А медведи - всевозможные Мишки, Топтыгины, Михаилы Потапычи - нужно ли говорить, какими обаятельными для миллионов детей сделал их тот же народ! И кто не знает, что самые, так сказать, задушевные игрушки для малых ребят это именно Мишки, деревянные, тряпичные, плюшевые, - изготовленные специально затем, чтобы ребята могли гладить их, баюкать, жалеть и ласкать, укутывать их в лоскутки, кормить воображаемой кашей, защищать от воображаемых бед. И нужно быть лунатиком, совершенно оторванным от подлинных реальностей жизни, чтобы, увидев у какого-нибудь Вани плюшевого медвежонка в руках, отнять у него эту игрушку из боязни, что он, когда станет Иваном, не пойдет с ружьем или рогатиной на живого лесного медведя.
      Так - или приблизительно так - должна была ответить Комиссия по детской литературе от имени Союза писателей. Но, к великому моему изумлению, она ответила ему совершенно иначе.
      "Вы правы в самой постановке (!) вопроса, - заявила она с первых же слов. - К сожалению (?), некоторые наши писатели, работавшие в области (так и сказано: "работавшие в области") детской сказки и детского дошкольного рассказа, действительно ради занимательности совершили ошибки, наделяя вреднейших зверей, птиц и насекомых качествами положительных героев".
      Дикий ответ, канцелярский. Ведь при таком подходе к детской сказке окажутся глубоко ошибочными и замечательная сказка Жуковского о том же благодетельном волке, где поэт вслед за народом прославляет доброту и гуманность волков, и сказка Льва Толстого о медведе на повозке, где ребячьи сердца так и влекутся к медведю, и пушкинская сказка о Салтане, вызвавшая симпатии детей к комару. Кто из нас в детстве не хлопал в ладоши, не радовался, когда читавшие нам сказку доходили до знаменитых стихов:
      Чуду царь Салтан дивится,
      А комар-то злится, злится
      И впился комар как раз
      Тетке прямо в правый глаз.
      Повариха побледнела,
      Обмерла и окривела.
      Слуги, сватья и сестра
      С криком ловят комара...
      и т.д.
      Почему же, спрашивается, Пушкин, Жуковский, Толстой совершили эту странную "ошибку"?
      Комиссия по детской литературе ответила на этот вопрос таким легкомысленным вздором:
      "Объяснялось это, на наш взгляд, - так и написала она, пренебрежением к правде жизни, незнанием родной природы".
      Установив таким косвенным образом, что не только Чарушин и я, но и Пушкин, и Жуковский, и Лев Толстой, а с ними заодно и Некрасов не знали родной природы и относились пренебрежительно к жизненной правде, Комиссия по детской литературе тут же заявила, вопреки очевидности, что русский народ в своем фольклоре почти не придает положительных черт каким-нибудь вредным животным, то есть предпочла умолчать о вышеназванных зайцах, волках, мышах и медведях.
      Ради чего же допустила она все эти отклонения от истины? А ради того, чтобы сделать из них соответствующий административно-практический запретительный вывод: опера композитора Красева была признана вредной и уже больше не звучала в эфире.
      Повторяю: приемы и методы нашего критика чрезвычайно типичны для многих подобных высказываний. И конечно, я не стал бы так долго на них останавливаться, если бы в их основе не лежало одно заблуждение, имеющее мировоззренческий, принципиальный характер.
      Как было сказано на предыдущих страницах, народ тысячелетним своим педагогическим опытом пришел к непоколебимой уверенности, что те сказочные образы, которые окружают ребенка в первые годы его бытия, не останутся в его уме неподвижными, а в процессе его развития и роста, под влиянием жизненной практики, подвергнутся большой переоценке. В данном случае к народу вполне применимо утверждение Энгельса, что "люди мыслили диалектически задолго до того, как узнали, что такое диалектика..."*.
      ______________
      * К.Маркс и Ф.Энгельс, Сочинения, т. 20, стр. 146.
      Представить себе жизнь ребенка в виде процесса, то есть в беспрерывном движении, изменении, развитии, многим и сейчас не под силу. Этим людям все еще порою мерещится, что ребенок есть просто сундук, в который что положишь, то и вынешь. Положишь любовь к волку, или к комару, или к мухе так эта любовь и останется в нем до самого конца его жизни. И они стараются напихать туда, в этот сундук, возможно больше хороших вещей и очень удивляются, когда вынимают оттуда совсем не то, что туда положили.
