Россия и Европа

      Но если невозможно и вредно устранить себя от европейских дел, то весьма возможно, полезно и даже необходимо смотреть на эти дела всегда и постоянно с нашей особой, русской точки зрения, применяя к ним как единственный критерий оценки: какое отношение может иметь то или другое событие, направление умов, та или другая деятельность влиятельных личностей к нашим особенным русско-славянским целям; какое могут они оказать препятствие или содействие им. К безразличным в этом отношении лицам и событиям должны мы оставаться совершенно равнодушными, как будто бы они жили и происходили на Луне; тем, которые могут приблизить нас к нашей цели, должно всемерно содействовать - и всемерно противиться тем, которые могут служить ей препятствием, не обращая при этом ни малейшего внимания на их безотносительное значение,- на то, каковы будут их последствия для самой Европы, для человечества, для свободы, для цивилизации. У нас должно быть свое собственное, особое понятие о всех этих предметах и твердая вера в то, что, только действуя в своих видах, можем мы споспешествовать им, во сколько от нас зависит,- что цель наша свята и высока, что одно только ведущее к ней и лежит в наших обязанностях,- что, только служа ей, а не иначе как-нибудь, можем мы содействовать всему высокому, какое бы имя оно ни носило: человечества, свободы, цивилизации и так далее.
      Или так, или никак. В эпиграфах, избранных для обозначения одной из существеннейших мыслей этой главы, заключается вся наша политическая мудрость: примирение так называемой политики принципов с политикою случайных обстоятельств (Gelegenheitspolitik). Без ненавистии без любви (ибо в этом чуждом мире ничего не может и не должно возбуждать ни наших симпатий, ни наших антипатий), равнодушные и к красному и к белому, к демагогии и к деспотизму, к легитимизму и к революции, к немцам, к французам, к англичанам, к итальянцам, к Наполеону, Бисмарку, Гладстону, Гарибальди,- мы должны быть верным другом и союзником тому, кто хочет и может содействовать нашей единой и неизменной цели. Если ценою нашего союза и дружбы мы делаем шаг вперед к освобождению и объединению Славянства, приближаемся к Цареграду, не совершенно ли нам все равно, купятся ли этою ценою Египет Францией или Англией, рейнская граница французами или вогезская - немцами, Бельгия - Наполеоном или Голландия Бисмарком?
      Придерживаясь с непреклонною строгостью и последовательностью такого взгляда и такого образа действий, нечего заботиться о благоприятных комбинациях политических созвездий. Будь ясно сознанная, вполне усвоенная, горячо любимая цель и ясное понимание дела - за счастьем дело не станет. Смотрите, как служило оно Екатерине, пока и ее не увлекли, с одной стороны, жажда европейских похвал как охранительнице интересов нейтральной торговли, с другой - негодование на неистовства французской революции, а может быть, и ложный, напрасный страх перед нею. А после нее сколько всходило благоприятных созвездий на политическом горизонте Европы, какие блистательные гороскопы можно было по ним предсказывать и осуществлять: европейские коалиции против Франции, дружба с Наполеоном в 1807 году, торжество над ним в 1812! 1848 и 1849 годы! Решительный образ действий в 1853 году! Сколько случаев в недавнем прошедшем, если б не очки со стеклами, поляризованными под европейским углом наклонения, если бы не сочувствие эмигрантам, не легитимизм, не либерализм, не филантропизм, не германофильство в особенности, не бескорыстное сочувствие всему тому, что до нас не касается! Таким бескорыстием можно, конечно, хвалиться в дипломатических депешах и циркулярах, извлекая из него хотя эту крайне умеренную выгоду; но при исторической оценке событий едва ли может оно заслужить какую-нибудь похвалу, ибо это бескорыстие есть, в сущности, жертва вверенных нам священных действительных интересов легкомысленному тщеславию или фантастическому страху.
