46
      Было слышно, как заводили мотор, потом в ночной темноте замолк грохот автомобиля, увозившего Николаева.
      Ананьев уселся у стола и начал сворачивать самокрутку.
      Послышался похожий на писк плач. Женщина подошла и наклонилась над ящиком, распеленывая почти незаметного в груде белья ребенка. Движения ее были автоматически размеренны, лицо - неподвижно.
      Забота об этом ребенке была уже бессмысленна, он был обречен - в лучшем случае на приют, где не заживались и постарше... В лучшем случае. Пусть. Так и надо - с их детьми, с их женами...
      Это была тайна, которую Ананьев под дулом маузера оставил бы при себе: самый сильный испуг в его карьере чекиста был связан с ребенком.
      С этого дня прошло полтора года, но январский этот слякотный день стоял в памяти во всех подробностях, как будто от него Ананьева отделяло не больше нескольких дней.
      Добивали Национальный центр... Да, это были последние дни НЦ.
      Девочка лет десяти, появившаяся в дверях черного хода явочной квартиры, была темноволоса и одета в белую цигейковую шубку. Володька тут же сообразил, что эта девчонка - та самая, которая как-то непонятно мелькала уже в двух или в трех доносах агентов... Большой, неребячий испуг в лице отшатнувшейся назад девочки подтвердил его догадку.
      Это было детское, какое-то даже слишком детское лицо, обрамленное спадающими из-под белой шапочки прямыми волосами цвета корицы - детскими были слишком большие глаза, неопределившаяся форма носа и капризный рот; это лицо казалось лицом семилетней, хотя девочке было не меньше десяти...
      "А не дочь ли она того инженера, с которым зря проваландались в апреле?! - неожиданно вспыхнуло в мозгу Ананьева, уже вступившего на лестницу навстречу в испуге отшатнувшемуся ребенку. - Той было как раз столько..."
      Выражение лица девочки неожиданно изменилось: страх исчез... Нет, изменилось не выражение - изменилось, нет, начало стремительно и страшно меняться само лицо ... Холодная, жестокая твердость проступила в его чертах - куда-то как будто пропали и шапочка с меховыми помпонами и распущенные пряди, оставалось только это лицо - беспощадная уверенность прищурившихся глаз, и где-то в другом мире, бесконечно далеко - медленно поднимающаяся маленькая рука с револьвером...
      Володьке казалось, что эта рука поднималась вечность... Дуло искало верного прицела - а он не мог пошевелиться... Кошмар этого лица прервала обжигающая боль в боку... Второй выстрел прошел почти под сердцем сгустившаяся темнота скрыла лицо девочки.
      После этого - два месяца валяться в больнице, прикованным к растреклятой койке...
      - Кто ж тебя так зацепил?
      - А черт его знает... Из-за двери палили.
      Нет... Этих волчат, остервенело кусающихся, когда их давишь, этих волчат надо вырезать на корню... Класс впитывается с молоком.
      - Только давай сразу договоримся - без истерик. На меня это не действует.
      Женщина молчала.
      - Слышишь или нет, что тебе говорю? - усилием воли подавляя закипающее бешенство, бросил Ананьев.
      - Я привыкла, чтобы ко мне обращались на "Вы", - произнесла Мари, впервые взглянув на сидящего за столом человека, и отложила пеленку в корзину приготовленного для стирки белья. Собственные движения казались ей какими-то бесплотно замедленными, как бывает во сне... Не нужно было сдерживать слезы - их не было, Мари даже не чувствовала отчаяния случилось, наконец, то, что должно было случиться, предчувствие чего придавало особый привкус каждому поцелую...
      Как будто оборвалось, наконец, что-то висевшее на тонкой нити: все чувства застыли - потому что более не существовало тревоги.
      Тревога была прежде постоянным спутником каждого проходящего часа - и теперь ее не стало.
      Митя был жив - но тревожиться было больше не о чем.
      "Это - конец?"
      "Боюсь, что - да..." - он ни за что не сказал бы ей этого, если бы мог дать хоть какую-то надежду.
      "Это - конец?"
      "Боюсь, что да..."
      Мари была спокойна.