      Не подозревая о диалектичности детского возраста, они топорнейшим образом думают, что, если ребенку в качестве умственной пищи дать, скажем, некое а, то это а так и останется в нем в виде а и не преобразится в б, или в, или г. Они забывают, что как яйцо не похоже на курицу, как семя не похоже на дерево, так и трехлетний младенец не похож на того человека, который из него выйдет впоследствии. Ребенок есть только черновик человека, и многое в этом черновике будет зачеркнуто, и многое пририсовано заново, покуда из большеглазого и щекастого Юрика выйдет Павлов, Циолковский или самый низкопробный деляга.
      Из того, что ребенок в три года переживает период ломания игрушек, отнюдь не следует, что к пятнадцатилетнему возрасту он сделается взломщиком несгораемых касс.
      Педагоги, не учитывающие диалектического развития ребячьего возраста, именно так и думают. Совсем как та беременная, которая горько заплакала, узнав, что у ее утробного младенца, в начале второго или третьего месяца, появились жабры и хвост: "Не хочу, чтобы мой Ваня был хвостатенький!" - не подозревая, что и жабры и хвост исчезнут у него еще до рождения.
      Эти нехитрые люди воображают, что каждая сказка, которую расскажешь младенцу, так-таки до гроба и останется в нем со всей своей моралью и фантастикой и определит собою всю его дальнейшую жизнь.
      На этой наивной уверенности спекулировали все гонители сказок еще во времена педологии.
      В Ростове-на-Дону некто П. (не Передонов ли?) тиснул в ту пору статью, где грозно осуждал знаменитую сказку о Мальчике с пальчик за то, что в сказке изображены людоеды. Должно быть, он полагал, что ребенок, прочитавший эту сказку, вырастет и сам людоедом.
      - Почему вы питаетесь человеческим мясом? - в ужасе спросят у него окружающие.
      - Мне в детстве прочитали сказку о Мальчике с пальчик.
      А в Оренбурге какой-то Булгаков так прямо и напечатал на белой бумаге, что волшебная сказка - это школа полового разврата, потому что, например, в сказке "Золушка" злая мачеха, которая из одной только потребности мучить насыпает своей падчерице золы в чечевицу, есть, несомненно, садистка, а принц, приходящий в восторг от башмачка бедной Золушки, есть замаскированный фетишист женских ножек!*
      ______________
      * В.Булгаков, О вреде сказок. Настольная книга для работников просвещения трудовой школы (Оренбург, 1922).
      В г.Горьком А.Т-ва напечатала тогда статейку о том, что ребенок, наслушавшись сказок, проникнется психологией морального безразличия, начнет стремиться не к коллективному, а к индивидуальному счастью - очевидно, станет растратчиком или скупщиком краденого*.
      ______________
      * Статья А.Т-ной в сборнике Нижегородского губоно "Школа и жизнь" (Н.-Новгород, 1922).
      Сажая его в тюрьму за решетку, судья так и скажет ему:
      - Не читали бы вы в детстве "Кота в сапогах"!
      Гонители сказок спекулировали именно на убеждении невежд, будто нет такого сказочного образа, такого сюжета, которые не оставались бы законсервированными в детском уме на двадцать и тридцать лет, не подвергаясь никаким метаморфозам. Пугали простодушных читателей бессмысленной басней о том, что, если пятилетнему мальчику прочитать, например, о ковре-самолете, он, достигнув тридцатилетнего возраста, и слышать не захочет ни о каких Днепростроях, а пребудет до конца своих дней мечтателем, романтиком, мистиком.
      Чем же от этого давнего, ныне забытого бреда отличается мысль вышеназванного забайкальского жителя (и всех авторитетных товарищей, объявивших себя солидарными с ним), будто ребенок, которому в детстве прочитают "Волчишку" Евгения Чарушина, на всю жизнь сохранит в своей душе горячую привязанность к волкам? И будто, прослушав сказку о храбром комарике, победившем злого паука, ребенок, даже сделавшись взрослым, уже никогда не станет убивать комаров?
      И там и здесь - схоластическая, средневековая мысль, будто понятия и представления ребенка есть нечто застывшее, данное раз навсегда.
      Нет, объекты симпатий ребенка с течением времени будут меняться не раз. Сегодня - одни, завтра - другие. Поэтому сказочники - и в первую голову народные скалочники - не слишком-то бывают озабочены выбором этих объектов, установлением их вреда или пользы.
