Россия и Европа

      Из такого отношения сил главных европейских народностей вытекает как необходимое следствие, что так называемая система политического равновесия не искусственная какая-либо комбинация, умышленно придуманная дипломатами, а естественный нормальным порядок вещей в применении к Европе в тесном и единственно верном значении этого слова,- порядок, который не только не противоречит принципу национальности, но в нем именно находит свое твердое незыблемое основание точно так, как в славянском мире, по тем же самым причинам, естественный порядок вещей может основываться только на гегемонии России. Посему порядок, основанный на равновесии европейских государств, есть единственный устойчивый, и, как бы его ни колебали, он всегда восстановляется тем, что называется силою вещей.
      Но понятно, что при том слабом значении, которое до самого последнего времени имел принцип национальности в европейском мире, это нормальное отношение между членами европейской семьи не могло быть понято и постигнуто с самого начала, а лишь мало-помалу выяснилось ходом событий, игрою политических сил, из коих каждая стремилась к своему полнейшему проявлению, к преобладанию над прочими. Собственно говоря, когда политическое равновесие и было понято, то на деле (а не на лицемерном языке дипломации или на наивном языке мнимой науки народного права) оно никогда не признавалось за какой-либо принцип права, а осуществлялось только как факт, часто независимый от произвола политических деятелей.
      Это нормальное для европейских государств состояние политического равновесия нарушалось как самым течением событий (тем, что мы называем историческими случайностями), так и естественным стремлением к гегемонии в разные времена разными народностями, преимущественно под влиянием страстей и честолюбивых планов тех личностей, которые сосредоточивали в себе интересы этих народностей. Но все эти попытки оказывались с течением времени несостоятельными, удаваясь только на сравнительно короткий срок, ибо по самой сущности своей противоречили тому распределению политической силы и могущества, которое лежало в самом основании германо-романской системы государств.
      При таком естественном равенстве основных сил первенствующих европейских народностей та из них, которая (вследствие своего государственного устройства или характера господствовавшей в ней личности) обладала наибольшею внутреннею крепостью и единством или получала особое могущество от стечения благоприятных для нее исторических случайностей, стремилась достигать преобладающего значения и господства тем, что старалась подчинить себе завоеванием то государство, которое, по противоположным причинам, находилось в состоянии раздробленности и слабости. Если бы такое стремление удалось, то завоевательное государство, приобретя почти двойную силу, тем самым должно бы получить такое преобладание, что система политического равновесия должна бы была перейти в гегемонию. Но этого не случилось ни разу на сколько-нибудь продолжительное время - частью от противодействия других государств, инстинктивно или сознательно чувствовавших тот вред, который это им бы принесло, частью же от влияния событий, так сказать, посторонних, т. е. явлений, проистекавших из совершенно иного порядка причин.
      Естественно, что войны, основанные на внутренней борьбе европейских государств из-за раздела политической силы и могущества (под категорию которых подходят все чисто завоевательные и так называемые войны за наследство престолов и в которые постепенно переходили даже и те, которые проистекали из совершенно иного порядка вещей, именно из мира нравственного, как войны религиозные и революционные), должны были нейтрализовать силы Европы на других театрах всемирной деятельности и отвлекать их от завоеваний и распространении европейского влияния в других частях света.
      За такою борьбою следовало, конечно, утомление; но если спокойствие, происходившее или от временного осуществления гегемонических планов, или от установления равновесия, было довольно продолжительно для восстановления истощенных сил, то они получали исход во внешней деятельности, шли на завладение внеевропейскими странами. Таким образом, внутренняя борьба между главными членами европейской системы служила как бы обеспечением независимости внеевропейских стран и народов. Это-то отношение между постепенным развитием и осуществлением системы политического равновесия европейских государств, с одной стороны, и между развитием власти и влияния Европы на внеевропейские страны,- с другой, имею я намерение теперь проследить в беглом очерке.