      - Привыкла, чтобы обращались на "Вы"? Чтобы носили цветочки, тоже, надо думать, привыкла? - Ананьев презрительно щелкнул по закачавшемуся на длинном стебле цветку. - Не надо было путаться с белым офицерьем, не пришлось бы так быстро отвыкать...
      Мари, не желая продолжать разговор, подошла к окну: в темноте не было видно присутствия чужих за деревьями недалеко от входа - но все же они там были.
      - Отойти от окна!
      Вздрогнув от неожиданного окрика, Мари обернулась.
      - Можешь не высматривать, сами придут.
      "Сами придут."
      Тяжелое спокойствие мгновенно разбилось об эту фразу: Мари невольно опустила глаза, словно боясь, что в них можно будет прочесть ее мысли...
      Да, они придут. Они придут ей на помощь... Кто остался на свободе? Даль, еще не приехавший из Москвы? Женя? Кто бы ни остался, она может погубить этого человека... Она осталась зачумленной только что унесшим Митю вторжением... всякий, кто приблизится к ней, погибнет... Этого нельзя допустить... Нельзя допустить и другого - чтобы Митю смогли шантажировать ее жизнью и жизнью Даши...
      Как не допустить этого? Как?
      Присутствие чекиста мешало: Мари захотелось хоть на несколько минут остаться наедине со своими мыслями. Подняв корзину с детским бельем, она прошла в темную ванную с выщербленным колкой дров кафельным полом.
      Вода, налитая в таз, пристроенный на угол проржавевшей ванны, была теплой: каких-нибудь сорок минут назад, сидя за шитьем, она слышала, как Митя гремел ведром, выливая кипяток... Нет, сейчас нельзя об этом думать... Нельзя...
      Мари, с облегчением вздохнув, прикрыла дверь.
      Надо думать о том, что можно сделать... Не может быть, чтобы вообще не было никакого выхода.
      - Дверь не закрывать! - чекист стоял в дверях ванной.
      - Как Вы смеете?..
      - Я тебе уже объяснял, что ломаться не придется. Горничных в Чека не имеется, а по инструкции положено наблюдать за каждым твоим движением, уразумела? За каждым.
      - Какая... мерзость.
      - А чего ты ждала? Думать надо было, во что лезешь.
      Мари, не отвечая, опустила в воду белье. Чекист, небрежно прищурившись, наблюдал за ее стиркой, привалясь к дверному косяку.
      Значит, то, что уже пришло ей в голову, неосуществимо... К тому же это ничего не решило бы: ведь осталась бы Даша...
      Прежде всего нужно решить, как поступить с Дашей.
      ...Начавшийся дождь припустил сильнее. Володька невольно подумал о том, что ребята здорово намокнут во дворе.
      - Ты это куда собралась? - Ананьев с изумлением посмотрел на Мари, надевавшую темно-серую легкую жакетку.
      - Кажется, Вам было приказано в этом случае мне не мешать? - спокойно ответила Мари, заворачивая ребенка в одеяльце.
      - Дура! На что ты надеешься? - нарочито грубо, пряча за этой грубостью какое-то непонятное волнение, заговорил Володька. - Уйти тебе не удастся, ты должна это понимать, если хоть что-нибудь соображаешь... Думаешь - шлепнем тебя "при попытке"? Не шлепнем - поймаем, только и всего... Ты нам пока нужна. И никуда ты не денешься от того, что придется-таки тебе сыграть в наших интересах... Некуда тебе от этого деться - так что лучше не дури.
      Это было неслыханно... Володька мог бы поклясться, что ненавидит эту дрянь со сволочной этой дворянской спесью: будто и не унижают ее ни "тыканье", ни загаженные пеленки в руках, ни необходимость кормить в присутствии постороннего... Но почему, какого же тогда черта он говорит такое, что услышал бы кто из своих...
      Взяв дочь на руки. Мари вышла из квартиры.
      47
      Дверь стукнула: успевший изрядно продрогнуть Климов напрягся, отступая за дерево. Похожая на гимназистку женщина со светло отливающими в темноте волосами спускалась с крыльца, бережно неся тоненький сверток в одеяле.
