщил я роковую новость. – Она беременна. Я сказал, чтобы она сделала аборт, и она меня оставила.
      Он так свистнул в трубку, что я от неожиданности вздрогнул.
      – Вернется!
      Я промолчал. Другому всегда легче справляться с твоими трудностями. Чтобы переменить тему, он спросил:
      – Тебе что-нибудь известно о моем семействе?
      Наверное, внутри самого себя он все еще не свыкся со своей новой ипостасью. Ампутированная конечность ноет еще долго и болезненно. Ничего – и это пройдет…
      – Очень мало, – словно бы оправдываясь и тем самым не заставляя его испытывать смущение, вздохнул я. – Оставляю записи на автоответчике Абби, но ответа не получаю. А детям твоим я звонить не хочу…
      – И не надо, – согласился он. – Слушай, а если бы действительно она родила… Селеста… Появился бы ребенок…
      – Представь себе, – рассердившись, рявкнул я, – что нечто подобное произошло бы с тобой…
      По-видимому, он представил.
      – Ты прав, – согласился он.
      – Руди, – сказал я ему, – воспринимай все, как есть. Лови минуту, как кайф. Заставь себя поверить, что такой выигрыш, как у тебя, не доставался еще ни одному человеку на земле. Ты – первый, кто получил возможность начать жить заново. Был рабом и вышел на свободу…
      – Знаешь, что самое странное? – спросил меня задумчиво Руди. – Я ведь понятия не имею, что мне делать с этой своей свободой…

      Вот уже несколько дней, как у меня испортились контактные линзы. Я зашел в магазин оптики. Аккуратненький, как подарочный сверток, китаец усадил меня в кресло и целых полчаса менял стекла, заставляя вглядываться в таблицы с буквами. И наконец, несколько растерянно произнес:
      – Сколько лет вы носили их, сэр?
      – Больше десяти.
      – И они вам не мешали?
      – Нет, конечно, – слегка раздраженно ответил я. – А в чем дело?
      – У вас совершенно нормальное зрение. Контактные линзы абсолютно ни к чему.
      Нервничая, я стал убеждать его, что что-то не так. Что вкралась какая-то ошибка. Но он обиженно, но решительно настаивал на своем. Внезапно меня пронзила догадка: а что, если мое зрение сейчас соответствует изменившемуся возрасту. И холодная, скользкая ящерка страха снова мелькнула в насторожившемся позвоночнике.
      «Что же ты выиграл? – язвительно осведомился Виртуальный Руди. – Что из уважаемого профессора стал уличным музыкантом? Или – что из семейного человека превратился в бродягу?»
      Руди-Реалиста почему-то поблизости не было, и Виртуальному Руди некому было ответить. И застегнутый на все пуговицы и добропорядочный, как аптечный шкаф, Виртуальный Руди вдруг заговорил другим языком:
      «Кому ты нужен будешь потом, в твоем будущем, старый мудак? Кто вытрет тебе твою обосранную жопу? Наденет пеленку? Поднесет к твоему слюнявому и трясущемуся рту говенистую жижу каши? Споет не колыбельную, а отходную?»
      По-видимому, Руди-Реалист не очень хотел попадаться ему под горячую руку. Я был в растерянности.
      А вечером меня снова посетила гостья… Деревья на улице чуть припорошило, но потом пошел дождь, и по тротуарам потекли ручейки слякоти. Я торопился домой, чувствуя, как сырой и холодный ветер забирается за шиворот.
      В парадной меня поджидала Ксана:
      – Не выгоните?
      – Ты вся мокрая, – сказал я, глядя на ее короткое вымокшее пальтишко. – Пошли… Давно ты здесь?
      – Нет! Минут десять…
      По щекам ее все еще ползли слезинки влаги, а под шапочкой, как всклокоченная намокшая птица, повисла прядь волос. Мы поднялись по лестнице, и я открыл дверь. Пропустил Ксану вперед:
      – Почему ты не сказала, что придешь?
      – Не хотела, чтобы слышали девчонки.
      Я пожал плечами:
      – Ладно – рассказывай!
      Она чуточку помолчала:
      – Руди, у меня к вам просьба…
      – Не сомневаюсь, – буркнул я.
      Ее серые глаза скользнули по мне и виновато уставились в пол. А я подумал, какое у нее все же чистое, приятное лицо, у этой девушки. Будь я художником…
      – Будь я художником, – сказал я, – я бы, недолго думая, сел и нарисовал тебя такой, как ты сейчас есть. В дожде. Слегка растрепанную. Молодую и очень красивую…
      – Руди, только вы можете мне помочь…
      Я осторожно снял с нее пальто, потом шапку, смахнул дождинки на пол и потрепал ее за щеку.
      – Срочно нужны деньги?
      – Нет, Руди, – подняла она, наконец, на меня свой такой лучистый – или мне так показалось – взгляд.
      Я оторопело уставился на нее:
      – Но чем другим я могу тебе помочь, девочка? Что еще могло привести тебя в такую погодку к старому джентльмену?
      Я кокетничал, но она схватила меня за руку и сказала серьезным тоном:
      – Вы вовсе не старый, Руди. И молодеете от месяца к месяцу.
      Чтобы избавиться от неприятного ощущения, я опять взял на вооружение пошлость:
      – Тогда ты в меня влюблена… Впрочем, будем надеяться, что нет… Слушай, сообрази что-нибудь в холодильнике?
      Ксана подошла к холодильнику и стала перебирать в нем коробки.
      – Если ты ищешь что-нибудь погорячее, это там, в баре, – показал я ей на небольшой, но толстозадый европейский комод.
      – Руди, вы бы могли поговорить с Бобом Мортимером? – донеслось до меня глухо.
      Чтобы не встречаться со мной взглядом, она наклонилась вниз.
      – О чем?.. Боюсь, – хохотнул я, – ты ошиблась. Девушки его интересуют мало.