Преддверие (Книга 3)

      Этот день начинался счастливо: вчера Ида сказала о том, что ей хотелось бы иметь что-нибудь из стихов К. Р. Вадим обещал поискать на набережных у букинистов, и вот, воспользовавшись коротким затишьем в работе съезда, уже шел по набережной Великих Августинцев к набережной Вольтера, где чаще торговали иностранными книгами...
      "Этот парк у воды в Ситэ, пожалуй, самый красивый, если бы еще не рыболовы... Что за черт, пятая лавчонка с английскими книгами - неужели нет ни одной русской? А, кажется, вот!" - Вадим, нагнувшись в низкой двери, вошел в неприметную лавочку с покрашенной зеленой краской шторой.
      В этой обычной на вид грязноватой и полутемной лавочке с литографиями по стенам было почти пусто. Букинист с пожелтевшими от табака гвардейскими усами, пожилой и неряшливый, проглядывал в углу газету. На выходе с Вишневским почти столкнулся немолодой господин с толстой палкой - он сердито прижимал локтем к своему дорогому летнему пальто несколько завернутых в сероватую бумагу небольших гравюр... У прилавка стоял молодой человек в элегантном сером костюме, с гривой отпущенных по плечи, по последней парижской моде, волос - в тот момент когда Вишневский взглянул на него, он вытаскивал из высокой стопки книгу в темно-красном переплете. Золотой обрез, щиты с гербами на обложке... Вадим узнал эту книгу "Подвиги короля Артура", детское издательство "Гранстрем"... Как и у многих детей, у Вадима было когда-то около десятка книг Гранстремовского издательства... И эта, "Подвиги короля Артура", и "Падение Гранады", и... что там еще было?
      - И тогда сьер Боре бросил в воду меч короля Артура, и из середины озера поднялась рука, которая взяла меч и исчезла вместе с ним... негромко произнес молодой человек, перелистнув страницу, затем, другим уже тоном, обратился к продавцу: - Je prends ce livre. Mettez-le de cote, s'il vous plait.10.
      Какие-то характерные интонации этого голоса заставили Вишневского вздрогнуть.
      - Сережа?! Господи, Сережа, неужели это и вправду Вы?!
      Молодой человек медленно повернулся к Вишневскому.
      - Сдается, что да. Здравствуйте, Вадим.
      Наваждение... Перед Вишневским действительно стоял Сережа Ржевский, какой-то очень непохожий на прежнего, в штатском, с этими длинными волосами... И все же это был он.
      - А Вы, похоже, недавно здесь, Вадим?
      - Недавно, но почему Вы догадались, Сережа? Похоже - чем?
      - Количеством эмоций. У Вас, судя по всему, еще бежит кровь по жилам. А меня уже обескровил этот милый город, мечта Вашей, кстати сказать, юности.
      - "Бойтесь ваших желаний, ибо они могут сбыться" - я живо иллюстрирую сейчас собой это изречение. Но Вы, кажется, здесь не недавно?
      - Д-да... порядком. Уже более года.
      - И как Ваши дела сейчас? - Вишневский продолжал приглядываться к Сереже: до чего же изменился он со времен дуэли с Юрием! Париж... обескровил... жутковато сказано, но даже внешне - похоже: гладко выбритое лицо - бледно, губы - сероватого оттенка... А тогдашний - раненый, даже раненый, он не терял здорового, свежего цвета лица... По ассоциациям с детскими гранстремовскими книгами, Вишневскому вспомнилось, как Илья Муромец, поваленный печенегом на землю, набирается от нее силы... Тот, раненый, Сережа был на своей земле... Париж... обескровил... вытянул живую, теплую кровь... Каким холодом веет от Сережи, от этих выразительных иронических реплик... Вадим отметил и то, что Сережа как-то особенно худ. Худоба эта была явно болезненного свойства. И то, что, несмотря на безупречную складку брюк и элегантный покрой, Сережин серый костюм не особенно нов и, пожалуй, чересчур легок по такой погоде...
      - Так все-таки, Сережа, как Ваши дела сейчас?
