Трубку сняла Селеста, моя помощница и правая рука. Внешне она чем-то напоминает Элизабет Тейлор в молодости. Той же телесной наполненностью, такими же правильными чертами лица. Правда, волосы у нее темней, зато глаза – зеленые. Кроме того, в отличие от своих креольских соотечественниц, Селеста не так экспансивна. Но зверя в ней лучше не будить. В приемной сидели пациенты, и она говорила тоном ушлой секретарши:
      – Доктор, это миссис Роза Грин. Можете ей ответить?
      Я ухмыльнулся: к роли секретарши Селеста не подходит вовсе. Но в трубку сказал своим обычным тоном:
      – Переведи ее на меня.
      Голос у Розы был слабый. Слова она тянула, словно в перерывах между ними глотала пилюли. И еще этот румынский акцент!
      – Чарли, – услышал я, – Чарли, сынок, ты совсем забыл мамочку! Ты так мне нужен…
      – Мама Роза, – успокоил я ее. – Я у вас сразу после того как кончу прием.
      Но освободился я лишь к вечеру…
      Начало вечера – самое паршивое время в Лос-Анджелесе. Час пик, нервы, задыхающийся кондиционер, колеса, ползущие по асфальту с черепашьей скоростью. И еще эти взгляды в машинах по бокам: нетерпеливые, равнодушные и скучающие – злые.
      На Сансет-бульваре две матроны в полицейских шапках, ретиво размахивая светящимися жезлами, урезонивали строптивое стадо машин. Они надсадно свистели, а иногда орали на незадачливых водителей осипшими голосами. И четырехколесная орда, огрызаясь, тыкалась в указанные стойла.
      При всем моем нежном отношении к старухе, само сознание, что я еду в дом престарелых, нагоняло на меня тоску…
      «Чарли, – сказал я себе, – ты инстинктивно ставишь себя на ее место. В тебе говорит страх… Ты боишься и под любым предлогом отталкиваешь от себя мысль о неизбежном конце».
      Человек в ее возрасте одинок и никому не нужен. Но все вокруг суетятся и делают вид, что преданно о нем заботятся. Семья, знакомые, друзья, а вместе с ними и государство со всеми его системами здравоохранения и социального обеспечения.
      Я взглянул в смотровое зеркальце и заметил в собственных глазах предательский блик страха. Суеверное чувство: чур меня, чур! Нервно хохотнув, я стал успокаивать самого себя. Тебе ничто подобное не грозит, говорил я себе. В такой благоустроенный предбанник царства теней тебя никто не упечет. Ведь ты в состоянии оплатить круглосуточный уход за собой в собственном доме.
      Я мотнул головой, и блик исчез. Но зато стала заметней щеточка вертикальных складок на лбу. Как ни крути, самый безжалостный враг человека – возраст. Против него бессильны даже сильные мира сего.
      Обогнув замок Херста слева, я вырвался с клейкой ленты автомагистрали на боковую дорогу. Еще несколько минут, три крутых поворота – и из-за деревьев выглянуло последнее стариковское пристанище: дом престарелых. Выкрашенное в блекло-розовый цвет, это четырехэтажное здание сразу же будило в груди змейку спящей тревоги. Закрытые наглухо окна с зелеными карнизами, две огромные и неуклюжие керамические вазы у входа, массивная, мрачной расцветки входная дверь. И ни кокетливые занавесочки на каждом окне, ни инфантильные цветочки в громоздких, как синхрофазотроны, вазах не могли скрасить это ощущение.
      С силой потянув на себя дверь, я зашел внутрь. За покрытыми блеклыми пластиковыми скатерками столами подчеркнуто бодро играли в карты старички. Едва я показался на пороге, их взгляды мгновенно переключились на меня. Я был для них таким же загадочным и любопытным явлением, как сверкнувшая на горизонте комета. Или – как снежный человек. Я проглотил слюну. Чувство было такое, словно я съел скисшую котлету.
      – Вам кого? – спросила полная дама за отдельным столом с телефоном, деловито внимавшая легкому гулу старческих голосов.
