Преддверие (Книга 3)

      Все совпадало - но объяснения этому, того объяснения, над которым так мучился подрастающий Вадим, не давал даже Диккенс...
      Лет в шестнадцать в очередном юношеском приступе самоанализа Вадим писал в своем дневнике:
      "Человек несет в себе тайное знание своей сущности: предметной или теневой. Знание теневой сущности не дает ему выявляться предметно: его чувства, страдания и мысли как-то изначально обесценены, и для него самого и для окружающих, и ему более свойственно находить свое выражение в том, чтобы быть сопричастным страданиям и чувствам другого человека, своего рода фоном людей предметной сути... Это знание своей сущности не зависит ни от чего: можно быть красивым, богатым, всесторонне одаренным - но суть будет теневой... А можно - наоборот. Вот и все мои отношения с Юрием... Юрий значим, а я - нет".
      И сейчас воспоминание об этих юношеских строках всплывало в Вадиме, искоса разглядывавшем безмятежно-детское, в игре розовой тени, лицо идущей рядом с ним девочки.
      "Вот оно - первое свойство людей предметной сути: они не могут представить себе, чтобы было иначе... Словно действительно имеют они право на какую-то исключительную привязанность и исключительное внимание к себе всех соприкасающихся с ними, словно имеют право не платить за это отношение ничем, кроме разве снисходительного на него позволения... Как будто все, вступающие во взаимодействие с ними, тем самым становятся их непреложной собственностью... Меня всегда волновало все, что творилось в душе Юрия, его же моя душа занимала постольку поскольку, при всем при том, что он, не колеблясь и рискуя жизнью, нередко приходил мне на помощь - ему бы никогда не взбрело в голову обдумывать мое к себе отношение или просто скрытое значение какого-нибудь моего поступка... И вот - я перенес на этого ребенка свое отношение к Юрию, но ведь и она с первого взгляда переняла отношение Юрия ко мне..."
      - Какой хороший лев!
      Вишневский вздрогнул. Они подходили к бронзовому льву, тому самому льву Тюильри, о котором с какой-то странной улыбкой вспоминал, говоря о Париже, Гумилев. На скамейке под холмиком с внушительно застывшим львом сидела девушка с книгой в руках...
      В висках у Вишневского застучало. Перед глазами, на мгновение вытеснив пронизанную майским солнцем зелень Тюильри, поплыла холодная, отделанная темным мрачноватым резным дубом обычная гостиная старого Петербурга...
      Вспомнился представлявшийся тогда значительным разговор о том, какое разногласие возникло у "Аполлона" с Бердяевым в оценке "Петербурга" Белого... Не спор, а именно разговор - о споре не могло быть и речи:
      "Аполлон" являлся непогрешимым диктатором и выразителем вкуса молодежи их круга... Лицо одного из собеседников - полумальчишеское, но взрослое выражением, темно-каштановый пробор набриллиантиненных волос, как будто вырезанные из бумаги Ватмана высокие воротнички... А рядом - тихое, немного печальное лицо полудевушки-полуребенка, с тонким профилем и греческим узлом темных волос.
      - Ида!
      - Господи, Вадим... - в голосе уронившей книгу на колени Иды Белоземельцевой прозвучала испуганная радость: - Вадим Вишневский...
      20
      - Да, я с тетей... Где папа и мама - нам неизвестно, в начале революции они поехали к бабушке, она ведь оставалась одна, и с тех пор никаких известий...
      - А Вадик?
      - Вадик убит в Красновскую кампанию.
      Сказано было печально и просто: так говорят о потере, с которой время уже помогло примириться.
      ...Вспомнили нескольких общих знакомых по Санкт-Петербургу: новости оказались по большей части невеселы как для Иды, так и для Вишневского. Но, наперекор этому, настроение, овладевшее всеми тремя участниками разговора, не было подавленным (даже Тутти как-то мгновенно переменилась - то ее таинственное значение, о котором только что думал Вадим, казалось, отступило - и между двумя разговаривающими взрослыми по аллее шел сейчас обыкновенный оживленный ребенок)...