      Активную роль в нарушениях политического равновесия в начале европейской истории играла преимущественно Германия, впоследствии же Франция. Промежуток времени между этою переменою ролей, который почти совпадает с переходом так называемой средней истории в новую, заняла с необыкновенным успехом Испания. Напротив того, пассивную роль (предмет, на который направлялись честолюбивые стремления этих народов) занимала от начала до самого последнего времени преимущественно Италия. Она была главным орудием, посредством которого Германия, Испания и Франция надеялись достигнуть гегемонии, потому что с самого падения Западной Римской империи и до наших дней она ни разу не успевала достигнуть внутреннего объединения в какой бы то ни было форме. Временно же доставалась эта пассивная роль, из первостепенных государств, еще Испании и Германии, по той же причине внутренней разъединенности; а из второстепенных народностей - голландской.
      Германия во времена Оттонов, побуждаемая доставшимся ей идеальным наследством римского императорства, стремится подчинить себе Италию и в значительной степени успевает в этом[8], так как ни с какой стороны не встречала противодействия. Испания занята в то время борьбою с маврами; Англия удалена от деятельного участия в делах европейского материка своим островным положением; Франция при последних Карловингах и первых Капетингах - в самом разгаре феодальных смут, доведших королевскую власть почти до полного ничтожества. Здесь встречаем мы первый пример противодействия со стороны явлений порядка совершенно чуждого равновесию политических сил: именно, со стороны явлений мира нравственного, представителями которых в то время в германо-романской области были папы. Они отстаивают независимость Италии и устанавливают своим духовным влиянием тот период равновесия, который мы назвали (см. гл. X) периодом первого гармонического развития германо-романского культурного типа,- равновесия, основанного, однако, не на политическом равновесии сил народностей, составлявших Европу, а на нравственной гегемонии папства. И вот в период этого равновесия Европа в первый раз устремляет избыток сил своих, под влиянием христианской идеи, на Восток; завоевывает Палестину, на полстолетия овладевает даже Византийскою империей, но не может окончательно утвердиться на восточном прибрежье Средиземного моря вследствие энергического сопротивления магометанского мира. Более долговечны приобретения, доставленные ей Венецией и Генуей на востоке Средиземного и в Черном море, которые также, однако, вырываются из рук ее турками.
      Продолжительное напряжение приводит к ослаблению общих сил; а, с другой стороны, внимание каждого государства занято внутреннею борьбою с феодализмом, из которой первою победительницею выходит Франция, объединенная гением своих королей - в особенности же Людовика XI. И вот уже при сыне его она начинает стремиться к европейской гегемонии посредством завоевания Италии. Попытка эта продолжается при Людовике XII и Франциске I, но союзы пап, Венеции и императора лишают ее полученных было успехов.
      Активная роль переходит к Испании. Окончательная победа над маврами[9] совпадает с счастливою случайностью умения оценить гениальные предложения Колумба, которые доставили ей владычество над Америкой. Случайность наследства соединяет в способных руках Карла V богатые Нидерланды, рыцарскую закаленную в боях Испанию и первенствующую в Европе своим традиционным величием Германскую империю. Италия завоевывается; в руках Карпова брата находятся наследственные австрийские земли. Одним словом, вся Европа, кроме Франции, Англии и Скандинавских государств, сосредоточивается под одною властью. Все усилия Франции послужили лишь к ограждению ее собственной независимости. Политическая гегемония утверждена в размерах небывалых со времени Карла Великого.
      Если бы такой порядок продолжался, очевидно, что и оставшиеся независимыми государства низошли бы до второстепенной зависимой роли. Но опять сила иного, не политического порядка вещей разрушает это могущество, скопившееся в одних руках. Религиозные войны переходят мало-помалу в войны за равновесие - и все оканчивается общим ослаблением сил, из которого Германия долго, а Испания даже до сих пор не может выйти.
