Цель эта недостижима без помощи и содействия России. В самом деле, не Франция, ни Австрия - под страхом самоуничтожения - не допустят ни распространения прусского преобладания на юго-западную Германию и на австро-немецкие земли, ни обращения уже достигнутого в северной Германии преобладания в полное прусское единство. Северо-Германский союз[8] с 30 миллионами подданных, еще не совершенно объединенных новою для них государственностью, предоставленный своим собственным силам, не может, конечно, бороться против 70 или 80 миллионов при недружелюбном расположении юго-западной Германии, при самом невыгодном стратегическом положении, при враждебности Дании, при возможности быть окруженным с трех сторон, ибо преобладание Франции на море открывает для нее и все северное прибрежье Германии. Правда, Фридрих Великий совершил некогда такое, и, по-видимому, даже еще большее чудо, но не без благоприятствовавших, однако же, ему обстоятельств. Да и Фридрихи не всегда под рукой.
      Как поэтому ни покажется это странным почитателям прусского военного могущества, которого, впрочем, в известной и весьма значительной мере, мы и не думаем отрицать, Пруссия и в новом своем виде Северо-Германского союза, и после озарившего ее блеска славы на полях Садовой[9] находится, в сущности, в том же политическом положении, как в последние годы Семилетней войны, как перед кампанией 1806 и 1807 годов, как в 1813 году во время войны за германскую независимость, т. е. что не только ее политическая сила и могущество, но, может быть, даже самое ее существование зависят от тесного дружественного отношения к России. Да будет здесь кстати упомянуто, в каком жалком заблуждении находятся те ультраостзейские патриоты, которые воображают, что в видах охранения их мнимых привилегий можно угрожать России прусскою силою и воодушевлением германского патриотизма. Этим можно пугать разве только детей, да и то малых и неразумных.
      Утверждая это, мы не думаем унижать Пруссии, не отдавать справедливости ее политическому могуществу, ее военной силе, ее умению употреблять ее с ловкостью и искусством; мы говорим только, что ее положение как в географическом, так и в политическом смысле так невыгодно, что и этих значительных сил недостаточно не только для расширения прусского могущества, вопреки Франции и Австрии, но, может быть, даже и для сохранения уже приобретенного; и что поэтому союз с Россией ей необходим. Конечно, и для России важна помощь Пруссии, ибо ни на какую другую, в Старом Свете по крайней мере, ей рассчитывать невозможно. Но дело в том, что, как ни важно для России благоприятное ей и Славянству решение восточного вопроса, она может его долго и очень долго ждать; вопрос же о существовании России или даже об ослаблении ее могущества в ближайшем будущем серьезным образом не может быть даже и поставлен.
      Пруссия, я не говорю Германия, есть все-таки не более как политическая комбинация, которая может быть весьма различным образом видоизменяема, ибо ведь нет на свете прусского народа; Россия же есть первичный, самобытный, великий исторический факт, основания которого лежат в таинственных глубинах всемирно-исторического плана развития судеб человеческого рода. Поэтому хотя при настоящей комбинации политических созвездий Россия и Пруссия взаимно нуждаются друг в друге, и, следовательно, взаимно друг от друга зависят, но нужда Пруссии настоятельнее, а поэтому и зависимость сильнее, и это не худо помнить и знать.
      Прибавим к сказанному, что в восточном вопросе интересы обоих государств тожественны, по крайней мере, в ближайших фазисах его развития. Для Пруссии, во-первых, выгодно, чтобы главнейшее внимание России было обращено на юго-западную, а не на северо-западную ее границу. С приобретением, или, лучше сказать, с возвращением, полной собственности на Черное море Россия может без ущерба предоставить более простора Пруссии на Балтийском море. С уничтожением обоим им враждебной политической комбинации, именуемой Австрией, с обращением ее в комбинацию славянского, а не мадьяро-германского характера Пруссия выигрывает в могуществе, ибо влияние в Германии вообще и особенно в юго-западной Германии не на трактатах только, а на самом деле будет уже исключительно принадлежать ей, и, таким образом усиленная, она будет иметь уже одного только соперника - Францию, который перестанет быть для нее опасным.