      И мне остается повторить слово в слово, что было сказано мною на одной из предыдущих страниц - в предисловии к циклу моих сказок.
      Цель сказочников - иная. Она заключается в том, чтобы какою угодно ценою воспитать в ребенке человечность - эту дивную способность человека волноваться чужими несчастьями, радоваться радостям другого, переживать чужую судьбу, как свою.
      * * *
      Все, о чем повествуется в настоящей главе, происходило лет десять назад. Нынче в Комиссии по детской литературе Союза писателей уже другой, обновленный состав, нисколько не ответственный за тот документ, который я сейчас процитировал. Но значит ли это, что уже не существует самозванных блюстителей народного блага, готовых отнимать у детей то или иное произведение искусства на основе своих схоластических догматов, бесконечно далеких от подлинных реальностей жизни?
      В том-то и горе, что эти догматы страшно живучи.
      Ибо, во-первых, они все еще импонируют наивным умам своей кажущейся, мнимой логичностью.
      А во-вторых, всякий, кто использует их для полемических выпадов против той или иной детской книжки, тем самым присваивает себе благородную роль горячего поборника общественной пользы, а роль эта весьма соблазнительна особенно для тартюфов и человеков в футляре.
      Поэтому искоренить из нашего обихода такие методы критической мысли не так-то легко, и было бы нелепо надеяться на быстрый и стремительный успех. Еще будут рецидивы - и не раз. Борьба предстоит упорная. И я буду искренне рад, если окажется, что в настоящей главе мне удалось хоть отчасти, хоть в самой незначительной степени пошатнуть этот порочный критический метод, показав на первом попавшемся конкретном примере полную непригодность подобных приемов для решения важнейшего вопроса о педагогической ценности той или иной детской книги.
      VI. "ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННО, ЧТОБЫ..."
      1960
      Редактор моей книги сказал:
      - Вся эта глава "Борьба за сказку" в настоящее время едва ли нужна. Дико думать, будто теперь, в шестидесятых годах, может найтись хоть один мракобес, который, спекулируя левацкими, мнимо утилитарными лозунгами, станет требовать уничтожения какой-нибудь фантастической сказки. Время раппопортов и васьковских прошло. Теперь даже они поумнели! Для чего же ломиться в открытую дверь?
      - Вы правы! - ответил я. - Мне и самому представляется, что эта глава устарела. Незачем доказывать то, что давно уже ясно как день.
      Но в эту минуту принесли свежий номер "Литературной газеты", и мы прочитали в ней такое письмо:
      "Опять и в который раз вышло произведение Корнея Чуковского о "Мухе-Цокотухе". На этот раз это произведение выпущено тиражом в 1300000 экземпляров.
      До каких пор К.Чуковский будет вводить в заблуждение советских детей?"
      И т.д., и т.д., и т.д.
      Кончается письмо таким призывом:
      "Бесполезную книжку К.Чуковского о Мухе (Цокотухе) можно смело сжечь, история (?) от этого ничего не потеряет".
      И подписано:
      "А.П.Колпаков, кандидат исторических наук (Душанбе)".
      Среди обвинений, выдвинутых кандидатом исторических наук Колпаковым против моей "Мухи-Цокотухи", особенно грозно прозвучало такое:
      "Корней Чуковский проповедует любовь к мухе-цокотухе, он выдает ее замуж
      За лихого, удалого
      Молодого комара!
      Это противоестественно, чтобы комар мог жениться на мухе, возмущается кандидат исторических наук Колпаков. - Вошь, - поучает он, - не может жениться на клопе и комар на мухе. Это все несусветная чушь и обман"*.
      ______________
      * "Литературная газета", 1960, № 99, от 20 августа.
      В искренности этой тирады нельзя сомневаться. Одного не могу я понять: почему, выступив на борьбу с "несусветною чушью", Колпаков ограничивается одной "Цокотухой"? Бороться так бороться до конца! Если уж он решил навести в этом деле порядок, почему не потребовал, чтобы возможно скорее сожгли гениальную народную сказку "Царевна-лягушка", где без всяких обиняков говорится, что на самой обыкновенной лягушке женится юноша богатырского роста?
      "Старший сын женился на боярской дочери, средний - на купеческой, а Иван-царевич - на лягушке".
