Вспомним: "Не лепо ли ны бяшеть, братие" в "Слове о полку Игореве", а также: "У людей-то в дому чистота, лепота" - в "Песнях" Некрасова (1866).
      Другое старинное слово я слышал от детей много раз, когда говорил им "нельзя". Они отвечали: "Нет, льзя". И это льзя напоминало Державина:
      Льзя ли розой не назвать?
      Льзя, лепый, вежа, чаянно - эти старинные слова умерли лет полтораста назад, и ребенок, не подозревая об этом, воскрешает их лишь потому, что ему неизвестна их неразрывная спайка с частицей "не", установившаяся в давней традиции. Он вообще не знает никаких исключений из общего правила, и если эти исключения относятся к позднейшей эпохе, то, игнорируя их, он тем самым возвращает словам их забытый смысл. Помню возглас одного четырехлетнего воина:
      - Я пленил Гаврюшку, а он убежал!
      Пленил, то есть взял в плен.
      Это архаическое слово почти совсем забыто в нашей речи, и если мы употребляем его, то чаще всего в переносном смысле ("она пленила меня красотой"), а ребенок вернул ему его прямое значение, оглаголив существительное "плен".
      Таким же архаистом поневоле оказался малыш, закричавший своему брату во время игры:
      - Я тебе приказываю, - значит, я твой приказчик!
      В старину приказчиком был действительно тот, кто приказывал, а не тот, кто подчинялся приказам. Ребенок - по аналогии со словами "указчик", "заказчик" - возвратил "приказчику" его утраченную руководящую роль.
      ОН И ОНА
      Замечательна чуткость ребенка к родовым окончаниям слов. Здесь он особенно часто вносит коррективы в нашу речь.
      - Что ты ползешь, как черепаха? - говорю я трехлетнему мальчику.
      Но он уже в три года постиг, что мужскому роду не пристало иметь женское окончание "а":
      - Я не черепаха, а я черепах.
      Вера Фонберг пишет мне из Новороссийска о следующем разговоре со своим четырехлетним сыном:
      - Мама, баран - он?
      - Он.
      - Овца - она?
      - Она.
      - А почему папа - он? Надо бы пап, а не папа.
      Другой такой же грамматический протест:
      - Мама, у меня на пальце царап!
      - Не царап, а царапина.
      - Это у Муси если, - царапина, а я мальчик! У меня царап!
      От четырехлетней Наташи Жуховецкой я слышал:
      - Пшеница - мама, а пшено - ее деточка.
      О такой же классификации родовых окончаний, произведенной одним дошкольником, мне сообщают из Вологды:
      - Синица - тетенька, а дяденька - синиц.
      - Женщина - русалка. Мужчина - русал.
      Начинают играть:
      - Я буду барыня, ты, Таня, слуга, а Вова будет слуг.
      Позже, к семилетнему возрасту, дети начинают подмечать с удивлением, что в русской грамматике слова одной и той же категории бывают и мужского и женского рода:
      - Мам! Москва - она, и Пенза - она. Ростов - он, Смоленск - он*.
      ______________
      * А.Н.Гвоздев, Вопросы изучения детской речи, М. 1961, стр. 330.
      Когда отец Алены Полежаевой укоризненно сказал ей: "Ляля - бяка", она тотчас же от этого женского рода образовала мужской:
      - Папа - бяк! Папа - бяк! Папа - бяк!
      - Папа, ты мужчин! - говорит Наташа Маловицкая, так как с окончанием а у нее связано представление о женщинах. Это представление в некоторой степени свойственно также взрослым. Недаром в народе говорят: "с мальчишкой", "с дедушкой".
      Трехлетний Вова играет в уголке:
      - Бедный ты зайчонок... Тебя пьяниц сбил...
      Очевидно, для его языкового сознания только женщина может быть пьяницей.
