- Это - архив тайных масонских бумаг? - Тутти недоуменно огляделась по сторонам, ожидая увидеть что-нибудь наподобие узкой дверки, ведущей в подвал.
      - Да. - Движения Леры были уверенными и решительными, чувствовалось, что она привыкла бывать в этой комнате: она пододвинула стремянку к одному из шкафов. - Вот, эти два шкафа мне можно смотреть, а тот, третий, нельзя. Он заперт на второй ключ. Его папа даже Петьке не дает. Но там не интересно - там идут бумаги начиная со второй половины прошлого века. Я бы их и сама не стала смотреть. Помоги мне, он тяжелый такой...
      Лерик вытаскивала с верхней полки темно-красный деревянный ларец довольно ветхого виду: казалось, он развалился бы, если бы не оковывающие его металлические полоски.
      Кое-как стащив ларец вниз, девочки перенесли его на небольшой квадратный столик у окна. Лерик с немного торжественным выражением лица подняла крышку.
      Верхним на кипе бумаг лежал плотный, пожелтевший лист, на котором тушью (цвета передавала штриховка) был начерчен герб, увенчанный тремя шлемами, - щит герба держался справа единорогом и слева - львом.
      - Постой, не говори, чей это герб, я попробую прочитать...
      - Ты хорошо читаешь?
      - Не знаю... Дядя Юрий меня как-то учил. Постой... - держа бумагу на вытянутой руке, Тутти несколько минут напряженно рассматривала герб. - Щит четверочастный, в середине малый щиток - золотой, да, золотой, это золото... На нем - крест из двух перевязей, Андреевский, кажется, красный... Сам щит - первая часть - поле лазурь, справа налево серебряная, серебро не обозначается, крепостная стена, он, переходит на четвертую часть - тоже стена по лазури... В каждой - над стеной серебряное ядро, не знаю, как называются эти три лучика от каждого ядра... Третья и вторая части тоже одинаковые, орлиные головы на серебряном фоне, по бокам означены зелеными дугами. Головы черные, с коронами, в профиль. Значит, главные цвета - голубой; величие, красота, ясность; серебро - невинность; зелень - надежда и свобода; черный - образованность и печать: лев - сила, великодушие, власть; единорог - чистота... Дальше... Девиз - "Fuimus", это - "Мы были"... Дальше - на первом шлеме - баронская корона с куском стены... На втором непонятно какая корона - венец с рукой, держащей золотую булаву... Третий шлем - графская корона с такой же орлиной головой... Очень сложный герб - может быть, тут имеется в виду, что в этом роду есть и бароны, и графы? Чей это герб?
      - Брюсов! У них действительно были и графы, и бароны, и короли... А вот - дальше, эти два герба так и были здесь вместе - потом поймешь, почему...
      Лерик протянула Тутти второй лист бумаги, напоминающий первый.
      - А этот без намета и без корон... Ну-ка... Первая и четвертая части - белая лилия на червленом фоне. Это - не русский герб?
      - Русский. Есть несколько русских гербов с лилией, только очень мало.
      - Дальше... Вторая часть - в лазоревом поле золотой лук с золотой стрелой - острие к правому нижнему краю... Третья часть - олень вправо по лазоревому полю бежит из золотого леса... Олень означает воина, обращающего в бегство неприятеля... Красный цвет - храбрость... А этот чей?
      - Глебовых. А вот это - я сама не знаю, кто... - Лерик положила на стол небольшой поясной портрет молодого человека в наряде начала восемнадцатого столетия.
      - А это не твой Черный Глебов?
      - Нет... Я видела один портрет Черного Глебова - это не он. Но этот портрет тут же был.
