За все время пребывания в гробнице доктор не брился, и при виде его бороды Швиля каждый раз охватывало какое-то неприятное чувство. Когда несколько часов назад доктор затронул в разговоре вопрос о графе Риволли, он бессознательно помог Швилю разгадать эту тайну. Да, теперь она была действительно разгадана, потому что Швиль нашел в его чемодане три паспорта. Который из них настоящий, ему было безразлично: но на каждом из них была фотография доктора, и на одном из них он был изображен с бородой, придававшей ему совсем другое выражение. Борода! Швиль свернулся под одеялом и, закрыв глаза, восстановил в памяти картину того вечера, когда был убит его друг.

Поздно ночью он покинул графа. Хозяин проводил его по мраморной лестнице и в подъезде они сердечно распрощались. Граф хотел перед этим еще заказать по телефону автомобиль, потому что его собственный остался на ночь в городе. Но Швиль отказался. Ночь была теплой, пахло цветами, и ему надо было пройти всего три километра пешком. Едва Риволли закрыл дверь, как Швиль заметил человека, быстро покидавшего сад. Тогда Швилю эта тень не показалась подозрительной, потому что ворота замка были открыты и каждый мог свободно войти. Может быть, это был кто-нибудь из прислуги или садовник? Только на суде Швиль узнал, что в ту ночь в замке не было никого из прислуги. Незнакомец, шедший очень быстро, вскоре скрылся, но и одного мгновения было достаточно, чтобы в памяти Швиля запечатлелся его образ. Он обратил внимание на его бороду. Понятно, он вскоре забыл о нем. Но теперь человек, которого он когда-то видел в графском парке, снова стоял перед его глазами. Он не мог ошибаться. По паспорту, на котором был снимок, доктор назывался тогда Альберт Кубачи! «Его автомобиль», – продолжал вспоминать Швиль. В сотне метров от замка стоял автомобиль, ожидавший, очевидно, когда он оставит графа. Тогда он тоже не обратил внимание на это: почему бы так не стоять автомобилю? Дорога вела к городу, к гавани и к расположенному поблизости великолепному пляжу, и автомобильное движение было здесь очень оживленным.

Швиль совсем погрузился в воспоминания, когда услышал шум: это Ронделль поднялся со своего матраца. Сперва он внимательно посмотрел на археолога, потом на цыпочках вышел в коридор. Едва он исчез, как Швиль тоже поднялся. Он заранее составил себе уже несколько ящиков, образовавших нечто вроде стенки, за которыми он мог совсем незамеченным подслушивать разговоры Ронделля. Радист необычайно быстро установил соединение. Он говорил пониженным голосом.

– Несчастливая экспедиция: мы потеряли трех людей. Четверо еще в живых, но Ллойд тоже плох. Работа подвигается медленно. Шесть ящиков. Главный клад еще не найдет из-за всех несчастий. Новичок совсем ненадежен; доктор тоже потерял мужество. Надеемся справиться в три дня. Новичок должен остаться здесь. Непременно.

Ронделль замолчал и включил громкоговоритель. Швиль вздрогнул, когда совсем рядом услышал ненавистный голос Марлен:

– Делайте с новичком все, что находите нужным, согласна со всем. Через три дня, как условлено, в двенадцать. Заведите свои часы, сейчас десять минут четвертого пополудни. Перевели? О несчастьях не думайте, не играют никакой роли. До свидания.

Ронделль выключил приемник и взял телефонную трубку.

– Вы, Ковард? Через три дня в двенадцать часов ночи. Поставьте на работу не сорок, а пятьдесят людей. Все остальное в порядке. У нас здесь три трупа, четвертый следует. Что? Да, новичок. Безумный или шпион. При переноске должен быть эффенди и четыре туземца, всех остальных вы отошлите назад. Пока, Ковард.

После того, как Ронделль покончил со всеми делами, он взял передатчик, микрофон и приемник и спрятал все в ящик как уже делал раньше.

Швиль поторопился вернуться на свое ложе, где его вскоре и нашел Ронделль. Он бросил на спящего пристальный взгляд, и, успокоившись, отправился спать.