      О мертвых хотелось говорить как о живых, вспоминали о премьерах и выставках "Мира Искусств", заговорили о Париже, о школе, в которую Вадим оформлял сейчас Тутти... обо всем, кроме продолжающейся на родине войны.
      - Когда мне можно будет увидеть Вас, Ида?
      - Вы можете позвонить мне по телефону в пятницу. Вот моя карточка. Или, если хотите, Вы могли бы встретить меня завтра на площади Сен Сюльпис. В час.
      - Это было бы чудесно...
      - Вы меня отыщите в сквере у фонтана - он тоже со львами... Я бываю там почти каждый день - очень люблю эту площадь: она такая тихая, даже голуби спокойно ходят по мостовой... И люблю бронзовых епископов - они хранят тишину этой площади. Удивительно, до чего много таких мест в Париже. И знаете, странность: я давно запомнила одну девушку, которая тоже часто там бывает. Я почему-то сразу подумала, что она русская. Светловолосая, похожая скорее на парижанку. Один раз я подошла к ней - и спросила, который час. Она ответила, взглянув на меня своими дымчато-серыми холодными глазами, как мне показалось - с недоброй насмешкой. И тут, представьте, Вадим, к ней подошла цыганка, самая обычная, каких много по вокзалам, молодая цыганка в пестром тряпье. Они быстро перебросились парой фраз по-цыгански, и та ушла. Я спросила: "Простите, мне показалось, что Вы - моя соотечественница. Я не ошиблась?" Вадим, было очень странно видеть ее разговаривающей так... коротко с цыганкой, она выглядела девушкой из хорошей семьи, я не могла бы тут ошибиться... Она улыбнулась одновременно детски веселой и жестокой улыбкой и ответила - глядя на меня в упор, как стреляя: "Черт возьми, напомните, в каком кабаке мы вместе подавали?"
      - Ида!
      - На коленях у нее лежал Верлен. Поверьте, я не ошиблась, Вадим. У нее необыкновенно приятное лицо. Но странно: я еще и до того, как пыталась познакомиться с ней, всегда чувствовала непонятную тревогу. Чувствую и сейчас, как будто щемит сердце. Вероятно, больные нервы.
      21
      "Как дожить до завтрашнего дня - нелепо, странно, смешно, но отчего мне кажется сейчас, что именно ее образ я, сам того не зная, пронес через войну... Ведь это не так, но сейчас мне уже кажется, что это так... Ведь я же не двадцатилетний Сережинька Ржевский (последний раз Вадим видел Сережу летом 1919 года...), в конце концов, мне не по возрасту уже кидающая то в жар, то в холод мальчишеская дрожь... Почти религиозный трепет: когда-то это было со мной, но, по крайней мере - до первой из двух пройденных мною войн... "Как дожить до завтра" - каково? Для гимназиста - уместно... Ни с того ни с сего, как снег на голову - роковая страсть? Бред какой-то... Просто ударила в голову память дореволюционного мира... И маленькая частичка этого мира - Ида Белоземельцева, тогда почти подросток, самая обыкновенная девочка-екатерининка, каких можно встретить в каждой второй дворянской семье Петербурга..."
      ...И когда это "завтра" наступит, он просто посмотрит на Иду Белоземельцеву трезвыми глазами: жаль, но ничего другого быть не может подобные порывы продолжительны только у гимназистов.
      22
      - А я принесла кое-что интересное для Вас, - Ида вынула из сумочки и протянула Вадиму какую-то небольшую книгу. - Думаю, Вам это должно быть интересно...
      - Что это? - с улыбкой спросил Вадим, принимая книгу из обтянутой серой перчаткой маленькой руки.
      ...Это был карманного формата сборник во вполне аполлоновском духе: блеклый четырехугольник греческого орнамента на обложке, силуэт увитой полынью амфоры под блеклыми же буквами названия: "?????????"8. Снизу "Москва, 1915". Сверху - стилизованными под греческие буквами...