      У изображенного на портрете молодого вельможи было скорее неправильное, чем красивое лицо с мелкими невыразительными чертами и острым подбородком. Лоб был высок, но узок, скулы - остры. Губы и нос - тонки. Цвет волос - неразличим из-за закрывающего их короткого парика. Единственной привлекающей внимание частью этого лица были глаза неестественно большие, очень странного разреза - с чуть вытянутой линией век, какая встречается обыкновенно у желтой расы, но при этом не узкие, а широкие, наподобие еврейских, того редкого черного цвета, когда радужная оболочка как бы сливается со зрачком, оттеняя его глубину... От выражения этих глаз становилось не по себе, хотя оно не несло в себе угрозы, а было скорее бесстрастным и отрешенным - словно через эти глаза холодно смотрела сама древность. Портрет был замкнут по краям в образующую как бы квадрат линию - однако же это был не совсем квадрат.
      - Ну и взгляд... - Тутти поежилась от пробежавшего по телу холодка.
      - Заметила? Я на него боюсь долго смотреть - у него живые глаза... А вот теперь смотри - это самое главное.
      Убрав портрет обратно, Лерик положила на стол две плотные связки бумаг. Первая из них, пожелтевшая, с истрепанными краями, в первую очередь обратившая на себя внимание Тутти, была исписана характерной скорописью восемнадцатого века.
      - Здесь ничего не понять, это - сама рукопись моего предка князя Петра Гаврииловича Гагарина, она называется "О ЧУДОВИЩНОЙ ВРАЖДЕ МЕЖДУ "ОЗИРИСОМ" И "ЛАТОНОЙ" И СКРЫТЫХ В СЕЙ ПРИЧИНАХ - ЗАПИСКИ ОЧЕВИДЦА КНЯЗЯ ПЕТРА ГАГАРИНА, СОСТАВЛЕННЫЕ В НАЗИДАНИЕ ПОТОМКАМ" и датируется 1816 годом. Но он уже был тогда глубоким стариком, поэтому и язык и буквы - все восемнадцатого века. А вот...
      Вторая связка, значительно менее первой, соединяла обыкновенные современные листки писчей бумаги - зеленоватой, ворсистой и глянцевито-плотной. Она была покрыта карандашными строчками современного почерка.
      - Этого здесь, конечно, прежде не было, - отвечая на удивленный взгляд Тутти, сказала княжна. - В шестнадцатом году папа решил подготовить рукопись для публикации в "Русской старине", а Федя ему помогал расшифровывать - он очень любил историю, хотя и решил стать военным... Он был очень одаренным человеком. Сейчас бы мне о многом хотелось с ним поговорить, а тогда я была ребенком. И вот Федя сделал как бы переделку в виде стилизованного рассказа - по этой рукописи. Вот она здесь и лежит. С тех пор как его убили, и будет здесь лежать - всегда! Знаешь, его ведь просто разорвали на посту... - Лерик закусила губу и развернула первый лист рукописи брата.
      "Раннею весною года 1785-го от Р. X., завершив к семнадцати годам свое образование под родительским кровом, я прибыл в С.-Петербург, где был представлен ко двору. "Жалованная грамота" в ту пору уже вступала в силу: я не занял должности - не по причине тяготения к праздности, напротив, исполненный благородными стремлениями пыл юности делал намерение быть полезну отечеству первым движением моего сердца, но, по свойству большинства вступающих в жизнь молодых людей, душевный жар не находил еще во мне согласия с разумом и скорее опьянял меня, нежели помогал найти должное применение моим силам. В этой простительной нерешительности не вступив в должность, я предавался развлечениям вошедшего в свет молодого человека, ожидая, покуда Фортуна сама не пошлет мне возможность действия. Счастливый, как мне представлялось, случай, не заставил себя ожидать.
      Я свел знакомство с молодым N, блестящим офицером гвардии, и вскоре по быстроте дружбы, свойственной юности, уже взаимно делился с ним сокровенными чаяниями. Немногим не сошедшим еще в могилу моим сверстникам, помнящим те далекие годы. не покажется странным, что следствием сей дружбы было скорее мое вступление в орден "Блистающей звезды" ложи "Латона". И лишь тому, кто прошел в младые свои годы подобным же путем, может быть понятно овладевшее мною в ту пору состояние. Так вот чего алкала моя душа! - Думалось мне. - Вот раскрывшийся предо мною высокий мир Идеала, на алтарь коего я готов без остатку сложить жизнь!