      – Я – доктор Стронг. Меня ждет миссис Роза Грин…
      Кивнув, дама с подчеркнутым чувством собственного достоинства встала из-за стола. Зад у нее был более чем внушительный. Она шла впереди, я, чуть отстав, за ней. Пройдя несколько коридоров и поднявшись по лестнице, мы остановились у двери с табличкой. Роза Грин…
      Роза полулежала на возвышении из подушек. На ней было лиловое платье и крупная, давно вышедшая из моды янтарная брошь. Самой своей позой и густым слоем грима на лице она походила на извлеченную археологами из пирамиды мумию. Но мумия эта уже начала разлагаться. Храмовую величавость интерьера несколько портил лишь казенный аскетизм комнаты. Заведение это было не из самых фешенебельных.
      Чтобы скрасить его, Роза попросила развесить по стенам выцветшие рекламные плакаты и фотографии. Их было не очень много, но видно, что ей они все были очень дороги. Бумага потрескалась и скукожилась, местами пожелтела и висела лохмотьями. Но все равно нельзя было не заметить на ней юную прелестницу из довоенного бухарестского кабаре. На одном из плакатов она демонстрировала обалденные ноги. На двух основательно поблекших снимках – явно выделялась в шеренге танцующих товарок.
      Еще не подойдя к постели, я с почтительным видом уставился на эту своеобразную картинную галерею. Длинноногая красотка на пляже в старомодном купальнике. Она же – на карусели зимой, в пальто с лисьим воротником. Отдельно, на самом видном и почетном месте, висела явно увеличенная и смазанная снежком допотопного проявителя фотография. Все та же дива – в объятиях худощавого франта. Он – в опереточном гусарском мундире с галунами. Она – в белом воздушном платье с диадемой. На голове франта мерцал бриолином кок, а тонюсенькие усики подчеркивали капризный изгиб губ. На ее специально изогнутой руке – часики, которые она хотела бы показать каждому, кто увидит эту фотографию.
      Роза следила за мной с явным удовольствием. Взгляд ее потеплел и даже чуть заслезился. Еще бы – ведь передо мной были звездные часы ее жизни. Так, кажется, назвал одну из своих книг покончивший с собой в разгар Второй мировой войны Стефан Цвейг.
      Я подошел и поцеловал Розу в щеку. Она была сильно напомажена и подрагивала, как у всякого, кого не пощадила болезнь Паркинсона. Во рту остался привкус чего-то жирного и безвкусного. Роза слегка ущипнула меня за подбородок и улыбнулась.
      – Шарль, шери! Я так рада, что ты пришел! Забыл? Сегодня – день моего рождения. Мне исполнилось восемьдесят восемь.
      Она всегда называла меня так, чуть грассируя, на французский манер. Тем самым она как бы напоминала мне, что, как бы я ни строил из себя американца, свои студенческие годы я провел в Париже.
      Я изобразил на лице шаловливую улыбку.
      – Вы всегда были склонны к преувеличениям, маман!
      Роза даже встрепенулась от удовольствия. Дрожь в лице была теперь почти незаметна.
      – Ты стал льстецом, негодник…
      Я смущенно погладил ее морщинистую руку:
      – Надеюсь, вы позвали меня не для того, чтобы об этом сообщить?
      На губах мумии возникло подобие улыбки. Она озабоченно качнула головой:
      – Нет, конечно…
      Роза приподняла брови и отвела взгляд.
      – Мне снятся дурные сны, поросенок. В моем возрасте это плохое предзнаменование… Я все время думаю о Руди…
      Я хотел успокоить старуху: ведь она всегда была так трогательно нежна со мной.
      – Ваш сын, маман, уже не мальчик. Мы с ним – ровесники. И нечего вам о нем беспокоиться. Он неплохо устроился и сделал карьеру.
      От негодования голова Розы затряслась особенно сильно. Мумия попыталась привстать, но я остановил ее с ласковой настойчивостью.
      – Не хорохорьтесь, маман! В вашем возрасте стоит бережнее обращаться с нервами.
      Она послушно опустилась на подушки.
      – Вот так-то лучше…
      Теперь губы у нее предательски искривились, а в глазах заблестели слезы.