      И почему достопочтенный ученый до сих пор не бросил в огонь другую русскую народную сказку - "Медведко", где такой же "кровосмесительный" брак: красавица на целых два года становится женою медведя!!
      А сказка о Никите Кожемяке:
      "Схватил змей царевну и потащил к себе в берлогу - за жену себе взял".
      Разве это не "противоестественно, чтобы..."?
      А эта знаменитая народная детская песенка:
      Сватали совушку
      За белого гуся,
      почему Колпаков пощадил и ее?
      И почему он пощадил Льва Толстого? Ведь черным по белому Лев Толстой написал для детей сказку "Уж", в которой крестьянская девушка Маша выходит замуж за большого ужа и тот становится отцом ее детей. Как же Колпаков допустил этот противоестественный брак?
      И спрашивается: почему до сих пор он не сжег бессмертной украинской народной баллады о мухе-чепурухе, на которой женился... - слушайте! слушайте! - тот же комар!
      Ой, що ж то за шум учинився,
      Що комарь та на мусi оженився!
      "На мусi" и значит "на мухе". Как же это так могло случиться, что бдительный Колпаков проворонил такой криминал? Ведь уже лет двести миллионы украинских детей с восторгом читают и слушают эту балладу, в которой воспевается такой же "противоестественный" брак, что и в моей злосчастной "Цокотухе".
      Если уж пришла Колпакову мракобесная блажь сжигать дотла ненавистные книги, он должен был заранее знать, что тут потребуется огромный костер, ибо, как мы видим, и русский и украинский пароды создали на потребу своей детворы немало таких сказок и песен, к которым вполне применима его грозная формула:
      "Противоестественно, чтобы".
      Я уж не говорю о польском, чешском, монгольском, английском фольклоре, предназначенном для маленьких детей. Если бы кандидат исторических наук Колпаков имел хоть какую-нибудь возможность познакомиться с этим фольклором, он, конечно, пришел бы в отчаяние, ибо в его костре не хватило бы дров. Взять хотя бы английский детский фольклор - так называемые Nursery Rhymes, отголоски которых так явственно слышатся в творчестве Шекспира, Джонатана Свифта, Роберта Бернса, Льюиса Керролла, Алана Александера Милна и других. Воображаю, какой гнев они вызвали бы в нашем доблестном блюстителе нравственности, если бы он каким-нибудь чудом узнал, что этот великолепный поэтический цикл считает вполне допустимой женитьбу лягушонка на мыши! И уж настоящая ярость охватила бы того же блюстителя, если бы ему стало известно, что у замечательного детского поэта Эдварда Лира утка мечтает о том, чтобы сделаться женой кенгуру, а кошка венчается с филином.
      Подобные сказки и стихи существуют в английском фольклоре уже полтысячи лет - или больше! - почему же никто из миллионов детей не заметил в них ничего одиозного?
      Я думаю, причина одна: дети не бывают пошляками.
      И не только детям, но и нам, взрослым читателям сказок, простодушно, по-детски восхищающимся "Царевной-лягушкой", - нам и в голову не приходят те грязноватые мысли, в итоге которых слагается пресловутая колпаковская формула:
      "Противоестественно, чтобы".
      В сущности, я должен благодарить Колпакова, так как его письмо послужило для меня верным свидетельством, что настоящая глава не устарела и до сих пор сохраняет свою актуальность.
      - Нет, - сказал я редактору, - придется эту главу сохранить. Исключать ее из книжки рановато. Васьковские и раппопорты, оказывается, на диво живучи и по-прежнему рвутся в бой, нисколько не боясь оказаться всеобщим посмешищем.
      Правда, их стало значительно меньше. Огромное большинство читательских писем, полученных мною и редакцией "Литературной газеты", написаны в защиту моей сказки. Я не цитирую этих многочисленных писем, так как не хочу огорчать Колпакова: вряд ли ему придутся по вкусу те эпитеты, которыми авторы писем так щедро награждают его.
      Впрочем, почему не привести самое безобидное из всех этих писем, благо оно такое короткое?
      "Дорогой наш Корней Иванович! Мы прекрасно понимаем, как муха-цокотуха обвенчалась с удалым комаром. Это доходит до нашего сознания. Но мы никак не можем понять, как этот (опускаю нелестный эпитет. - К.Ч.) получил степень кандидата исторических наук".