      Идеи Равенства, Братства и Свободы целиком захватили меня, может статься, что благодаря этому встреча с человеком, воспоминания о котором побуждают меня взяться за перо, особенно запечатлелась в моей памяти. Молодого Глебова мне впервые довелось увидеть на бале в Зимнем дворце (не теперешнем, а тогдашнем, деревянном, из коего за десятилетие до этого выступала в Ораниенбаум Государыня)18. Вступающему в свет и не искушенному жизнью юноше, каким был я в ту пору, казалось, что предо мною раскрылися сияющие чертоги царицы Савской: робея танцевать, я любовался, отошел за колонну, великолепием движущихся в ярком сиянии свечей пар... Государынино платье было в тот день смарагдового цвету: драгоценности ее переливались разноцветною игрою... Я не заметил, как ко мне подошел мой знакомец N, представляющийся мне тогда добрым моим гением, - сколь жестоко я ошибался!
      "Отчего ты скучаешь, князь?" - ласково обратился ко мне он.
      "Я сделал мало знакомств, и мне не хотелось бы еще выставлять на вид своей персоны, - смеясь, отвечал я, - но я был бы рад, если бы ты рассказал мне, кто есть кто в сей роскошной веренице".
      "О, тебе повезло, - сказал N. - Взгляни на третью пару - видишь молодого человека, выступающего с меньшей княжною Долгоруковой?"
      Взглянув, куда он мне указывал, я увидел молодого вельможу, показавшегося мне моим однолетком (он был на деле на десяток лет старше меня, как узнал я немного спустя)... Наружность его была примечательна необыкновенно: бледное, матовое, изумляющее совершенством черт лицо, прекрасные черные глаза, черные, свои, волосы его были собраны в короткую косу, переплетенную лентами черного атласа. Волоса были вместо пудры посыпаны золотым песком - золото красиво и таинственно поблескивало в их черноте. Противу запрещению, камзол на нем был черного цвету (благодаря этому фигура его сразу обращала на себя внимание в ярко нарядной толпе) отделанный черными же кружевами, и на ткани, словно капельки крови, горели рубины, сиявшие также и на тонких его перстах. Молодой человек, выступая грациозно и легко, вел в менувете юную княжну Долгорукову, одетую в палевое платье... Так изящен был его поклон перед княжной, присевшей с прижимающими к корсажу незримый букет руками, так ловок его поворот, что я не мог не залюбоваться...
      - Кто это?
      - Это - Глебов, - отвечал N значительно. - Прежде узнай о нем то, что знают все: он богат как Крез, и только это обстоятельство может дать исход его прихотливейшей фантазии - волоса он пудрит только золотом, золотом же присыпает свои письма. Говорили, что он растворял в вине жемчуг и пил его, хотя он до странного неприхотлив в еде: обычно он пьет одну только воду и не ест мяса и рыбы. Изумительный фехтовальщик, пиит, музыкант, живописец, работы коего хвалят лучшие голландские мастера, химик, страстный любитель лошадей и превосходный наездник, удачливый галант - вот тебе лицо Глебова в свете. Но есть и еще одно лицо Глебова, о коем не знает свет, но узнаешь ты... Несмотря на молодость - он уже мастер, и "Латона" прочит его далее. Я не знаю среди молодых братьев более просвещенного и великодушного, чем он. Менувет закончился! Пойдем, я тебя ему представлю!
      Вблизи Глебов оказался не юношей, как мне показалось, а молодым человеком лет двадцати шести. N представил меня как князя Гагарина, но сопроводил слова условленным жестом. С ласковою улыбкой Глебов протянул мне унизанную рубинами (иных камней он не носил, как узнал я после) руку: я сердечно ее пожал.