      – Бедный Руди! Попасть в лапы такой стерве…
      – Вы должны заботиться о себе, маман!
      Старуха зажмурилась, словно давая понять, что еще немного, и она успокоится. Через мгновение она открыла глаза и бросила взгляд на фотографию франта в опереточном мундире.
      – Тебе ведь не надо говорить, чья кровь течет в жилах моего Руди, – томно вздохнула она.
      Я изобразил на лице легкое негодование: как только могла она в этом усомниться?
      – Еще бы, маман! Самая настоящая королевская…
      Роза снова, теперь уже удовлетворенно, прикрыла веки. Но они почти тут же открылись, и в них, как армада бомбардировщиков, заполыхали отблески давних обид.
      – А эта дрянь… Руди ведь так талантлив, Шарль! Знаешь, он мог стать великим дирижером. Как Тосканини. Или – фон Караян. У него для этого все данные… А как он играет на флейте… На кларнете… Но его загубила Абби. Настоящая тварь…
      – Но Руди – профессор музыкологии, маман! У него двое взрослых детей, его уважают коллеги, знакомые.
      Я забылся: пытаться переспорить ее было немыслимо. От возмущения Роза даже поперхнулась. Рука ее лихорадочно затряслась, словно старуха рвалась кого-то наказать.
      – И это говоришь ты?.. Ты?.. Она ведь обращается с ним, как сучка… Не хочу, чтобы она знала, но тебе я скажу…
      Голос Розы становился все громче и отрывистее. В нем даже зазвучали торжествующие нотки.
      – Его высочество подарил мне до войны виллу. В Швейцарии… Ты представляешь, чего мне стоило скрыть это от родного сына?
      Я уловил момент и ухмыльнулся:
      – Еще бы! Ведь для женщины, маман, молчание – самое несносное из всех возможных видов наказания.
      Старуха одышливо рассмеялась:
      – Ты невозможен, Шарль!
      Внезапно она показала указательным пальцем на тумбочку возле кровати. На пальце был перстень: огромный, с явно фальшивым камнем.
      – Десятки лет я хранила как зеницу ока эти документы… А теперь…
      – А теперь решили написать воспоминания? – ухмыльнувшись, спросил я. – Представляю, каким бестселлером они могут стать!
      Она махнула рукой: всегда ты так, а я ведь с тобой серьезно…
      – У меня скверное предчувствие, Шарль. Не знаю, в чем дело, но очень скверное… Ты ведь самый близкий друг Руди. Больше чем друг, правда?! Сколько вам пришлось вместе пережить!.. Поклянись, что эта мерзавка ничего не будет знать…
      Я поднял руку и проговорил голосом голливудского актера:
      – Клянусь, маман! На Библии. На Коране. На конституции Соединенных Штатов…
      Этот маленький спектакль пришелся старухе по душе.
      – Достань-ка, – вновь протянула она палец в сторону тумбочки. – Это там. Вчера приезжал нотариус и привез все документы. Они хранились у него. Теперь будут у тебя…
      Я наклонился и вытащил старомодный конверт. Он был запечатан настоящими сургучными печатями. А пахло от него прелью и невозвратимыми годами.
      Мне вдруг отчаянно захотелось встать и броситься наутек. Но я не мог этого сделать.
      Чтобы скрыть внезапный порыв брезгливости, я стыдливо погладил рукой одеяло и спросил:
      – Может, вам чего-то не хватает, маман? Чего-то хочется? Только намекните…
      Старуха бросила на меня озорной взгляд:
      – Еще бы! Но ты мне не поможешь.
      Я изобразил умильную гримасу:
      – Ну, если это касается второй молодости, маман, то конечно же нет. Я ведь не Фауст… Но в остальном – из кожи вон вылезу…
      Наверное, мой голос прозвучал слишком бодро. На лице Розы заблуждала улыбка мумии. Нет-нет, читалось в ней: за последние несколько тысяч лет люди нисколько не изменились.