      "КЛЕВАЧИЙ ПЕТУХ"
      На предыдущих страницах мы говорили главным образом о той любопытной структуре, которую малолетние дети придают глаголам и существительным. Имена прилагательные сравнительно редко встречаются в речи детей. Но даже в том небольшом их числе, которое удалось мне собрать в течение очень долгого времени, тоже явственно выразилось присущее детям чутье языка:
      - Червячее яблоко.
      - Жмутные туфли.
      - Взбеситая лошадь.
      - Дочкастая мамаша.
      - Зоопарченный сторож.
      - Гроз и тельный палец.
      - Пугательные сказки.
      - Сверкастенький камушек.
      - Молоконная кастрюля.
      - Какой окошный дом!
      - Какой песок песучий!
      - Вся кровать у меня крошкинная.
      - Что ты мне даешь слепитые конфеты?
      - Зубовный врач.
      - У нас электричество тухлое.
      - Жульничная я, все равно как мальчишка.
      - Брызгучая вода.
      - Насмарканный платок.
      - Лопнутая бутылка.
      - Ты, мама, у меня лучшевсехная!
      - Это рыбижирная ложка?
      - Я не хочу эту сумку: она вся дыркатая.
      - Этот дом высокей нашей почты.
      - Почему у ящерицы людины пальцы?
      - Наше радио очень оручее.
      - Уж лучше я непокушанная пойду гулять.
      - Исчезлая собака.
      - Клевачий петух.
      - Раздавитая муха.
      - Креслые ноги.
      - Махучий хвост.
      (Несколько иначе у Чехова: "насекомая коллекция".)
      Галочка четырех лет похваляется:
      - Говорят: надень чулки - надеваю носки! Говорят надень носки надеваю чулки. Я вообще наоборотливая.
      Мальчик услышал, как некая купальщица сказала на пляже:
      - Я прямо с ума сошла. Купаюсь четвертый раз.
      И спросил у матери часа через два:
      - Куда она ушла, сумасошлатая?
      Четырехлетняя Майя:
      - Лес заблудительный, однойнельзяходительный.
      Несмотря на всю свою причудливость, почти каждое из этих прилагательных, изобретенных малым ребенком, соответствует духу русской народной речи, и не было бы ничего удивительного, если бы в каком-нибудь из славянских языков оказались такие слова, как "червячее яблоко" или "заблудительный лес".
      СКРЕЩИВАНИЕ СЛОВ
      Из созданных ребенком прилагательных мне особенно пришлось по душе слово "блистенький":
      - Моя чашка такая блистенькая (блестящая и чистенькая сразу).
      Блистенький - синтетическое слово. В нем слиты два разных слова, корни которых созвучны. Таково же услышанное мною недавно: бронемецкая машина.
      Замечу кстати, что такое скрещение двух разных корней наблюдается не только в прилагательных. Например:
      - Я поломою (мою полы).
      - Где же твоя волосетка? (сетка для волос).
      - Я безумительно люблю кисанек! (безумно плюс изумительно).
      К этой же категории относится слово переводинки - переводные картинки.
      Недавно мне сообщили о маленьком Юре, которого взрослые назойливо спрашивали:
      - Чей ты сын?
      Вначале он всякий раз отвечал:
      - Мамин и папин!
      Но потом это ему надоело, и он создал более краткую формулу:
      - Мапин!
      - Смотри, какая жукашечка ползет! (жук плюс букашечка).
      - Давай сделаем из снега кучело! (куча плюс чучело).
      Примеряет бескозырку:
      - Шапка с морякорем (моряк плюс якорь).
      Кира, лет двенадцати, крикнула:
      - Мама, дай мне, пожалуйста, луксусу!
      Я не понял, чего она хочет.
      - Луксус - это лук с уксусом, - пояснила мне Кирина мать. - Кира, когда была маленькая, так быстро произносила "лук с уксусом", что у нее получался "луксус". Слово это осталось в нашей семье навсегда.
      Владимир Глоцер в детстве кого-то обозвал подхализой (подхалим плюс подлиза).
      Трехлетняя Таня Дубинюк:
      - У моего папы тоже такой пиджакет (пиджак плюс жакет).