      - Кроме тебя и Васьки кто-нибудь есть? - негромко спросил выскользнувший следом за ней Ананьев.
      - Еще один - Ивченко прислала...
      - Мало... Ну да где в такую ночь больше взять, и на том спасибо... Кто хоть?
      - Герш - из новых...
      - Тьфу, сопляк... Ну ладно: Белкин пусть остается с ним в квартире, а ты со мной: видишь, пошла?
      - Видеть-то вижу...
      - Я сам не понимаю, рассчитывает все-таки смыться по дороге? Это бы хорошо... Ладно, пошел...
      Еще немного переждав, Ананьев последовал за Мари - шагах в тридцати, держась стен домов... Он, не оборачиваясь, знал, что, немного отставая от него, через несколько минут так же пойдет Климов...
      48
      Этот дом Мари запомнила случайно - в одну из прогулок с Митей ей захотелось узнать, что в нем находится...
      Дождь лил все сильнее. Массивная дверь между двумя нишами оказалась закрытой.
      Очень медленно поднявшись по сильно стершимся ступеням, Мари неуверенно взялась за старомодный медный молоток.
      Со щелчком приоткрылось маленькое железное оконце.
      - Кто там? - спросил усталый женский голос.
      - Откройте, скорее, прошу Вас... У меня ребенок, - твердо проговорила Мари в темноту раскрывшегося окошечка.
      - Подождите минуту.
      Дверь отворилась: высокая сухопарая женщина, жесткость лица которой подчеркивали белоснежные крылья чепца милосердной сестры, пропустила Мари в вестибюль с коричневым кафельным полом и покрашенными бурой краской стенами, по которым стояли две деревянные скамьи со спинками - одна напротив другой.
      - Вы хотите отдать своего ребенка? У Вас есть на это необходимые бумаги?
      - Нет. Это не мой ребенок. Я нашла его в своем подъезде.
      - Вы промокли. Присядьте и отдохните, - увлекая Мари на скамью, произнесла женщина: сев рядом, она взяла холодные ладони Мари в свои. - Не лгите, я вижу, что Вы кормите. Вы кормите и можете выкормить - честно ли обделять детей, не имеющих того, что может иметь Ваше дитя?
      - Я не очень долго смогу ее кормить. Может быть - очень недолго. Пребывание со мной может стоить ей... Ей не надо быть со мной. Может быть, за ней придут и сюда - но тогда ничего уже нельзя поделать.
      - В этом случае я попытаюсь спрятать Вашу девочку среди других детей...
      - Благодарю Вас, но...
      - Не тревожьтесь - подобная ошибка исключена: это приют для детей красноармейцев. Подумайте лучше о другом: ведь и для Вас будет крайне затруднительно ее найти.
      - У меня не будет такой возможности. Мой муж уже арестован, а я...
      - Я понимаю. Значит, Вы решаетесь на то, чтобы оставить своего ребенка расти... здесь? То, что Вы пришли сюда в мое дежурство - это почти чудо. Меня держат потому, что опытных сестер не хватает. Это - красный приют. Вы понимаете это?
      - Другого выхода нет.
      - Хорошо, подождите меня здесь, - сестра вышла из вестибюля.
      Оставшись одна. Мари с испугом почувствовала, что механическое отчуждение, овладевшее ею, когда выход был найден, уходит: на ее коленях лежало утопающее головкой в оборках чепчика существо с благородно-младенческими тонкими чертами лица: Даша не достигла еще того возраста, когда личико младенца становится уютно-забавным - в нем была еще точеная, неземная хрупкость, какое-то знание недавней, другой жизни, из мрака или света которой недавно явилось это существо...
      Неожиданно подступили слезы: Мари, наклонившись над дочерью, начала с жадностью отчаяния покрывать поцелуями точеное нежное личико...
      "Ты вспомнишь, ты вспомнишь... В лучший день ты вспомнишь... Пусть, пусть тебя воспитывают они, ты вспомнишь, ты не можешь не вспомнить... Ты наша, ты - наша боль, ты - плоть нашей боли... Костью, плотью - заклинаю тебя - живи и... вспомни! Ведь в твоей плоти аллеи наших царицынских прогулок, их желтые листья, наша любовь, моя гордость и Митин подвиг... Ты - наша, ты - вспомнишь... Ты вспомнишь, потому что больше нам не на что надеяться".
