Петерс был не один: он стоял у письменного стола, с какой-то с трудом подавляемой суетливостью показывая разложенные бумаги сидящему за ним человеку.
      - Так что - сами видите...
      - Благодарю Вас, Яков Христофорович, - холодно произнес сидящий за столом, поднимая глаза на Женю, - Это - на допрос?
      Женя, по многолетней защитной привычке рассеивая взгляд, встретился глазами с незнакомцем, который представлял собой распространенный тип комиссара: впалые щеки, острая бородка, старая застиранная гимнастерка... Впрочем, впечатление это было мимолетным. Смотревшие на Женю глаза были глазами рыбы: это был мертвящий, студенисто-черный, холодно выжидающий взгляд - от столкновения с ним становилось неприятно беспокойно. Руки казались вялыми и безвольными. От этого человека вообще исходило непонятное ощущение скрипучего деревянного каркаса, который держит что-то очень желеобразное, холодное и вялое.
      Незнакомец почти сразу перевел взгляд в бумаги.
      - Это - Чернецкой, Вы утром интересовались...
      - Ах да... Можно его досье? Благодарю. Так... Садитесь, Чернецкой... Г-м... девятьсот первый год, февраль... бывший дворянин, офицер, данных о семье не имеется...
      Петерс с удивлением отметил, что молодому человеку, казалось, изменило спокойствие.
      - Нам хотелось бы дать Вам последнюю возможность спасти свою жизнь.
      - Оставьте меня в покое! Я не желаю с вами разговаривать.
      ...Откуда так неожиданно взялся этот вызывающе грубый тон вместо прежнего иронически-вежливого? Взгляд волком, исподлобья. Тогда еще, может быть, и возможно что-то выжать - значит, нервы сдали. Значит - притомился, голубчик. Значит - это великолепное безразличие к смерти было всего-навсего игрой, хорошей, убедительной, но все же игрой, на которую больше не хватает сил... Да на самом-то деле что он, не человек, что ли?
      - Я Вас больше не задерживаю, Яков Христофорович.
      Петерс вышел, прихватив какую-то папку со стола. Дверь закрылась. Женя облегченно вздохнул и уселся поудобнее.
      - Надеюсь, я не скомпрометировал Вас перед этим болваном? - с легкой насмешливостью спросил он.
      - Это вполне в твоем духе, Евгений, - начинаешь с того, что пытаешься навязать мне одолжение... Недурно, мой мальчик. Но давай все же поздороваемся - я рад тебя видеть, - произнес собеседник, слегка обнимая Женю за плечи и с интересом вглядываясь в его лицо. - А надо сказать, что ты не очень изменился: я узнал бы тебя на улице, хотя и видел в последний раз семь лет назад - тебе не было четырнадцати.
      - Мне было тринадцать.
      - Но тем не менее ты был уже совершенно проявившейся личностью потому ты и не очень изменился с тех пор, только, как принято говорить о детях, вырос и возмужал... - Собеседник улыбнулся. - Но так или иначе - мы встретились, и эта встреча не случайна.
      - Случайностей с оккультной точки зрения не бывает, - Женя рассмеялся. - Будьте столь любезны подать мне стакан воды - препогано себя чувствую.
      - Мало кто может похвалиться самочувствием в твоем положении, усмехнулся собеседник, подавая Жене стакан. - Однако же я предполагал, что наша встреча произойдет при подобных обстоятельствах.
      - Я также не исключал такой возможности.
      - Помнится, ты не переносишь запах плохого табака - но эти тебя устроят.
      - "Ротмэнз"? Шлепнули очередного несчастного спекулянта? - Женя, откинувшись на спинку стула, с удовольствием затянулся папиросой с позолотой на мундштуке.
      - С твоей стороны, мальчик мой, было бы глупостью этой возможности не предусмотреть, зная, что связываешься с демагогами-профессорами, которые пытаются делать политику чистыми руками... Надеюсь, теперь ты убедился, что для успеха нужна твердая рука.