      И вот гибрид паука с тараканом:
      - Мама, я боюсь, на полу паукан!
      Луксус, мапин, пиджакет, паукан, подхализа, волосетка, безумительно, блистенький - подобные составные слова создаются не только детьми. И.Е.Репин в своей книге "Далекое близкое" выразился, например, о газетных писаках, что они "шавкали из подворотни". Это была обмолвка. На самом деле он хотел написать "тявкали, как шавки", - но слово "шавкали" так выразительно, что отказаться от него было жалко, и я как редактор книги свято сохраняю его в репинском тексте.
      Когда два схожих слова вклиниваются одно в другое так, что в результате получается новое, состоящее из двух приблизительно равных частей, это слово называется гибридным. Примером такого гибрида может служить слово драмедия (драма + комедия); слово это придумал один из друзей Чарли Чаплина, стремившийся охарактеризовать те своеобразные киноспектакли, которые созданы гениальным актером.
      "Его комедии балансируют на грани трагедии. Для этого подходящее название - драмедия"*.
      ______________
      * Чарльз Чаплин-младший, Мой отец Чарли Чаплин, "Иностранная литература", 1961, № 7, стр. 150.
      Таким же гибридом является другое английское слово смог, сложенное из двух слов: смок - то есть дым, и фог - туман.
      "Смог, - говорит Сергей Образцов, - непроницаемый, рыжий, отравленный углеродом холодный пар"*.
      ______________
      * С.Образцов, О том, что я увидел, узнал и понял во время двух поездок в Лондон, М. 1937, стр. 174-175.
      Слово это возникло давно: оно встречается в английской газете "Daily News" уже в 1905 году. Знаменитый английский писатель Льюиз Керролл, автор "Алисы в стране чудес", очень любил сочинять такие составные слова и называл их "слова-чемоданы"*.
      ______________
      * "Вопросы языкознания", 1961, № 4, стр. 141-142.
      По своей структуре эти "взрослые" слова-чемоданы - драмедия, смог и шавкали - ничем не отличаются от детских волосеток, пауканов и луксусов.
      ТИПИЧНЫЕ "ОШИБКИ" ДЕТЕЙ
      Среди детских местоимений особенным своеобразием отличаются притяжательные:
      - Это чьиная мама? Ихинная?
      - Это ктойтина шляпа?
      - Это ктошина девочка?
      - Тетя Нина, а Волга кавонина?
      Слово "чья" приходит сравнительно поздно.
      Местоимения указательные нередко чудятся детям даже там, где их нет. Я, например, в раннем детстве был уверен, что этажерка - два слова: эта жерка.
      И говорил: "на этой жерке", "под этой жеркой" и проч. Теперь я убедился, что такую же ошибку совершают очень многие дети, чуть услышат слово "этажерка".
      Писатель Юрий Олеша сообщил мне, что пятилетний Игорь Россинский наряду с "этой жеркой" ввел форму "та жерка". А другой пятилетний говорил: "та буретка" и "эта буретка".
      Труднее всего малым детям даются капризные неправильные формы глаголов:
      - Мой папа воевает.
      - Не воевает - войнует.
      Или:
      - Лампа уже зажгита.
      - Зачем ты говоришь "зажгита"? Надо говорить: "зажгина"!
      - Ну вот, "зажгина"! Зажгёна!
      Иногда этот лингвистический спор принимает форму монолога. Мальчик, спавший в одной комнате со мною, тихо говорил сам себе, уверенный, что я его не слышу:
      - Мы сплям?
      - Но...
      - Мы сплим?
      - Не...
      - Мы сплюм?
      - Не...
      Так и не дошел до формы: спим.
      Вообще неправильными глаголами дети распоряжаются так, словно это глаголы правильные, и с математической точностью от одной формы производят по аналогии все прочие:
      - Рыбка оживела.
      - Бабушка меня скипидаром потрила.
      - Ты не дадошь, а я взяму.
      - Я вам зададу, подождите.
      - Нарисовай мне барбоса.