Археолог всеми силами боролся против сна, не зная, выполнит ли тот уже сейчас задуманный им план убить его. Нужно было быть готовым ко всему. Ллойд исключался, а на помощь доктора Пионтковского он не мог рассчитывать. Значит, вопрос стоял о двух вооруженных противниках. Они, наверное, не пойдут на открытую борьбу. Да и для чего, когда можно избавиться от него совершенно безопасно во время сна?

Через три дня гробница будет открыта и золото вытащено. Пионтковский и Ронделль исчезнут, а он останется похороненным здесь с другими.

Через тысячу лет какой-нибудь исследователь будет рассматривать побледневшие кости и писать книгу о строении черепа двадцатого века.

«Веселая перспектива», – подумал Швиль. Потом снова вспомнил о Марлен. Ее слова еще ясно звучали в его ушах: «Делайте с новичком то, что считаете нужным…»

Нет, он не смел и не должен умирать. Ему надо было еще так много сделать, прежде чем уйти из этого мира. Убийца графа Риволли не должен был оставаться безнаказанным. И Элли! Он найдет убийц несчастной девушки и отомстит им. Элли пожертвовала собой для него, не думая о последствиях… Швиль не заметил, как погрузился в глубокий сон.

Дикий крик и звон разбитого стекла разбудил его. Пионтковский и Ронделль тоже проснулись. Они увидели Ллойда, топтавшего босыми и уже окровавленными ногами осколки стекла и кричавшего непонятные слова диким голосом. Его волосы были всклокочены, и из широко открытых глаз смотрело безумие. Рубашка висела длинными лохмотьями с его тела, а руками он защищался от невидимых противников. Увидев Пионтковского, он бросился на него и с дикой силой стащив врача с матраца на пол, начал его душить. Лицо доктора посинело, глаза остановились.

– Это ты, ты! Но теперь я поймал тебя! – кричал Ллойд.

Швиль и Ронделль одновременно бросились на сумасшедшего и оторвали его от его жертвы. Но безумец с еще большим бешенством накинулся на Ронделля. Оба упали на матрац, и началась ожесточенная борьба. Швиль не мог один оторвать пальцы Ллойда от горла Ронделля. Тот был уже близок к смерти, но Пионтков-ский, пришедший мало-помалу в себя, поднялся с пола и бросился на помощь к Швилю. С большими усилиями им удалось освободить Ронделля, но борьба с сумасшедшим продолжалась. Временами он оставался в покое, стучал кулаками в стены и кричал:

– Выпустите! Выпустите! Я хочу выйти из этого ада!

И затем снова со злостью бросался на своих спутников.

Швиль взял веревку и подал двум другим знак. Одновременно все трое бросились на Ллойда и уложили его на пол, но беснующемуся удалось освободиться от них. В следующее мгновение он стоял уже на ногах, и борьба началась снова. Ллойд наносил удары, кусался и царапался с такой силой и ловкостью, что было опасно приближаться к нему. Швиль сделал петлю, при помощи которой ему удалось поймать Ллойда. Сумасшедший попробовал было освободиться из петли. Это мгновение использовали двое других: бросившись на него, повалили его на пол, и вскоре Ллойд лежал связанным на матраце. Но он не переставал кричать и, как зверь, метался во все стороны.

– Веселенькое дельце, – произнес Пионтковский, вытирая лоб платком.

– Если он будет долго так вопить, то я пристрелю его, – крикнул вне себя Ронделль и оглянулся в поисках револьвера

– Этого вы не сделаете, – холодно перебил его Швиль.

– Я вас не спрашиваю и вообще я не желаю больше слушать ваших приказаний, – с ненавистью набросился на него Ронделль.

– Если вы осмелитесь причинить что-нибудь несчастному, то будете иметь дело со мной!

Пионтковский и Ронделль не ожидали, что у Швиля найдется мужество для открытого нападения. Он стоял перед ними, засунув руки в карманы брюк. У револьвера, который он держал в кармане, был взведен курок. Дуло было направлено на Ронделля, и он мог каждую минуту выстрелить.