      Опять странное историческое явление, удивительная комбинация! Западные славяне и немцы были в течение всей европейской истории враждебны друг другу; первые были угнетаемыми, вторые угнетателями; а властительная историческая судьба заставляла и заставляет представителей Германства и Славянства Пруссию и Россию - содействовать друг другу в достижении их, по-видимому, противоположных целей. Пруссия, собственно говоря, возросла под крылом России и теперь может только на нее опереться для довершения германского единства, которое, в свою очередь, становится первым звеном в отделении славянского от немецкого; и Пруссия побуждается не только собственным интересом, но даже необходимостью содействовать интересам России на Востоке.
      Мы полагаем, что в теперешнем положении дел Россия не может иметь другого союзника, как Пруссия, так же точно, как и Пруссия другого союзника, как Россия; и союз их может быть союзом благословенным, потому что у обоих цель правая.
      Так представляется дело на первых порах. Что будет дальше - другой вопрос. По достижении первых успехов, безобидных для обеих сторон, отношения могут и, вероятно, даже должны перемениться. Но в политике руководствуются непосредственным, на очереди стоящим, интересом, а не отдаленными непредусмотримыми возможностями.
      От ресурсов, которые может предоставить внешняя политика, перейдем к тем несравненно более надежным источникам силы и ручательствам успеха, которые может Россия почерпнуть внутри самой себя и в той самой великой задаче, которую ей предстоит совершить во что бы то ни стало.
      Как уже было упомянуто выше, мы вовсе не намерены предлагать статистики России с военной и финансовой точек зрения, не только по некомпетентности нашей в этом деле, но еще гораздо более по некомпетентности всякого рода статистических выкладок в такого рода задачах, в решении которых всегда играли, играют и будут играть главную, преобладающую роль факторы из нравственного порядка вещей, совершенно не поддающегося обыкновенной статистике. История, явления которой преимущественно принадлежат именно к сфере духовно-нравственной, в этом отношении гораздо плодотворнее. Попытаемся же вникнуть в характер внутренней силы России и при помощи исторических сравнений хотя несколько определить величину той силы, которую может выказать Россия.
      Для сравнения, как говорится, для установки понятий возьмем в пример последнюю борьбу России с Европой при самой невыгодной для нас обстановке. Нерешительность, медленность наших дипломатических и военных действий, главное же - ложная оценка наших отношений к считавшейся в дружественной связи с нами Австрии, обратили сухопутную войну в морскую, которую Россия должна была встретить совершенно не приготовившись. И, однако же, всем известно, каких усилий стоило совокупным силам Франции, Англии, Сардинии и Турции вырвать одну крепость из наших рук. Взглянем же, чем усилилась с того времени Россия.
      Пути сообщения, которые были самою слабою нашею стороною во время Восточной войны, с того времени совершенно изменили свой характер, и недалек тот день, когда с окончанием Московско-Смоленской и с проведением Смоленско-Брестской и Севастопольской дорог центр государства будет соединен с главными точками окраин.
      Умирение Кавказа освобождает двухсоттысячную армию, которая им, так сказать, поглощалась и нейтрализировалась. Для определения отношения, которое имела кавказская война к войне Восточной, достаточно вспомнить, что две дивизии, из коих одна из Крыма, были отправлены на Кавказ в первый год войны, и оценить вероятное влияние их, если бы они были под рукой при Альме или Инкермане[10].