      Евгений Ржевский. Вадим вздрогнул.
      - Боже мой! Неужели это - стихи Жени Ржевского? Но ведь он, кажется, их не издавал...
      - Посмотрите внимательнее.
      - Скоропечатня Левенсона? Тогда понятно. Частный заказ.
      Перед глазами Вишневского возник странный псевдоготический домик в Трехпрудном переулке, домик с линией символических репейников по фасаду. Вадиму только один раз довелось побывать в этой скоропечатне, по какому-то, сейчас и не вспомнишь, какому делу, но дом отчего-то запомнился...
      - Я не дам его Вам с собой - мне очень не хотелось бы с ним, даже ненадолго, расставаться, но сядем здесь, и Вы почитаете...
      - Но ведь Вы соскучитесь, пока я буду читать, Ида? - открывая книгу, спросил Вишневский, когда они сели на белую скамью под старым королевским каштаном.
      - Я буду сама виновата: я же не хочу Вам его дать. Смотрите, как красиво осыпается розовая каштановая свечка - несколько лепестков упали прямо на страницу! Жене бы это понравилось... Читайте же!
      Вадим перевернул титульный лист9.
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТАВРИЯ.
      1. Кипарисы
      Где в сияньи - без тени и влаги,
      Зноем солнца ущелья горят,
      Кипарисы - древесные маги
      Упование ночи таят.
      Кипарисы - ночные виденья,
      Черен лиственный строгий наряд,
      Это древних заклятий сплетенья,
      Тенью знанья влекущие взгляд.
      Этих знаков не смог разгадать я,
      Но, внимая молчанью времен,
      Я узнал, что от века проклятье
      Ждет того, кто нарушит их сон.
      Выйдут, вытекут денные силы,
      К темной тайне, душа, прикоснись:
      Я хочу, чтоб над камнем могилы
      К небу черный взлетел кипарис.
      2.
      Осенне-золотой закат,
      Закат Таврического сада,
      Меж черных шпалер золотят
      Лучи прозрачность винограда.
      Ложится ломаная тень,
      Леса холмов оделись чернью,
      Дымок татарских деревень
      Чуть терпок в воздухе вечернем...
      Железо скрипнет на петлях,
      Душа иного не захочет,
      Чем, измеряя боль в шагах,
      Бродить в грядущей пышной ночи.
      О чем-то смутно тосковать,
      Смеясь, сзывать ночные мысли
      И безотчетно обрывать
      Магнолий лаковые листья.
      3.
      Татарка старая сказала,
      Держа ладонь моей руки,
      Что проживу я очень мало,
      Но не развеяла тоски.
      В холодной сакле дымно было,
      И сажа хлопьями плыла,
      Старуха травы заварила
      И с наговором подала.
      Я пил из глиняной пиалы
      Оттенка мутного отвар,
      И зелье пахло горьким салом,
      И я вдыхал горячий пар.
      Под кровлей ныли злые духи
      Заклятья жалкого рабы,
      И я не мог сказать старухе,
      Что я старей ее волшбы,
      Что свежесть юности убога
      С душою старой и больной...
      ...И камни плоские порога
      Уже остались за спиной.
      И шел я вниз тропинкой горной,
      Касалось солнце плоских крыш,
      И девой, вечеру покорной,
      Вставала благостная тишь.
      Над морем плыли белой тенью
      Гряды вечерних облаков,
      И я поверил в искупленье
      Еще не сбывшихся грехов.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ. КИММЕРИЯ
      1.
      Камень тверже и зелень бледнее...
      Чем тот берег так властно влечет?
      Ветром моря грудь дышит вольнее,
      Здесь ли время к истоку течет?
      И, стесненное сердце тревожа,
      Так прохладно в полуденный зной
      Древнерусские земли Сурожа
      Набегают полынной волной.