      Равновесие устанавливается Вестфальским миром,- и вот опять в это время власть Европы расширяется на прочие части света, преимущественно руками Голландии, успевшей уже ранее других отдохнуть (после усилий, которых стоило ей отвоевание своей независимости), а также Англиею и Франциею, основавшими свои первые колонии в Северной Америке.
      После религиозных бурь первая оправляется и укрепляется внутри опять-таки Франция, и при Людовике XIV со всею ясностью выказывается ее стремление к гегемонии. Этот государь с верным тактом в первый раз избирает предметом своих действий не Италию, как все его предшественники в стремлении к преобладанию, а одно из второстепенных (по числительности населяющего его народа) государств Голландию, промышленные богатства, торговля, флот и колонии которой усилили бы, в случае удачи, могущество Франции в несравненно большей степени, нежели приобретения гораздо обширнейших и многолюднейших стран. В конце его царствования случай представляет ему еще другую цель - Испанию.
      Ни то, ни другое вполне не удается главнейше по сопротивлению Англии, по всем условиям своего политического и государственного устройства не могущей содержать многочисленных сухопутных армий и естественно противящейся всякому излишнему скоплению силы в одних руках. В это время начинает она приобретать владычество на морях и становится, так сказать, излюбленным мечом Европы в других частях света: ибо между тем как в руках Испании заморское владычество служило орудием для усиления ее владычества в Европе, в руках Англии, не имеющей и не могущей иметь притязаний на владения на континенте Европы, служило оно гарантией равновесия.
      За Утрехтским миром[10] следует опять период утомления и равновесия сил, или (выражаясь точней) равновесия общей слабости, во время которого зарождаются семена будущего единства Италии и Германии, созревающие в наши дни. Прекращение мужского поколения династии Габсбургов и раздробленное, разъединенное положение Германии соблазняют Францию даже времен Людовика XV подчинить ее своему влиянию. Проистекающие из сего - равно как и из честолюбия Пруссии - войны ведут к усилению этой последней и дают Англии случай прибрать к своим рукам заморские владения Франции и отчасти Испании. Но это были не новые приобретения, а только замена одних европейских властителей другими.
      Французская революция выводит Европу из летаргии. И тут войны, начавшиеся с противодействия революционным идеям и их пропаганде, переходят в войны за утверждение французского главенства в Европе. Под влиянием революционного одушевления, а потом военного гения Наполеона, Франция достигает своей цели, последовательно покоряя слабые или внутренне разъединенные Нидерланды, Италию и Германию.
      Для восстановления равновесия в этот раз, точно так же, как и во времена Карла V, не хватает собственных сил Европы, а противодействие из иного, не политического порядка вещей, проявившееся только в Испании, недостаточно, чтоб сломить могущество Наполеона. Помощь Европе приходит извне. России суждено было совершить свою служебную роль для восстановления европейского равновесия, вопреки ее истинным выгодам.
      После Венского конгресса наступает опять продолжительный, почти сорокалетний мир. Европа отдыхает и успешнее, чем когда-либо, обращает свои силы на распространение и утверждение своего владычества над неевропейскими странами. Между тем как во время войн за равновесие одна из воюющих сторон (в последнее время Англия) только отнимала колонии своих неприятелей, теперь, при свободных, не занятых внутреннею борьбою силах, европейское владычество утверждается в новых, бывших до сих пор независимыми, странах. Франция завоевывает Алжир и утверждает свое преобладание в Северной Африке, приобретает колонии в Австралии. Англия окончательно покоряет западный Индийский полуостров и переходит на запад за Инд, а на восток - за Брамапутру, завоевывая значительную часть Бирманской империи, присвоивает себе весь Австралийский материк, Вандименову землю. Новую Зеландию и даже пробивает брешь в Китае, которую впоследствии все более и более расширяет при содействии Франции.