      Она вдруг чуть приподняла голову и подмигнула:
      – Знаешь, о чем я частенько мечтаю? Чтобы меня кто-нибудь трахнул. Но вот уже двадцать лет охотников почему-то не находится. Ты не знаешь случайно – почему?
      Изобразив шутливое недоумение, я развел руками:
      – Надеюсь, вы не меня имеете в виду, маман?! Это было бы кровосмешением. Вы ведь всегда относились ко мне как к сыну…
      Роза поманила меня пальцем:
      – Шарль, чем дольше я живу, тем чаще думаю: жить стоит только до тех пор, пока ты ни от кого не зависишь.
      Она попыталась рассмеяться, но смех вдруг обернулся хрипом. Я схватил ее руку. Пульс слабел от секунды к секунде. Нажав кнопку срочного вызова, я стал делать ей искусственное дыхание.
      Кожа у нее была дряблая, беспомощная и отдавала куриной синевой. Губы – оставляли жирный привкус вазелина. Из груди вырывались сиплые всхлипы вдуваемого и выдуваемого воздуха. От резкого запаха гнили и затхлости я закрыл изнутри носоглотку. Все пять чувств были обострены до предела. Они безжалостными тисками сдавливали отяжелевшую голову. Но было еще и шестое чувство: опустошающая беспомощность потери. Только врачи и могут познать его до конца…
      Когда я закончил, в комнате уже находились полная дама – директор этого заведения и медсестра. Я отодвинул край простыни. Маска напряженности и испуга сошла с лица Розы. Теперь оно было спокойным и отстраненным, словно его обладательница выполнила нелегкую миссию и могла позволить себе отдохнуть. Почему, когда умирает добрая душа, лицо становится таким умиротворенным? Неужели смерть способна на сантименты?
      Женщины прикрыли Розе глаза и натянули на голову простыню. Старичков в зале уже не было. Их поспешно рассовали по комнатам.

      Чарли позвонил без четверти полночь. От его голоса у меня мурашки пробежали по телу.
      – Розы нет, – глухо сказал он. – Она ушла, как праведница.
      Я заплакал.
      – Бедная Роза, – вырвалось у меня. – Мне это не простится! Чарли, я сейчас приеду…
      – Нет, – возразил он. – Не нужно. Не стоит. Они уже вызвали врача, чтобы констатировать смерть. Ее должны прибрать. Лучше приезжай завтра… Утром…
      У меня защемило сердце…
      Я еще не успел повесить трубку, как вдруг Абби заговорила о церемонии похорон. Можно было подумать, что речь идет об инструкциях по уборке сада. Меня передернуло: как можно позволить себе такую черствость? И это вместо того, чтобы сказать несколько, пусть ничего не значащих, но теплых слов участия? Даже смерть не смягчила ее немногословно отчуждающую и многолетнюю нетерпимость к Розе.
      Роза была для меня не только матерью – отцом, семьей, родиной, другом, советчицей. И потеряв ее, я вдруг ощутил всю бездну человеческого одиночества. Меня била холодная дрожь, тряс в лихорадке озноб.
      В постели я прижался к Абби: мне захотелось уйти в нее, нырнуть, как в толщу воды. Исчезнуть, убежать, раствориться. Хоть на какое-то время спрятаться от сокрушающего душу шторма чувств. Я протянул руку и протиснул ее под ночную рубашку. И вдруг раздался будничный голос Абби:
      – Ты не мог найти для секса более подходящее время? Это ведь твоя мать…
      Меня отшвырнуло от нее, как теннисный мяч от стенки. Я вскочил и бросился в ванную. Открыв аптечку, разыскал дрожащими руками снотворное и запил таблетку водой из крана.
      На меня навалился сон. Он был тяжелым и вязким. Что-то невнятно говорила мне Роза, и я беззвучно кричал в ответ. Но как я ни вслушивался, понять, что она хочет сказать, не мог. И от этого нервничал и страдал еще больше.
      А утром за нами заехал Чарли. Мы поехали на кладбище в его «Ягуаре». Я сидел рядом с ним, Абби – сзади. Эту свою дорогостоящую игрушку Чарли купил с полгода назад. Из нее до сих пор не выветрился запах добротной кожи. Она еще не успела пропахнуть ни его любимыми кубинскими сигарами, ни приторным запахом духов его помощницы Селесты. Всю дорогу туда мы промолчали.