      Дух тоскующий странствия хочет,
      Чтобы в плоть возвратить имена,
      Я дождусь наступления ночи,
      Там, где скалы венчает стена.
      И пред тем, как виденья восстанут,
      Оттенены наброшенной тьмой,
      Стебли мягко-упругие станут
      Нежно-белой - как Смерть - бахромой.
      Свод небесный так черно-хрустален!
      Вдруг замру я, по склону взбежав:
      Тонут первые камни развалин
      В мягко-белом струении трав.
      С башен в ночь барабаны вступают,
      Зубьев крепости грозен оскал,
      Арбалетчиков тени мелькают,
      Так огромны в расселинах скал.
      Генуэзский сиятельный воин!
      Жить ли людям в бесплодных горах?
      Город-крепость мечами построен,
      В кладку стен ты замешивал страх.
      Лары русские - в прахе и пыли...
      Лишь песок просевая рукой,
      Ваши дети финифть находили,
      Словно камешек дивный морской.
      Нет о жителях прежних помину,
      В вековом уплывающем сне
      Так беспечно встречали долины
      Ростислава на белом коне!
      Как гремело приветное слово,
      Отдаваясь в ущельях вдали.
      Как столы расставлялись дубовы,
      Как меды по застолью несли...
      В звоне чаш, над столами взнесенных,
      Полон криками воздух морской...
      ...И горела в лучах полуденных
      Круча гор без короны людской.
      Город в пыль канул вольностью красен,
      Шум застолий навеки затих...
      ?????????, вспомни о князе,
      Что скакал в мягких волнах твоих!
      Скрыты тьмою развалин увечья,
      В племенах повторятся слова,
      Здесь лишь ты под звездами предвечна,
      ?????????, скорби трава!
      ...Может статься, мне сделался ныне
      Чуть прозрачнее тайны покров:
      В стебельке киммерийской полыни
      - Горечь канувших в вечность миров.
      2.
      Бродить, смирясь в тоске безмерной,
      Читать над берегом Коран,
      Где вечных волн гекзаметр мерный
      Доносит весть забытых стран,
      Встречать у пирса теплый вечер
      И смутно чувствовать в груди,
      Как сердце ждет тревожной встречи,
      Такой неясной впереди.
      Но в древнерусской синей дали,
      Из векового забытья
      Вдали покажется едва ли
      Тебя несущая ладья.
      Я верю в самой ясной боли
      Меня, далекая княжна,
      Не от себя ли самого ли
      Спасти любовь твоя должна?
      3.
      В дробящихся волн нескончаемый бег
      Рубины закат рассыпает,
      И солнце уходит, как будто навек,
      И сердце тревожно пылает.
      Отрадный душе, этот час так жесток!
      Тревожно-удушливы травы,
      Растет одиночества черный цветок,
      Но вечно ль - без счастья и славы
      Тропинкою длить над прибоем свой путь,
      Где хрупок взлетающий гребень,
      И. ветер морской заклиная раздуть
      Огонь в моем сердце и в небе.
      Чтоб бился огонь в беснованьи тоски,
      В неистовстве силы могучей,
      Чтоб в яростной пляске его языки
      Жгли сердце и горные кручи,
      Чтоб дух истерзав, прозревая от мук
      В тревожном багрянце заката
      Познать бесконечность, замкнутую в круг,
      И грозную силу квадрата.
      4.
      Кочевья Великого прост закон:
      Душа для того жива,
      Чтоб в темно-дурманящем сне времен
      Услышать свои слова.
      Ступени восходят, и вьется нить,
      Страданье дано не зря,
      И мы продолжаем, как дети, жить,
      Легенду свою творя.
      5.
      С тропинки сбился ль я, шутя,
      Иль крест не свои несу?
      Но вот - блуждаю, как дитя,
      В глухом чужом лесу.
      И вот - я выбился из сил,
      Я стал жесток и груб;
      Кто ж черный желудь посадил,
      Чтоб вырос черный дуб?
      И закрывают ветви даль,
      Стал числам ложен счет:
      Как будто черная спираль
      Стремглав меня несет.