      - "Горячее сердце, холодная голова"? - Женя засмеялся снова. Кстати, Вы это сами придумали? Уж очень претенциозно звучит - такое сказать впору дураку-Луначарскому.
      - Не валяй дурака, Евгений: положение очень серьезно. Я говорю не о твоем положении.
      - Так о чьем же?
      - О положении дел в стране: оно катастрофически тяжело - степень этой тяжести невозможно даже понять, играя в оловянные солдатики ПВО, организации несколько несерьезной...
      - Доказывая вам, что ПБО - организация достаточно серьезная, я рискую.. гм... чересчур наглядно продемонстрировать Петерсу Ваше умение вести допрос.
      - Неужели ты думаешь, что я стал бы подлавливать тебя таким дешевым способом? - подавшись вперед, быстро спросил собеседник.
      - Почему бы и нет, если я попался... - не сразу, отведя в сторону руку с папиросой и следя за рассеивающейся в воздухе струйкой дыма, нарочито медленно заговорил Женя. - Кстати, не так уж и дешево: ставка на страсть отечественной интеллигенции к полемике, в пылу каковой нередко отбрасывается всяческая осторожность... И потом - ловлю вас на слове: ПБО несерьезна, а положение отчего-то катастрофично?
      - Революция вызвала стихийный разгул сил. Его необходимо обуздывать: необходима законность, необходим порядок, иначе в тартарары полетит все... Ты не можешь представить себе, каких титанических усилий стоит держать в клетке этого зверя.
      - Я должен понимать это как предложение переиграть? - с неожиданной фехтовальной быстротой бросил Женя, резко вскидывая подбородок.
      - Как напоминание о том, что черная фигура не может долго играть за белых, - бесстрастно отчеканивая слова, произнес собеседник. - А черный ферзь тем более не может играть за белую пешку. Ведь ты, кстати, не станешь отрицать, что играешь роль белой пешки потому, что не можешь играть белым ферзем?
      - Да, я действительно не могу, - задумчиво и негромко проговорил Женя, скорее рассуждая вслух, чем отвечая, и это не осталось незамеченным тем, кто сидел напротив него, по другую сторону стола с разбросанными бумагами. - И не смогу подняться выше белой пешки - потому, что мне все время приходится быть... ну, чем-то наподобие плотины, которая сдерживает огромный поток... И вся моя сила пока что уходит только на то, чтобы быть этой плотиной.
      - А ведь это противоестественно. Само собой, еще и расточительно тратить все силы души только на то, чтобы помешать самому себе быть собой, но главное, что это - противоестественно. Если бы решение, вызвавшее эту ситуацию, было верным, - возникла бы сама ситуация? Попробуй-ка честно ответить на этот вопрос, мальчик...
      - Было время, когда этот вопрос заставлял меня лезть на стенку... - в голосе Жени прозвучала непритворная искренность: он как будто продолжал думать вслух, не замечая, что рассуждает не один. - Тогда мне казалось, что честный ответ неминуемо возвратит меня к тому, чего я бежал. А потом я все же смог на него ответить себе. Этого ответа я не хочу сейчас повторять Вам. Довольно того, что я все же остался в роли пешки.
      - А не слишком ли унизительна для тебя эта бездарная тусклая роль?
      Едва бросив эту неожиданно громко прозвучавшую фразу. Женин собеседник с досадой поморщился, поняв, что сделал неверный выпад: Женя вздрогнул, мгновенно очнувшись от своей задумчивости. На губах его заиграла пропавшая было улыбка.
      - Унизившийся возвысится. Во всяком случае, других способов возвышения я не ищу.
      - А ведь, исполняя роль пешки, ты бежишь ответственности.
      - Пусть. Ответственность - это цена, которую приходится платить за силу, а обстоятельства нынче сложились так, что сила меня не очень-то прельщает. С чего я должен платить? - Женя высокомерно и холодно взглянул на собеседника.
      - Предпочитаешь довольствоваться жалкой ролью сопливого щенка в свите Гумми? - в напускном сожалении собеседника скользнула нарочито плохо скрываемая издевка. - Кстати, он этого не оценит: он плохо разбирается в людях и оказался неспособен понять разницы между тобой и... нашим провокатором.