      В машинах, которые степенно следовали гуськом вслед за нами, ехали наши дети – Эрни и Джессика, десяток моих сослуживцев и раввин из реформистской синагоги. Оказалось, что Роза просила прочесть над ее могилой «Кадиш», чего бы я сам никогда сделать не смог.
      Собравшаяся возле зияющей ямы небольшая группка провожающих походила на стайку ворон, облепивших обглоданное ветрами дерево. А в церемонии чувствовалась не столько скорбь, пусть даже на игранная, сколько торопливая деловитость и скука. Слегка раскачиваясь на месте, читал «Кадиш» реформистский раввин, а я, сын покойной, подойдя к краю могилы, молча каялся в своем предательстве…
      «Роза, – кричал я внутри себя, – Роза, ты отомщена: я так же одинок, как и ты! Мы с тобой никогда надолго не расставались и не расстанемся, хотя ты – уже там, а я – пока еще здесь. Это ненадолго. Совсем ненадолго! Жена, дети, семья – все это только декорация к сюжету. Сам же сюжет – полное и абсолютное одиночество. Хотим мы этого или нет, всегда наступает момент, когда с тобой остаются лишь те, кто могут тебя понять. Но это почему-то лишь те, кто ушли и уже никогда не вернутся».
      Внезапно я почувствовал на своем плече прикосновение Абби. Мне оно показалось настолько наигранным и неуместным, что я решительно отодвинулся. Мои сослуживцы тихо беседовали между собой. Джессика и Эрни делали вид, что скорбят, но тоже явно скучали. В свое время Абби приложила немало усилий, чтобы их отношение к бабушке, хоть и не выходило из рамок приличий, не было бы слишком теплым. Каждый из собравшихся думал о своем. И только Чарли с присущим ему острым взглядом ухватил мой инстинктивный жест. Он приблизился к уху Абби и что-то тихо прошептал. Я знал – что. Догадывался…
      Его взгляд задержался на мне на долю секунды, но я поймал его и незаметно кивнул. Темно-шоколадное лицо Чарли с большим ртом и полными скепсиса умными глазами было покрыто крупной, но нисколько его не безобразящей сеткой морщин. Как это ни странно, они лишь подчеркивали его выразительную привлекательность. Чарли был единственным из всех здесь собравшихся, кто мне по-настоящему сочувствовал. Он хорошо знал Розу: с самого начала нашей Дружбы между ними установились теплые и нежно-ироничные отношения.
      Забросив нас с Абби домой, Чарли отправился в клинику. Меня донимала головная боль Джессика пошла готовить кофе, Эрни разговаривал с кем-то по сотовому. Абби молчала, но я видел, что ей не терпится начать разговор. Я не выдержал первым:
      – Ты что-то хотела мне сказать?
      – Руди, – посмотрела она на меня вопросительно, – я все понимаю. Это может показаться бестактным в такой день. Но ты должен понять…
      Я знал, что она имела в виду, и ждал, когда она об этом заговорит. Но едва она произнесла первые же слова, взорвался:
      – Оставь меня в покое!
      Абби вздернула брови и с выражением страдальческого долготерпения на лице продолжила:
      – Ты же сам знаешь, как много зависит от этой встречи!
      – Ты хоть соображаешь, что ты делаешь? – прошипел я. – Мы ведь только что вернулись с похорон.
      Выражение лица у нее было, как у святой, приговоренной к распятию. Но свой крест она несет с уже потусторонней отрешенностью.
      – Не кричи и успокойся! И пожалуйста, выслушай меня…
      У меня тряслись губы. Я многое готов терпеть и прощать. Но всему есть предел.
      – Не хочу ничего слышать, – повысил я голос.
      Эрни озадаченно оглянулся. Джессика делала вид, что ничего не слышит.
      – Не делай из меня валькирию! – сверкнул в ее голубых глазах священный огонь тевтонских предков. – Приглашения уже разосланы и должны приехать люди. Из Нью-Йорка.