      Со вступлением на французский престол Наполеона III порядок, установленный Венским конгрессом, рушится. Наполеон, будучи наследником имени и преданий своего дяди, не может не стремиться к восстановлению французской гегемонии, но избирает совершенно иные пути для достижения этой цели, чем все его предшественники. Он хочет, сообразно своему характеру, приобрести ее не завоеванием той или другой страны, представляющей для сего удобства по своему внутреннему разъединению, а эскамотацией[11]* общественного мнения Европы и все более и более проясняющегося сознания национальной самобытности.
      Воцарение Наполеона само по себе не нарушало нисколько политического равновесия Европы. Внутренние раздоры не нейтрализировали ее сил. Наполеон находит для них самый вожделенный предмет внешней деятельности и замышляет прежде всего примирить Европу с собою, с своим именем, представлявшимся ей дурным предзнаменованием. С самым верным пониманием европейского общественного мнения он возбуждает Европу как бы к Троянскому походу против России, Агамемноном[12] которого он сам становится. Успех увенчивает его предприятие, потому что с русской стороны не оказывается такого же понимания вещей. Россия не может отделаться от мысли, что она - часть европейской семьи, и не может понять другой мысли, что она - глава славянской семьи. Она продолжает считать себя представительницей и защитницей одной из сторон европейской жизни, именно легитимистской и антиреволюционной, и только уже после покидает поневоле эту роль, за неимением кого представлять и кого защищать. Священный союз рушится в тот самый момент, как только (в первый раз с его основания) ему приходится оказать свое действие на пользу России. Но Россия все-таки не хочет придать с самого начала войне настоящих ее размеров и настоящего ее значения, опасаясь быть поставленною в ряды пособников возмущения против его султанского величества.
      Как бы то ни было, успех против России узаконивает, легитимирует в глазах Европы Наполеона. Достигнув этой предварительной цели, он приступает к первому шагу, который должен доставить ему гегемонию в Европе, и избирает орудием для сего Италию, подобно большинству своих предшественников, германских императоров и французских королей; но предполагает действовать опять-таки, по совершенно новому плану. Он намеревается не покорить, а освободить Италию и, сделав из нее бессильную федерацию с включением Австрии и папы, поставить ее в полнейшую от себя зависимость. Но эскамотация не удается, потому что еще более ловкий Кавур, при помощи благородного энтузиаста Гарибальди, эскамотирует у Наполеона единство Италии. Пришлось удовольствоваться Ниццей и Савойей.
      Таким образом, вместо утверждения французской гегемонии, оказалось, что европейское равновесие получило более широкую основу. Главная причина, побуждавшая, или (лучше сказать) соблазнявшая, честолюбцев стремиться к преобладанию,- разъединенность Италии,- заменилась независимостью и единством ее, которые, окрепнув, сделаются новым столбом основанной на равновесии сил европейской политической системы.
      Наполеон, однако, не унывает: североамериканское междоусобие представляет ему случай загладить обнаружившиеся перед Европой честолюбивые стремления. Северо-Американские Штаты, несмотря на все свое республиканство и всю свою свободу, не по сердцу Европе, как и монархическая Россия. Такое отношение выказалось к ним во время испытания, которому подверглась могущественная республика в первой половине шестидесятых годов. Между частными лицами симпатии к заатлантической республике довольно, правда, развиты; так же точно, как во времена Екатерины ее либеральные меры и планы и даже ее победы над турками внушали сочувствие к России вождям европейского общественного мнения. Но как тогда передовые политики (Шуазели, Фридрихи) определили общественное мнение Европы в недоброжелательстве и враждебности к России, так точно и теперь передовые политические люди относятся столь же недружелюбно к Северо-Американским Штатам. Посему утверждение европейского могущества на Американском материке было бы, конечно, делом приятным и угодным Европе.
      Начиная дело, в котором (в случае успеха) европейские симпатии были бы на его стороне[13]. Наполеон имел, собственно, в виду возвысить значение латинской расы и стать во главе ее в той или другой форме, имея повод считать себя ее предопределенным представителем. В самом деле: по происхождению итальянец с отцовской, креол - с материнской стороны, француз, так сказать, по усыновлению, он связан по жене с испанскою народностью.