      Много потерянных случаев, много упущенного времени, но была бы только твердая решимость, ясно сознанный план, глубокое убеждение в величии, святости нашего исторического призвания, в неизбежной необходимости совершить его или постыдно стушеваться, срамно сойти с исторического поприща,- а случаи не замедлят вновь представиться.- Главная помеха, препятствовавшая нам схватывать эти случаи на лету и пользоваться ими, заключалась в мысли о полезности и необходимости и для нас (как и для Европы) системы политического равновесия, рыцарски бескорыстными охранителями которого мы и сделались,- в мысли, которая, в свою очередь, проистекала от тщеславно-унизительного желания втереться в члены древней и славной европейской семьи и от жалкого самообольщения, будто нас в нее приняли. Тщеславно-унизительного говорю я, потому что в политической, так же как и в частной, жизни нет ничего унизительнее тщеславия, нет сильнейшей противоположности, как между истинной благородной гордостью, которая довольствуется оценкою своей совести и своего убеждения, и между по природе своей заискивающим, подлаживающимся тщеславием.
      Мы недавно видели, что система политического равновесия есть нормальный естественный порядок для внутренних политических отношений между европейскими государствами, тот устойчивый порядок вещей, к которому они стремились чуть не с самого своего возникновения и который (как сознательною, так и бессознательною деятельностью факторов европейской жизни) все более и более укреплялся с течением времени, получая все более и более широкое основание, тогда как нарушавшие его случайности все более и более устранялись или, по крайней мере, ослабевали. Если Россия не принадлежит к Европе ни по кровному родству, ни по усыновлению, если главные цели Европы и России (или, точнее, славянства, которому она служит представительницей)противоположны одна другой, взаимно отрицают друг друга уже по коренной исторической противоположности, глубоко лежащей в самом основном плане целого длинного периода всемирной истории (как мы старались показать это в XII главе), то само собою разумеется, что Россия заинтересована не в охранении, не в восстановлении этого равновесия, а в совершенно противном.
      Европа не случайно, а существенно нам враждебна; следовательно, только тогда, когда она враждует сама с собою, может она быть для нас безопасною. Положение это до очевидности подтверждается как соображениями самыми наглядными, так и свидетельством событий.
      В самом деле, каждое европейское государство находит себе оплот и защиту в системе равновесия. Пруссия быстро, неожиданно для самой себя, побеждает Австрию; влияние Франции останавливает Пруссию, принуждает довольствоваться умеренными выгодами и тем спасает Австрию, или, по крайней мере, оказывает ей большую услугу. Пусть бы осталась победительницей Австрия, возвратила бы некогда отторгнутую Пруссией Силезию, как этого желали и надеялись,- прежнее соперничество между Францией и Габсбургами не замедлило бы обнаружиться, и Пруссия была бы предохранена от излишних потерь или (в худшем случае) получила бы в этом возобновившемся соперничестве точку опоры для возвращения утраченного. Пусть Пруссия усилилась бы через меру, обратившись в единую и цельную Германию, овладев Репном (считающимся у немцев национальною немецкою рекою от истоков до устья) через возвращение к Германии Эльзаса, Лотарингии и Франш-Конте, через подчинение Голландии,- не нашла ли бы Франция помощи даже у исконного врага своего - Англии, тревожимой опасением возникновения сильного морского могущества Германии? Еще в сильнейшей степени встревожилась бы Англия победами и завоеваниями Франции, присоединением к ней Бельгии, овладением всем левым берегом Рейна. Так же точно в случае слишком честолюбивых видов Франции на Италию нашла бы и эта последняя защитников и покровителей в Пруссии и Англии, может быть, даже в самой Австрии.
      Все это слишком очевидно для того, чтобы умножать число примеров и долее на этом настаивать. Но пусть бы соседи ополчились на Россию и, победив, стали бы распоряжаться с нею по произволу. Пусть отняли бы шведы Финляндию и даже Лапландию до Белого моря, пруссаки - якобы немецкий Прибалтийский край и часть Ковенской губернии для сохранения связи; пусть восстановленной Польше с западною Галицией отдали бы весь Северо-Западный край; Австрии в соответствии с теорией об особой русинской народности[3]- Волынь, Подолию и Киев, а Румынским княжествам - Бессарабию, Турции - Крым и Закавказье, последнее хоть пополам с Персией.- Услышался ли бы в Европе хотя один голос в пользу России, во имя принципа нарушенного равновесия? Конечно, ни одного! Все бы нашли, напротив, что этим-то и утверждено равновесие настоящим образом; даже и те, которым ничего бы не досталось в добыче (как Франция и Англия), нашли бы себя утешенными и вознагражденными восстановлением Польши, усилением, Швеции и Турции, большим простором своему влиянию, своим проискам на Востоке.