      А я хоть убей не пойму, отчего, выступая с призывом к сожжению книги, он считает необходимым подкрепить этот дикий призыв указанием на свою ученую степень.
      Глава четвертая
      ЛЕПЫЕ НЕЛЕПИЦЫ
      Глаз человека не слыхал,
      ухо человека не видало...
      В Шекспир "Сон в летнюю ночь"
      Медведь летит по поднебесью,
      В когтях да он несет коровушку,
      В осеку овца да яйцо снесла,
      На дубу свинья да гнездо свила.
      Русская народная песня
      "Обмолвка актера:
      "Ключи заперты, двери в кармане".
      В.Слепцов. Отрывки из дневника
      I. ПИСЬМО
      Я получил такое письмо:
      "Стыдно, т.Чуковский, забивать головы наших ребят всякими путаницами, вроде того, что на деревьях растут башмаки. С возмущением прочитали мы в вашей книжонке такие фантастические строки:
      Жабы по небу летают,
      Рыбы по полю гуляют,
      Мыши кошку изловили,
      В мышеловку посадили.
      Зачем вы извращаете реальные факты? Детям нужны общеполезные сведения, а не фантастика насчет белых медведей, которые будто бы кричат кукареку. Не того мы ждем от наших детских писателей. Мы хотим, чтобы они разъясняли ребенку окружающий мир, а не затемняли его мозги всякой путаницей!"
      Я прочитал это письмо, и мне стало не то чтобы грустно, а душно.
      Какое затхлое и безнадежное невежество! Дело не во мне и не в моих бедных стишках, а в огромном вопросе о принципах детского чтения, который нельзя же решать при помощи одного только обывательского "здравого смысла", потому что "здравый смысл" нередко бывает врагом всякой научной теоретической истины.
      Признаться, я даже почувствовал к своему обличителю жалость: взять бы его за руку, вывести на солнечный свет и объяснить ему от души, без запальчивости, самыми простыми словами то, чего он не может понять в своем обывательском погребе.
      Если бы, кроме "здравого смысла", у него были какие-нибудь другие ресурсы, он увидел бы, что "путаницы", которые кажутся ему такими зловредными, не только не мешают ребенку ориентироваться в окружающем мире, но, напротив, укрепляют в нем чувство реальности, и что именно в интересах реалистического воспитания детей следует культивировать в детской среде такие стихи. Ибо так уж устроен ребенок, что в первые годы его бытия мы можем насаждать в его душе реализм не только путем ознакомления с окружающим миром, но чаще и успешнее всего именно при посредстве фантастики.
      II. ТИМОШКА НА КОШКЕ
      Для того чтобы мой обличитель мог вполне усвоить эту очевидную истину, я повел бы речь издалека и сказал бы ему приблизительно следующее:
      - Заметили ли вы, мой бедный друг, что в русских народных стишках для детей - этих шедеврах поэзии и педагогической мудрости - редко кто проскачет на коне, а все больше на кошке, на курице - на самом неподходящем животном:
      Стучит-гремит по улице,
      Фома едет на курице,
      Тимошка на кошке
      По кривой дорожке.
      Нет, кажется, такой птицы, такого животного, на котором не прокатились бы люди в русских детских народных стишках:
      Села баба на баран,
      Поскакала по горам...
      Доктор едет на свинье,
      Десять розог на спине...
      Запрягу я кошку в дрожки,
      А кота в пристяжку...
      Сядьте на курицу,
      Поезжайте в кузницу...
      Машенька из дому уходила,
      На воробушке по улице катила...
      А Ерема на утяти
      Поехал пахати...
      Всюду в этих стишках нарочитое отклонение от нормы: от лошади. Чем объясняете вы такую "нелепость"? Деревенские дети, в возрасте от двух до пяти, отказываются почему-то ввести в свою песню канонического ездока и коня. Только вчера они усвоили этот канон, только вчера постигли великую истину, что лошадь существует для езды, что здесь ее главная функция, а сегодня наделяют этой функцией всякую заведомо неподходящую тварь:
      Как по речке, по реке
      Ехал рыжий на быке.
      Ему красный повстречался
      На козе.
      Всеми способами стремятся они заменить верхового или ломового коня каким-нибудь нелепым суррогатом, и чем ощутительнее эта нелепица, тем охотнее культивирует ее детская песня:
      Ехал повар на чумичке,
      Две кастрюли впереди.