      Победа Севера разрушила, как известно, его планы и надежды, и вскоре постигла его другая, более горькая неудача. Граф Бисмарк - еще более смелым и ловким маневром, чем Кавур, усыпив или обманув как его, так и многих других,положил широкие и прочные основания единству Германии. Семена, посеянные Утрехтским миром (основание Сардинского и Прусского королевств), взросли и принесли наконец плод свой сторицею: Италия и Германия вышли из своей разъединенности.
      Таким образом, мы видим, что все предлоги и соблазны к нарушению системы политического равновесия Европы (основания которой, как мы сказали, лежат в самом этнографическом составе ее и в топографическом характере стран, занимаемых ее главнейшими племенами) один за другим постепенно исчезают - и политическое равновесие, после всякой новой борьбы, все более и более укрепляется, становится все более и более устойчивым. Чего не могли сделать конгрессы при содействии коллективной дипломатической мудрости Европы, то устраивается само собою, из самых стремлений к нарушению естественного для Европы политического порядка вещей, и в настоящее время в этом отношении можно смотреть на него как уже на почти совершенно установившийся, ибо все пять главных европейских народностей достигли и объединения, и независимости. Возможно и вероятно поглощение меньших народностей большими, как-то: Португалии - Испанией, раздел Бельгии и Голландии между Францией и Германией, объединение Скандинавских государств; но все это едва ли в состоянии произвести общее возмущение в европейском мире. Собственно говоря, нерешенным остается только один существенный вопрос равновесия: примирится ли Франция с имеющим рано или поздно совершиться расширением прусской гегемонии на юго-западную Германию и на все вообще германское племя?
      Но так ли это или не так - для нас важен теперь тот несомненный факт, что с объединением всех главных европейских народностей и, следовательно, с совершенным почти устранением поводов и соблазнов к нарушению политической системы равновесия падают все прежние препятствия в распространении европейского владычества над прочими частями света.
      Действовавшее с самого начала европейской истории, сильное своим религиозным фанатизмом и воинственностью магометанство пало вместе с духом, одушевлявшим последователей этого учения. Громадность, массивность и отдаленность таких политических тел, как Китай и Япония, занимающих Восточную Азию, утратили свое оборонительное значение с применением пароходства к военным целям, ибо теперь стало возможным перевозить на противоположное полушарие массы войск, достаточно сильные для быстрого и энергического подавления того сопротивления, которое они могли бы оказывать, и даже доставлять эти войска глубоко внутрь страны по рекам. Наконец, самое действительное препятствие к всемирному владычеству Европы - внутренняя борьба европейских государств, за установлением правильных между ними отношений, тоже устраняется почти полным уже достижением устойчивого равновесия. Вся честолюбивая деятельность Европы (а недостатка в ней нет) в большей и большей степени обратится на то, что - не Европа, как бывало всегда во времена перемирий во внутренней ее борьбе; Drang nach Osten[14]* от слов не замедлит перейти к делу.
      К счастью, по мере того как падали только что поименованные старые препятствия к всемирному владычеству Европы, возникли два новые, которые одни только и в состоянии остановить ее на этом пути, положить основание истинному всемирному равновесию. Эти два препятствия: Американские Соединенные Штаты и Россия. Но первые ограничиваются ограждением Нового Света от посягательств Европы и по своему положению они сравнительномало заинтересованы в том, как будет она распоряжаться со Старым; да по причине этого же положения и не могут, сами по себе, оказывать большого влияния на этом театре действий. Следовательно, вся тяжесть охранения равновесия сил в Старом Свете лежит на плечах России. Но если Американские Штаты, благодаря своему заокеанскому положению, совершенно достаточно сильны для успешного выполнения доставшейся на их долю задачи, нельзя того же сказать о России.