      – Да замолчишь ты или нет?! – прикрикнул я. – Как же ты бесчувственна…
      – Подумай сам: не можешь же ты не понимать, что для тебя этот день рождения намного важнее, чем для меня. Не меня должны утвердить деканом – тебя…
      Я слышал голос Абби, и все во мне кипело. Густой пеной всплывали Розины обиды. С пустым треском булькали и лопались пузыри моих неосуществленных демаршей. Все три десятка с лишним лет, что мы женаты, я уступал ее приземленной железной логике, но сейчас…
      – Забудь! Я этого не допущу.
      Внезапно засуетился Эрни:
      – Мам, мне очень жаль, но у меня срочная встреча. Ты же знаешь, адвокатские дела. Я не могу откладывать. Ты со мной, Джессика?
      Встрепенувшаяся Джессика мгновенно среагировала:
      – Даг будет ждать… Дети с Барбарой. Я не хочу опаздывать на самолет.
      Они ушли, а я заперся в своем кабинете. От гложущей меня тоски я достал из футляра кларнет и заиграл. Мы плакали оба: кларнет и я. Я и кларнет…

      Смерть Розы выбила Руди из колеи, но мне не оставалось ничего другого, как быть сильной и проявлять недюжинное терпение. Ведь мне приходилось это делать все годы нашей совместной жизни: Руди был не только моим мужем, но и в какой-то степени и моим взрослым ребенком. Его все время приходилось поддерживать и направлять.
      Через месяц на факультете, где преподавал Руди, должны были состояться выборы декана, и день рождения Руди оказался единственной возможностью заручиться необходимой поддержкой среди влиятельных лиц. Он понимал это так же, как я. Но действовать мне предстояло одной.
      Удачно выбрать компанию, которая взяла бы на себя все хлопоты по организации пати, еще очень мало. Надо тщательно продумать, кого и рядом с кем посадить, создать соответствующую атмосферу, заказать цветы и напитки. И, конечно же, позаботиться о своем внешнем виде.
      Как я и ожидала, мне, в конце концов, удалось убедить его не упорствовать. Он сильно нервничал и выглядел то чересчур оживленным, то потерянным и жалким. Я старалась его успокаивать, была с ним особенно ласкова.
      Гости уже собрались, но его закадычный друг Чарли почему-то задерживался. Без него Руди чувствовал себя не в своей тарелке: все время оглядывался на дверь и прислушивался. Но Чарли все не появлялся.
      Он появился почти в самый последний момент: гости уже садились за стол. Постукивали и поскрипывали стулья, вздрагивали и позванивали ножи и вилки. Внезапно в домофоне раздался хрипловатый голос Чарли. Ему бы петь под саксофон! И я пошла открывать.
      Как всегда, Чарли выглядел иронично-элегантным и пах дорогими духами. Скользнув взглядом по уже сидящим за столом гостям, он одарил их обольстительной улыбкой и направился к Руди. Обняв его, Чарли протянул ему сверток с подарком. Руди завопил, как ребенок:
      – Чарли! Дружище! Я так ждал тебя!
      Только тогда я поняла, что Руди уже успел приложиться к выпивке. Для него достаточно одной-единственной рюмки: она подействует на него, как на кого-нибудь другого – целая бутылка.
      К моему стыду, возбуждение Руди вылилось в неприлично громкий хохот. Все еще с жаром обнимая приятеля, Руди призывно поднял руку. Дождавшись тишины, он взволнованно обратился к присутствующим:
      – Господа! Позвольте представить вам моего ближайшего друга – доктора Чарльза Стронга. Когда-то мы с ним немало пошалили. Я – беглец из коммунистической Румынии, он – еле спасся из лап охранки в Южной Африке. Его там едва не упекли за решетку лет этак на десять-двадцать!
      Шумный и инфантильный демарш Руди произвел на гостей странное впечатление. Один удивленно вздернул брови, другой, насмешливо ухмыльнувшись, кашлянул, третий уронил пепел с сигары мимо пепельницы. Пытаясь сгладить неловкость, я полуобняла Руди.