      - Это - неважно. - Женя осторожно погасил в пепельнице догоревшую до мундштука папиросу.
      - Что ж, если ты так на это смотришь... - Собеседник, небрежно листающий досье, приподнял бровь. - Однако! При личном обыске... "изъято... нож с прямым лезвием... девять дюймов... свинец... серебро... в диаметре"... Женя, мальчик, тебе не стыдно самому? Мне впору за тебя краснеть. Недалеко же ты ушел от своего тринадцатилетнего развития.
      - К счастью. - На Жениных щеках выступил слабый румянец. - Мне безусловно стыдно. Впрочем, последние месяцы я использую эту игрушку в основном для разрезания бумаги. А в кармане ношу по привычке. Я жду Вашего следующего хода.
      - А станешь ли ты отрицать то, что на вашей стороне доски назревает мат?
      - Сдается, что так.
      - В таком случае, ты просто должен перейти на другую сторону. И знаешь почему?
      - Не представляю.
      - Потому, что если наведение вашего порядка нереально, то, согласись, лучше способствовать наведению нашего, чем оставить все вообще без всякого. Поза, в которую ты сейчас встал, конечно, весьма эффектна и благородна, но при этом и весьма глупа. Для мыслящего существа более логично было бы переменить знамя и максимально сделать свое дело под ним. Ты полагаешь, я не мог бы благородно и эффектно встать к стенке рядом с Александровичем? Впрочем, тебе должны быть известны мои разногласия с Лениным.
      - Милые бранятся - только тешатся. Я слишком хорошо знаю, что вас объединяет.
      - Следовательно - ты должен знать, против чего ты идешь.
      - Против власти рабочих и крестьян.
      - Остроумно. - Собеседник поднялся и подошел к окну: внутренний двор был пуст. Посередине валялась лопнувшая автомобильная покрышка. Железные ворота в стене из старого кирпича были слегка приотворены: казалось, что нет ничего проще, чем пересечь этот сырой двор и выйти на улицу. Продолжая безразлично рассматривать невидимый Жене двор, собеседник заговорил снова: - Итак, ты сделал попытку отказаться от дороги, открытой для тебя по праву рождения.
      - Мне с вами не по дороге.
      - До тех пор, пока ты плутаешь никуда не ведущими романтическими тропинками, - да. - Собеседник всем корпусом повернулся от окна и пристально посмотрел на Женю. - Кстати, направления этих тропинок нам не так неизвестны, как ты, вероятно, думаешь. Может быть, то, что я сейчас скажу, заденет твое самолюбие, однако же для успешного продолжения нашего разговора лучше, чтобы ты это знал. Тебе никогда не приходило в голову, что, когда ты довольно категорически выразил желание ехать в Россию и учиться в Москве, в которой ты не бывал с девятилетнего, кажется, возраста, тебе слишком легко пошли навстречу?
      - Мне приходило в голову, что меня отпустили на веревочке, спокойно, но немного сдавленным голосом ответил Женя.
      - Именно так. Наполовину интуитивно, наполовину сознательно, ты угадал приближение решающего момента и сделал вид, что не угадал. Ты бежал решающего момента, маскируя побег видимостью непонимания... Побег удался. Но кого ты думал этим обмануть?
      - Я понял, что обмануть не удалось.
      - А отчего?
      - Оттого, что я как-никак был ребенком.
      - Не только... - Собеседник вернулся к столу: казалось, его мерно прозвучавшие в напряженном молчании шаги отсчитывали мгновения Жениного размышления. - Тебе не удалось никого ввести в заблуждение потому, что от тебя именно этого и ждали, более того, от тебя этого надеялись дождаться.
      - Вот как? - спросил Женя еще более спокойным голосом.