      Но и железные дороги, и умирение Кавказа ничтожны в своем влиянии на увеличение средств России, если сравнить их с преобладающим событием настоящего царствования - с освобождением крестьян. При крепостном состоянии всякое воззвание к поднятию народного духа, к защите свободы отечества звучало какою-то горькою иронией; и потому в самых даже крайних случаях, как в 1812 году, правительство могло обращаться за помощью только к привилегированным сословиям - дворянству и купечеству; сама же сила народная - крестьянство составляла не деятельный элемент государственного могущества, а только материал - предмет или объект пожертвований. Дворянство точно так же жертвовало на защиту отечества по стольку-то со ста душ, как купечество по стольку-то со ста рублей. Ежели, однако, и при таком порядке вещей возможен был в России двенадцатый год, то мы, как сказочный богатырь, и сами не знаем той силы, которую в состоянии выказать теперь. Смотря с одной лишь чисто деловой, так сказать, официальной точки зрения, мы видим, что в прежние времена всякое быстрое усиление армии устройством ополчений вносило смуту в общий государственный строй и сомнение в правительство, что делать с временно вступившею на службу массою народа. Возвращать в прежнее крепостное состояние - как оно всегда и делалось - значило возбуждать сильное и справедливое неудовольствие в людях, жертвовавших жизнью отечеству наравне с теми, которые поступили в ряды защитников его обыкновенным путем рекрутского набора; объявление же их свободными как выходящих в отставку солдат могло не только нанести расстройство помещичьим хозяйствам, но, что гораздо важнее, обратить сотни тысяч людей в бесприютных бродяг. Собственно говоря, одним освобождением крестьян силы России увеличились и в материальном и в нравственном отношении до неисчислимых размеров.
      Относительно войны, как и большинства других человеческих дел, многие держатся мнения знаменитого австрийского полководца Монтекукколи, который говорил, что для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги; а в них, как известно, излишка у нас не чувствуется. Как ни важны финансовые вопросы при обыкновенном мирном течении дел, даже при войнах, ведущихся из-за поддержки политического равновесия, приобретения или удержания провинции, из-за торговых или колониальных выгод и тому подобного, мы смеем думать, что они отступают на второй, третий или еще более задний план, когда дело идет о духовной жизни и смерти народов, то есть об исполнении ими их исторического призвания. И для народов и государств, так же как и для частных лиц, всевластные миллионы теряют свое значение там, где разыгрывается вопрос о жизни и смерти. Мы не знаем, да мало и нуждаемся знать - так ничтожен этот вопрос,- при пособии какой финансовой системы отразили греки полчища персов, выдержали римляне удары Аннибала, отвоевали некогда швейцарцы и голландцы свою независимость? С другой стороны, нам в точности известны все финансовые комбинации, которыми Национальный Конвент думал помочь отчаянному финансовому положению революционной Франции; но знаем также, что влияние их на ход дел равнялось нулю, что Францию спасло не то или другое банкирское ухищрение, а напряжение всех нравственных сил страны, и при безденежье умевшей выставить тринадцать стотысячных победоносных армий против внешних и внутренних врагов республики[11]. Не займами также и не финансовыми операциями выдержала и Россия 1812 год. В решительные минуты, в кризисы народной жизни - а другого характера и не может принять борьба России с Европой за Славянство - выступают на первый план не деньги, даже не та или другая военная организация, а два нравственных двигателя, при посредстве которых только и возможно то напряжение всех сил народных, которое все сокрушает и ничем само сокрушимо быть не может. Это - дисциплина, или дар повиновения, и энтузиазм, или беспредельная готовность к самопожертвованию. Что касается до первой, то всем известно, в какой мере обладает ею русский народ. В такой мере, скажем мы, что по искреннему вдохновенному слову русского царя, главы и представителя русского народа, эта первая сила всегда в состоянии возбудить вторую.