      - Спей мне песню о глупом мышонке.
      - Котя Ляльку колотил, Ляля громко визгала.
      - Когда дети входят в комнату, их наслаждают конфетами.
      - Ты чувствуешь, как теплый глаз к твоему уху прижмался?
      - Верка плювается.
      - Укладила куклу спать.
      - Я как только лягну, так и вижу сон.
      Любопытно, что большинство изъявительных форм произведено здесь механически от повелительных: лягну от ляг, зажмила от зажми, потрила от потри, принесила от принеси.
      - Юрик меня поцелул.
      А повелительные столь же прямолинейно производятся от неопределенного: спей, нарисовай, причесай.
      - Я искаю револьвер. - Она драется.
      Впрочем, дети по инерции могут создать из любой глагольной формы любую глагольную форму.
      - Наташа, идем в столовую.
      - Не хочу идёмить в столовую.
      И вот еще более яркий пример: повелительное наклонение глагола, произведенное от восклицания, не имеющего к глаголам никакого касательства:
      - Боже мой! Боже мой! - ужасается бабушка, увидев, как измазался в глине ее четырехлетний Володя.
      Володе не нравятся ее причитания.
      - Пожалуйста, не божемойкай! - говорит он сердито.
      С.Изумрудова сообщила мне такой замечательный разговор двух четырехлетних девиц:
      - А я твоего петушка спря-та-ю (очень протяжно).
      - А я отыскаю.
      - А ты не отыскаешь.
      - Ну, тогда я сядаю и заплакаю.
      - Ты же пил чай.
      - Да не пил я. Я только пивнул капельку.
      - Стрелка на часах ходнула разок.
      - Он, как больнуло живот!
      - Я только немножко откуснул от пирожка.
      - Пойдем в этот лес заблуждаться... Да что ты от меня все ухаживаешь?
      Деревенской девочке сказали, что мы собираемся в лес; она спросила:
      - Всколькером?
      Это слово так очаровало меня, что, признаться, в первую минуту я даже подумал: ввести бы его в нашу "взрослую" речь. Нам его давно не хватает. Изволь говорить: "В каком числе человек вы собираетесь в лес?", когда можно коротко и прямо сказать: "Всколькером?"
      Здесь ребенок (тоже вполне самостоятельно) подошел к самым истокам народной речи, ибо в народе на Севере бытует форма "сколькеро", которая по аналогии с "пятеро", "шестеро" относится исключительно к одушевленным предметам*.
      ______________
      * Ел.Тагер, Зимний берег, М. 1957, стр. 46, "Сколькеро [горностаев] увернулись".
      Вообще для ребенка пластичны даже такие слова, форма которых, по убеждению взрослых, не подлежит изменениям. Интересны формы сравнительной степени, образованные от таких слов, как едва, нельзя, звезда, утро, никогда не знавших этой формы.
      Воспитательница детского сада сказала, например, об одном из питомцев:
      - Бедный мальчик, он едва идет!
      - Подумаешь! - ревниво отозвался другой. - Я, может быть, иду еще едвее!
      Девочкам дали по белой кувшинке:
      Оля. Смотри, у меня как звездочка!
      Катя. А у меня еще звездее!
      - Вставай, уже утро!
      - Я буду ждать, когда станет утрее.
      - За это нельзя браться, а за это еще нельзей, да?
      Благодаря многократным и единообразным воздействиям речи, которую ребенок с утра до вечера слышит от всех окружающих, в уме у него создаются соответствующие грамматические обобщения; сам того не замечая, он умело и тонко применяет их к каждому данному случаю.
      Возьмем хотя бы только что приведенное слово "пивнул". Конечно, ребенок не выдумал этого слова: суффикс ну, означающий мгновенность, однократность, законченность действия, подсказан ребенку взрослыми, от которых он, несомненно, слыхал "чихнул", "хлебнул", "глотнул", "повернул", "заглянул" и т.д. Да и самое слово "пивнул" существует в наших диалектах. Но ребенок его никогда не слыхал, и то обстоятельство, что он в совершенстве постиг сложную экспрессию суффикса ну и так удачно применил свое обобщение к одному из тех слов, которым в обычной "взрослой" речи этот суффикс не свойствен, говорит о самостоятельной конструктивной работе ребенка.