      Итак, между тем как каждое из европейских государств в том или другом случае извлекает известную пользу от системы равновесия, на Россию оно никакого полезного влияния не оказывает и оказывать не может. Наоборот, всякое сколько-нибудь значительное нарушение равновесия непременно нарушает безопасность европейских государств, вредит их влиянию, их свободе действий. Усиление Пруссии угрожает Франции, Австрии, а дойдя до известной степени - при овладении, например, всем течением Рейна до его устья,- даже и Англии; усиление Франции заставит опасаться Пруссию, Англию и даже Италию; усиление Австрии (если бы таковое было возможно) противно интересам Пруссии, Италии, а перейдя известную меру, даже и интересам Франции. Усиление Италии не согласуется с выгодами Австрии и Франции. Все эти державы, следовательно, заинтересованы, так или иначе, в сохранении равновесия, за исключением самого нарушителя в каждом данном случае.
      Напротив того, никакое усиление любого европейского государства нисколько не опасно для России, не вредит само по себе ее интересам, если не нарушает каких-либо особенных ее выгод. Пусть приобретет Франция левый берег Рейна и Бельгию, пусть получит к тому же решительное влияние на дела Апеннинского полуострова. Какая беда от этого России? Франция все-таки не станет через это достаточно сильною и могущественною, чтобы мочь одной вести против нее успешную наступательную войну. Пусть увеличится Пруссия до всевозможных пределов, т. е. соединит всю Германию (даже и австрийскую), завладеет Голландией,- все еще будет ей далеко не под силу выходить против России один на один. Другое дело, если бы Пруссия овладела славяно-австрийскими землями; но это было бы вредно для России не нарушением политического равновесия, а тем нравственным ущербом, которыйбыл бы ей нанесен подчинением славянского элемента немецкому, из-под которого он начал выбиваться. Итак, полезная для Европы система политического равновесия не только совершенно бесполезна для России, но еще и нарушение ее чьим бы то ни было преобладанием (столь вредное для европейских государств) для России совершенно безвредно.
      Но и этого мало; весьма нетрудно убедиться, что между Европой и Россией и в этом, как и во всех других отношениях, прямая и полная противоположность. Именно равновесие политических сил Европы вредно, даже гибельно для России, а нарушение его с чьей бы то ни было стороны - выгодно и благодетельно. В самом деле, пусть достигнут решительного преобладания Франция или Пруссия, единственные два государства, которые могут рассчитывать на это при настоящем положении дел; пусть осуществят они самые честолюбивые мечты свои. Мы уже видели, что усиление их могущества само по себе для России безвредно; но те, которые от этого пострадают,- чьи выгоды, права или безопасность будут нарушены,- обратят свои взоры к России, от нее будут ждать своего спасения. Счастливый победитель, со своей стороны, будет домогаться дружбы России или, по крайней мере, ее нейтралитета, дабы удержать за собою свое господствующее положение. Обе стороны готовы будут приобрести дружбу России всякого рода уступками, весьма далеко простирающимися.
      Но если все в нормальном состоянии, если Европа обеспечена внутри, то силы ее естественно обращаются на внешние дела; ее естественная враждебность к России, не сдерживаемая внутренними опасениями, выказывается на всем просторе, постоянно - словом и печатью, а с появлением где-либо энергического деятеля слова обращаются в дело. Вместо дружбы, наперерыв предлагаемой ей и нарушителем равновесия, и потерпевшим от нарушения,- Россия встречает общую дружную ненависть и вражду. Убедительнейшие примеры тому и другому видели мы в продолжение текущего столетия.