      Нравственная особенность русского государственного строя заключается в том, что русский народ есть цельный организм, естественным образом, не посредством более или менее искусственного государственного механизма только, а по глубоко вкорененному народному пониманию, сосредоточенный в его государе, который вследствие этого есть живое осуществление политического самосознания и воли народной, так что мысль, чувство и воля его сообщаются всему народу процессом, подобным тому, как это совершается в личном самосознательном существе. Вот смысл и значение русского самодержавия, которое нельзя поэтому считать формою правления в обыкновенном, придаваемом слову "форма", смысле, по которому она есть нечто внешнее, могущее быть изменено без изменения сущности предмета, могущее быть обделано как шар, куб или пирамида, смотря по внешней надобности, соответственно внешней цели. Оно, конечно, также форма, но только форма органическая, то есть такая, которая не разделима от сущности того, что ее на себе носит, которая составляет необходимое выражение и воплощение этой сущности. Такова форма всякого органического существа, от растения до человека. Посему и изменена или в настоящем случае ограничена такая форма быть не может. Это невозможно даже для самой самодержавной воли, которая, по существу своему, т. е. по присущему народу политическому идеалу, никакому внешнему ограничению не подлежит, а есть воля свободная, то есть самоопределяющаяся. Это-то внутреннее, нравственно-политическое единство и цельность русского народа, объемлющие собою всю государственную сторону его бытия, и составляют причину того, что русский народ может быть приведен в состояние напряжения всех его нравственных и материальных сил, в состояние, которое мы называем дисциплинированным энтузиазмом, волею его государя, независимо от непосредственного возбуждения отдельных единиц-личностей, составляющих народ, тем или другим интересом, событием или вообще возбуждением. А восьмидесятимиллионный народ, способный, по искреннему слову главы своего и представителя, составляющего живой центр его сознания, чувства, мысли и воли, прийти в состояние дисциплинированного энтузиазма,- есть сила, которой мир давно уже, или даже вовсе еще, не видал.
      Когда папа составлял нравственный центр европейского мира, слово его могло воспламенить и подвигнуть Европу на крестовые походы - предприятие, не лежавшее в ближайших интересах ни государей, ни феодалов, ни народов тогдашней Европы. Но не говоря уже о том, что теперь у ней нет такого живого средоточия, самые крестовые походы представляют лишь пример энтузиазма недисциплинированного, ибо они происходили под влиянием пап и духовенства деятелей неполитических, которые посему и не могли придать им характера правильности и стройности. К тому же и это великое народное движение, собственно говоря, охватило не всю народную массу, а одно лишь высшее рыцарское сословие.
      Другой пример чудес, совершенных народным энтузиазмом в огромных размерах, представляет нам Франция во время революции. Под совокупным влиянием реакции против долговременных притеснений, угнетавших народ, идеи свободы, проникших до низших слоев общества, патриотизма, возбужденного угрозами вторгнувшихся иностранцев, и ужаса, наводимого террором,- возбужденная Франция отразила и победила Европу. В этом случае можно сказать, что энтузиазм обнял собою если не весь народ, то значительнейшую его часть и что он был хотя и на скорую руку, но хорошо дисциплинирован Конвентом, или, точнее, Комитетом общественной безопасности, и потому мы можем принять Францию того времени за мерило возбужденных народных сил. Двадцатипятимиллионное население - без армии, без флота, без организованных финансов, при противодействии большинства духовенства и дворянства, при федеративных стремлениях, обнаружившихся во многих главных центрах населения, при восторженном сопротивлении Бретани и Вандеи, воспламененных противуреволюционным энтузиазмом,- торжествует над этими внутренними врагами и препятствиями и победоносно борется с соединившимися против него Пруссией, Австрией, Германией, Испанией и Англией. Что же в состоянии совершить восьмидесятимиллионное население России, приведенное правотою и святостью защищаемого им дела и полновластным над ним словом ее государя также в состояние напряжения своих нравственных и материальных сил? Простой арифметический расчет показывает, что при всех прочих равных обстоятельствах сила, которую Россия может выказать, будет равняться тройной силе, обнаруженной Францией в грозную эпоху ее борьбы с первою европейскою коалицией. Но обстоятельства далеко не равны, ибо Россия обладает еще, сверх силы народного энтузиазма, всем своим нормальным государственным могуществом и внутри ниоткуда не может ожидать мало-мальски серьезного противодействия; ибо все, что считается теперь таковым, отвеется прочь легче пустой шелухи и мякины при первом дуновении ветра.