      С этого дня я привязался к Глебову со всем жаром юности: казалось, он отвечал на мою симпатию взаимностью. В Глебове меня восхищало все: его марциаловский гумор, скорее, впрочем, веселый, нежели желчный, его отвага, его доброта и ровная приветливость - он, казалось, ничуть не был горд, что представлялось странным для такого блистательного молодого вельможи - но с последним поселянином в рваном армяке он разговаривал столь же ласково, сколь и со знатным царедворцем... Кнут никогда не свистал в его имениях: ничто не возмущало его так, как самая мысль о насилии... Именно эта мысль распаляла его душу неукротимым гневом, когда на собраниях ложи он произносил профетически вдохновенные речи о равенстве, братстве и свободе. Он представлялся образцом совершенства, примером для подражания...
      Только один раз довелось мне быть свидетелем тому, как обыкновенная доброжелательная манера изменила Глебову.
      Стояли дни начала июня 1785 года, редкостно жаркие и солнечные для Санкт-Петербурга. Светская молодежь затеяла катание на лодках в заливе. Все сияло праздником: солнце трепетало в брызгах морской воды, разлетающихся под веслами проворных гребцов... Яркие наряды и разукрашенные лодки красиво выделялись на дробящейся от легкого Зефира водной глади. Я сидел в одной лодке с Глебовым, неизменно одетым в черное, неизменно веселым. В руке у него была раскрытая книга Тасса.
      Вдалеке от нашей лодки от вставшего на якорь судна (оснастку коего я и разглядывал в тот момент через подзорное стекло) отделился ялик: мне был хорошо виден путешественник в голубом камзоле, отдающий какие-то приказания носильщикам. Багаж его состоял из трех объемистых сундуков - я заключил, что путешественник прибыл издалека.
      - Любопытно, кто этот приезжий, - сказал я, протягивая трубу Глебову. - Взгляни, он не знаком тебе?
      - Погоди, тут великолепна сцена Армиды и Ринальдо, - не отрываясь от книги проговорил Глебов, отстраняя жестом мою руку.
      Отошед от борта, ялик уже приближался к нам: теперь и без увеличительной трубы был виден приезжий, который стоял на носу, выпрямившись и сложив руки на груди, глядя на приближающуюся пристань. Его лицо, обрамленное перлово серым париком, было незначительно, но приятно. Казалось, он полной грудью вдыхал животворный воздух отечества.
      - Воистину, мы не умеем еще владеть нашим же языком, - произнес Глебов, закрывая книгу. - Сколь гармоничнее звучат для слуха... - он замолк, не докончив фразы: ялик приезжего поравнялся с нашей лодкой.
      - Тебе знаком этот путешественник? - спросил я, когда мы миновали ялик.
      - Знаком ли он мне? - Прекрасные глаза Глебова сверкнули огнем, лицо его исказила чудовищная гримаса ненависти - я отшатнулся в ужасе: никогда прежде не приводилось мне видеть в человеческом лице такого сатанинского озлобления; но еще ужаснее было последовавший за этим смех. - Ты спрашиваешь, князь, знаком ли мне Яков Брюс, ничтожный сын великого рода и внучатый племянник человека, по вине коего я... - Глебов осекся, не договорив до конца. - Впрочем, это пустое. Скажу тебе, что этот человек является большим врагом "Латоны".
      - Так он - противник движения вольных каменщиков?
      - Напротив того - он сам каменщик, - отвечал Глебов, уже вполне овладев собою.
      - Как же может каменщик быть врагом "Латоны"?
      - Он из ложи "Озирис", - прекрасное лицо Глебова снова омрачилось. Так я впервые узнал о вражде между двумя ложами. Но прошло несколько времени, прежде чем я узнал, сколь роковые причины были у Глебова ненавидеть ложу "Озирис". Увы, они открылись мне слишком поздно, непоправимо поздно!