      Франция, воспламененная сначала революционным энтузиазмом, а потом славолюбием, под руководством великого военного гения получает очевидное, с каждою новою войною усиливающееся преобладание. Несмотря на неудовольствие, которое возбудили приобретения Екатерины от Турции и Польши, и, наконец, самое разрушение Польши, западные державы заискивают расположения России, ищут ее помощи. Павел дает ее. Эгоизм Австрии обращает в ничто успехи коалиции; но хуже ли от этого положение России? Первый консул отсылает русских пленных без выкупа и заключает с Павлом союз[4]. Но и прежние союзники не обижаются и всеми мерами переманивают Александра на свою сторону.
      После двух неудачных войн с Наполеоном победитель, вместо того, чтобы искать себе вознаграждения от России, отдает ей целую область, предлагает раздел Европы и (в виде залогов большего) предоставляет завладеть, при первой возможности, Финляндией, Бессарабией, Молдавией и Валахией. Но эти увеличения не возбуждают ни зависимости, ни негодования в других. Хоть еще бери, только помоги.
      Россия берет сторону обижаемых, побеждает непобедимого, не довольствуясь этим, хочет низвергнуть его, освободить Европу. На ее зов откликается Пруссия, Швеция, а наконец, и Австрия. Россия, в лице Александра, предводительствует Европой, а Наполеон ничего не домогается, кроме личного свидания с ним. Все наперерыв предлагают России свою дружбу и то, что посущественней дружбы. И побежденная, и победительница - Россия сохраняет истинно господствующее положение с самого начала революции до 1815 года и, хотя не совсем искусно им пользуется, приобретает все-таки огромные выгоды.
      1815 годом устанавливается равновесие; Россия делает огромные материальные и нравственные жертвы для его охранения - ив награду ей несется целая буря клеветы, ненависти, вражды. По-видимому, она играет господствующую роль, но роль эта бесплодна: она только напрасно истощает Россию. Равновесие в своем апогее: ни июльская, ни февральская революции не могут его поколебать; но является энергический политический человек в Европе и становится во главе настоящего троянского похода против России[5].
      Поход против России во время нарушенного равновесия, под руководством одного из величайших военных гениев, державшего в своих руках силы и судьбы Европы,- оканчивается полным поражением врагов. Поход против России во время равновесия, руководимый самыми отъявленными посредственностями, оканчивается полным их успехом, несмотря на то, что Россия стала (материально, по крайней мере) вдвое сильнее, чем в 1812 году.
      Конечно, много было разнообразных причин, приведших за собою этот странный неожиданный результат; но, бесспорно, одна из важнейших между ними заключалась как в заботе России оставаться верной преданиям равновесия, так и в состоянии европейского общественного мнения, везде враждебно настроенного именно сорок лет продолжавшимся равновесием. Сопричислившись к европейской семье, мы, конечно, не могли приготовляться и принимать мер для борьбы со всей Европой. В числе наших врагов при Наполеоне I было много тайных друзей; при Наполеоне III - считавшиеся друзьями оказались врагами.
      Вот как выразилось на деле влияние политического равновесия Европы и его нарушения на судьбы России. Его можно выразить следующею формулой: при всяком нарушении равновесия Европа естественно разделяется на две партии: на нарушителя с держащими волею или неволею его сторону и на претерпевших от нарушения, стремящихся восстановить равновесие. Обе эти партии естественным образом стараются привлечь на свою сторону единственного сильного соседа, находящегося по сущности вещей (каковы бы ни были, впрочем, формы, слова и названия) вне их семьи, вне их системы. Обе партии заискивают, следовательно, в России. Одна ищет у ней помощи для сохранения полученного ею преобладания; другая - для освобождения от власти, влияния или опасности со стороны нарушителя. Россия может выбирать по произволу. Напротив того, при существовании равновесия политическая деятельность Европы направляется наружу - и враждебность ее к России получает свой полный ход: тут, вместо двух партий, наперерыв заискивающих в России, Европа сливается в одно, явно или тайно враждебное России целое.
      Нам необходимо, следовательно, отрешиться от мысли о какой бы то ни было солидарности с европейскими интересами, о какой бы то ни было связи с тою или другою политическою комбинацией европейских держав и прежде всего приобрести совершенную свободу действия, полную возможность соединяться с каждым европейским государством под единственным условием, чтобы такой союз был нам выгоден, нимало не взирая на то, какой политический принцип представляет собою в данное время то или другое государство.