      Но вспомнить мне придет пора
      (Всевышний милосерд!)
      Глаза светлее серебра
      В нездешней бронзе черт.
      - Стихи, конечно, подражательны, - улыбнувшись произнесла Ида, пряча томик обратно в сумочку. - Очень многие мальчики в этом возрасте пишут примерно так, но, в отличие от многих, покойный Женя был по-настоящему талантлив... Самая сильная в сборнике, конечно, сама "?????????". Я уверена, что Женя мог бы стать большим поэтом.
      - Но, кроме этого, он не печатал своих стихов?
      - Нет. Этот небольшой сборник - единственный, да и он, пожалуй, не в счет, ведь Женя заказал его только для своих знакомых. Была забавная история: даже в скоропечатне не принимают заказа менее чем на пятьдесят экземпляров. Женя и заказал пятьдесят, но, кажется, двадцать из них сжег ему столько не было нужно... Пожалуй - весь Женя в этом жесте... Я очень рада, что из немногих сохранившихся у меня книг из дома есть этот маленький сборник. - Голос Иды дрогнул. - Мне очень дорого все, связанное с нашей жизнью в Крыму.
      "Мне очень дорого все, связанное с нашей жизнью в Крыму"... Неужели... А ведь это должно было быть так, не могло не быть так...
      - Вы, вероятно, читали и другие Женины стихи?
      - О, не все... В те годы мы находились в слишком неравных положениях: мы были для Жени младшими и не слишком его интересовали. А мальчики, Сережа и покойный Вадик, были самолюбивы настолько, насколько только могут быть самолюбивы семиклассники... Если мы и затевали что-то сообща, это более всего напоминало порой перемирие между давними врагами. Однажды, когда царило фехтовальное поветрие, Вадик довольно сильно поранил Жене руку в испанском выпаде... Впрочем, иногда он начинал дурачиться так, что затыкал за пояс мальчиков, и тогда бывало необыкновенно хорошо...
      "Не могло не быть так, и поэтому - было... Для того чтобы об этом догадаться, нужно только одно - попросту знать, что он там в это время был - самый обаятельный и испорченный из всех Мельмотствующих щенков, элегантный Женичка Ржевский со спадающими на плечи темными волнистыми волосами... Он там был - и все, этого достаточно... И до чего проста логика - там, где на дороге Юрия встал живой Женя Ржевский, у меня на пути становится его тень... Ида Белоземельцева сделана из того же теста, что и покойная Лена Ронстон... Покойный... покойный... покойная... - до чего мы привыкли произносить это слово с именами тех, кому даже и сейчас было бы не более двадцати пяти... И Женя Ржевский мертв уже четвертый год - почему мне так страшна сейчас его тень?"
      - До сих пор не могу представить их, Вадика и Женю, - мертвыми, убитыми... Я знаю, что Вадик умер в лазарете, - очень странно: мне почему-то чувствуется, что он мог умереть только мгновенно, и не от раны, а от самой пули... Не знаю - какие-то болезненные фантазии, вероятно, я просто не знаю, что такое война...
      23
      "Ma tante!
      Надеюсь, что в своих неутомимых хлопотах Вы все же успели соскучиться по Вашей бедной племяннице, которой очень грустно в пустой квартире...
      Вы не можете представить себе, какая неожиданная встреча была у меня вчера в Тюильри. Помните ли Вы племянника Льва Михайловича Вишневского, Вадима? Сейчас он до осени в Париже, по делам организации Таганцева, на которую только и остается уповать здесь... Думаю, Вы рады будете его увидеть по приезде..."