Оба молчали. Швиль ждал внешне совершенно спокойно. Напряжение было невыносимо. В воздухе чувствовалась духота, как перед началом грозы. Непрерывный рев сумасшедшего еще больше раздражал нервы, и каждое мгновение могло произойти столкновение. Ронделль необычно тяжело дышал, и Пионтковский, как загипнотизированный, смотрел на карман Швиля, в котором ясно обрисовывался револьвер.

– Хорошо, Швиль, оставим его дальше вопить, если это доставляет вам удовольствие, – произнес Ронделль неожиданно миролюбиво и прошел в соседнюю комнату, где сейчас же принялся за работу. Пионтковский молча последовал за ним.

Швиль знал совершенно точно, что означает этот миролюбивый конец спора: в молчании Ронделля и Пионтковского таилась его смерть. Это было только небольшой отсрочкой, которую они дали ему, чтобы напасть неожиданно. Это могло случиться сейчас, может быть, даже завтра, может быть, они решили подождать, пока он заснет.

«Действовать! Действовать!» – стучало в мозгу Швиля.

Действовать, пока есть еще время, но как? Их было двое и тоже вооруженных. В соседнем помещении стало тихо, они, наверное, совещались. Швиль не решался приблизиться к ним, потому что не было исключено, что они подстерегали его. Война была объявлена, и пощады не было. Он оглянулся: и в этой комнате он не может больше оставаться, потому что выстрел из соседней мог легко попасть в него. Швиль взял матрац, ящики и одеяла и вытащил все в коридор. Там, где лежали засыпанные трупы, он уложил свои вещи под одеялом, придав им вид лежащего тела. Затем спрятался за ящиком, спустив предохранитель курка. Прошло несколько часов. Пионтковский и Ронделль беспрерывно работали. Напряжение и терпение Швиля были подвергнуты жестокому испытанию. Его беспокоил рев Ллойда, из-за которого нельзя было расслышать шагов; он ни на миг не сводил взгляда с выхода из коридора.

Первым появился Пионтковский. Он искал Швиля здесь, не найдя его в предыдущей камере. Он с любопытством оглядывался во все стороны. Его движения походили на движения кошки и были такими же бесшумными.

Наконец он приблизился к Швилю. Сердце у того билось так сильно, что он боялся, что его услышат. Врач прошел мимо ящика, за которым спрятался Швиль. Увидев матрац у кучи щебня, он хотел уже сообщить своему товарищу радостную весть, что Швиль заснул, но неожиданно повернулся: в это мгновение Швиль одним прыжком выскочил из-за своего прикрытия и свалил своего преследователя с ног рукояткой револьвера. Доктор, не издав ни звука, глухо упал на пол. Швиль поспешно связал ему руки и ноги веревкой, засунул в рот платок и перетащил связанного за ящик. Эта победа оказалась легкой: Швиль предполагал вначале, что на него нападут двое. Что же теперь делать? Надо озадачить своего противника. Швиль прокрался к Ронделлю и услышал стук молотка. Из этого можно было заключить, что тот еще не заметил отсутствие Пионтковского. Хорошо, что Ллойд все время кричал и заглушал криком шум шагов.

Швиль заглянул в комнату, в которой работал его враг. Тот стоял, нагнувшись над сундуком, и отрезал ножницами золотую бахрому с какой-то одежды. Швиль задержал дыхание и шагнул в комнату. Расстояние между ним и Ронделлем было не больше трех метров, когда тот внезапно обернулся. Они стояли теперь друг против друга, два непримиримых противника в гробнице мумий: грабитель, взгляд которого был ослеплен золотом, и исследователь, для которого каждый предмет, даже сама пыль, были священны.

Швиль, должно быть, выглядел ужасно, потому что Ронделль, видимо, испугался и отступил на шаг назад.

– Что вы хотите, Швиль? – тихо спросил он, ища глазами Пионтковского.

– Я вас не хочу убивать, как вы обещали сделать со мной.