      - Не делай вид, будто ты ожидал сейчас это услышать. Повторю - от тебя этого ждали, надеялись дождаться и дождались. И сила сопротивления души, которая из тебя забила, показала, что самые смелые надежды на твой счет обоснованы. Было ясно, что ты должен вернуться, без этого ты метался бы сам внутри себя как узник в карцере - от этого ощущения сходят с ума... А выпустить узника из карцера ты не смог бы самостоятельно. Это и есть веревочка, которая должна была привести тебя обратно.
      - Это я и сам понял. Но меня удивляет то, что ситуация была просчитана не когда возникла, как я думал, а прежде, чем возникла.
      - Что же в этом странного? Неужели ты думаешь, что ты в ней первый? - уронил собеседник со снисходительной издевкой.
      - Д-да, действительно. - Женя криво усмехнулся. - Я просто об этом как-то не задумывался.
      - Итак, ты оказался в московской гимназии и, как это обыкновенно случается в отрочестве со слишком рано повзрослевшими детьми, увлеченно зажил бездумной жизнью сверстников. Ты как бы поплотнее задвинул занавес, за который тебе удалось заглянуть, и уверил себя, что не заглядывал. Не так ли?
      - Так.
      - За тобой никто не следил до такой степени: ситуация типична. Всегда бывает так. Но надолго этого хватить не могло - запертый узник стал о себе напоминать.
      Собеседник искоса скользнул по Жене взглядом и невольно усмехнулся контрасту сути происходящего разговора с внешностью противника. Какая-то своеобразная женственность, растворенная во всем облике Жени, делала его на несколько лет моложе даже своего двадцатилетнего возраста. Небрежно положив нога на ногу и сведя на колене тонкие пальцы рук, белизна которых просвечивала нежным узором голубых жилок. Женя, видимо, в задумчивости сам не замечая этого, слегка раскачивался на стуле. Глядя на него, было очень трудно поверить в то, что это - боевой офицер, прошедший две кампании, и заговорщик с трехлетним опытом подполья. Он казался шестнадцатилетним мальчиком, за плечами которого нет еще жизненного опыта иного, чем затрепанная тетрадка стихов в клеенчатом переплете.
      - Разумеется. Еще задолго до окончания гимназии я почувствовал себя на этом крючке. Тогда еще - неосознанно. Вдобавок - к этому моменту мне удалось так здорово задернуть эту занавесочку, что и своим детским ощущениям я наполовину не доверял...
      - Но тут происходит изменение обстоятельств, нарушающее естественный ход событий. Ты спешишь им воспользоваться: меняешь имя (ты взял фамилию матери) и бросаешься во фронтовой водоворот, ты ведь, кажется, даже "первопоходник"... Здесь твой след теряется, чего ты, разумеется, и добивался. Но веревочка, на которой ты отпущен, все же остается, хотя тебе и удается на некоторое время успокоить внешними бурями внутреннее существо. Но к этому моменту ты должен уже отчетливее сознавать его суть и понимать, что отсрочка временна. И вот мы подошли с тобой к моменту, который может все поставить на свои места. Ты не можешь не стремиться к знанию, которое тебе необходимо. Тебе остается только протянуть руку. - Собеседник небрежно сдвинул к краю стола разворошенные листы Жениного "дела". - Протяни руку и возьми.
      - Благодарю покорно, я - крещен.
      - Кровь Адонирама смоет воды крещения. Ты бы прошел по шотландскому ритуалу - сразу в тридцатую степень: выше есть только три степени.
      - Вы говорите от себя? - спросил Женя с неподдельным любопытством.
      - Я имею полномочия говорить от братства.
      - Значит, братство по-прежнему заинтересовано во мне?
      - Более, чем ты можешь себе представить.
      - Польщен. "Для юношей - открылись все дороги, Для старцев - все запретные труды, Для девушек - янтарные плоды И белые как снег единороги..."
      - Думаю, что сейчас он уже задумался над тем, что мы этого не любим.
      - Полагаю, он и раньше подозревал, что это - небезопасно. Кстати, по-моему, с этим конгрессом Коминтерна вы сами себя высекли. Вы же работаете под материалистов. Логичнее с жизнерадостным смехом уверять, что вас не бывает. А вы вытащили на весь честной народ вопрос о членстве братьев в РКП (б)... Тем самым вы расписываетесь в своем существовании. Небрежно светский Женин тон разительно не вязался с напряженным выражением его лица.