      Взглянем с этой точки зрения на всевозможные для России отношения к главнейшим представителям европейского могущества.
      Прежде всего устраним из этого обзора Австрию, которая может быть для России не пособницей в достижении ее целей, а только предметом, на который так же как и на Турцию - может и должно быть обращено ее действие.
      Самый отъявленный и самый постоянный противник России на Востоке, с самого окончания наполеоновских войн - Англия. Один из ее знаменитых государственных мужей, как известно, выразился, что он не намерен говорить с тем, кто не понимает важности независимости Константинополя для Англии[6]. Эта фраза служит и до сего дня девизом английской политики на Востоке, разделяя судьбу многих афоризмов, так хорошо характеризуемых немецким выражением Schlagworter[7]*.
      Если бы, однако же, что называется, припереть английского политика к стене, требуя от него ясных и определенных доводов и доказательств,- он пришел бы, кажется мне, в большое затруднение и даже в совершенный тупик.
      Если эту важность для Англии Константинополя (и вообще независимости Турецкого государства) полагать в экономической эксплуатации Турции английскою промышленностью и торговлей, то значение ее с этой точки зрения, во-первых, не столь велико, чтобы невозможно было вступить с Россией в разного рода обоюдовыгодные сделки; во-вторых же, англичане слишком практический народ, чтобы не понять, что даже и при самой невыгодной для Англии системе торговой политики России польза, которую стала бы извлекать она из стран нынешней Турции,- при замене турецкого владычества славянскою независимостью под гегемонией России,- увеличилась бы в несколько крат, как явным тому доказательством служат Новороссийские степи, обратившиеся под русским владычеством из притона кочевников в житницу Англии и Европы, с цветущими городами вроде Одессы, Бердянска, Ростова, Таганрога, Николаева.
      Другой, гораздо более важный интерес Англии на Востоке (принимая это слово в обширном смысле) заключается в обеспечении ее индийских владений; но по отношению к этому жизненному для Англии вопросу еще труднее понять связь, существующую между ним и собственно так называемым восточным вопросом в тесном смысле. Что общего, в самом деле, между Индией и тем, будет ли Константинополь в руках России или нет? Не вникая в стратегическую возможность или невозможность похода русских в Индию, можно смело, однако же, утверждать, что если эта возможность существует, то она существует уже и теперь без овладения Константинополем; если же ее не существует, то взятие Константинополя ни на волос не изменит этого положения дел. Александр Македонский отправился, правда, в свой персидский поход и дошел до Индии, переправившись в Азию через Геллеспонт; но трудно понять, зачем бы избирать и русским этот окольный путь, когда у них в руках Волга и Каспийское море, которые доведут их из самого центра русского могущества до Астрабада, откуда останется не более половины расстояния от Константинополя в Индию.
      Со своей стороны, мы убеждены, что поход в Индию есть вещь совершенно возможная. Если султан Бабер и много других восточных завоевателей могли добраться до Индии и покорить ее, то трудно представить себе резон, почему бы возможное для них стало невозможным для России, которая частью занимает уже те самые места, которые служили точками исхода для магометанских завоевателей, частью же всегда может заставить Персию вступить с собою в союз добровольный или принужденный,- которая обладает кавказскою армией, привыкшею к жаркому климату и к горным переходам.
      Последствия такого похода, предпринятого даже с малыми силами и даже неудачного, были бы самые гибельные для английского могущества,- так же точно, например, как и французская высадка на английский берег, хотя бы и неудачная. В стране торговой и промышленной по преимуществу все основано на кредите, на вере; и вера англичан в неприкосновенность английской территории (в одном случае) так же, как вера туземцев в неприкосновенность английского владычества в Индии (в другом) были бы поколеблены, нарушены. Что не удалось один раз, может, при больших усилиях, при лучшем ведении дела удастся в другой. С момента этих вторжений дамоклов меч постоянно висел бы над Англией.