      Ида отложила перо и, вздохнув, отошла от лежавшего на маленьком письменном столе бювара. Как не хватало ей именно сейчас, в эту минуту, здесь, Ирины Андреевны, ее не обижающей раздражительности, ее энергичной походки... Когда делалось особенно тоскливо. Иду обыкновенно выводила из этого состояния тетя: не утешениями, нет, далеко не утешениями... "Я не постигаю, моя милая, кому ты делаешь лучше своим унылым видом! Конечно, если тебе это больше нравится, ты можешь еще пару часов повздыхать, глядя в окно, но я бы попросила тебя ремингтонировать эти бумаги - ты представить себе не можешь, в каких ужасных условиях вынуждено жить большинство наших военных!"
      И это помогало во много раз действеннее самых душевных утешений. Ида с радостью выполняла любую работу, которую ей давала Ирина Андреевна: оформляла, развозила, перепечатывала какие-то бесконечные подписки, прошения, ходатайства, справки - и эти скучные занятия ничуть не казались ей скучны: в этом был какой-то маленький и незначительный, но все же - ее, Идин, вклад в помощь Родине...
      О, никто и сейчас не мешал ей заняться делами вместо того, чтобы, разволнованной встречей со знакомым из прежнего мира, ходить по комнате, бесцельно переставляя деревянные китайские вазочки с сухими букетами роз с бюро на письменный столик и на трюмо, задергивая и раздергивая занавески, ощущая, как растет и растет где-то внутри знакомое чувство, которое невозможно передать словами. Только один образ связывался с этим чувством маленькой птички, отчаянно бьющейся о прутья клетки, и чем сильнее бьется эта птичка, тем больнее ей ударяться о прутья!
      Никто не мешал отвлечься делами, но никто и не заставлял сделать над собой этого усилия... Нельзя быть такой слабой! Но что поделать, если она не может, очень хотела бы, но не может быть другой, такой, как тетя, например...
      Ида опустилась на ковер и выдвинула нижний ящичек бюро: в этот ящик она почему-то не позволяла себе заглядывать часто...
      Вот он - водворенный на прежнее место маленький сборник с милым теперь снобизмом тщательно продуманного Женей оформления... Вот - вязаный бисерный кошелек с черноморскими камешками: их собирали вдвоем с голубоглазой Наташей Ивановой-Вельской - еще до гимназии: бегали потом за старшими, чтобы рассудили, чья "коллекция" красивее... Акварели Вадика небольшой альбом, разлохматившийся от многочисленных путешествий в кармане по крымским горам... А вот опять связанное с Женей Ржевским, почему-то оказавшаяся в Вадиковых бумагах записная книжка, в которой только несколько страничек заполнены неровным, летящим, очень неразборчивым Жениным почерком...
      "Я вспоминаю мой царский сон...
      Мне снился Александр, укрощающий Букефала. И Александром был я. Это я напрягал всю силу мышц, это я сжимал коленями могучие бока, это я стремился удержаться в неистовом танце звериного скока...
      Но я, я был также и чудовищным зверем - Букефалом. И я нес, становился и кружил, стремясь сбросить своего всадника...
      Я вспоминаю мой царский сон, и мне становится внятным, почему обуздание Букефала было первым подвигом Александра".
      Далее следовали пустые листки, Ида отложила книжку.
      "А все-таки понимает ли он сам, что он его сбросит, непременно сбросит, раз уж понес..." - медленно проговорил тогда Вадик дома, впервые прочитав еще пахнувший типографской краской сборник "?????????", пришедший по почте вместе со вложенной в него лаконичной, небрежно-остроумной запиской.
      - Ты о чем?
      - Нет, я так... - Разговор этот вспомнился и был понят много потом, когда вспоминать и понимать стало излюбленным занятием...
      ...В руках Иды оказалась твердая фотографическая карточка, со стершимися краями...
      "Williams photo. 1915. Crimea".
      ...Белый, ослепительно-белый костюм щегольски опирающегося на стек Вадика. Кажется, что морской ветер безопасен для его безупречного пробора, от которого за версту веет царскосельским глянцем... Улыбка пятнадцатилетнего Вадика по-взрослому сдержанна.
      Ида смотрит в объектив с детской серьезностью. На ней - белое кисейное платьице, из выреза которого выступают худые ключицы и длинная шея. Темные волосы распущены - хорошенькая девочка-подросток в возрасте гадкого утенка.