      - Благодарю, в меру гадостно. Слушайте, Вадим, давайте зайдем в бистро, тут есть рядом.
      - Сейчас, только спрошу... Avez-Vous quelque chose de "K. R."11 ?
      26
      - А знаете, откуда произошло слово "бистро"? Ведь это русское "быстро!", только ударение перескочило. Память восемьсот двенадцатого года. - Сережа повертел в руке бокал с опалово-белым абсентом, отставил его на стойку. - Вы один здесь?
      - Нет. - Взгляд Вадима скользнул со стойки, выкрашенной красной краской, на мокрые опилки пола: смотреть на Сережу ему отчего-то было неловко. - Я приехал с Тутти Баскаковой. Юрий хочет, чтобы она покамест училась здесь, в частном закрытом учебном заведении.
      - Вот как - Тутти здесь?
      С улицы донесся звон колокольчика на тележке разносчика. Через открытую дверь была видна бурая кирпичная стена дома, старая, словно в рыболовную сеть окутанная в остов прошлогоднего плюща, с редкой еще прозеленью новых листьев.
      - Ей ведь сейчас где-нибудь около двенадцати?
      - Она будет рада Вас увидеть, Сережа.
      - Нет, не стоит. К чему? - Сережина рука с гладко отполированными, ухоженными ногтями переставила на красной стойке бокал.
      "Спивается? - подумал Вадим. - Нет, не похоже. Совершенно не похоже на то, чтобы он пил. Просто какая-то медленная душевная агония. От него хочется бежать, как от изголовья смертельно больного".
      - Мы, вероятно, столкнемся на конференции. Я работаю у Струве, идет разработка плана оказания первой продовольственной помощи освобожденному Петрограду.
      - Не очень представляю - такой род занятий, сдается мне, не очень по Вам.
      - А по-Вашему, я гожусь еще на что-нибудь?
      "Тьфу ты черт, действительно бестактно: он мне сейчас ведь чуть не выплеснул свой абсент в лицо за эту фразу - "не очень по Вам"... Но извиниться было бы второй бестактностью".
      - А Вы знаете, кто еще сейчас в Париже? Ваша соседка по Крыму, Ида Белоземельцева.
      - Ида?.. - в Сережиной позе вдруг проступила сильная усталость. - Я рад, что она не там, хотя ее я тоже не хотел бы видеть... Сказать по правде, Вадим, видеть я бы никого не хотел.
      27
      Когда Тутти поняла, что эта новая, неожиданно наступившая жизнь не временна, а, напротив, так и будет неизвестно как долго продолжаться далее - такою же пугающе-механической равномерностью, что, вместо того чтобы подходить к концу, она безжалостно втягивает ее самое в свой ход пришло доходящее до ужаса отчаяние.
      Первое столкновение с новой жизнью вызвало у Тутти безотчетное недоумение: эта жизнь не таила в себе опасности. Один раз Тутти довелось уже узнать безопасную жизнь - но тогда она прошла незамеченной ее сознанием и была скорее отдыхом, просто необходимой кратковременной передышкой.
      ...Они жили тогда в Лондоне - около полугода: с января 1920 года последнего месяца существования Национального центра.
      Первые недели Тутти не видела перед собой Лондона, того самого Лондона, Лондона Эдуарда Тюдора, принца Уэльского, ее Лондона - Лондон словно был отгорожен от нее все повторяющимся потоком воспоминаний...
      Юрий снял одноэтажную квартиру на первом этаже: некоторое время Тутти боялась лестниц...
      Сцена, разыгравшаяся на узкой лестнице черного хода на Большой Спасской, то и дело снилась ей в кошмарах, сначала - каждую ночь, потом реже и реже...
      В ушах снова и снова звучал жесткий голос Юрия:
      - Быстро оденься и беги через черный ход на Морскую...
      - А Вы?
      - Мне надо сжечь некоторые бумаги - на это уйдет с полчаса.
      - Тогда я подожду? Пойдемте вместе, дядя Юрий, я боюсь одна...