      - У меня развязнулся шнурок.
      - У мамы коса расплетнулась!
      Особенно выразительно звучит у детей суффикс ну в тех глаголах, в которые он не допускается взрослыми. Это видно из такого, например, диалога:
      Кира. Мама, Лена кривляется!
      Лена. Неправда!
      Кира. А кто сейчас кривнулся?
      Или вспомним такие слова, как "ихинная", "кавонина", "ктойтина", "сумасошлатая" и т.д.
      Хотя они построены по готовым моделям, но самый выбор именно той модели, которая наиболее пригодна для каждого данного случая, никоим образом нельзя свести к механическому подражанию.
      VI. АНАЛИЗ ЯЗЫКОВОГО НАСЛЕДИЯ ВЗРОСЛЫХ
      КРИТИК И БУНТАРЬ
      К сожалению, у нас все еще не перевелись теоретики, которые продолжают твердить, будто ребенок, как автомат, без раздумья, послушно копирует нашу "взрослую" речь, не внося в нее никакого анализа.
      Эта неправда декларируется даже в научных статьях - именно декларируется, потому что доказать ее никак невозможно. Стоит только внимательнее приглядеться к языковому развитию детей, чтобы стало ясно, что подражание у них сочетается с самым пытливым исследованием того материала, который предлагают им взрослые:
      - Кочегарка - жена кочегара?
      - Судак - это которого судят?
      - Начальная школа - это где начальники учатся?
      - Раз они пожарные, они должны делать пожар, а тушить пожар должны тушенники!
      Какой ребенок уже на четвертом году не приставал к своей матери с такими вопросами, в которых заключается самая строгая и даже придирчивая критика "взрослых" речений:
      - Почему сверчок? Он сверкает?
      - Почему ручей? Надо бы журчей. Ведь он не ручит, а журчит.
      - Почему ты говоришь: тополь? Ведь он же не топает.
      - Почему ты говоришь: ногти! Ногти у нас на ногах. А которые на руках - это рукти.
      - Почему ты говоришь: рыба клюет? Никакого клюва у ней нет.
      - Почему разливательная ложка? Надо бы наливательная.
      - Почему перочинный нож? Надо бы оточительный. Никакие перья я им не чиню.
      Нет ребенка, который в известный период своего духовного роста не задавал бы подобных вопросов. Названный период его жизни характеризуется самым пристальным вглядыванием в конструкцию каждого слова.
      Я, например, знаю очень многих ребят, отвергающих слово "художник", так как они уверены, что, если слово начинается наречием "худо" - значит, это слово ругательное. О.И.Капица рассказывает о пятилетнем мальчике, который говорил про художника, сделавшего иллюстрацию в книжке:
      - Он совсем не художник: он очень хорошо нарисовал.
      Смастерив какую-то картинку, этот же мальчик воскликнул:
      - Посмотрите, какой я хорошник.
      Когда же картинка особенно удается ему, он говорит:
      - А теперь я прекрасник!*
      ______________
      * О.И.Капица, Детский фольклор, Л. 1928, стр. 181.
      О чем бы мы ни говорили с ребенком, мы не должны забывать, что он, жадно впитывая в себя наши слова, требует, чтобы в них была безупречная логика, и не прощает нам ни малейших ее нарушений.
      Это очень наглядно показывает такой, например, эпизод.
      Мать рассердилась и сказала трехлетнему Ване:
      - Ты мне всю душу вымотал!
      Вечером пришла соседка. Мать, разговаривая с нею, пожаловалась:
      - У меня душа болит.
      Ваня, игравший в углу, рассудительно поправил ее:
      - Ты сама сказала, что я у тебя всю душу вымотал. Значит, у тебя души нету и болеть нечему.