      При доказанной долговременным опытом непримиримой враждебности Европы к России можно смело ручаться, что, как только она устроит свои последние домашние дела, когда новые элементы политического равновесия ее системы успеют отстояться и окрепнут, первого предлога (как во время Восточной войны) будет достаточно для нападения на Россию; а таких предлогов доставят всегда в достаточном количестве Восток и Польша.
      Но бороться с соединенной Европой может только соединенное Славянство. Итак, не всемирным владычеством угрожает Всеславянский союз, а, совершенно напротив, он представляет необходимое и вместе единственно возможное ручательство за сохранение всемирного равновесия, единственный оплот против всемирного владычества Европы. Союз этот был бы не угрозою кому бы то ни было, а мерою чисто оборонительною - не только в частных интересах славянства, но и всей вселенной. Всеславянский союз имел бы своим результатом не всемирное владычество, а равный и справедливый раздел власти и влияния между теми народами или группами народов, которые в настоящем периоде всемирной истории могут считаться активными ее деятелями: Европой, Славянством и Америкой, которые сами находятся в различных возрастах развития.
      Сообразно их положению и общему направлению, принятому их расселением и распространением их владычества,- власти или влиянию Европы подлежали бы преимущественно Африка, Австралия и южные полуострова Азиатского материка; Американским Штатам - Америка; Славянству - Западная, Средняя и Восточная Азия, т. е. весь этот материк за исключением Аравии и обоих Индийских полуостровов.
      Но, возразят нам, всемирное владычество Европы совсем не то, что всемирная монархия - этот страшный враг прогресса; ибо Европа не одно государство, а собрание совершенно независимых государств. Такой взгляд на опасности, которыми угрожает всемирное владычество, был бы крайне близорук. Всемирная ли монархия, всемирная ли республика, всемирное господство одной системы государств, одного культурно-исторического типа - одинаково вредны и опасны для прогрессивного хода истории, в единственно справедливом смысле этого слова; ибо опасность заключается не в политическом господстве одного государства, а в культурном господстве одного культурно-исторического типа, каково бы ни было его внутреннее политическое устройство. Настоящая глубокая опасность заключается именно в осуществлении того порядка вещей, который составляет идеал наших западников: в воцарении не мнимой, а действительной, столь любезной им общечеловеческой цивилизации. Это было бы равнозначительно прекращению самой возможности всякого дальнейшего преуспеяния или прогресса в истории внесением нового миросозерцания, новых целей, новых стремлений, всегда коренящихся в особом психическом строе выступающих на деятельное поприще новых этнографических элементов.
      Чтобы убедиться в этом, стоит только обратиться к сокровищнице исторического опыта. Представим себе, что владычество римлян было бы всемирным не в гиперболическом, а в действительном смысле. За отсутствием внешнего толчка, который ускорил бы разложение громадного римского культурно-исторического типа, пришедшего в гниение вследствие внутренних причин, и развеял бы по всем ветрам поднимавшиеся из него заразительные миазмы,- откуда явилось бы обновление? Само христианство не могло влить новой жизни в это испортившееся тело и успело только высказать свою несовместимость с римским порядком вещей. Сам божественный Основатель его не сказал ли, что вино новое не вливается в меха старые, ибо и меха лопнут, и вино прольется. Не все ли было равно в этом единственно существенном отношении, составлял ли бы Рим монархию, республику или даже просто ряд связанных между собою (или даже не связанных) какою-либо определенною политической связью государств? Не одинаковы ли были, в сущности, последствия разложения греческого культурного типа, хотя он и был разбит на многие независимые друг от друга политические единицы: царства Македонское, Сирийское, Египетское, греческие республики и даже республиканские федерации? Не видим ли мы, напротив того, что там, где (как в Китае) не происходило разрушения древних переживших себя культур, обновление не приходило извнутри? В устаревших политических телах, точно так, как и в отдельных людях, с иссякновением родника живых сил остается одна лишь форма, за которую они хватаются, как за священный Ковчег Завета, и в охранении ее во что бы ни стало видят свое единственное спасение.