      Дело доходит до того, что огромное для детского глаза животное заменяется микроскопической козявкой, дабы еще сильнее подчеркнуть всю явную эксцентричность этого отклонения от нормы:
      Маленьки ребятки
      На маленьких козявках
      Поехали кататься.
      Но необходимо тут же отметить, что, при всех этих резких отклонениях от нормы, норма живо ощущается ребенком.
      На каких бы козявках ни разъезжали герои стишков, этим козявкам в сознании ребенка всякий раз противопоставляется лошадь, которая незримо присутствует тут же.
      Иногда, впрочем, она присутствует зримо, но появляется лишь для того, чтобы ее отстранение было еще более заметно:
      Впрег коня, конь-ат не везет.
      Впрег комара, комар-ат помчал,
      На гумно замчал.
      Эта тяга к нарушению установленного порядка вещей наблюдается не только в русском фольклоре. В английских, например, народных детских песнях тот же мотив о ездоке и коне варьируется множество раз:
      - Оседлаю моего петуха, взнуздаю мою курицу и отвезу мою маленькую даму домой... (I'll saddle my cock and I'll bridle my hen...)
      - Мать Джека поймала гусака и, взобравшись ему на спину, полетела верхом на луну... (Jack's mother... caught the goose soon and mounting its back flew up to the moon...)
      Причем англичане минувших веков, как народ-мореплаватель, ввели тот же процесс отстранения нормы в стихи о морских путешествиях. Герои этих стихов носятся по морю в самых неподходящих суденышках: кто в лохани, кто в ковшике, кто в решете! Изо всех предметов во всем мире решето наименее пригодно для навигации: именно поэтому детская английская народная песня так охотно пользуется им.
      Универсально это систематическое неприятие ребенком прочно установленной истины.
      Нет числа тем извращениям, которым подвергает детская народная песня незыблемую идею езды на коне. Если она и оставит коня, она примет другие меры, чтобы достичь демонстративного отклонения от нормы:
      а) либо перепутает эпитеты, неизменно характеризующие коня и телегу:
      Он на пегой на телеге,
      На дубовой лошади;
      б) либо поменяет местами ездока и дорогу:
      Ехала деревня
      Мимо мужика;
      в) либо повернет ездока в направлении, противоположном маршруту:
      Сел задом наперед
      И поехал в огород.
      Словом, так или иначе достигнет вожделенной нелепости, не оставив нетронутым ни одного из тех элементов, из коих слагается образ скачущего на коне человека.
      Из народной песни эта тенденция к заведомо неверному взаимоотношению образов перешла в литературно-книжную и утвердилась во многих излюбленных детских стихах; таково, например, соединение двух взаимно исключающих друг друга способов езды:
      Баба ехала верхом,
      Развалясь в карете.
      III. ТЯГОТЕНИЕ РЕБЕНКА К ПЕРЕВЕРТЫШАМ
      Впрочем, будем говорить исключительно о народной поэзии.
      Ведь нет никакого сомнения, что стихи, которые я сейчас процитировал, утверждены и одобрены несчетными поколениями русских детей, так как хотя каждому новому поколению родители, деды и бабки могли напевать наряду с хорошим и плохое, в памяти маленьких слушателей всегда выживало лишь то, что наиболее соответствовало их детским запросам и вкусам. И, дожив до старости, всякий, кто в детстве слыхал эти песни, передавал в свою очередь внукам самое лучшее, самое яркое. А все фальшивое, чуждое младенческой психике понемногу забывалось, отмирало и, таким образом, не передавалось потомству, переставало существовать для следующего поколения детей.
      То был суровый отбор, и в результате этого многовекового отбора русские дети получили ценнейшее наследие песен, которые дороги именно тем, что они как бы созданы самими детьми.
      Недетское погибло на тысячелетней дороге.
      Так создавалась образцовая детская народная песня, во всей своей семантике и ритмике идеально соответствующая умственным потребностям русских трехлетних детей, - одно из сильнейших средств мудрой народной педагогической практики.
      Точно таким же путем возникла и та великая книга, которая у англичан называется "Старуха гусыня" ("The Mother Goose"). Стишки, входящие в "Старуху гусыню", так называемые Nursery Rhymes, подверглись тому же процессу коллективного отбора, бессознательно произведенного длинным рядом детских поколений. Стишки эти просеивались через тысячи сит, прежде чем из них образовался единственный всенародный песенник, без которого немыслимы детские годы английских, шотландских, австралийских, канадских детей. Многие из этих стишков зарегистрированы в печати лет четыреста или пятьсот тому назад. Например, песня о Готемских умниках (Three Wise Men of Gotham) считалась старинной уже в середине XIV века.