Ронделль не мог удержаться от восклицания ужаса:

– Вы… вы…

– Да, я слышал ваши разговоры, но выньте руку из кармана. Я тоже вооружен, – перебил его Швиль, устремляя револьвер на Ронделля.

В эту минуту случилось нечто совсем неожиданное. Ронделль ударом ноги вышиб револьвер из руки Швиля и в то же мгновение прыгнул на него, схватив его за голову. Сила его нападения была такова, что археолог полетел на пол. Однако ему удалось, схватив Ронделля за ногу, потянуть его за собой. Ронделль был вынужден выпустить голову Швиля. Они сцепились оба и покатились среди сундуков и шкатулок, пока Швиль наконец не выхватил из рук противника револьвер и отшвырнул его в сторону.

Опасность была по крайней мере уменьшена: теперь они оба были безоружны.

Ронделль тяжело хрипел, и удары, наносимые ему, ослабляли его еще больше. Швиль не мог простить себе своего рыцарства: он мог бы раньше пустить в ход револьвер и уже из помещения обезопасил бы себя от Ронделля, Теперь дело шло о жизни и смерти, это было ясно: борьба была последней, решающей, в ней не могло быть компромиссов. Один должен был остаться на месте, и Швиль думал уже, что это его участь, потому что его силы подходили к концу. Он сможет только еще несколько минут оказывать сопротивление. Но во время борьбы он случайно схватил противника под мышки и немало удивился, когда Ронделль сейчас же выпустил его и вскочил. Значит, он боялся щекотки. Швиль нечаянно затронул в нем слабую сторону. Он тоже вскочил и ринулся с опущенной головой на грудь врага. Удар был настолько силен, что Ронделль полетел в колесницу. Старая, разъеденная временем колесница рухнула, и Ронделль очутился под ее обломками, в густом облаке пыли. Археолог не дал ему прийти в себя и, схватив железный лом, лежавший поблизости, ударил им наудачу в облако пыли. Из груды обломков и лохмотьев раздался громкий крик. Швиль ударил второй раз в том же направлении.

– Швиль! Швиль! Одно слово! – умоляюще кричал Ронделль, но Швиль был как одержимый. Опасность, в которой он находился все время, сделала его бесчувственным. Нет, теперь не было никакой пощады.

Швиль ударил в третий раз и с еще большей силой, чем прежде. Стало тихо, ничто не шевелилось, и это мгновение Швиль использовал для того, чтобы поднять с пола револьвер. Так, теперь он был в перевесе. Без оружия он еще не решался подойти к Ронделлю: неподвижность лежащего могла быть ловушкой.

– Выходите, или я буду стрелять, – крикнул он Ронделлю, ничего не видя в пыли.

Ничего не шевельнулось. В этой комнате было совершенно тихо: только в соседней ревел безумный Ллойд. Их борьба, которую он слышал, но не видел, по-видимому, еще больше взволновала его.

– Я буду стрелять, если вы сейчас же не выйдете, – повторил Швиль, и когда и на этот раз не получил ответа, взял из угла лампу. Осветив разрушенную колесницу, он наконец увидел Ронделля. Тот лежал с залитым кровью лицом и широко открытыми глазами.

– Боже, неужели он умер! – вскричал Швиль и, наклонившись, приложил ухо к его сердцу. Сердце билось, он был жив. Швиль облегченно вздохнул. Он не хотел стать убийцей, даже если дело шло о его жизни.

Он побежал в коридор, принес веревок и обвязал ими Ронделля. Потом с большим усилием перетащил его в соседнюю комнату и положил на матрац. Затем осмотрел радиста и убедился, что нанес ему в голову большую рану. Но он не испытывал раскаяния, наоборот, его охватила радость. Он, один, был здесь теперь господином. Золотой клад и сокровища, находящиеся за толстыми стенами, были теперь в безопасности от Марлен и ее варваров. Что его жизни теперь больше ничего не угрожало со стороны Ронделля и Пионтковского, об этом Швиль даже и не подумал. Исследователь взял в нем верх над всеми остальными.