      Ему неведомо, что такое душа, но он по своему трехлетнему опыту знает, что, если что-нибудь выпито, вылито, вымотано, оно перестает существовать, - и говорить, будто оно болит, не годится.
      Таких случаев великое множество.
      Проезжая в Крыму по степи, я назвал эту степь пустыней. Но моя четырехлетняя спутница указала на кусты:
      - Это не пустыня, а кустыня.
      Четырехлетний Вадик с удивлением увидел, что взрослые наливают в молочник не молоко, а вино.
      - Теперь это не молочник, а виновник.
      Требуя, чтобы в конструкции каждого слова была самая прямолинейная логика, ребенок сурово бракует слова, логика которых не удовлетворяет его:
      - Это не синяк, а красняк.
      - Корова не бодает, а рогает.
      Леночка Лозовская (четырех с половиною лет), увидя утят, воскликнула:
      - Мама, утки утьком идут!
      - Гуськом.
      - Нет, гуси - гуськом, а утки - утьком.
      В тех взрослых, которые окружают ребенка, он, естественно, видит непогрешимых учителей языка. Он учится у них с младенческих лет, старательно копируя их речь.
      Но тем разительнее тот строгий контроль, которому он эту речь подвергает.
      Услышав, например, что бабушка сказала кому-то: "Ты тогда еще под стол пешком ходил", внучка перебивает ее язвительным смехом:
      - Разве под стол на извозчиках ездят?
      Когда же бабушка сказала однажды, что вот скоро и праздник придет, внучка возразила, смеясь:
      - Разве у праздника - ножки?
      Этот вопрос о ножках задают очень многие дети, полемизируя таким образом с нашим метафорическим истолкованием слова "идти".
      Слишком широкое и многообразное применение слова "ходить" то и дело сбивает малышей с толку.
      Мать приказала ребятам запереть за нею дверь на крючок и никого не впускать, "так как, - пояснила она, - по городу ходит скарлатина".
      В отсутствие матери кто-то долго стучался к ним в дверь.
      - Приходила скарлатина, но мы не впустили.
      Правда, в конце концов у детей создается привычка к нашим "взрослым" идиомам и метафорам, но эта привычка вырабатывается не слишком-то скоро, и любопытно следить за различными стадиями ее возникновения и роста. Приведу один очень характерный пример. В семье заговорили о новой квартире, и кто-то сказал, что ее окна выходят во двор. Пятилетний Гаврик счел необходимым заметить, что окна из-за отсутствия ножек не могут ходить по дворам. Но произнес он это свое возражение без всякой запальчивости, и было видно, что для него наступил тот период языкового развития, когда дети начинают примиряться с метафоричностью наших "взрослых" речей. Этот период, насколько мне удалось заметить, у нормальных детей начинается на шестом году жизни и заканчивается на восьмом или девятом. А у трехлетних и четырехлетних детей такой привычки нет и в зародыше. Логика этих рационалистов всегда беспощадна. Их правила не знают исключений. Всякая словесная вольность кажется им своеволием.
      Скажешь, например, в разговоре:
      - Я этому до смерти рад.
      И услышишь укоризненный вопрос:
      - Почему же ты не умираешь?
      Ребенок и здесь, как всегда, стоит на страже правильности и чистоты русской речи, требуя, чтобы она соответствовала подлинным фактам реальной действительности (в той мере, в какой эта действительность доступна ему).
      Бабушка сказала при внучке:
      - А дождь так и жарит с утра.
      Внучка, четырехлетняя Таня, тотчас же стала внушать ей учительным голосом:
      - Дождь не жарит, а просто падает с неба. А ты жаришь котлету мне.
      Дети вообще буквалисты. Каждое слово имеет для них лишь один-единственный, прямой и отчетливый смысл - и не только слово, но порою целая фраза, и, когда, например, отец говорит угрожающе: "Покричи у меня еще!" - сын принимает эту угрозу за просьбу и добросовестно усиливает крик.
      - Черт знает что творится у нас в магазине, - сказала продавщица, вернувшись с работы.