      Через Глебова же я свел в тот год знакомство с Василием Баженовым, завершавшим тогда свой десятилетний труд - постройку загородного дворца в Царицыне. Не могу хотя бы вскользь не коснуться в своих записках исключительной сей личности. Обаяние Баженова было необыкновенно. Я с уверенностью могу утверждать, что обаяние его в общении было столь же велико, сколь в архитектуре - его дарование. Играющий остроумием, рассыпающий своим появлением блистательные фейерверки каламбуров и острот, этот недюжинного ума и большой образованности человек имел в характере как бы некоторые черты избалованного всеобщей любовью ребенка. Жизненные неудачи, кои, казалось, по воле злобного рока преследовали его, он переносил с необыкновенною твердостью духа. Ко мне Баженов отнесся с обыкновенной своею душевной сердечностью и вскоре предложил мне сопровождать его в поездке к Цесаревичу Павлу. Мне было уже известно о том, что Его Высочество имеет твердое намерение присоединиться к братству вольных каменщиков (с этой целью особо подготавливался уже московский особняк Глебова). Я с восторгом согласился.
      Дорога прошла в приятнейшей беседе: мне доводилось уже слышать о том исключительном доверии, коим дарил прославленного зодчего молодой наследник престола, и я с сугубым вниманием прислушивался к рассказам Баженова о цесаревиче Павле. Впрочем, из рассказов этих у меня не складывалось определенного впечатления о личности Цесаревича, которого никогда доселе не доводилось мне видеть. Баженов предавался воспоминаниям о том, каким милым ребенком был Его Высочество; как, спустя несколько лет, нашел он Его Высочество уже взрослым молодым человеком - но слушать это было интересно благодаря дару рассказчика, которым был в избытке наделен Баженов, и не успел я опомниться, как колеса везшей нас кареты застучали по мостовой въезда в Гатчинский парк.
      Несмотря на роскошь начинающейся весны, в самом воздухе парка жило веяние какой-то гнетущей тревоги: нам не единожды преграждали дорогу, спрашивая об именах и цели нашего прибытия. Ближе к подъезду сновала усиленная охрана, и замок странно напоминал военный гарнизон: придворной же жизни, которую ожидал я увидеть, не было и следа.
      Вошед в полупустой зал, в коем не было заметно никого, кроме лакеев и дежурных офицеров охраны, мы услышали доносящийся сверху звук торопливых шагов: нам навстречу по лестнице спускался молодой человек в камзоле цвета бледной сирени.
      - Наконец-то! - радостно воскликнул он, на ходу раскрывая Баженову объятия. - Я так соскучился ожиданием, что не поверил даже, когда мне доложили о Вашем приезде...
      - Так Ваше Высочество благоволили не забыть об ожидаемом визите Вашего преданного слуги? - почтительнейше обнимая молодого человека, спросил Баженов.
      - Забыть о Вас, добрый, дорогой мой друг? Возможно ли это - спросите у того маленького одинокого мальчика, коему Вы привезли из далекой Италии книгу с чудесными картинками! - смеясь отвечал молодой человек, в коем я сразу угадал Цесаревича Павла. Он не напоминал чертами Государыню, был приятно голубоглаз, белокур, хорош не столько красотой лица, сколько открытым его выражением и молодостью и, как сразу бросилось в глаза, неровен в движениях.
      - Вы слишком добры ко мне, Ваше Высочество. Однако же позвольте представить Вам молодого князя Гагарина, почтительнейше преданного Вашему Высочеству, - Баженов сопроводил слова условленным жестом.
      - Я рад Вам, князь, хотя и не много цены имеет благосклонность изгнанника, - обратился ко мне Его Высочество: за разговором мы прошли уже в отделанный белым мрамором голубой кабинет. Цесаревич жестом отослал лакеев.
      - Не впадайте в преждевременное отчаяние, Ваше Высочество, - как бы отвечая на сказанную мне фразу, произнес Баженов, предусмотрительно прикрывая дверь. - Я убежден, что скорое вступление Ваше на праведную стезю принесет Вам желаемое утешение.
      - Скоро ли будет завершен Царицынский дворец? - как бы внезапно решившись и с сильным волнением, не вяжущимся с сутью вопроса, спросил Цесаревич. - Я считаю месяцы и дни до завершения его постройки - иногда мне кажется, что я умру от ожидания, Баженов!