Ронделль лежал еще без движения, с закрытыми глазами. Швиль влил ему в рот немного коньяку и смочил им же виски. Раздался глубокий вздох, и вскоре раненый с удивлением взглянул на сидящего рядом с ним Швиля. Он хотел подняться, но сразу же заметил, что связан по рукам и ногам.

– Игра счастья, не правда ли, господин Ронделль? – спросил Швиль.

– Пионтковский! – крикнул радист изо всех сил, не обращая внимания на Швиля.

– Не трудитесь. Ваш коллега находится в таком же положении, как и вы; между прочим, если вы так стремитесь его видеть, то я могу принести его. Мне это нетрудно.

С этими словами он поднялся и исчез в коридоре. Доктор тоже пришел в сознание; он слышал крики о помощи своего друга, но рот его был заткнут кляпом, и это не позволило ему подать признаки жизни.

– Ну, уже проснулись? Хорошо спали, милый доктор? – радостно спросил Швиль, вынимая платок из его рта. Пионтковский глубоко вздохнул и в ужасе крикнул:

– Ронделль! На помощь!

– Не волнуйтесь. Господин Ронделль уже ждет вас, но, к сожалению, не с распростертыми объятиями, так как его руки так же хорошо связаны, как и ваши.

– Что это значит? Вы тоже сошли с ума? – боязливо спросил Пионтковский.

– Нет, совсем наоборот, я тогда был безумным, когда предал в руки ваших коллег свою судьбу и все те сокровища, которые находятся здесь. Между прочим, господин доктор, мне надо с вами еще серьезно поговорить. У нас с вами найдутся, наверное, общие воспоминания, а ведь это всегда приятно, не так ли?

С этими словами Швиль поднял его с пола и перетащил к Ронделлю.

– Я кажусь самому себе нянькой, – сказал Швиль, тяжело дыша. Он не мог даже в этом положении отказаться от своего природного юмора.

– Итак, теперь у вас есть общество, – обратился он к Ронделлю и положил Пионтковского рядом с ним на матрац: затем, взяв банку с консервами, он с большим аппетитом принялся закусывать.

– Швиль, вы раскаетесь в этом, – начал Пионтковский. – Вы забываете, что мы вскоре будем освобождены нашими друзьями – можете себе представить ваше положение, когда они найдут нас тут связанными?

– Господин доктор, я не люблю, когда мне мешают во время обеда: сегодня первый раз в течение нескольких дней я ем с аппетитом и в прекрасном настроении; с вашей стороны весьма некорректно лишать меня хорошего расположения духа своими словами. Может быть, вы подождете, пока я закончу?

Затем Швиль удобно уселся на ящик и закурил сигарету.

– Итак, господин Кубачи, а теперь я к вашим услугам.

При этом имени доктор хотел приподняться, но веревки не позволили ему сделать этого.

– Удивлены, а? Я обыскал ваш чемодан и нашел там бумаги. Может быть, вы объясните мне, господин Кубачи, что вы делали в саду графа Риволли в ночь на второе августа? Вы молчите? С каким удовольствием я бы плюнул вам в лицо, мерзавец! Но я не могу скверно обращаться со связанным человеком. Вы спокойно дали мне идти на виселицу, с чистой совестью. Вы – убийца моего друга, графа Риволли.

– Я не убил его. Это ложь! – вскричал Пионтковский.

– Я спрашиваю вас еще раз: что вы делали тогда в саду, и почему на дороге ждал автомобиль?

Вместо ответа Пионтковский повернулся лицом к стене и замолчал. Больше он не произнес ни слова.

– Вы молчите? Хорошо. На суде вы обретете дар речи. Теперь вы видите, кто из нас двух должен больше бояться освобождения из этой гробницы. Мне кажется, что вы должны будете сунуть голову в петлю. Но мне кажется также, что и ваш друг Ронделль тоже будет повешен. Наверное, и у него есть свои счеты с правосудием: каким бы образом он мог иначе пользоваться таким доверием вашей уважаемой Марлен? Нечего сказать, хорошенькое общество эти «Бесстрашные».