      Милосердная сестра вошла, бережно неся наполненный чем-то граненый стаканчик.
      - Выпейте, у Вас плохой пульс. Я, кажется, в состоянии сделать так, чтобы Вашего ребенка нельзя было найти...
      Женщина ничего не прибавила к сказанному: Мари ни к чему было знать, что за время дежурства, всего час назад, умерла и уже отвезена служителем Иваном (по правилам это полагалось делать немедленно - формальность вызова врача не соблюдалась с тех пор, как прежний врач умер от тифа, а нового как-то не определилось...) заболевшая с вечера девочка, и что никто еще не знает об этой смерти... Иван промолчит - на него можно положиться, и девочка ночной гостьи наследует чужое имя... навсегда лишившись своего.
      - Я очень благодарна Вам. Мне надо спешить. - Мари передала ребенка сестре - не глядя, боясь, что последний взгляд ослабит ее решимость: лицо ее, не просохшее от слез, казалось спокойным.
      ...За спиной лязгнул засов.
      Мари была свободной.
      49
      Это было совсем непонятно: выйдя, как и следовало ожидать, уже без ребенка, из здания приюта, она свернула в переулок и торопливыми мелкими шагами почти побежала в сторону, противоположную своему дому.
      Недоумевая, Володька двинулся за ней - по-прежнему прячась между перебежками за деревья, выступы домов и афишные тумбы...
      Было бы слишком хорошо, нет, просто неправдоподобно... Она же знает, что за ней должны следить...
      Прежнее двойственное чувство, возникшее у Ананьева там, в квартире, исчезло: на смену ему пришел знакомый азарт преследования...
      Тонкая девичья фигурка впереди, казалось, стремительно летела по залитой дождем улице - темными крыльями казались отведенные в стороны локти поддерживающих изнутри раздувающуюся от ветра накидку рук...
      Отступив в глубину невысокой арки, Ананьев подождал, пока с ним поравняется Климов.
      - Чтоб я чего понимал...
      - Похоже, она думает, что "ушла"... Когда войдем в дом, я пойду за ней, а ты - за оперотрядом...
      - Ясненько...
      Володька понял, что погоня близится к концу: походка преследуемой стала неуверенней и медленнее - то и дело вскидывая голову, она на ходу вглядывалась в фасады домов, словно опознавая по каким-то признакам тот, который был ей нужен...
      ...Подойдя к шестиэтажному квартирному дому, она торопливо поднялась по ступенькам первого от угла подъезда...
      Это был большой современный дом с двумя квадратными арками, симметрично расположенными посередине, с выведенными на лицевую сторону, открытыми, забранными каменными перилами площадками, примыкающими к лестницам подъездов...
      Зайдя следом, Володька понял, что чутье не обмануло его: она вошла в этот подъезд не в надежде проскочить черным ходом - откуда-то сверху доносился мелкий и быстрый стук торопливых шагов... Ей нужен был именно этот дом.
      Номер квартиры сейчас, не вспугнув, не определишь... Ананьев вышел на улицу и перешел на другую сторону, чтобы удобнее было наблюдать за входом...
      Через сорок-пятьдесят минут Климов будет с оперотрядом - тогда останется только обшарить весь подъезд... В таких домах подъезды не соединяются внутренними ходами.
      Ананьев торопливо обдумывал неучтенные варианты. Выходило, что концы сводятся с концами - кажется, учтено было все...
      ...Он так и не понял, что заставило его оторвать взгляд от входа и посмотреть наверх.
      Сначала он увидел лицо - белеющее в темноте пятно на площадке шестого этажа. В следующую секунду, еще прежде чем маленькая темная фигурка, сначала - одной ногой, а потом - выпрямившись во весь рост, встала на каменные перила, он понял, что ей удалось его провести...
      "Сука!.." - эта мысль обожгла бессильным уже бешенством. Удалось... Удалось...