      - Ваше Высочество, mon cher enfant19, - голос Баженова дрогнул, - Вам должно быть известно, что я не смогу возвести своды Царицынского дворца ранее, чем Вы пройдете под "стальным сводом". Если бы здание возводилось моей лишь мыслью архитектора - о, на постройку не понадобилось бы десяти лет, дворец был бы готов назавтра! Но армия каменщиков, которые кладут кирпичи, и замешивают раствор, - вот кто диктует архитектору сроки!
      - Так значит, милый мой, добрый друг, - Цесаревич положил руки на плечи Баженову и заглянул ему в глаза, - если я желаю знать, скоро ли будет завершен Царицынский дворец, я должен спрашивать, завершен ли Глебовский особняк в Москве?
      - Да, mon pauvre enfant20, - печально и твердо ответил Баженов.
      - Что же, в таком случае я спрашиваю об этом.
      - Ваше Высочество, я прибыл с тем, чтобы обговорить сроки Вашей поездки в Москву.
      - Значит - мне уже так скоро предстоит перейти Рубикон? Что же - я рад: довольно сомнений и колебаний - будь что будет, Баженов! Мне сделалось непереносимо бездействие и непременный спутник его - страх. Да, страх преданный компанион бездействия! Я устал жить в бездействии и страхе. Я боюсь убийц - тебя лишь одного я встречаю безбоязненно, Баженов, в каждом ином мне представляется убийца, ею посланный убийца... Друг мой, мне слишком часто кажется, что я начинаю сходить с ума. Однако довольно об этом.
      - То, что отнимает у Вас покой, невозможно, Ваше Высочество.
      - Было бы невозможно, если бы не было малютки Александра.
      Мы пробыли в Гатчине более трех дней, и разговор этот, в коем было много неясного для меня, канул в моей памяти затем, чтобы неожиданно всплыть несколько месяцев спустя - в день торжественного въезда Государыни в Царицыно. Подробности этого события глубоко врезались в мою память.
      Стоял погожий летний день: солнечные лучи играли в зеркальных стеклах карет растянувшегося поезда, сопровождаемого кавалеристами и уланами с флажками на пиках.
      Генерал Измайлов и Баженов, встретившие поезд в Царицыне, с роскошнейшими почестями повели вышедшую из запряженной осмериком золоченой кареты Государыню к зданиям воздвигнутых строений. Постройки эти, возведенные в мавританско-готическом вкусе, красиво выделяющиеся в летней зелени кладкой темно-красного, как кровь, кирпича и белоснежным кружевом узоров, потрясали грозно-совершенной своей гармонией.
      ...Неожиданно какой-то неизвестный молодой человек, одетый с причудливою мрачностью, в закрывающей лицо бархатной красной полумаске, появившийся откуда-то из-за деревьев парка, пробившись через свиту, упал на колено перед Государыней, протягивая ей какую-то свернутую бумагу. Все присутствующие при этой сцене подумали сперва, что в бумаге заключается стихотворное приглашение Государыне вступить под гостеприимный кров нового замка, - необычный наряд незнакомца изрядно способствовал тому, что ему удалось предстать перед Государыней, все уверились в том, что это происходит согласно плану увеселений. С благосклонной улыбкой взяв послание из рук молодого человека, Государыня развернула бумагу. Молодой человек, отвесив грациозный поклон, смешался с толпой.
      Не изменившись в лице, Государыня свернула прочитанное и последовала далее. Свита тронулась за нею.
      Разряженные черкесами и турками слуги встретили появление Государыни у главного подъезда увеселяющей музыкой, исполняемой на разнообразных инструментах.
      Не дошед немного до крыльца, Государыня, по левую руку от которой шел Баженов с семьею, а по правую - генерал Измайлов с сенатором Козловым, остановилась, и вослед за нею остановилась вся процессия.
      - Это острог, а не дворец! - медленно и спокойно проговорила Государыня, обернувшись к Баженову. За сим она сделала движение, обозначающее желание уйти, и добавила: - Распорядись, Михаил Михайлович, оное до основания сломать, дабы возвести иной.
      Бледный как смерть, Баженов, однако же, выступил перед Государыней и с трепетом отчаявшегося бесстрашия в голосе остановил ее словами:
      - Государыня! Я достоин Вашего гнева, не имев счастья угодить Вам, но жена моя ничего не строила.