      А версия песни о снеге "Птаха белая, без перышков" ("White bird featherless") восходит к началу десятого века*.
      ______________
      * Oxford Dictionary of Nursery Rhymes edited by lona and Peter Opie, Oxford, 1958, pp. 81 и 193.
      Почему же, спрашивается, среди этих произведений фольклора, так чудесно приспособленных для воспитания детей, возникла такая обширная группа озорных, диковинных стишков, посвященных нарочитому систематическому отклонению от установленной нормы? Почему образцовая детская песня, одобренная миллионами детей, в течение многих веков культивирует с таким упорством это явное нарушение реальности?
      Я взял одну-единственную тему: лошадь везет человека, но, если всмотреться внимательнее в детскую народную песню, можно заметить, что чуть ли не каждая тема, доступная кругозору ребенка, подвергается такой же обработке, словно идея строгой закономерности вещей и событий невыносима для трехлетнего ума.
      Многие песни как будто к тому и стремятся, чтобы перемешать, перепутать те немногочисленные данные опыта, из коих для ребенка слагается вселенная.
      Чаще всего желанная нелепица достигается в детской песне тем, что неотъемлемые функции предмета а навязываются предмету б, а функции предмета б навязываются предмету а.
      Благодаря применению этого метода в фольклоре создались так называемые небывальщины, издавна широко распространенные среди русских детей:
      Среди моря овин горит,
      По чисту полю корабль бежит...*
      ______________
      * Великорусские народные песни. Изданы проф. А.И.Соболевским, т. VII, СПб. 1902, стр. 287.
      Здесь, в этих строках, дано сочетание шести несочетаемых вещей: моря и овина, корабля и поля, воды и огня.
      Подобную же обратную перестановку незыблемых признаков моря и леса находим в английском детском фольклоре:
      "Пустынник спросил меня, сколько ягод земляники растет в море? Я ответил ему: столько же, сколько копченых селедок растет в лесу".
      Повторяю и подчеркиваю: для восприятия этих игровых стихов ребенку необходимо твердое знание истинного положения вещей: сельди - обитатели моря, земляника растет в лесу.
      Небывальщина необходима ребенку лишь тогда, когда он хорошо утвердился в "бывальщине".
      Если ему неизвестно, например, что лед бывает только в холодную пору, он не воспримет народной английской песни о том, что:
      Дети скользили по льду на коньках
      В летний жаркий день.
      Это нужно с самого начала понять и запомнить: все подобные нелепицы ощущаются ребенком именно как нелепицы. Он ни на минуту не верит в их подлинность. Навязывание предметам несвойственных им функций и признаков увлекает его как забава.
      В русских малых фольклорных жанрах эта забава нередко принимает характер игры в обмолвку:
      Полтора молока кислого кувшина...
      Лыко мужиком подпоясано...
      Глядь, из-под собаки лают ворота. Мужик схватил собаку и давай бить палку. Собака амбар-то поджала да под хвост и убежала.
      Квашня женщину месит.
      Озеро вспорхнуло, а утки остались...
      Корова бабу доит.
      Иногда же здесь откровенная игра несуразностями:
      Я посеял конопель, а выросли раки, зацвели вороны.
      Кошка кованая, утка дойная...
      Кочерга раскудахталася, помело нарумянилося...
      На печи старик - он рыбу ловил.
      Одёрни пуп, рубаху видно!
      На грушу лезу, грушки трясу, караси падают, сметану собираю.
      В немецком фольклоре, как и во всяком другом, тоже с незапамятных времен существует великое множество таких же озорных небылиц - для детей и для взрослых. Приведу одну из них, наиболее удачную, в талантливом переводе Льва Гинзбурга. Она распространялась в "летучих листках" в 1530 году в Нюрнберге:
      Жил в мужике богатый дом,
      Пил хлеб, закусывал вином,
      Стриг ножницы овечкой.
      Доской рубанок он строгал,
      В коня повозку запрягал,
      Топил поленья печкой.
      . . . . . . . . . . . . . . .
      Сажал он в репе огород,
      Воров поставил у ворот,
      Чтоб под покровом мрака
      Не влезла в дом собака.
      Он в рыбах озеро удил,