      - Вздор. Владимир Ялмарович арестован - здесь опасно оставаться лишнюю минуту, а я не могу уйти, не уничтожив бумаг, ты должна это понимать. Не спорь - дело серьезно, и твои детские страхи неуместны. Иди и на всякий случай - на. Если я нагоню тебя на улице, сделай вид, что идешь сама по себе.
      Говоря это, Юрий складывал в эмалированный умывальный таз пачки бумаг, конвертов, карт, чертежей...
      На лестнице было двенадцать ступенек - Тутти как-то их сосчитала от нечего делать... Она ступила на вторую, когда у подножия ей преградил дорогу темноволосый молодой человек в черной кожанке... Он ставил уже ногу на нижнюю ступень, когда увидел Тутти.
      И тогда случилось то, о чем Тутти все пребывание в Лондоне не могла вспоминать наяву, но и сами эти кошмары тоже пришли к Тутти только в Лондоне. Тогда у Тутти не было времени на то, чтобы по-настоящему испугаться своего поступка, - события этого дня мчались с кинематографической быстротой...
      Воздушный путь был уже отрезан, явки - провалены, ЧК шла по следам...
      Несколько часов спустя Некрасов и Тутти были уже в том самом пригородном домишке, с которого когда-то началось для Юрия петроградское подполье: оставшимся на свободе членам Центра нужно было спешно, по двое, по трое идти через границу...
      ...Идти трудно - сырой снег: с утра была необычная для января оттепель...
      Неожиданно останавливается идущий впереди Ян:
      - Секрет...
      - Далеко?
      Звуки выстрелов: Ян падает и остается лежать, раскинув руки. Из лесу бегут красноармейцы... За спиной - поросший мелким лесом берег и изгиб скованной льдом речки.
      Юрий уходит - левой рукой таща подхваченную под мышки Тутти, правой навскидку отстреливаясь из маузера...
      Юрий уходит, таща Тутти и поэтому зная, что уйдет, что на это хватит сил, каких бы не было в нем, если бы он уходил налегке: в прижатом к боку маленьком теле он уносит весь воплотившийся смысл этой жизни и все упование на грядущую, - это сознание дает ему нечеловеческие силы...
      Для Тутти это же воспоминание было только трудностью неудобного положения, болью в ребрах от стальными тисками зажавшей ее грудную клетку руки Юрия, несколько отрешенным детским приятием пассивной роли: сейчас она ничего не может сама и нельзя мешать...
      ...Потемневший, покрытый тонким трепещущим слоем воды речной лед... Оттепель... При мысли о том, что надо вступить на этот лед, по телу пробегает невольная дрожь.
      Но иного выхода нет: Юрий знает, что красноармейцы не решатся преследовать его по льду - не решатся потому, что для того, кто решится на это, надо тащить на себе это маленькое тело, завернутое в дубленый полушубок, надо спасать эту маленькую, невыносимо драгоценную жизнь...
      "Господи, благости Твоей... Благости Твоей вверяю жизни наши, Всеблагий и Всемогущий... Благости Твоей вверяю жизни наши..." - произнес про себя много лет не молившийся Юрий, без колебания вступая на покрытый струящийся водной пленкой лед.
      Они стреляли вдогонку - с невысокого, заросшего заснеженным ивняком бережка... "Благости Твоей..."
      Юрий больше не отстреливался, оставляя один патрон - для Тутти...
      Через несколько недель они были в Лондоне. Но Лондон, через полгода за которым вновь последовал Петроград, все же не вызывал в сознании Тутти всех этих сцен с такой беспощадной яркостью, как отчего-то делал это теперь Париж...
      ...Когда ее память, память девятилетнего ребенка, только что пережившего арест отца, навсегда впитывала страшные фразы, срывавшиеся с запекшихся губ бредившего Сережи, только что вырванного из Чеки, - она не могла бы и представить себе, насколько яркой окажется эта память...
      ...Это появление Сережи из Чрезвычайки Тутти тоже запомнилось страшным: хлопнула дверь, и послышались тяжелые, но какие-то бестолковые шаги, и в комнату вошли Зубов и Некрасов, таща на руках безжизненно повисшее тело: на ходу качалась висящая как плеть рука с почерневшими в кровавой коросте распухшими пальцами... Вид этих пальцев заставил Тутти вскрикнуть.