– Я хочу выйти! Выпустите нас! – снова начал кричать сумасшедший Ллойд. Перед этим он лежал некоторое время спокойно.

– Ну, тот по крайней мере дешево отделался: ему заменят виселицу сумасшедшим домом – счастье небольшое, но не так уж скверно, – спокойно заметил Швиль.

– Я делаю вам предложение, – повернулся Пионтковский к Швилю.

– Любопытно узнать, почтеннейший.

– Вы развяжете нас и за это…

– Не трудитесь дальше, – ответил Швиль, – Вы будете освобождены только полицией, если это можно будет назвать освобождением, – поправился он.

– В таком случае развяжите, по крайней мере, хоть Ронделля, чтобы он мог столковаться с внешним миром и чтобы нас вытащили из этой могилы, ведь вы можете не давать ему оружия.

– Тоже нет, потому что с сегодняшнего дня я здесь хозяин, и кроме меня никто не будет пользоваться приемником. Я в этой области далеко не новичок. Вы убедитесь в этом, – обернулся Швиль к Ронделлю. – Несмотря на то, что пользовались телефоном и приемником только ночью, когда я спал, я точно знаю, где он находится. А теперь я заслужил спокойный сон, – прибавил Швиль и, принеся из коридора два тяжелых кольца, висевших на массивных крюках, стал вбивать их в стену около матраца Пионтковского.

– Что это значит? – испуганно спросил тот.

– О, ничего особенного, только маленькая мера предосторожности, чтобы вы не подползли к своему другу, пока я буду спать.

Швиль просунул в кольцо крепкую веревку и привязал ее к Пионтковскому. Второй крюк он вбил в стену около Ронделля и вскоре привязал и его. Пленники с отчаянием смотрели друг на друга. Из этих взглядов Швиль заключил, что он отнял у них последнюю надежду освободиться.

– Умный парень, этот Швиль, а? – насмешливо заметил он, раздевшись и вытирая все тело одеколоном. – Что касается завещания покойного Аргунова, то с ним тоже все в порядке. Оно лежит у меня в чемодане, и я доставлю им матери и бедной Элли большую радость: я выполню это, конечно, лучше, чем вы, доктор.

– Вы дьявол! Я никогда не считал вас способным на это! – озадаченно воскликнул Пионтковский.

– О, я могу сделать еще больше. Подождите, когда я только вырвусь из этого ада!

– Этого вы не дождетесь! – вскричал Ронделль.

– Поживем – увидим. Знаете эту поговорку? Нет? Ну, так спокойной ночи.

Он бросился на свой матрац и в ту же минуту заснул.

Швиль видит бесконечный зеленый луг, покрытый красивыми желтыми цветами. Легкий теплый ветер играет его волосами, колышет траву и цветы. Далеко в синем тумане виднеется лес, над которым громоздятся как горы облака. Он идет по этому лугу по колено в высокой траве. Внезапно перед ним появляется Элли: она бледна и молчит. Ее большие темные глаза с горестной тоской спрашивают: «Почему ты погубил меня?» Он протягивает к ней руки, хочет упасть к ее ногам, просить прощения и рассказать, как это произошло, но Элли превращается в огонь. Зеленая трава кругом желтеет, цветы бессильно падают вниз. Вскоре все кругом Швиля горит: огонь с невероятной быстротой охватывает весь луг, и удушливый дым не дает ему возможности дышать. Его глаза слезятся. Ему кричат что-то, или это он сам стонет?

Швиль открыл глаза. В гробнице тускло горела единственная электрическая лампочка. Невыносимый запах, шедший из коридора, наполнял помещение. Ллойд все еще кричал и метался на своем матраце. Пионтковский и Ронделль были смертельно бледны. Их стоны были хуже, чем крики сумасшедшего.

– Кислороду, мы задыхаемся! – мог еще только выговорить Пионтковский.