      - Об этом забудут. Мы вынуждены были пойти на поднятие этого вопроса в Коминтерне из-за некоторых моментов несогласия с заграничными членами братства.
      - Ну да, старый прием: само собой, они не смогут потребовать разделения власти до тех пор, покуда вы не перестанете официально утверждать, что у нее не находитесь.
      - Разумеется. Вся работа здесь проделана нами, и, как говорится, каждому свое.
      - И каждый - при своем. Давайте расстанемся на этом: Вы - с ответственностью и будущим ответом за свои большие дела, я - трусливо избегая ответственности, с легким выходом в расстрел.
      - Ты хочешь смерти? - Женин собеседник неожиданно подобрался, напоминая хищного зверя перед прыжком. Вопрос прозвучал вкрадчиво.
      - Нет. Я просто принимаю ее как самый приемлемый выход из создавшейся ситуации.
      - Ложь. Ты хочешь смерти. Игрой в красивые позы ты стремишься скрыть то, что ты хочешь смерти. И знаешь, почему? Ты ведь устал. Ты очень устал ведь даже со мной, своим врагом, ты говоришь гораздо откровеннее, чем с самыми дорогими тебе из тех, с кем ты хочешь обрести человеческую судьбу... На кого из своих друзей ты можешь возложить бремя своей откровенности, кого из близких тебе ты можешь не пощадить до такой степени, чтобы подвергнуть своей откровенности? Ты очень устал.
      - А что, ведь мою усталость тоже можно было предугадать с тем, чтобы сейчас пытаться вот так сыграть на ней? - с видимым трудом вначале, но с каждым словом делаясь увереннее, проговорил Женя. - Ведь кто-то тоже проходил это и до меня, значит - подобный бьющий в цель вопрос, на который очень трудно ответить из-за содержащейся в нем правды, - тоже входит в общую систему обработки? Кажется, я угадал?
      - Дрянь! - с неожиданным раздражением бросил Женин собеседник. Маленькая дрянь, ловко же ты фехтуешь... игрушечной шпагой.
      Женя молча допил оставшуюся в стакане воду: его била легкая дрожь, но вид его казался спокоен.
      - Что же ты молчишь?
      - А что еще не сказано? Не самому же мне отдавать приказ о моем расстреле?
      - Мальчишка... Ты не можешь себе даже представить, что ты хочешь убить. Ты не знаешь, кого ты убиваешь...
      - А я и не хочу этого знать. Отказ совершен. Я не желаю знать о грехах, которые сейчас искупаю. С меня довольно того, что я намерен-таки их искупить. Здесь и сейчас, чего бы мне это ни стоило. Счастливо оставаться! - Женя поднялся и подошел к установленному на столе звонку для вызова конвоя.
      - Не совершай чудовищной нелепости, мальчик! - поспешно проговорил собеседник, останавливая потянувшуюся к кнопке Женину руку. - Подумай: мы стоим у власти, и от нашей руки гибнет последний из Глебовых-Стрешневых!.. Это бессмысленно!
      - А я в этом вижу некоторый смысл. Пожалуй - даже довольно глубокий.
      Женя снова протянул руку к звонку, но собеседник опять перехватил ее.
      - Пусть будет по-твоему - не могу тебя не уважать, Евгений... - В голосе собеседника проступила мягкая усталость, когда он снова, после некоторой паузы, заговорил. - Я не стану предлагать тебе побег - это бессмысленно, и ты этого не примешь... Но я могу сделать для тебя другое то, что ты сможешь принять... Если хочешь, я могу спасти жизнь кому-нибудь из твоих друзей - но только одному человеку.
      Женя взглянул на собеседника в легком недоумении.
      - На большее у меня сейчас, пожалуй, нет возможности... - отвечая на Женино недоумение, пояснил собеседник. - А одного еще туда-сюда повременить с приговором... затянуть... выпустить, когда все стихнет... Разумеется, я ничего не потребую от тебя за это.