      - Ну что ты стоишь! - Только Зубов заметил ужас Тутти. - Быстро беги греть воду!
      - Без стрельбы? - спросил Вишневский, распахивая перед ними следующую дверь.
      - Почти... - бросил сквозь зубы Юрий. - Ты лучше взгляни, кто это...
      - Ржевский?! - изумленно прошептал Вадим, взглянув в откинувшееся назад измученное лицо.
      - Я сам был слегка удивлен... Хорошо, что жив... если, конечно, выживет.
      Через полчаса из комнаты, в которую внесли раненого, вышел Даль. "Похоже, ничего особенного, - хмурясь произнес он на ходу, - недели за две поставим на ноги. Если, конечно, не отбиты почки".
      ...Тутти помнила и не хотела забывать сцен из жизни петроградского подполья: Тутти очень многое помнила. Шла размеренная жизнь пансиона с расписаниями уроков в дневнике, музицированием и играми в окружавшем жилые здания пансиона саду - а в душе, внешне живущей этой жизнью двенадцатилетней девочки, бушевал революционный Петроград...
      Тутти не могла понять, почему она, нимало не думая о творящемся вокруг, учась в советской школе и живя по подложным документам, теперь не могла думать ни о чем другом... Когда-то она могла с увлечением читать Дюма, живя в квартире на Богородской, а сейчас мушкетеры, лорд Фаунтлерой, принц Уэльский и княжна Джаваха - отступили куда-то в сторону, маня издалека, но не подходя близко, а в Тутти, словно бес, вселился Петроград... Это было непостижимо - но тем не менее когда Петроград был вокруг Тутти, его не было внутри нее.
      Неужели она не могла уехать из Петрограда, не увезя его с собой весь?
      Неужели он - весь - мог поместиться в ней одной, такой огромный и кровавый? Иногда, на улице или посреди урока, на Тутти находило странное состояние: замолкнув посреди фразы, она начинала пристально и внимательно оглядываться по сторонам - но в детских лицах одноклассниц или в мирной сутолоке парижских улиц Петрограда не было... И Тутти как бы снова понимала то, что весь Петроград находится только в ее душе...
      "Возьмите меня обратно, дядя Юрий!"
      Ей казалось, что освободиться от Петрограда, перестать думать о нем можно будет, лишь вернувшись туда.
      Только в Петрограде она сможет стать свободной от Петрограда.
      Однако шла неделя за неделей, и детская душевная гибкость начинала незаметно для Тутти брать свое... Под особенным вниманием учителей и прислуги (история ее, конечно, была известна), против своей воли, но все же втянувшись в школьный ход, Тутти начала успокаиваться. Стремление в Петроград ослабло.
      Отчасти сыграла здесь роль дружба с очень потянувшейся к Тутти Лерик Гагариной. В общении с ней Тутти сначала как бы вела своего рода игру, притворяясь прежней собой, с прежними своими книжными интересами, но не замечая, как дружеское притворство все чаще становится правдой: понемногу оживали помертвевшие было страницы книг...
      Но Петроград порой напоминал о себе.
      28
      - "Vulpus et uva"12, mademoiselle Baskakove.
      - Je n'ai pas reussi cette traduction.
      - C'est dommage.. Vous pouvez Vous asseoir.13. Тутти села на место с пылающими щеками: такое случалось не первый уже раз. Правота Некрасова подтверждалась: Тутти то здесь, то там обнаруживала позорнейшее свое отставание от сверстниц - это она, привыкшая в советской школе не учась быть первой, быть лучше всех, всегда и во всем быть лучше всех... Иногда начинали терзать опасения, что нагнать так и не удастся...
      - Хочешь, я помогу тебе с Федром?
      - Нет, спасибо! Как-нибудь обойдусь сама, - вскинув голову отрезала Тутти: девочки шли по уставленному зеленью полутемному вестибюлю первого этажа, Тутти провожала Леру до выхода, где ту обычно ждал после уроков экипаж из дома.