      В этот момент кто-то взял меня сзади за локоть: обернувшись, я увидел графа S, к прямому подчинению которому обязывал меня его ранг в "Блистающей Звезде". Он был почти так же бледен, как Баженов, десятилетний труд коего только что пошел прахом: это было непонятным.
      - Немедленно скачи в Москву, князь - с быстротою, на которую ты только способен, скачи к Черному Глебову, я не рискну сейчас писать, запомни на словах - ЗАГОВОР РАСКРЫТ. ПУСТЬ УВЕДОМИТ ИЗВЕСТНЫХ ЛИЦ. Опиши ему происшедшее своими словами, скажи, что я узнал его, несмотря на маску, - это Александр Альбрехт. Скажи ему, тут рука "Озириса"... А теперь - скачи!
      ...Спустя несколько часов я поднимался уже по лестнице Глебовского особняка.
      - Что случилось, князь? - встревоженно обратился ко мне Глебов, несмотря на непоздний час вышедший из спальни в халате. Вид его был утомлен и бледен. - Ты выглядишь так, словно проскакал немало верст, между тем как костюм твой не вполне соответствует подобным упражнениям.
      - Я не могу сказать тебе, что случилось, Федор, ибо случившееся непонятно для меня, а Добродетель Повиновения не позволила мне задавать вопросы, - отвечал я, тяжело дыша. - Я могу только передать тебе слова графа S.
      И я в точности повторил слова графа, присовокупив к этому рассказ о происшедшем на моих глазах. Глебов остался спокоен.
      - Альбрехт... Внучатый племянник покойного графа Александра Брюса? Вот уж действительно "рука "Озириса"! - промолвил он, усмехнувшись. - Я узнаю почерк этой руки... Нанести удар в ту минуту, когда победа представлялась уже достигнутой... Бедный Баженов! Когда-нибудь Брюсы отплатят мне за все!
      - Но о какой победе ты говоришь, Федор? Рыдания подступают у меня к горлу, когда я думаю о чудовищном крушении баженовского труда, - но о каком заговоре идет речь? Добродетель Повиновения препятствует мне требовать от тебя ответа, но я прошу тебя о нем не как каменщик, но как друг твой, коим я смею себя почитать.
      - О каком заговоре? Разумеется, о Царицынском. Ты мог бы понять это и сам: сделавшись каменщиком, Павел не мог бы выйти из добродетели повиновения, ты помнишь: "оказывать повиновение согласно данной клятве, под страхом навлечь на себя наказания, помянутые этой клятвой"... Разумеется, такой Император был бы весьма полезен "Латоне". Екатерина не вышла бы из Царицына, войди она в него.
      - Ты хочешь сказать, что я принимал участие в заговоре противу жизни Государыни?!
      - Разумеется.
      Удар был так силен, что я едва устоял на ногах.
      - Но это чудовищно, Глебов!
      - Это - полезно "Латоне", Гагарин.
      - Так значит - братство каменщиков, ставящее перед собою духовное преображение мира и озарение его светом истины, - принимает участие в кровопролитных переворотах?
      - Принимает участие? - Глебов устало рассмеялся и, достав из мозаичного шкафика бутыль коричневого стекла, наполнил один бокал вином. Дитя! Кто же, по-твоему, их устраивает?
      Мне захотелось разрыдаться. Я был подобен человеку, узревшему змею в розах манившего его ложа.
      Глебов наполнил второй бокал водой из серебряного кувшина и протянул первый мне. Я взял вино из его руки, но словно забыл о том, для чего оно могло предназначаться.
      - А знаешь ли ты, - Глебов казался спокоен: рукою, наполовину тонущей в черных кружевах, он подносил к лицу хрустальную склянку с духами, - что есть причина, делающая заговор противу этой женщины оправдывающим его участников?
      - Ты имеешь в виду Цесаревича Павла?
      - Нет, - Глебов рассмеялся, и от этого смеха кровь застыла у меня в жилах. - Я имею в виду то, что в заговоре участвовал я.