      Но, с другой стороны, очевидно, что Россия не имеет ни малейшего интереса овладевать Индией или какою бы то ни было частью ее. Такое приобретение легло бы на нее таким излишним и тяжелым бременем, что смело можно утверждать, если бы оно выпало ей даже как наследство от умершего дяди набоба,- ей ничего бы не оставалось, как продать его за какую бы то ни было цену, а если бы никто ничего не дал, то отдать хоть даром. Поэтому английская Индия ограждена от вторжения русских не столько физическою, сколько нравственною невозможностью индийского похода,- невозможностью, из которой существует одно, и только одно исключение. Поход в Индию есть единственное оборонительное средство России в войне с Англией.
      Правда, что Англия сама по себе не может нанести России вреда слишком значительного; однако же в ее руках если не прекратить внешнюю торговлю России, то, по крайней мере, сильно препятствовать ей, заставить принять сухопутное направление: блокировать русские гавани, бомбардировать русские приморские города.
      На все это Россия ничем не может отвечать: роль ее в войне должна быть чисто пассивною, если она не прибегнет к походу в Индию, который, при малочисленности там англичан, при расположении туземного населения, может иметь самые важные последствия одним своим началом, одною предшествующею ему молвою, расцвечаемою восточным воображением.
      Но отношения России к Англии, в сущности, таковы, что война между ними может возникнуть единственно из-за восточного вопроса, так что существование Турции, обладание ее Константинополем не только нимало не обеспечивает английских ост-индских владений от возможности вторжения русских, но составляет единственную причину, которая когда-либо может навлечь на Англию эту беду. <...>
      Как бы то ни было, между Россией и Англией лежит в настоящее время всемогущий предрассудок, и конец его владычества еще не предвидится; поэтому в восточном вопросе мы не только не можем рассчитывать на помощь и содействие Англии, но должны рассчитывать на то, что, как и в прошедшую Восточную войну, будем иметь ее в числе самых отъявленных наших врагов, если только ко времени решения этого вопроса какая-либо счастливая диверсия не отвлечет слишком значительной доли ее сил, чем, конечно, должно бы уметь воспользоваться!
      Интересы России и Франции на Востоке, в сущности, не противоположное интересов России и Англии, и, кроме того, вознаграждение, которое Россия могла бы предложить Франции за содействие или даже за непрепятствование только достижению ее целей,- гораздо значительнее. В самом деле, задушевное стремление Франции, которое, несмотря на все толки об умеренности и наступившей эре мира и прогресса, увлекло бы за собою всю французскую нацию, состоит в приобретении того, что французы называют своею естественною границей, т. е. Рейна, которая доставила бы Франции округ Баварии, округ Дармштадта, зарейнскую Пруссию, Бельгию, Люксембург, Лимбург и голландскую провинцию Северный Брабант, едва ли не самые богатые на материке Европы страны населением и производительностью всякого рода. На Востоке Франция издавна стремится утвердить свое влияние в Египте и Сирии и не отказалась бы утвердить в них и свою власть, а также овладеть всем северным берегом Африки, чтобы таким образом не на словах только, а на деле обратить Средиземное море во французское озеро. Во всех этих домогательствах, которых Франции никогда не достигнуть одними собственными своими силами, единственным пособником ей могла бы быть Россия; ибо очевидно, что Пруссия не стала бы помогать ей в приобретении рейнской границы, Англия - в приобретении Бельгии и Египта, даже Австрия, по причине все-таки немецкой окраски ее государственности, не могла бы поднять руки на германское отечество, хотя и исключенная из него. Для одной России, с единственно разумной точки зрения ее интересов, все эти приобретения Франции могут казаться совершенно безразличными, от которых ей, что называется, ни тепло ни холодно; ибо, как мы видели выше, всякое значительное усиление Франции заставляет как ее, так и Пруссию наперерыв заискивать в России.
      С другой стороны, и образование системы славянских государств, и даже самое овладение Россией Константинополем ничем не угрожают интересам Франции, которая сама может получить такую богатую долю из наследства Турции. При таком положении дела, при таком отношении между интересами обеих сторон сделка казалась бы возможною, но опять-таки, если бы делами человеческими, как в частной, так и в народной жизни, безраздельно управляли одни рациональные интересы.