Но это было уже лишним. Швиль сам уже знал в чем дело: трупы разлагались, и щебень, которым они были засыпаны, не представлял собою надежной защиты от зловония. Он поспешно открыл баллон с кислородом, подошел к передатчику и посмотрел на часы. Они показывали третий час, но он не знал, день ли это или ночь. Все их понятия о времени перепутались. Неравномерность сна и еды, к которой приступали только тогда, когда голод становился невыносимым, спутали окончательно их расчеты. Разве все это время не было только мучительной борьбой?

Он привел в действие телефон, накрутил ручку. Прошло немного времени, пока раздался ответ.

– Ковард, – спросил Швиль, совсем так же, как спрашивал недавно Ронделль.

– Да. Ронделль?

– Да. Скажите, Ковард, что сейчас – день или ночь?

– День, разумеется.

– Хорошо, что нового?

– Аэропланы спустились неподалеку от Каира и останутся там до того времени, пока вас откопают.

– Мне кажется, Ковард, что мы будем готовы уже завтра.

– Это невозможно!

– Да-да, в остальных помещениях обнаружены только мелочи.

– Вот как? Только мелочи?! – в голосе Коварда слышалось разочарование.

– Да, приготовьтесь пустить все в ход.

– Я понимаю, но мне надо получить еще инструкции, ведь я не могу действовать самостоятельно…

– Конечно, конечно, – перебил его Швиль – я еще сегодня соединюсь с нашей госпожой. До свидания.

Он повесил трубку, не дожидаясь ответа и включил контакт. В громкоговорителе раздался громкий треск: Швиль нашел волну в 250 метров и дал позывные М.Ф.О.218. Его сердце билось от волнения, каждый шум заставлял вздрагивать. Тихо, сперва издалека, совсем издалека раздалась музыка, постепенно приближавшаяся все ближе и ближе. Швиль прижал ухо к громкоговорителю: слышалась старая немецкая песня на цитре. Это была та песня, которую он любил: «Золото и серебро». Раздался звучный мужской голос, и первые строфы песни опьянили Швиля – он стал подпевать, не в силах удержаться – это пело его сердце. Он слушал сейчас песню, которую часто пела его мать в сумерках. Он лежал тогда, уткнувшись головой в ее колени, и слушал. Как часто он вспоминал эту песню в туманной Англии, у мечтательного Нила, в гомоне Чикаго, в джунглях, в тюрьме.

Швиль плакал. Как далеко все это было! Как далеко! В мрачной гробнице фараонов, среди трупов, один с сумасшедшим и двумя связанными убийцами, преследуемый, невинный, заклейменный преступником перед всем миром, он лежал у громкоговорителя и плакал. «Господи, – думал он, – ведь Ты всемогущ, Ты такой могущественный и не можешь помочь мне, малому червю. Я слушаю песни моей родины, как вор, который не смеет ступить на ее землю. Взгляни на меня, Господи. Что я представляю собой? Червь под Твоими ногами. Я истощен, грязен, в отчаянии. Посмотри на мое преждевременно постаревшее лицо, на укусы и царапины на теле, на больное сердце и измученную душу. Господи! Сделай шаг и раздави меня из милосердия, или помоги мне. Я не могу больше, слышишь, не могу выйти из этой могилы без имени: там, наверху, миллионы людей, которые не хотят видеть меня в своей среде. Ведь Ты знаешь правду. Ты знаешь, что я не виновен, так помоги же мне, или я перестану в Тебя верить!» Швиль поднял голову и сжал кулаки. Покрасневшие от слез глаза были устремлены на потолок. Так он стоял долго, пока овладел своими нервами. Потом повернулся к приемнику. Послышалось легкое жужжание, как будто кружилась муха. Наконец раздался долгожданный сигнал, который он слышал раньше, но не знал его значения. Три удара в гонг, которые раздались впервые в квартире Марлен. Он подождал пока раздался знакомый голос, и ненависть вспыхнула в нем с новой силой. Только одно слово раздалось из эфира: имя, говорившее бесконечно много всем, погребенным здесь.

– Марлен.

– Марлен? – беспомощно переспросил он. Она сразу же узнала его голос.