      - Почему? Я же действительно могу помочь тебе разобрать его, недоумевающе протянула Лерик.
      - В отличие от тебя я во всем разбираюсь сама, - Тутти как-то слышала от Лерика, что к ней ходят на дом учителя. - Поэтому, может быть, и знаю меньше тебя.
      - Значит, ты полагаешь, что все, что я знаю, - только из-за учителей? - сверкнув глазами остановилась Лерик.
      - А по-твоему - сама? - Тутти тоже остановилась напротив княжны. Что ты вообще в своей жизни делала сама? Легко говорить, что брата расстреляли большевики, и при этом ездить в экипаже два квартала от школы до дома, и учить уроки, и по звонку ложиться спать! А ты знаешь, как расстреливают? Ты это знаешь? Ты это видела? Что ты вообще видела и что ты вообще знаешь?! Я не знаю, почему я вообще с тобой говорю, между нами пропасть - потому что ты, девочка из детской, ничего не можешь противопоставить тому, что знаю я! Ты не имеешь права говорить со мной на равных!
      Тутти говорила, не понимая сама, откуда с такой силой выплескивается эта доставляющая ей странную радость жестокость. Она говорила, видя, что ее слова попадают в цель, причиняя боль...
      - В таком случае, если ты думаешь... что только ты... Ты можешь вообще со мной больше не говорить! Никогда, слышишь, никогда!..
      - Я думаю, что больше нам говорить не о чем!
      - Я тоже... так думаю! Если ты... - княжна не продолжила фразы, а замолчала, неожиданно прижав к горлу ладонь, и, словно перестав замечать перед собою Тутти, как будто ощупью найдя стоявшую рядом банкетку, села.
      Упоение неожиданно нахлынувшей жестокостью прошло: Тутти стало не по себе. Сидящая на банкетке Лерик низко наклонилась вперед, почти упав головой на колени.
      - Ты... что с тобой?!
      - ...Надо скорее домой... пока приступа нет, - с трудом проговорила Лерик, поднимая на Тутти до желтизны побледневшее лицо. - У меня... астма... вот... что я... знаю.
      Когда Лерик нетвердой походкой вышла из подъезда и села в поджидающий ее экипаж, Тутти, сама не зная почему, постаралась заглушить в себе поднимающееся раскаяние. Весь вечер она провела за учебниками, со злостью вгрызаясь в задания на следующий день. Так или иначе, но показать Лерику, что она способна учиться не хуже, было необходимо. Злость оказалась подходящим рычагом, и Тутти, против обыкновения спеша утром в класс, уже заранее торжествовала победу - как нельзя более кстати: уже начинали выводиться итоговые оценки перед каникулами. Место Лерика оказалось пустым. Это вызвало у Тутти такую досаду, что она не сразу связала отсутствие княжны с тем, что произошло накануне, а только услышав разговор сидящих впереди нее девочек:
      - Gagarine est absente aujourd'hui14, - шепнула соседке темноволосая Луиза Молье, вставляя в ручку другое перо.
      - Elle est encore malade.15, - ответила соседке Эли Ренар, голубоглазая и белокурая девочка с капризным выражением лица.
      "Malade"16 - это слово связалось вдруг для Тутти со вчерашней ссорой... "Malade" - из-за нее? Из-за этого, казалось, приносящего ей. Тутти, облегчение, ощущения выплескиваемой жестокости?
      ...После уроков Тутти пошла к начальнице просить разрешения навестить mademoiselle Гагарину.
      29
      Подходя к скрытому за решеткой довольно большого сада особняку Гагариных, Тутти почувствовала, что решимость начинает ее оставлять. Принятое решение по-прежнему оставалось единственно правильным, но эта правильность стала безжалостной: выполнить его представлялось уже почти невозможным. Мысль о заболевшей из-за нее Лерик казалась невыносимой, воспоминание о побледневшем до желтизны личике княжны и сломленно поникшей позе хрупкого тела обжигало сознанием вины... И все же переступить через свое самолюбие было невозможно. Княжна слишком походила на Тутти, и поэтому в том, чтобы уступить ей. Тутти чудилось унижение.