      ...Через мгновенье Ананьев, в ушах которого еще звучал тяжелый и страшный удар о камни мостовой, подбежал к распростертому телу...
      Она упала лицом - хотя лица, конечно, уже не было: распустившиеся волосы, светясь в темноте, медленно и неохотно намокали в луже крови.
      50
      - Ни с места, Чернецкой! Вы арестованы! - крикнул Владимиров, ворвавшийся в Женину комнату со вскинутым в руке наганом. Следом за ним проник один из сгрудившихся у двери чекистов, тоже с маузером наготове... за ними - третий, уже просто так.
      "Чернецкой? Наверное, о нем можно сказать только одно - это человек, который никогда не улыбается, но очень часто смеется: правда, смех этот никого особенно не веселит", - неожиданно вспомнился Владимирову обрывок из какого-то недавнего "дисковского" разговора...
      На этот раз Женя улыбнулся.
      Эта чуть приоткрывшая некрупные зубы улыбка была женственной, вкрадчиво-нежной - это была очень нехорошая улыбка.
      - А скверные у Вас стихи, Владимиров.
      - Смотря на чей вкус, - справляясь со смущением, ответил молодой и блестящий морской офицер, отводя все же взгляд от скользнувшего в Жениных глазах золотистого огонька. - Руки.
      Усмехнувшись, Женя сделал движение, которое при большом желании можно было принять за поднятие рук.
      Видимо решивший этим удовлетвориться, Владимиров, не опуская нагана, провел по Жениным карманам рукой.
      - Нету.
      - Естественно, нету - я не мальчишка, чтобы таскать при себе подобные доказательства.
      - Это все - с собой, что ли? - спросил один из чекистов, сгребая бумаги на столе.
      - Не здесь же смотреть - некогда!
      - Долго возитесь! - произнес немолодой грузный чекист, появившись в проеме распахнутой двери.
      "Пожалуй, что мое несопротивление их сбило... И однако же, я не испытываю особенного желания принимать любезное приглашение... надобно в тактичной форме его отклонить... Как бы это так сделать, чтобы гости не обиделись... Первый шаг выигран - руки свободны... При выходе к автомобилю? Глупо - слишком открытое место, тут верное "при попытке"... Хотя нет хуже, просто поймают... Один и безоружен. Не вариант... А если действовать по примеру благородного Гектора в бою с тупицей Ахиллом? Пожалуй - в этом единственный шанс - я знаю Дом... По лесенке в кухню можно идти только в ряд... Вдобавок - она вьется... Один пройдет впереди и минует закоулок, в котором есть вторая дверь в чулан, минует прежде, чем я с ним поравняюсь, остальные в этот момент будут еще на лесенке... Не пожив самому в Доме ни за что не сообразишь, что из чулана может быть спуск в подвал банка... Запор на двери есть - его хватит на ту пару минут, чтобы подвалить какую-нибудь дрянь потяжелее - благо дверь обита железом, если Ефим его не содрал, как собирался... Как нарочно, все продумано до мелочей - вариант для бездарностей. Однако не будем слишком разборчивы".
      - А книги брать?
      - Ох, черт, надо бы, но... Ладно, пока можно опечатать.
      - Скажите, г-н мичман, - Женя, выходя в коридор, с брезгливым любопытством обратился к морскому офицеру. - Вы действительно из Владимировых?
      - Да, разумеется.
      - Жаль. Впрочем, это неважно, - Женя рассмеялся, чувствуя в теле гармонически звериную собранность нервов и мышц, которой хватило бы на десяток побегов...
      Осознание провала заговора придет потом - сейчас ему не место, сейчас оно может только помешать...
      Женя вздрогнул: дверь загораживало какое-то белеющее в темноте пятно.
      На мгновение как будто бы сделалось светлее - явственно выступило обрамленное двумя десятками блестяще черных кос длинноглазое лицо девочки, облаченной в окаймленный золотом белый лен... На воздетых в запрещающем жесте тонких руках горели золотые браслеты с перетекающими узорами древних знаков...
      Неферт!
      Напоминая белоснежный цветок лотоса и гибкую черную змейку, - девочка преграждала путь к спасению;
      лицо ее расплывалось, более четко выступали из тьмы поднятые гибкие руки.