      "Машенька, ты здесь жила и пела,
      Мне, жениху, ковер ткала,
      Где же теперь твой голос и тело,
      Может ли быть, что ты..."
      - Кого же?
      - А никого! - Женя презрительно-торжествующе рассмеялся в лицо собеседнику. - В конце концов это просто дешево - разыгрывать передо мной такие мелодрамы. Неужели я мог не понять, во что Вы втягиваете меня предложением сделать такой безнравственный выбор? Вы спутали бы меня - эдак невзначай по рукам и ногам - принятием ваших правил игры, а потом ненароком оставили бы в живых... Спасибо! Впрочем - так ли это дешево? Я был уверен в полной победе - подходящий момент для реванша... Но я увидел Вашу игру на несколько ходов вперед - не угодно ли удостовериться? Скорее всего, вопрос: "кого же?" - должен был вызвать у меня колебание... Следующим ходом было бы предложение подождать, подумать, которое я, скорее всего, принял бы, не так ли? Само собой, думать я отправился бы уже в одиночку. А потом, когда я ответил бы, кого, тут же выяснилось бы, что я, именно относительно данного человека, долго думал... Я продолжаю угадывать, не так ли?
      - Это было бы вернее всего. Но тебе удалось бы все же кого-нибудь спасти, если бы ты ответил сразу, правда - довольно дорогой ценой... Кстати, ты ведь не выходишь пока из нашей логики. Предположим, ты увидел ловушку. Но что из этого? Ради того чтобы остаться чистеньким самому, ты готов пожертвовать нам жизнь, которую все же имеешь возможность спасти. Ведь грех падет на тебя, а не на того, кого ты спасешь... Я открыто говорю тебе - сделай выбор, которого не должен делать, вступи в игру, в которую не должен вступать, но спаси того, кто об этом даже не узнает. А иначе, милый мальчик, выйдет, что твоя чистота для тебя дороже чужой жизни, вдобавок жизни дорогого человека.
      - Выйдет, что мне дорога не только своя чистота, но и чужая. Неужели я не смогу сообразить, что в таких ситуациях невозможно взять на себя весь грех? Кое-что перепадет и тому, ради кого он совершен, - сомнительная услуга. Я не оказываю своим друзьям сомнительных услуг за их спиной. Может быть - довольно? Я не устал обходить ваши капканы, но мне это, честно говоря, уже надоело. Меня не удастся взять - я все-таки Глебов-Стрешнев.
      - Как тебе будет угодно, - сказал собеседник, совершенно спокойно скользнув по Жене мертвым рыбьим взглядом - холодно отчуждаясь от происшедшего.
      Женя нажал кнопку звонка: вошли два красноармейца.
      - Увести.
      "А ведь мальчика придется действительно поскорее убрать: не продержать в тюрьме, а именно убрать, и поскорее. Он может стать очень опасен... Сам не знает, что еще немного, и он перерастет уже и белую пешку... Какая сила в этом щенке! И именно поэтому придется от него отказаться: играть дальше рискованно... Что же - не нам, так по крайней мере - никому. Собственно, мне можно сегодня же возвращаться в Москву Уншлихт ч без меня доведет дело до логического завершения".
      "Сережа... Сережа Ржевский, Держатель Знака, не ведающий своей сути... Вот ты и победил меня окончательно. И на оставшееся время я пресуществился в тебя, какую гору понадобилось мне сбросить с плеч... Как легко, Сережа!"
      56
      - Ухтомский, Гумилев, Тихвинский, Таганцев, Шведов, Орловский, Лебедев, Миронов, Чернецкой...
      - По крайней мере без лишней волокиты, господа...
      - Вы правы, князь, - поправляя не державшиеся без галстука воротнички, усмехнулся Владимир Таганцев - молодой светский лев, одинаково свободно чувствующий себя в опасной экспедиции, за письменным столом и в великосветской гостиной...