      Готовая разреветься от злого отчаяния, Тутти опустилась на белую скамейку недалеко от ограды, от которой нельзя было уйти и которую нельзя было переступить.
      - Quelque chose ne va pas, Mademoiselle 17?
      - Нет, ничего, - забывшись, ответила по-русски Тутти.
      - Вот как, соотечественница?.. Не являетесь ли вы к тому же mademoiselle Баскаковой?
      Тутти с изумлением подняла глаза: стоявший перед ней пепельно-светловолосый элегантный молодой человек лет шестнадцати был ей незнаком, но черты его лица кого-то напоминали.
      - Да. Как Вы догадались?
      - Это секрет, - со смехом ответил молодой человек, перебрасывая легкую трость из руки в руку. - Я - брат Леры Гагариной, с которой Вы учитесь в одном классе.
      - Как она себя чувствует? - спросила Тутти, глядя на молодого князя несколько настороженно.
      - Благодарю Вас, ничего. Ведь Вы, вероятно, хотели ее навестить?
      - Я... да... не знаю...
      - Пойдемте! - Гагарин приветливо улыбнулся Тутти. - Вы знаете, она будет очень рада Вас видеть.
      30
      Не бывавшая прежде у Леры Тутти, переступив порог Гагаринского особняка, неожиданно почувствовала себя перенесенной из центра Парижа в дореволюционную Россию, даже - в Россию прошлого века. По рассказам она уже знала, что этот особняк построен еще дедом Лерика. По свойству всех старых русских домов, некоторая обветшалость обстановки и придавала своеобразный уют внутреннему убранству дома. Узкие окна коридора были затенены разросшейся зеленью сада, широкая лестница с дубовыми перилами вела наверх, на второй этаж.
      Поднявшись по лестнице и пройдя через комнату, представляющую из себя нечто среднее между классной и детской, с книгами в застекленном шкафу, с глобусом на подставке, с партой из светлого полированного дерева, но при этом - с большими куклами, сидящими в углу на диване с высокой спинкой; одна из кукол была одета гусаром, другая - паяцем в колпаке с бубенчиками, третья наряжена в пышное розовое платье. Другие игрушки, поменьше, тоже валялись на столе, в креслах и прочих не для игрушек предназначенных местах... Игрушек в комнате было очень много, была даже мальчишеская железная дорога. Тутти и Гагарин подошли к двери во вторую комнату.
      - Лерик, к тебе можно? - негромко спросил Гагарин.
      - Можно, - послышался из-за двери слабый голос княжны.
      Комната, в которую они вошли, была спальней. Это была совсем взрослая спальня, нисколько не похожая на спальню двенадцатилетней девочки, с большой деревянной кроватью, большим старинным трюмо вдоль стены, с темной и строгой мебелью. Сейчас в ней царил беспорядок: дверь в ванную была не закрыта, в кресле валялась большая кислородная подушка с обернутым салфеткой краном, у изголовья стоял какой-то непонятный белый металлический штатив с укрепленной наверху стеклянной банкой с делениями на стенке и краном внизу: от банки тянулся резиновый провод, оканчивающийся иголкой. На трюмо и на столике теснились лекарства, на ковре у кровати зачем-то стоял белый эмалированный таз, на дне которого была налита розовая ароматическая вода, почти повсюду валялись носовые платки.
      Лерик, на кровати которой лежала груда потрепанных книг, читала, сидя в подушках, посреди всего этого жутковатого для Тутти беспорядка. Когда Тутти и брат вошли, она не подняла глаз от страницы. Белая кружевная кофточка подчеркивала бледность ее осунувшегося лица. Глаза казались на нем огромными из-за фиолетовых кругов. Светлые волосы выглядели потускневшими и грязными.
      - Ты опять отослала сиделку? - недовольно произнес Гагарин. - Кто тебе разрешал это делать?
      - Я не могу все время оставаться с чужим человеком, - ворчливо ответила княжна, не отрывая глаз от книги.