      – Милый, – улыбнулась я широко, – у тебя сегодня день рождения, И ты должен радоваться, а не предаваться печали и неприятным воспоминаниям.
      В моих словах прозвучало смущение, но сказаны они были достаточно громко. Гости должны были оценить мою снисходительность к мелким слабостям мужа.
      – Неприятным? – продолжал он держать руку на плече Чарли. – Это почему же – неприятным?
      Его тон отдавал фальшивой азартностью, но я постаралась сгладить досадный инцидент и громко обратилась к жене ректора Мери. Следы пластической операции на ее лице были еще очень свежи.
      – Вы изумительно выглядите, дорогуша. И бордовый цвет вам так к лицу… Говорят, вы с Майком недавно летали в Японию?
      Уголком глаза я наблюдала за Руди. Он так и не успокаивался. Взбудораженно топтался на месте и вовсю старался снова привлечь к себе внимание. Алкоголь действует на него слишком возбуждающе.
      – Но я хочу рассказать…
      Я улыбнулась самой очаровательной из своих улыбок:
      – Ты еще успеешь, дорогой! – и игриво добавила: – Ты чуть-чуть выпил, и тебе не терпится поделиться… Но есть и другие, кто хотел бы взять слово.
      На губах Чарли застыла улыбка сфинкса. Он явно меня недолюбливает. Но я слишком хорошо знаю, что этот человек значит для Руди, и всегда с ним любезна.
      У Чарли недюжинный актерский талант и обаяние. Где бы он ни находился, он всегда выделяется среди окружающих. Людей притягивает к нему прямо как магнитом. Я почти не сомневаюсь, что причиной тому – легкая аура порочности. Почему он стал врачом, а не начал сниматься в кино, было и останется для меня непостижимой загадкой.
      Внезапно к Чарли обратилась жена конгрессмена из Вашингтона – энергичная молодящаяся дама с дорогим колье на декольтированной груди. Вопроса ее я не расслышала, но ответ Чарли не оставил сомнений. Он даже повысил голос. Мне показалось, он дразнит меня.
      – По матери Руди – Рудольф Гринштейн. Она была танцовщицей в знаменитом бухарестском кабаре…
      Как среагировала собеседница Чарли, я не услышала и продолжала с напряжением вслушиваться. Чарли заметил это и лукаво мне улыбнулся:
      – А по отцу… а по отцу он – не просто аристократ, а отпрыск королевских кровей… Его папашей был принц Гогенцоллерн…
      Разговор этот привлек внимание и самого конгрессмена, скучающего старика с цветной бабочкой под строгим, черного цвета токсидо.
      – Она еще жива? – с любопытством спросил он.
      Почему-то все, что связано с монархией и дворами, вызывает у публики острейшее любопытство.
      Чарли явно забавлялся тем, что оказался в центре внимания. Послав мне озорной взгляд, он незаметно подмигнул и продолжил:
      – Нет, Роза Гринштейн умерла неделю назад. Ей так и не привелось примириться с эпохой. Ведь в ее времена короли не были опереточными, а феминизм – религией. Мужья дарили женам обручальные кольца, а любовницам – сердце и честь.
      Я не выдержала:
      – Чарли, я и не знала, что ты так любишь сплетничать.
      Он ухмыльнулся и достал сигару, но, глядя на дам, зажигать ее не стал, а только помял в руках.
      – Абби не любит сословных предрассудков. Она – активная республиканка.
      Рядом захихикали. Тарелки потихоньку пустели, разговоры становились рассеянней. Каждый был занят соседом или самим собой.
      Кто-то из коллег Руди подошел к стоявшему в углу роялю и открыл крышку. Пальцы стали не очень громко наигрывать мелодию из Гершвина. Руди внезапно встрепенулся и исчез в спальне.
      Я почувствовала недоброе. Через пару минут он появился снова с кларнетом в руках. Сделав большие глаза, Руди с выражением хитрого торжества на лице принялся осторожно аккомпанировать. При этом он сгибался, подмигивал, строил гримасы и манипулировал кларнетом так, словно в руках у него была женщина, а он вел ее в эротическом танце.