      Женя легко поднялся и подошел к все еще бредившему на нарах у окна молодому человеку. Медленно опустился на колени на склизкий от смешавшихся за многие месяцы в тошнотворную пахнущую пленку плевков, рвоты, грязи и крови пол - лицо его оказалось на одном уровне с лицом лежавшего. Немного помедлив, Женя наклонился и поцеловал высокий лоб с присохшими кровью прядями темно-русых волос, так удивительно напоминающих волосы Сережи. Затем, поднимаясь, очертил над лежавшим странный знак, напоминающий крест, расходящийся наверху петлей, и, не оглядываясь, вышел из камеры.
      Как делалось обычно, когда выводили на расстрел, в гулком, из побуревшего красного кирпича, сыром коридоре не было ни души. Камеры зияли железом дверей. Жене захотелось разбежаться по темному сырому кирпичу и подпрыгнуть - идти по коридору было необыкновенно приятно в сравнении с сидением в камере...
      - Не торопитесь, Женя. - В голосе Гумилева звучала улыбка. - Ваше нетерпение выдает то, что это - первая женщина, которую вам предстоит узнать...
      - О, в таком случае мне можно позавидовать, не так ли, Николай Степанович? - Женя рассмеялся, и шедший рядом князь Ухтомский невольно подумал, что отчего-то не замечал раньше, какая светлая и открытая улыбка у этого Жени Чернецкого.
      - Володя!
      Неуловимо похожая в свои двадцать семь лет на гимназистку Лидия Таганцева по-детски повисла на шее мужа, спрятав лицо у него на груди. Друзьям было видно, как помертвело невидимое Лидии лицо Владимира: встреча с женой здесь и сейчас могла обозначать только одно...
      - Скажи, что ты рад, Володя, Володинька, скажи, что ты рад меня видеть!.. Ведь это хорошо, что вместе, вместе, Володя, вместе...
      Когда Лидия подняла лицо, Таганцев встретил ее взгляд улыбкой: это была нежно-восхищенная улыбка молодого влюбленного мужа.
      - Я рад, Лида.
      - Так вы говорили, князь, то собрание финифтей...
      - Изумительно, совершенно изумительно, Михаил Михайлович...
      Еще одна лязгнувшая дверь - и слишком ярким для глаз показалось ясно-серое дневное небо, с четырех сторон замкнутое кирпичной стеной. Эта глухая стена, отделяющая от других дворов этот двор, вполне обычный на вид, темнела сырым кирпичом.
      Дощатые, покрашенные коричневой краской двери одного из гаражей были распахнуты: паренек в заломленной на затылок кепке заводил мотор стоящего в нем автомобиля - было похоже, будто он вращает тугой ворот колодца.
      - А осень уже чувствуется...
      - Эй, Лукьянов! Витюха!
      - Ну? - громко, через весь двор, крикнул кто-то из распахнутой двери подвала.
      - Возьмешь человек пять-семь - съездите сейчас захлопнуть ров. На Колькином моторе.
      - На прежнее место, что ли?
      - На прежнее!
      - Да там уж негде - опять вон больше дюжины... Три... пять... восемь... тринадцать... семнадцать человек!
      - Вот эти и будут последние - в другой раз уж на новое место свезем...
      - Ладно! Захлопну...
      - "Via dolorosa"27, - усмехнувшись в усы, проговорил князь Ухтомский.
      "Via dolorosa... Значит, эта глухая кирпичная стена, такая нестрашно-будничная, несмотря даже на эти выщербинки, которых так много, эта стена и есть - Голгофа? Да, это она и есть. А коридор, по которому мне хотелось разбежаться и подпрыгнуть - via dolorosa... Как все просто - я и не понял сразу", - Женя улыбнулся.
      Конвойные и чекисты с озабоченно-скучающими лицами уже отошли в сторону.
      Без суда осужденные стояли в кирпичном тупике, образованном гаражом и стеной. Словно подчиняясь безмолвному сигналу, мужчины пропустили женщин вперед - в этом было значительно больше смысла, чем было бы его в бесполезной попытке загородить...