      С другой стороны, какого же противодействия можем мы ожидать? Весьма велики, конечно, нормальные государственные силы Европы или даже той коалиции, которая образуется против России, когда наступит время серьезного решения восточного вопроса, коалиции, имеющей, по всем вероятиям, составиться из Франции, Англии, Австрии, а может быть, и Италии. Но едва ли представляет история пример, чтобы одни нормальные государственные силы когда-нибудь торжествовали над народом, находящимся в состоянии напряжения всех своих нравственных и материальных сил, в состоянии дисциплинированного энтузиазма, если несоразмерность сил не переступила всяких пределов, как в недавней борьбе кандиотов с турками[12]. Народ в состоянии героизма (как всего лучше обозначить это возбуждение его сил) может быть побежден только таким же героическим возбуждением. Но европейские народы в настоящий момент своего развития лишены той живой, органической цельности и того единства, при которых вся их жизненная энергия сосредоточилась бы в одном лице или в одной коллегии, представителе их политического сознания, чувства, мысли и воли, которые могли бы поэтому воспламенить их своим искренним властительным словом. Эти времена давно прошли для Европы. Конечно, всякий народ, живые силы которого еще не замерли, может быть одушевлен энтузиазмом под непосредственным влиянием событий, затрагивающих его жизненные интересы; но для того, чтобы такое единодушное, восторженное настроение овладело непосредственно целыми народами, необходим сильный толчок, потрясающий весь народный организм, который бы, пересилив все частные многообразные эгоистические стремления, происходящие под влиянием бесчисленных личных побуждений, так сказать, заставил бы созвучно биться все сердца.
      Счастье и сила России в том и заключается, что, сверх ненарушимо сохранившихся еще цельности и живого единства ее организма, само дело ее таково, что оно может и непосредственно возбудить ее до самоотвержения, если только будет доведено до его сознания всеми путями гласности; тогда как ее противники не могут выставить на своем знамени ничего, кроме пустых, бессодержательных слов: будто бы попираемого политического равновесия якобы угрожаемой цивилизации,- которыми не расшевелить народного сердца, а разве только возбудить вопли уличных крикунов и ротозеев. С одной стороны, борьба будет за все, что есть священного для человека: за веру, за свободу угнетенных братьев, за свое историческое призвание, которое хотя логически и не сознается массами, но лежит в нравственной основе всякого великого народа. С другой - за угнетение племен, в противность высказываемым самими же противниками принципам равноправности национальностей; за действительное турецкое варварство, как плотину против разлива какого-то мнимого московитского варварства; за фантастический польский народ, занимающий в европейских головах место действительного русского народа, угнетавшегося польским шляхетством; одним словом, за ложь, фальшь и напускное марево.
      Итак, великая борьба, предстоящая в более или менее близком будущем русскому народу, и по правоте и святости дела, которое он должен будет защищать, и по особенным свойствам его государственного строя, может и должна принять характер героический. Чтобы уяснить себе, чего вправе мы ожидать от русского народа в таком настроении духа, обратимся опять к истории, с тем чтобы из ее опыта вывести те условия, которым мы обязаны успехами, приобретенными в войнах, утвердивших русское государственное величие. Исследование это, должны мы сказать со стыдом и сожалением, не бесполезно, потому что дух сомнения в себе и самоунижения, порожденный поклонением всему европейскому, дошел до того в так называемых образованных классах нашего общества, что часто слышится, что будто даже войско наше не может быть поставлено в уровень с лучшими европейскими армиями, каковы, например, прусская или французская. И это считается многими за просвещенный, беспристрастный взгляд, в противность казенно-патриотическому.
      С начала XVIII столетия, то есть с того времени, как Россия вступила в тесные военные и мирные отношения к Европе, ей, и только ей одной, выпало на долю бороться с тремя величайшими военными гениями новейших времен, которые были в то же время и полководцами, и государями, а следовательно, могли располагать полною свободой действия и всеми ресурсами своих стран: я разумею Карла XII, Фридриха II и Наполеона I,- и из борьбы со всеми тремя Россия вышла победительницей.