      - Что же там творится? - спросил я.
      Ее сын, лет пяти, ответил наставительно:
      - Вам же сказали, что черт знает, а мама разве черт? Она не знает.
      Отец как-то сказал, что шоколадную плитку нужно отложить на черный день, когда не будет другого сладкого. Трехлетняя дочка решила, что день будет черного цвета, и очень долго и нетерпеливо ждала, когда же придет этот день.
      Четырехлетняя Светлана спросила у матери, скоро ли наступит лето.
      - Скоро. Ты и оглянуться не успеешь.
      Светлана стала как-то странно вертеться.
      - Я оглядываюсь, оглядываюсь, а лета все нету.
      ПРОТИВ МЕТАФОР
      Тут все дело в том, что мы, взрослые, если можно так выразиться, мыслим словами, словесными формулами, а маленькие дети - вещами, предметами предметного мира. Их мысль на первых порах связана только с конкретными образами. Потому-то они так горячо возражают против наших аллегорий и метафор.
      Спрашивает, например, одна женщина у своей Наташи, четырех с половиною лет:
      - Не скажешь ли ты мне, как понять, когда говорят, что один человек хочет другого в ложке воды утопить?
      - Что ты? В какой ложке?! Что это? Скажи еще раз.
      Мать повторяет.
      - Это не может быть! - возражает Наташа. - Никогда не может быть!
      И тут же демонстрирует всю фактическую невозможность такого поступка: схватывает ложку и быстро кладет ее на пол.
      - Смотри, вот я!
      Становится на ложку.
      - Ну, топи меня. Человек не поместится... весь сверху будет... Ну вот, смотри... нога больше ложки...
      И выражает презрение к подобным оборотам "взрослой" речи, искажающим реальную действительность:
      - Но хочу я про это... Глупости какие-то...*
      ______________
      * Н.П.Антонов, Развитие мышления и языка ребенка в дошкольном возрасте, "Советская педагогика", 1953, № 2, стр. 60 и 63.
      "Пришел Иван домой, а лягушка и спрашивает: "Что это ты голову повесил?"
      Игорь так и представил себе, что снял Иван голову и повесил на гвоздик.
      Иные дети, наделенные юмором, нередко притворяются для шутки, что не могут понять те или иные идиомы нашей речи, дабы принудить нас к более строгому соблюдению правил, которые мы сами дали им.
      Пожалуешься, например, при ребенке:
      - У меня сегодня ужасно трещит голова!
      А ребенок насмешливо спросит:
      - Почему же не слышно треска?
      И тем подчеркнет свое отрицательное отношение к странной (для него) манере взрослых выражать свои мысли метафорами, столь далекими от подлинных реальностей жизни.
      Дети-юмористы часто придираются даже к понятным словам, чтобы поставить нам в вину их "неточность".
      Мать зовет свою трехлетнюю Киру к себе под одеяло "поласкаться" и слышит иронический вопрос:
      - Разве мама полоскательная чашка?
      Мать говорит дочери после долгой разлуки:
      - Как ты похудела, Надюша. Один нос остался.
      - А разве, мама, раньше у меня два носа было? - иронически возражает четырехлетняя дочь.
      Сердитый отец говорит четырехлетнему сыну:
      - Чтобы этого у меня и в заводе не было!
      Сын отвечает рассудительным голосом:
      - Но ведь здесь не завод, а квартира.
      Услышав, что женщина упала в обморок, ребенок саркастически спрашивает:
      - А кто ее оттудова вынул?
      Играя с Жоржем оловянными солдатиками, я сказал про одного из них, что он будет стоять на часах. Жорж схватил солдатика и со смехом помчался туда, где висели стенные часы, хотя ему было отлично известно, что такое "стоять на часах".
      Впрочем, такая полемика с нашей "взрослой" речью не всегда производится в шутку. Я знаю пятилетнюю девочку, которая краснеет от гнева, когда при ней говорят о баранках.
      - Почему ты называешь их баранками? Они не из барана, а из булки.