      Ни отдельные люди, ни целые народы не могут в старости переродиться и начать жить иным образом, исходить из новых начал, стремиться к другим целям,что, как мы видели, есть необходимое условие прогресса. Следовательно, для того чтобы культурородная сила не иссякла в человеческом роде вообще, необходимо, чтобы носителями ее являлись новые деятели, новые племена с иным психическим строем, иными просветительными началами, иным историческим воспитанием; а следовательно, надо место, где могли бы зародиться эти семена нового,- надо, чтобы не было все подчинено влиянию, а тем менее власти одного культурно-исторического типа. Большей клятвы не могло бы быть наложено на человечество, как осуществление на земле единой общечеловеческой цивилизации. Всемирное владычество должно, следовательно, страшить не столько своими политическими последствиями, сколько культурными. Не в том дело, чтобы не было всемирного государства, республики или монархии, а в том, чтобы не было господства одной цивилизации, одной культуры, ибо это лишило бы человеческий род одного из необходимейших условий успеха и совершенствования - элемента разнообразия. Итак, мы можем сказать с полною уверенностью, что Всеславянский союз не только не угрожает всемирным владычеством, но есть единственное предохранение от него.
      Но возможно ли существование такого союза или, по крайней мере, сколько-нибудь продолжительное устойчивое существование его? Не показывает ли исторический опыт, что большая часть федерации были весьма недолговечны и притом не пользовались большою политическою силою. Если вникнуть в условия этой слабости и недолговечности, то легко усмотреть, что на это существовали всегда особые причины, заключавшиеся не в самой федеративной форме, а в каких-либо случайных недостатках, зависевших от того, что форма не соответствовала своему содержанию,- причем, конечно, никакая форма долговечною и устойчивою быть не может, а, так сказать, по необходимости разрывается содержанием или задушает его.
      Мы уже определили выше те данные, которыми обусловливается возможность и пригодность федеративного устройства. Мы только вкратце припомним их читателям, так как они несложны и могут быть выражены в следующих немногих положениях.
      Один и тот же народ не может составлять федерации, если не удален от своих соседей труднопреодолимыми физическими препятствиями, как-то: обширными морями, высокими хребтами и т. п.
      Не могут составлять постоянной федерации народы, не связанные племенным сродством.
      Смотря по отношениям, существующим между этнографическими элементами, составляющими федерацию, она должна быть устроена или по типу равновесия частей, или по типу гегемонии.
      Наконец, федерация при дуалистическом типе невозможна - она быстро уничтожает сама себя.
      Все неудачи, которым подвергались федерации, подводятся под эти причины. В самом деле, мог ли единый немецкий народ в Германском союзе, разделенный по разным королевствам, герцогствам и княжествам единственно вследствие исторических случайностей, довольствоваться федеративною формою, не имеющею никаких внутренних основ и причин бытия, а между тем обрекавшею его на относительную слабость и беспомощность среди окружавших его крепких своею политическою централизацией соседей? С другой стороны, могло ли это чисто искусственное дипломатическое здание воздержать первого честолюбца, чувствующего свои силы и умеющего отдавать предпочтение сущности вещей (хотя бы неоформленной) перед пустою (имеющею лишь внешнюю условную обязательность) формою? Еще менее залогов долговечности представляла эта федерация попричине дуалистической формы, при которой Пруссия должна была стараться исключить Австрию, а Австрия низвести Пруссию в разряд второстепенных или третьестепенных государств, дабы достигнуть через это бесспорной гегемонии.
      Древняя Греция могла держаться в федеративной форме, пока географическое положение и слабость соседей обеспечивали ее от внешних врагов. Но и тут главная причина ослабления ее политического могущества и, наконец, уничтожения ее независимости заключалась в дуализме Спарты и Афин; тогда как этнографический состав Греции требовал вначале устройства федерации по типу равновесия частей, а после - тесного сближения с Македонией, добровольного и сознательного подчинения ее гегемонии.