      Если мы посмотрим на великие военные подвиги других народов, то найдем, что они в значительной мере зависели от сравнительной слабости военного таланта их противников. Только Рим победил Аннибала и Россия - Карла, Фридриха и Наполеона, несмотря на то, что войсками их предводительствовали гораздо слабейшие полководцы[13]*. Явление это заслуживает того, чтобы в него вникнуть. Не будучи специалистом в военном деле, я полагаю, однако же, что не встречу серьезного возражения, сказав, что условия, составляющие силу армии, могут быть подведены под следующие пять категорий: числительность войска, тактическое обучение его (куда причисляется и боевая опытность), качество вооружения, талант военачальника и, наконец, нравственный дух, одушевляющий войска.
      Оценивая по этим категориям сравнительную силу русских и шведов в великую Северную войну, всякий согласится, что тактическое обучение и боевая опытность, качество вооружения и талант военачальника были на стороне шведов; ибо хотя Петр Великий, без сомнения, бесконечно превосходил Карла как государь и политический деятель вообще, много уступал ему, однако же, в военных дарованиях. Принимая во внимание, как велико было превосходство шведов в трех означенных отношениях и как маловажно, при таком положении дел, значение одного численного перевеса, едва ли можно будет приписать главнейше ему нашу окончательную победу.
      Еще поучительнее пример Семилетней войны. В эту войну, которая ничем не затрагивала русского сердца, имели русские четыре значительных столкновения с пруссаками: под Эгерсдорфом, Цорндорфом, Цюлихау и Кунерсдорфом. В трех из них мы одержали победу и под одним Цорндорфом - поражение. Под Цорндорфом и Кунерсдорфом имели мы дело с самим Фридрихом[14], и поэтому только на эти два и обратим внимание. Не подлежит сомнению, что в тактическом обучении прусская армия - тогда первая в мире - значительно превосходила русскую; что участвовавшие в бесчисленных сражениях и походах, закаленные в боях пруссаки были также несравненно опытнее и привычнее в боевом деле русских, находившихся долго в мире, а с самого Ништадтского мира[15] и вовсе не имевших случая мериться с европейскими войсками. Вооружением прусская армия превосходила также все остальные. Известно, например, что введенным герцогом Дессауским железным шомполам приписывали австрийцы свои неудачи. Что касается до военного гения Фридриха, одного из величайших полководцев всех времен и народов, то наши Фермеры и Салтыковы не могут идти с ним ни в какое сравнение. Правда, что численность была опять на нашей стороне; но перевес этот терял всякое значение под Цорндорфом, где русская армия была расположена одним огромным каре, причем ни одна часть войска не могла помогать другой. И что же оказывается? Фридрих был столь уверен не только в победе, но в совершенном уничтожении русской армии, что предшествовавшими маневрами совершенно отрезал ей пути к отступлению. Он прорывает, конечно, каре, но разрозненные, разорванные части смыкаются и продолжают оказывать прежнее сопротивление. Эти несвязные разрозненные части переходят, в перипетиях битвы, из обороны в наступление, столь стремительное, что Фридрих находится в опасности быть разбитым, и только его кавалерия спасает его. Битва продолжается даже отдельными кучками. Здесь-то сказал Фридрих свои известные слова, "что русские - стены из мяса (murs de chaire), что их мало убить, но, убив, надо еще повалить". Утомленные, обессиленные сопротивлением расстроенной русской армии, пруссаки сами спешат открыть ей прегражденный было путь к отступлению.