      Рядом с Идой, справа, стоит Сережа. Это московский вариант Пелама. Вместо безупречного глянца - чуть нарочитая обаятельная небрежность. Небрежна непринужденная поза. Волосы чуть взлохмачены ветром. На Сереже серый pull-over и серые фланелевые брюки, даже складка на которых значительно уступает острой, как бритва, складке Вадиковых...
      Над скалой Парус навсегда застыли в своем полете беззвучно кричащие чайки...
      "Williams photo. 1915. Crimea" - серебряным тиснением внизу.
      Глухой стук копыт по каменистой тропинке: звезды просвечивают сквозь закрывшую небо черную листву.
      Тропинка все круче, грудь лошади раздвигает хлещущие ветви...
      "Не бойтесь, благородная госпожа, они не настигнут нас - я готов поклясться в этом своим мечом!"
      Заросли все гуще - Господи, как темно! От полурадостного ужаса холодно в груди...
      - Они нас не настигнут! - Рука, держащая Иду за талию, становится тверже: лошадь перепрыгивает какую-то яму... - Им не придет в голову, что я поскачу горами, ни за что не придет..."
      "Не придет, потому что это - безумие", - думает Ида. Сережино лицо совсем близко: оно кажется как-то осунувшимся от играющего в каждой черте азарта: Ида видит; как он в нетерпении кусает губы, когда все же приходится ехать медленнее.
      Игра владеет всем его существом: "они" - сейчас это для него не Вадик, не Женя, не Саша Дмитриев и не обожающая мужские роли Наташа Иванова-Вельская, а враги, преследователи настолько настоящие, что, уходя .от них, он ни минуты не колеблясь мчится, рискуя лошадью, собой и Идой, в обход - по лесным тропинкам склона...
      ...Уже третий день долина между Профессорским уголком и Алуштой служит ареной развернувшихся на ней подвигов Круглого Стола...
      Во флигеле дачи Ржевских находится теперь замок, в котором Ланселота - Сережу, благополучно похитившего Гвиневэру - Иду, ждут сообщники: "синие" рыцари - Володя Дмитриев и Игорь Львов. Разумеется, окончательно отстав, преследователи - "черные" рыцари - вернутся обратно и, собравшись там под всеми знаменами, пойдут осаждать "синий" замок: тогда игра перейдет в новую фазу.
      ...Преследователи остались далеко позади. Медленный ход Букки. Черные, уходящие в звездное небо кипарисы. Черепичные крыши белеющих в темноте длинных домов, окна которых выходят на внутренние веранды...
      "- О чем Ваши мысли, сьер Ланселот?
      - Неплохо бы как-нибудь использовать флот для дальнейшего ведения войны..."
      Под "флотом" подразумевается легкая, небольшая, но весьма недешевая яхта "Афродита", на которой Сережа и Вадик иногда сутками пропадают в море. Особенно нравятся им берега в сторону Коктебеля...
      " - И не следовало же высокородным Вашим родителям дарить Вам эту яхту...
      - Отчего же? - Сережа негромко смеется. - Прежняя "джонка" нас с благородным сьером Черным Рыцарем решительно перестала устраивать".
      Каким светлым кажется в темноте Сережино лицо, такое беспечное сейчас, когда сцена погони выиграна!
      Копыта Букки цокают по камням мостовой...
      ...Сколько времени она сидит уже на полу у выдвинутого ящика бюро, держа перед собой фотографии и глядя на Сережу, на его отчего-то серьезные губы, открытые серые глаза и чуть взлохмаченные морским ветром волосы...
      Сережа... Сережа... Сережа!
      24
      - Мне хотелось бы с Вами познакомиться.
      Эта прозвучавшая по-русски фраза заставила Тутти вздрогнуть.