      Между Россией и Францией стоит также целый ряд предрассудков, уже издавна препятствующих им сблизиться. Со стороны Франции - это предрассудок польский и католический; со стороны России - предрассудок немцелюбия и легитимизма или ненавидения революции. Нельзя не заметить той странности в отношениях между Россией и Францией, что эти государства (интересы которых в стольких отношениях сходятся) были враждебны друг другу, можно сказать, с самого открытия постоянных между ними сношений. В течение всего этого времени, объемлющего более 130 лет, враждебность эта или, по крайней мере, взаимная недоброжелательность, прекращалась лишь на самые короткие сроки; союзы между этими государствами (несмотря на очевидную их выгодность для обоих) скоро прерывались и обращались если не в открытую войну, то, по крайней мере, в натянутое отношение по вине то той, то другой стороны.
      Положение Польши сзади Германии естественно должно было внушить к ней дружественное расположение Франции, соперницы Германской империи и Габсбургского дома. Подобные же причины поставляли Россию в дружественные отношения с германскими государствами, в особенности с возникавшею Пруссией, для которой Польша была настоящим камнем преткновения на ее пути. Непререкаемое право России, честолюбие Пруссии, оправдываемое жизненною необходимостью, алчность Австрии, которая в лице представительницы своей Марии-Терезии плакала, но брала, и, наконец, безурядицы Польши привели эту последнюю к гибели. Падение Польши совершенно изменило политическую группировку государств. Россия и Германия сделались соседями, но частью старая привычка, частью другие причины взяли верх над требованиями здравого политического интереса. Франция, вместо того чтобы искать дружбы и опоры против своего антагониста Германии в действительно могущественной России, продолжала по старой памяти мечтать об исчезнувшей и всегда слабой Польше. Наполеон I, мало склонный к сантиментальности в политике, ясно понял положение дел и дружественно обратился к России, сначала еще в 1800-м, а потом в 1807 году. Продолжению этого союза помешали уже русские предрассудки, и, когда во время Турецкой войны 1828 и 1829 годов они готовы были рухнуть, их подогрела революция 1830 года, возбудившая русскую легитимизмоманию и революциофобию,да простят мне эти варварские слова. С другой стороны, польский мятеж 1830 и 1831 годов вновь подогрел франко-польские симпатии! Все это усилилось революцией 1848 года и Восточною войною. Таким образом, этот ряд напрасных столкновений, натянутых, недружелюбных отношений, ратное товарищество французов и поляков, польские агитации, сочувствие к политическим изгнанникам произвели в России политико-дипломатическое предание; во Франции же настоящий народный предрассудок, не могущий уже выслушивать голоса здравого политического расчета.
      Естественное покровительство Россиею православных интересов на Востоке и взятая на себя Франциею роль поддержки интересов латинства, после того как самый нравственный источник его - римско-католическая вера - иссяк уже в душах французов, усиливает еще больше этот антагонизм. То, что для Франции времен Людовика Святого было бы естественным, необходимым образом действий, становится теперь лишь новым предрассудком, который мы назвали католическим.
      Так представляется дело, конечно, только с политической точки зрения; с высшей же исторической точки получает оно совершенно иное значение и объяснение. Франция, как мы видели, есть истинный, так сказать, нормальный представитель Европы, главный практический проявитель европейских идей с самого начала европейской истории и до настоящего дня. Россия есть представительница Славянства. И вот, вопреки всем расчетам политической мудрости, всем внушениям здравого политического расчета, эти два государства, так сказать, против воли своей, становятся почти постоянно враждебными соперниками, с самого начала их деятельных взаимных сношений, и этому антагонизму не нынче, конечно, предстоит окончиться. <...>
      Из деятельных сил Европы, в их отношениях к России и Славянству, остается нам рассмотреть еще одну Пруссию. Задача этого государства, столь блистательно им начатая еще во времена Великого Фридриха, столь блистательно им продолженная под руководством Бисмарка, но далеко еще не конченная, заключается, бесспорно, в объединении Германии, в доставлении немецкому народу политической цельности и единства.