      Под Кунерсдорфом перевес численности также на нашей стороне, хотя далеко не в такой степени, как перевес австрийцев или французов в знаменитых проигранных ими пруссакам сражениях. Известно, как своим косвенным боевым порядком умел Фридрих парализовать этот численный перевес своих неприятелей. Нападая на один из флангов малоподвижных, растянутых противников с значительным превосходством сил на пункте атаки, он свертывал его и приводил этим в расстройство всю армию. Этот маневр был употреблен и под Кунерсдорфом и с тем же полным вначале успехом. Дурное расположение русской артиллерии дало ему возможность почти беспрепятственно подойти и вступить в бой. Русские были опрокинуты. Но то, чего было достаточно с другими, не помогало с русскими. Отступая перед натиском превосходных сил именно настолько лишь, насколько были им принуждаемы, русские свертываемым флангом приближались к центру, и местный перевес прусских сил становился все менее и менее чувствительным. Как упругость пружины, возрастающая по мере сжатия, увеличивалось и сопротивление русских, пока наконец оно не пересилило натиска и пруссаки не были отброшены, разбитые наголову. Прусское могущество было бы уничтожено в самом своем зародыше, если бы Салтыков не считал, что ему не было никакого интереса загребать своими руками жар для австрийцев. Сам Фридрих объяснял причину своего поражения, относя ее к недостатку храбрости и мужества своих закаленных в боях полков. Если мы примем во внимание, что в отношении к военному искусству Фридрих сделал и на этот раз все, от него зависевшее, мы невольно придем к заключению, что он был прав, то есть, что, как ни велики были нравственные качества его воинов, они оказались недостаточными, когда пришлось мериться с русскими.
      К тому же результату приводит сравнение русских с французами. В борьбе против Наполеона, кроме прочих, не подлежащих сомнению преимуществ французов, самая численность была на их стороне. Что же помогло русским в конце концов побороть непобедимого и, например, избежать поражения под Бородином, где, как говорят тактики, еще целая треть русской армии, вследствие расположения ее на защищенном самою природою правом крыле, не могла принять своевременного участия в бою? Для объяснения этого явления мы не можем сделать ничего лучшего, как повторить те слова графа Л. Н. Толстого, которыми он делает окончательную оценку результатов Бородинской битвы.
      "Не один Наполеон испытывал то, похожее на сновидение чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на котором стояли и стоят войска,- а победа нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным... Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель 500-тысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника".
      Ежели четыре из пяти разрядов условий, составляющих силу войска, в значительной степени склонялись в пользу наших неприятелей, то ничего не остается предположить, как то, что пятым элементом этой силы, то есть нравственным духом, самоотверженностью, обладали русские в степени несравненно большей, нежели их противники, кто бы они ни были,- шведы, пруссаки или французы,- кто бы ими ни предводительствовал - Карл, Фридрих или Наполеон,обладали в такой степени, что эта сила перевешивала все остальные преимущества, бывшие на стороне наших неприятелей.
      То же самое говорит нам другая черта русской военной истории. Еще ни разу не клала оружия сколько-нибудь значительная часть русской армии, хотя не раз и нам случалось попадать в отчаянное положение; между тем как и пруссаки и французы - об австрийцах уже и не говорю - сдавались большими отрядами, целыми дивизиями или оставляли крепости, почти не защищаясь.
      Но из пяти элементов военной силы тактическое обучение и качество вооружения суть условия, достижение которых зависит от собственных наших усилий и, следовательно, всегда могут быть приобретены. Числительность войск зависит от числа народонаселения и от его способности отзываться на голос отечества, и силы восьмидесятимиллионного русского народа, готового на самые напряженные усилия, могут считаться в этом отношении неистощимыми, после того как русский царь получил возможность обращаться ко всем сословиям своего народа прямо, без всяких посредников. Талант военачальника есть дело случая или дар Провидения, которых, конечно, никто предусмотреть не может. Нравственный же дух войска, а следовательно, и населения, из которого оно набирается,- главная, как мы видели, сила, в конце концов решающая успехи войн и которою русские обладают, по свидетельству истории, в высшей степени,принадлежит к постоянным, коренным свойствам народным, которые не могут быть ни приобретены, ни заменены чем бы то ни было.
      Присоединив к этому возможность возвести эти, всегда присущие русскому народу свойства до степени дисциплинированного энтузиазма или героизма, тогда как противники наши лишены этой возможности и по неправоте, и по отвлеченности интересов, которые придется им защищать, мы увидим, что превосходим их в этом деле духовною силою, за которою всегда остается победа в последнем результате.