      - А то, что тебе нельзя оставаться одной ты, кажется, не понимаешь, противная девчонка? Дождешься того, что я вызову родителей из Лондона, пусть бросают все дела и разбираются с тобой сами... Стоите Вы после этого, mademoiselle, чтобы Вас навещали подруги?
      - Какие подруги? - Лерик с удивлением подняла глаза и побледнела еще сильнее. - Тутти!
      - Я отпросилась у madame Термье тебя навестить, - с трудом ворочая непослушным вдруг языком, выговорила Тутти. Еще недавно так терзавшие ее мысли о том. приходить ли первой к Лерику, испарились, будто их не было. Чтобы их не стало, довольно оказалось увидеть этот пугающий беспорядок в комнате, выступившие скулы на лице княжны, заметные даже под кружевом кофты ключицы. Теперь Тутти по-настоящему поняла то, что казалось ей прежде непонятным во всем облике княжны: это было знание физического страдания.
      Физическое страдание Тутти доводилось видеть и прежде, но это было другое страдание, причина его всегда была проста и приходила извне - и чаще всего этой причиной был выстрел. Это же страдание таилось внутри княжны, как будто какая-то злая сила, слишком большая для этого хрупкого тела. Физически крепкая. Тутти с мистическим ужасом почувствовала болезнь Лерика как вселившегося в княжну злого духа.
      Не зная о мыслях Тутти, Лерик, казалось, не находила в своем состоянии ничего страшного.
      - Как ты... себя чувствуешь?
      - Хорошо. Только слабость - у меня всегда после приступа слабость. Ты садись, пожалуйста.
      - Ладно, не стану вам мешать, юные девы.
      - Конечно, не мешай.
      - Милая особа моя сестра, не правда ли, mademoiselle Баскакова? "Конечно, не мешай" - в виде признательности за неусыпные мои братские заботы, - с этими словами молодой князь скрылся в дверях. Его непринужденная веселость, сначала шокировавшая Тутти в беспорядке этой комнаты, становилась ей понятна.
      - Ты что, сразу все эти книги читаешь?
      - Это детские. Я люблю пересматривать свои старые детские книги, когда болею, - улыбнулась Лерик, откладывая книгу, которая была у нее в руках. Серо-зеленая обложка показалась Тутти знакомой.
      - Лагерлеф? Тебе нравится?
      - Нет. Мне она и в детстве не нравилась - по-моему, так писать о Христе глупо.
      - По-моему, тоже, - подхватила обрадованная легко завязывающимся разговором Тутти, - особенно эта история про глиняных птичек. Да и про пальму не умнее.
      - Лучше всего тут история про рыцаря, который нес свечу от Гроба Господня. Когда и грабители нападают, а он не может сопротивляться, чтобы свеча не погасла, и все им отдает, помнишь?
      - Да, это, конечно, лучшая, - как всегда, Лерик и Тутти, увлеченные разговором, забывали удивляться тому, до чего совпадали их мнения. - Но и она какая-то... детская. Я никогда не любила детских историй - по-моему, лучше настоящая история.
      - О, еще бы! Знаешь историю про Годвина, как Эдуард Исповедник обвинил его на обеде в убийстве принца Альфреда? - Лерик рывком села на постели и обхватила руками хрупкие, даже под одеялом, коленки.
      - А Годвин поднялся за столом с куском хлеба в руке и сказал: "Пусть я подавлюсь этим хлебом, если я виновен!" - откусил хлеб, подавился и умер!
      - Ведь это же было на самом деле... Я не люблю сказок, я люблю настоящее...
      - А ты знаешь историю о том, как Черный Дуглас вез в золотом ларце сердце Брюса?
      - Сердце Брюса? - непонятно отчего, но Лерик посмотрела на Тутти почти с испугом. - Брюса?.. Нет, не знаю, расскажи! Что ты знаешь о Брюсах?