      На девочку, стоявшую сейчас перед ней, Тутти обратила внимание еще в классе. Удивительного в этом не было: девочка, сверстница Тутти, поражала чем-то с первого взгляда. Она казалась как-то болезненно-хрупкой, с серовато-нездоровым цветом лица: лицо это, обрамленное прямыми пепельными волосами до плеч, поражало контрастом если и не совершенно взрослых, то выявленных уже твердых черт - высокого лба, форма которого напоминала лоб инфанты Маргариты на портретах Веласкеса, красиво очерченных серых глаз, которые казались больше, чем были на самом деле, из-за глубоких фиолетовых теней под ними, красивым, хотя и не маленьким носом с горбинкой, немного тяжелым подбородком - с выражением едва восьмилетнего ребенка в этом слишком определенном для двенадцатилетней девочки лице. Странное, но какое-то светлое ощущение детскости вообще исходило от этой чем-то неуловимо похожей на портрет Маргариты "в серо-розовом" девочки... Впрочем, это была задумчивая серьезная детскость больного ребенка.
      Они стояли прямо глядя друг на друга, не зная о том, насколько странно смотрятся рядом - лицо Тутти, черты которого были слишком детскими для двенадцати лет, а выражение поражало взрослостью взгляда, являлось словно бы прямой противоположностью лицу незнакомки. И все же они чем-то друг на друга походили.
      - Я запомнила, когда Вас представили, - с восьмилетней серьезностью проговорила незнакомка. - А я - княжна Лера Гагарина. Лера или, чаще, Лерик. Вас зовут обыкновенно Таня?
      - Нет, Тутти. Или еще - Тина, под этим именем мне пришлось некоторое время прожить в Совдепии, и я к нему привыкла.
      - Значит, Вы видели большевиков и жили при красном терроре?
      - Да. А когда Вы приехали сюда?
      - Давно. Я мало жила в России - до самой войны мы жили в Бадене, а с шестнадцатого года уехали в Швейцарию. Из-за меня - там какой-то климат. Но ведь это не важно, если в жилах течет русская кровь. Вы - дворянка?
      - По приемному отцу - да. А на самом деле - я не знаю.
      - Не знаете? - в изумлении проговорила княжна.
      - Не знаю. - Тутти недобро усмехнулась. - Когда папу расстреляли, я была слишком маленькой. Рассказы о родне вспоминаю теперь очень смутно... Я думаю, что теперь многие будут как я - ничего не зная о своих предках.
      - Его убили - большевики?
      - Да.
      - Они убили Федю, моего брата. Он был юнкером. В Нижнем Новгороде. Мы... мы непременно должны дружить с Вами! - Немного побледнев, княжна стиснула обе руки Тутти неожиданно сильными тонкими пальцами.
      Тутти смотрела на княжну с непонятным для нее самой чувством: в нем была и некоторая доля пренебрежения к беспомощности и детскости княжны, и странное желание непонятно от чего защитить эту девочку с мальчиковым нежным именем Лерик, и совсем не вяжущееся с этим угадывание за беспомощностью натуры столь же необузданно властной, как и ее собственная, и пробудившееся стремление к соперничеству... Тутти не могла не понимать, что она на десятки лет взрослее этой девочки, но было и другое, гораздо более глубокое, в чем они были равны, - этого равенства Тутти не доводилось прежде испытывать со сверстниками.
      25
      Вишневский не хотел больше отчитываться перед собой в своем состоянии: даже полностью погружаясь в идущие полным ходом заседания и кулуарные переговоры, он не мог отогнать от себя странное ощущение, будто все происходит не наяву или просто не с ним. Это не он, а какой-то другой человек по имени Вадим Вишневский до полной одури засиживался по ночам за письменным столом, взбадривал сам себя по утрам ледяным душем и крепчайшим кофе, разговаривал о продовольствии, оружии и нефти и работал снова... Он смотрел за этим человеком со стороны, и для него, настоящего, действительно реальным был лишь вопрос: достаточно ли прошло времени для того, чтобы удобным было вновь позвонить Иде и договориться о встрече?