      Охранники уже целились.
      - "Они любили друг друга так сильно, что умерли в один день", - с мальчишеской веселостью шепнул Таганцев на ухо жене.
      Лидия еще улыбалась, когда зазвучали первые выстрелы...
      Стрельба длилась около двух минут: первые шесть выстрелов Женя успел сосчитать. Вместо седьмого последовал упругий удар в сердце - такой сильный, что Женя попытался, но не смог удержаться на ногах.
      57
      Недоумевающе пожав плечами, Вишневский разорвал конверт и извлек из него несколько торопливо исписанных карандашом плотных листков бумаги.
      "Г-н Вишневский! Возможно, Вас удивит это письмо, кроме того, покажется шокирующим и, во всяком случае, несколько странным. Смерть перестала быть сколько-нибудь значительным событием для русских, и нет причин особо выделять смерть экс-прапорщика Добрармии Сергея Ржевского из сотен других...
      Я далека от мысли просить кого бы то ни было проявлять к этой смерти чрезмерный интерес. Тем не менее я знаю, что деловые обстоятельства могут столкнуть Вас с лицом, для которого мой рассказ не покажется излишне подробным. Это - Евгений Чернецкой, и я буду крайне Вам признательна, если Вы сумеете переадресовать это письмо ему.
      Бывших знакомых, помнивших Сережу Ржевского по передовой и подполью, неприятно удивлял его более чем замкнутый образ жизни в Париже. Причина была более чем проста: Сережа был тяжело болен физически и душевно и слишком горд, чтобы этого не скрывать. Помимо временами обостряющейся лихорадки (пуля, извлеченная чуть ли не перочинным ножом) Сережу чем дальше, тем сильнее беспокоило пробитое на Дону правое легкое: по утрам он часами откашливался кровью. Сереже было не совсем по силам то количество работы, которое он вез на себе в Комитете. Винить некого - когда он, безупречно одетый, как всегда летяще быстрым, насмешливо-отчужденным появлялся в Комитете или в Школе Хартий, где был занят последние месяцы научным наследием отца, погибшего в Москве от тифа, никто не мог бы подумать, что каждое такое появление на людях обходится ему приступами болезни. Кто бы узнал его в эти часы? С какой-то необыкновенной быстротой худевший, с обметанными жаром губами и спутавшимися влажными волосами - он мог так долго неподвижно лежать на постели, глядя в потолок - такой низкий, слушая дождь, с такой нерусской тоской бьющий по наклонному окну; револьвер всегда лежал у него под рукой - по привычке, появившейся после Чеки... Так темнел в эти часы взгляд его серых глаз... В бреду лихорадки к нему приходило то единственное воспоминание, которое он скрывал от меня наяву. Женя, может быть, Вы лучше, чем я, это поймете: там, в Петрограде, случилось что-то, чего Сережа так и не смог пережить, что-то, бесконечно отвратившее его от любых попыток дружеского к нему участия... Он был вынужден сделать что-то слишком противное своей сути. Любых неформальных отношений с людьми своего круга Сережа в последние полтора года своей жизни не хотел и не принимал.
      Летом 1920 года я служила судомойкой в цыганском кабаре "У Яра". Название кабаре, впрочем, было бы слишком громким для подвала на полтора десятка столиков с перегороженными фанерой клетушками уборных, по которым всегда гуляли сквозняки: мне не один раз доводилось там ночевать. Одна из актрис, исполнительница романсов - Нина на правах старой знакомой обратилась ко мне с просьбой поставить свечу за упокой души ее знакомого офицера. С его гибели исполнялся год. Это поручение привело меня в пригородную церковь Сергия Радонежского, ту, в которой мы через месяц обвенчались - по Сережиному настоянию - с соблюдением всех прадедовских обрядов...
      Я не рассчитала дороги и вошла в церковь сразу после службы: было уже полутемно. "Упокой, Господи, душу раба твоего Платона", - негромко произнесла я, ставя свечу.
      "Графа Зубова", - почти шепотом сказал кто-то у меня за спиной.