      - Что они пришли в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем, а откуда они взялись в его войске - неизвестно. Вильгельм Завоеватель сделал Брюсов баронами. Несколько столетий спустя Давид I Шотландский гостил в Англии и так полюбил тогдашнего Брюса, что подарил ему Анандэйл в Шотландии, и Брюсы стали лордами Анандэйлскими. Потом один из них женился на племяннице Уильяма Льва, короля Шотландского, а еще некоторое время спустя Роберт Брюс сел на шотландский престол. Его сын Давид тоже был королем, но жил недолго. А потом, по женской линии, через Марджери Брюс, королями стали Стюарты. Больше всего историй рассказывается о короле Роберте... А из них мне больше всего нравится про Черного Дугласа. Когда король Роберт умер, надо было, как он завещал, отвезти его сердце в Святую Землю. Сердце набальзамировали и положили в золотой ларец, и вассал короля Роберта Черный Дуглас сел на коня и повез его в Святую Землю. Но на пути его встретили сарацины, которых было множество. Дуглас начал рубиться с неверными, и они один за другим падали под его мечом, но на месте каждого сраженного в бой вступал еще десяток. Тогда Дуглас понял, что ему не одолеть неверных, и швырнул в них ларец с сердцем, громко призывая на помощь своего короля. И произошло чудо: сарацины в ужасе обратились в бегство. Ты разве не знала этой истории?
      - Нет, - в лице Лерика очень явно боролись желание что-то сказать и сомнение. - Про Черного Дугласа я не знала. Но я знаю про Черного Глебова.
      - Про кого?
      - Про Черного Глебова, - очень серьезно повторила Лерик. - Но, знаешь, я не стану тебе этого сейчас рассказывать. Лучше, когда, мне можно будет вставать, я покажу тебе одну вещь... Из нашего масонского архива.
      - Масонского?
      - Да... Понимаешь, ведь у нас было очень много масонов в роду - и так, за двести с лишним лет, с конца семнадцатого века, собрался очень большой архив масонских документов. По большей части его собирал сенатор Гавриил Петрович Гагарин, который имел огромное влияние в масонстве, но не только он, конечно. Вот, года два назад, я тогда болела хуже, чем сейчас, Петька мне как-то рассказал историю о Черном Глебове, а потом я и сама ее прочитала. Я тебе все покажу, когда встану.
      Девочки расстались еще ближе, чем были до ссоры.
      31
      Это была массивная дубовая дверь, двустворчатая, напоминающая глухие ворота.
      - Заперто? - с недоумением посмотрев на княжну, спросила Тутти. - А почему нет ни ручки, ни замочной скважины?
      - Это же архив, - Лерик, приподнявшись на цыпочки, отодвинула какой-то деревянный щиток рядом с дверью. Открылся ряд металлических кнопок с цифрами от нуля до девятки. - Дверь открывается шифром. А если неправильно набрать, то загудит...
      - И ты знаешь шифр?
      Искушение щегольнуть перед Тутти посвященностью в подобную тайну было велико, но боязнь ступить на скользкую почву пересилила его, и Лерик неохотно сказала правду:
      - Да... Когда у меня последний раз был приступ, в декабре, я перед этим простудилась на катке. Приступ оказался очень сильным, и Петька обещал, что я буду сама открывать архив, когда поправлюсь, и папа согласился, только сказал, чтобы ничего оттуда не выносить, а то потеряю. Да в самом шифре особой тайны и нет - его и горничные знают, они же убираются... Просто от грабителей.
      Последнее признание было особенно тяжелым, ибо прибирающиеся горничные, пользующиеся тем же шифром, начисто уже обесценивали знание Лерика. Но так или иначе - с этим было покончено, и пальцы княжны проворно забегали по кнопкам, набирая нужную комбинацию цифр. Половины двери не без скрипа разъехались, и девочки вошли в просторную прямоугольную комнату, вид которой вызвал у Тутти некоторое разочарование. Комната ничем не напоминала таинственное хранилище старинных рукописей. Это была обыкновенная современная комната, очень светлая из-за венецианских окон, забранных чугунными узорчатыми решетками, но не солнечная из-за того, что окна выходили в сад, где толстые беловато-серые стволы разросшихся платанов подступали совсем близко к дому, а за ними зеленой стеной тянулись высокие подстриженные кусты, комната с рассохшимся паркетным полом и глухими книжными шкафами вдоль стен - над одним из шкафов висел натюрморт фламандской школы.