      Этого нельзя было допустить. Я улыбнулась и, слегка пританцовывая, приблизилась к нему. Руди понял, что я хочу его остановить, стал уклоняться и отскакивал из стороны в сторону, как заправский клоун. Кларнет в его руках делал озорные пируэты, а звук все больше отдавал глумлением. Я не выдержала:
      – Милый, – сказала я, – ну хватит, хватит дурачиться! Ты ведь профессор музыкологии, а не уличный музыкант…
      Гости понимающе переглядывались и улыбались. Но тут откуда ни возьмись возник Чарли.
      – Да дай же ему расслабиться, Абби! Иначе он ведь и вовсе скиснет…
      Кларнет пел. Мелодия была то томительной, то искрометной. Послышались снисходительные аплодисменты.
      Следуя своему имиджу, Чарли уже переключился на другую даму. Особых усилий это от него не потребовало. Крашеная блондинка в элегантном костюме через стул от него буквально таяла от удовольствия. Чуть скалясь от распиравшего его смеха, Чарли положил так и не раскуренную сигару обратно в карман.
      – Парадокс, но в душе у Руди тевтон мирно уживается с цыганом, а румын – с евреем.
      Это было уже слишком! Он явно дразнил меня.
      – Как Селеста, Чарли? – спросила я с намеком.
      Как и следовало ожидать, он появился на дне рождения один. Кто она для него – эта дамочка? Помощница? Экономка? Любовница? Уже само ее имя явно ассоциировалось с чем-то ветреным и ненадежным. Креолы, Южная Америка…
      Чарли озорно приподнял брови и изобразил потрясающую улыбку черного Казановы.
      – О’кей, она передает тебе свой привет и извиняется, что ты ее не позвала!
      Это было уже наглостью: сама Селеста никогда бы не позволила себе ничего подобного.
      К нашей пикировке прислушивалась старуха с диадемой на пышной седине. Вдова одного из богатейших спонсоров университета, она, несмотря на почтенный возраст, все еще сохраняла остатки былой красоты.
      – Что вы, что вы! Руди выглядит вполне респектабельно. Настоящий европеец. Только немного шаловливый, – заметила она запоздало и невпопад.
      – Уж не американец, точно! – прыснул Чарли.
      Он явно работал на меня.
      – Было время, – разошелся он совсем, – когда его генетический коктейль стукнул в голову не одной американской барышне.
      Между тем звуки мелодии становились все более и более напряженными, даже горькими. Это был плач, мольба, стон, какое-то отчаянное раскаянье. Гости аплодировали.
      Не глядя на меня, Руди подошел к столу и опрокинул в себя приличную порцию виски. Все мои усилия пошли прахом. Он напился и еле держался на ногах.
      Когда гости начали уходить, он со всеми лез целоваться. Внезапно ему в глаза бросилась пластиковая коробочка с мясными остатками для собаки. Он бросился за дверь. Я слышала, как он кричал в темноту:
      – Подарок для собачки! Кто-то забыл подарок для собачки!
      Руди выскочил на улицу, а через минуту раздался резкий скрип тормозов. Еще мгновение, и мотор снова взревел на полную мощность. Я провожала последнюю пару и вдруг услышала вначале неясный, но, чем дальше, тем более четкий и омерзительный звук. От него бешено колотилось сердце и немели руки. Меня приморозило к месту. В непостижимо малую долю секунды я вдруг осознала: ну да, это визг! Прерывистый и протяжный женский визг!
      Я кинулась к двери и зацепила скатерть, с которой еще не успели убрать посуду. Бокалы зазвенели стеклянными слезами. Вилки и ножи ответили джазовым аккомпанементом. Ужас сковывал каждый шаг, в глазах проносились рваные куски галлюцинаций. Все напоминало какой-то безумный монтаж страхов и раскаяния. В такие моменты человек начинает думать о Боге или о роке. Молясь в душе, он самым искренним образом сожалеет о содеянном, хотя не всегда знает, в чем, собственно, виноват. О, если бы можно было вернуть назад одно только, одно-единственное, но так все исковеркавшее мгновение?!