      Требуя от взрослых точной и недвусмысленной речи, ребенок иногда ополчается на те привычные формулы вежливости, которыми мы пользуемся автоматически, не вникая в их подлинный смысл.
      Дядя дал Леше и Бобе по бублику.
      Леша. Спасибо.
      Дядя. Не стоит.
      Боба молчит и не выражает никакой благодарности.
      Леша. Боба, что же ты не скажешь спасибо?
      Боба. Да ведь дядя сказал: не стоит.
      Чаще всего эта детская критика вызвана искренним непониманием нашего отношения к слову.
      Ребенок, которого мы сами приучили к тому, что в каждом корне данного слова есть отчетливый смысл, не может простить нам "бессмыслиц", которые мы вводим в нашу речь.
      Когда он слышит слово "близорукий", он спрашивает, при чем же тут руки, и доказывает, что нужно говорить близоглазый.
      - И почему кормилица? Надо поилица. Ведь не котлетами же будет она нашего Зёзьку кормить!
      - И почему перчатки? Надо пальчатки.
      - Мама, вот ты говоришь, что сосульки нельзя сосать. Зачем же их назвали сосульками?
      Иногда ребенок протестует не против смысла, а против фонетики данного слова. Писатель Н.Прянишников сообщает мне из Уральска про тамошнюю четырехлетнюю девочку, которая с возмущением узнала, что имя нарисованного в книжке человека - Шекспир. Она даже отказалась повторить это имя:
      - Так дядей не зовут, а только службу!
      Должно быть, слово Шекспир прозвучало для нее как Сельмаш, Мосгаз, Детгиз и т.д.
      Замечательно, что даже малыши, еще не умеющие связно излагать свои мысли, и те заявляют протест против сбивчивости и неясности наших речей.
      Говорю Вове (пятнадцати с половиной месяцев):
      - Вот наденем носочки и пойдем гулять.
      Он не дает мне надеть их и, протягивая к ним руки, повторяет: "Носоки, носоки". Я не понимаю, в чем дело, и думаю, что он не хочет одеваться. Но он хватает у меня носки, прикладывает их к носу, громко смеется и опять повторяет: "Носоки, носоки", указывая этим, что, по его убеждению, носочками не могут называться предметы, которые не имеют касательства к носу. Он так мал, что даже не может выразить эту мысль при помощи слов, но мимика его не оставляет сомнений, что он считает глубоко неправильным то несоответствие между названием и вещью, которое в данном случае допущено нами. Таким образом, еще почти бессловесный, он уже выступает с полемикой против нашего отношения к слову.
      Конечно, подражательные рефлексы ребенка чрезвычайно сильны, но ребенок не был бы человеческим детенышем, если бы в свое подражание не вносил критики, оценки, контроля. Только этот неослабный контроль над нашей установленной речью дает ребенку возможность творчески усвоить ее.
      Когда эти мои наблюдения над аналитическим подходом ребенка к словам впервые появились в печати, против них безапелляционно восстали педологи. Поэтому я с таким радостным чувством прочитал у одного из самых зорких и тонких экспериментаторов, покойного Н.X.Швачкина, что уже с двух лет "ребенок начинает высказывать свое отношение к речи окружающих, замечая ее особенности, и даже критиковать речь своих товарищей"*.
      ______________
      * Н.X.Швачкин, Психологический анализ ранних суждений ребенка. Вопросы психологии речи и мышления, "Известия Академии педагогических наук", М. 1954, вып. 54, стр. 127.
      Приятно сознавать, что твои мысли, высказанные лет тридцать назад, вполне подтверждаются авторитетом науки.
      "Активное отношение ребенка к речи окружающих, - говорит ученый, выражается и в том, что он начинает уточнять их речь, внося в нее коррективы"*.
      ______________
      * Н.X.Швачкин, Психологический анализ ранних суждений ребенка. Вопросы психологии речи и мышления, "Известия Академии педагогических наук", М. 1954, вып. 54, стр. 128.