      - Я не понимаю тебя, объяснись. Отчего твое участие оправдывает заговор?
      - Оттого, что эта женщина занимает ныне мое место.
      - Твое?!
      - Да... Выпей секту, тебя колотит... Я, а не эта немка, должен бы сейчас носить шапку Мономаха.
      - Бога ради, что это значит? - произнес я в совершенном смятении.
      - Дело очень простое... Когда движение каменщиков вместе с Петром явилось России, оно было представлено в ней двумя ложами - "Латоной" и "Озирисом". "Озирис", целиком захватив влияние на Петра, оттеснил "Латону" - и Яков Брюс, не теперешний, а тогдашний великий маг Брюс, уже почти один стоял у правила незримой тенью Петра. Тень можно было убрать только вместе с отбрасывающим ее предметом... На это решился мой прадед, тайно обвенчанный с заточенной в монастырь Евдокией Лопухиной, с младенческих лет любившей его и разделявшей его стремления. Лопухина же в действительности доводится мне прабабкой: мой род насчитывает двух цариц на престол садились и с меньшими правами, во всяком случае с меньшими правами сели когда-то в Шотландии Брюсы, вместе с Нарышкинским отродьем обрекшие моего прадеда мучительнейшей чудовищной смерти...
      - Но отчего тогда ты интригуешь в интересах Цесаревича? Ведь этим ты не возвратишь себе престола, Глебов.
      - Пусть так... Я не могу вернуть себе своего престола, мысль о коем ни на мгновение не покидала меня с тех пор, как я узнал о судьбе прадеда, но я не хочу отказываться от того, чтобы хотя бы распорядиться им по своему усмотрению.
      - Отчего мысли о престоле занимают тебя? Не ты ли клеймил в речах тиранство и презирал бренность порфир?!
      - Не всегда желаешь получить то, пред чем благоговеешь. Иногда желаешь презренного тобою же. - Глебов засмеялся.
      - Умоляю тебя, не смейся, Глебов! - вскричал я. - Мне представляется сейчас, что предо мною рушится мир! Умоляю тебя, скажи мне, что я ошибаюсь и что не личные страсти, но стремление к добру движет тобою!
      - Что есть Добро, - небрежно отвечал Глебов, пожав плечами. - И где проходит граница между ним и Злом?
      - Ты хочешь сказать...
      - Что разница между ними неведома мне, да и, пожалуй, никому не ведома. Однако я устал - а мне надлежит заниматься делами наших братьев, хотя мне и не хотелось бы сейчас отрываться от некоторых важных вычислений, которые я произвожу... Не советую тебе забывать о клятве, Гагарин. Мне ты нужен будешь послезавтра, в одиннадцать вечера. Прощай.
      ...С тяжелым сердцем уходил я от Глебова. Мог ли я знать, что спустя два дня этот свинец на моей душе не покажется мне тяжестью!"
      32
      Вишневский помнил, что телефон находился в лавке на нижнем этаже, поэтому его не удивило то, что вслед за коротким ответом на его просьбу последовало продолжительное молчание, прерываемое приглушенными далекими гудками... Наконец раздался щелчок, обозначающий, что трубку снова подняли, и послышался голос, далекий и безжизненный на фоне телефонных шумов...
      - Allo?.. Ici Rjevski.21.
      - Сережа! Добрый вечер, это Вишневский... Очень плохо слышно...
      - ...Да, но лучше тут не будет... Здравствуйте, Вадим...
      - Простите, что я потревожил Вас, но я-таки не видел Вас ни разу на съезде и вот решил узнать, в чем дело.
      - ...Меня и не было ни на одном заседании... Я попросил несколько дней отпуску, я... болен...
      - Больны? Что-нибудь серьезное?..
      - ...Нет ...
      - Может быть...
      - ...Простите, очень плохо слышно...
      - Может быть, мне навестить Вас?
      - ...Благодарю Вас, Вадим, не стоит... Нет, право же, не стоит беспокоиться... мне просто нужен отдых. Еще раз спасибо...