– Ты у приемника? – холодно спросила она.

– Да, Марлен, я…

– Где Ронделль? – ее голос дрожал от гнева.

– Он… болен, мы все измучены и больны…

– Где Ронделль? – громче повторила она.

– Он в соседней комнате.

– Почему у аппарата ты, а не он?

– Потому что он без сознания, Марлен.

– Ты лжешь. Ты его убил.

– Клянусь тебе, что он жив.

– Тогда приведи его.

– Марлен, это невозможно, он без чувств.

– Тогда приведи его в чувство и позови пока Ллойда.

– Ллойд сошел с ума: он беснуется и лежит связанный.

– Позови Пионтковского.

– Он лежит в лихорадке и бредит: почти без сознания. Мы все здесь погибаем, Марлен, трупы губят нас, спаси нас!

– О спасении не может быть и речи, пока я не поговорю с Ронделлем.

– А если он умрет? И если Пионтковский умрет, и я останусь один? – в ужасе спросил он.

– Тогда и ты останешься там, заметь себе это, и не выйдешь больше.

– Марлен, ты сошла с ума!

– О нет, я знаю, что ты предполагаешь сделать, когда освободишься: а я могу достать золото через несколько месяцев или даже лет. Прежде, чем я не услышу голоса Ронделля и Пионтковского, ты не выйдешь.

Швиль почувствовал, как ледяные мурашки пробежали по его телу.

– Хорошо, Марлен, – сказал он с последним усилием, – ты услышишь голоса их обоих.

– И не позднее сегодняшней полуночи?

– А если нет, Марлен?

– Тогда я уничтожу твое соединение с внешним миром. Не забывай, что у гробницы находятся верные мне люди. Мне стоит только сказать слово, и ты можешь выбросить в мусор свой телефон и приемник.

– Так вот каковы твоя любовь и дружба! – пытался он апеллировать к ее чувствам.

– Ха-ха! – насмешливо рассмеялась она. – Любовь! Ты знаешь, как мало я ценю то, что не могу употребить с пользой. Итак, до полуночи.

Снова раздались три удара гонга, долго еще звучавших в воздухе.

Швиль сидел, как окаменелый. Положение ухудшалось с каждым часом. Что теперь делать? О том, что она могла совершенно отрезать его от внешнего мира, он не подумал. Жалость? Марлен и жалость? Нет, это невозможно объединить. Он посмотрел на часы. Было около четырех. Еще в течение восьми часов приемник в его распоряжении, или…

У него блеснул луч надежды. Может быть, Ронделль скажет несколько слов в приемник, потому что и он знал Марлен достаточно хорошо, и знал также, что если они не выйдут в самом скором времени из гробницы, то погибнут? С этой мыслью он вернулся в соседнее помещение. Он вспомнил, что и Ронделль и Пионтковский долгое время уже не ели.

Ллойд также не получал пищи с того времени, как они его связали.

Швиль наскоро приготовил поесть и поднес еду ко рту Пионтковского, но тот отвернулся.

– Освободите меня, Швиль, я даю вам честное слово, что ничего не произойдет, – сказал Пионтковский, не смотря на него.

– Я придаю мало значения вашему честному слову, – ответил Швиль, подавая еду Ронделлю. Тот тоже молча отказался. Ллойд, не понявший сперва намерения Швиля, энергично запротестовал, но тихий уговаривающий голос, так же как и запах еды, побороли его сопротивление, и он начал глотать с такой жадностью, что Швиль опасался, чтобы тот не откусил ему пальцы.

Атмосфера становилась с каждым часом все невыносимее, потому что использованный воздух никуда не мог уходить и накапливался во всех углах, к тому же еще прибавлялся и запах разложения. Все они обливались потом, несмотря на то, что были полуголые. Легкие усиленно работали: с кислородом надо было обходиться очень осторожно, и ничто так не пугало Швиля, как мысль, что его скоро не будет.

– Я говорил с Марлен, – сказал Швиль внешне спокойно. При этом имени Пионтковский и Ронделль, прислушались, казалось, что даже Ллойд понял.