      ГОСПОДИ, КАК ЖЕ Я НЕ ПОНЯЛ ЭТОГО СРАЗУ?
      Белое облако растаяло.
      Не изменившись в лице, Женя прошел мимо двери.
      ...На улице шел дождь. Уже садясь в автомобиль, Женя успел краем глаза заметить князя Ухтомского, выходящего из подъезда в сопровождении нескольких человек, одетых в заблестевшие от воды кожанки. Вдоль тротуара стояло еще три автомобиля.
      51
      - Чернецкой... Год рождения - девятьсот первый... Бывший дворянин... Мне думается, Уншлихт, начать надо с него... Есть сведения, что он был в Добровольческой... И очень молод.
      - Есть и моложе.
      - Что они знают, сопляки? Выжать из них легче, но нечего...
      - С Чернецкого так с Чернецкого...
      52
      - Садитесь.
      Светловолосый плотный человек средних лет - вид простоватый, даже плебейский, но это не русский вариант плебея. От второго - высокого, темноволосого, в галифе и пенсне - веет какой-то канцелярской холодностью.
      Женя сел на предложенный стул перед покрытым зеленым сукном столом.
      - Что же, Чернецкой, Вы должны были уже понять Ваше положение.
      - Так много времени на это не надо.
      - Как бывшему офицеру, мы не можем гарантировать вам жизнь, но все же, при полной даче показаний и а случае их особой ценности...
      - Бывшим офицером является офицер, изменивший присяге.
      - Так значит, Вы признаетесь в том, что Вы офицер?
      - Я этого не отрицаю.
      - Своего участия в заговоре Вы также не отрицаете?
      - Простите, в каком заговоре?
      - Не валяй дурака! Будешь говорить или нет?
      - Нет, разумеется, - лицо Жени приняло скучающее выражение.
      - А немедля в гараж не хочешь?
      - Представьте, ничего не имею против.
      - Вот оно что... А как ты запоешь, если мы доберемся до твоих родных?
      - До моих родных?.. Сделайте одолжение, я очень хотел бы посмотреть, как это у Вас получится.
      Мальчишка откровенно издевался; и это издевательство попадало в цель потому, что за ним чувствовалось действительное спокойствие - это и сбивало с толку.
      - У нас есть средства развязывать языки, молодой человек... Очень надежные средства.
      - Очень интересно. Вы не могли бы рассказать - какие именно?
      - Не рекомендую Вам хорохориться. Многие начинают с этого, а кончают... В подвале Вы познакомитесь с нашими способами воздействия.
      - А Вы не будете меня пытать.
      - Что?!
      Женя насмешливо взглянул на собеседника и завернул манжет куртки, открыв тонкое запястье. - Будьте любезны, положите пальцы на пульс.
      - Это еще зачем?
      - Увидите.
      Уншлихт неуверенно коснулся лежащей на зеленом сукне Жениной руки.
      - Прощупали?
      - Ну...
      - А теперь слушайте дальше...
      Женины глаза приняли отсутствующее выражение. На голубоватой коже висков выступили прозрачные капельки пота.
      - Что за черт?!
      - Сейчас будет еще быстрее... А сейчас - медлен-не-е... медлен-не-е...
      Женя, казалось, говорил в пустоту, не видя перед собой лиц. Голос, слетавший с посиневших губ, был безжизненно тусклым.
      - А сейчас я его ненадолго остановлю совсем...
      - Ничего не понимаю - действительно пропадает... Совсем пропал... Сердце не бьется!
      - Вправду не бьется?!
      - Д-да...
      - Ну и... доста-точ-но... Вот... так... - Женя глубоко вздохнул и высвободил руку. - Должен признаться, я терпеть не могу всяких антиэстетических способов воздействия. Поэтому как только вы сунетесь ко мне со своей дрянью, я его снова остановлю, но уже окончательно... Дошло наконец, что вы мне ничего не можете сделать?
      53
      "Здесь отслужу молебен о здравьи Машеньки и панихиду - по мне. А любопытно, что здесь было лет эдак пять назад?"
      - А знаете, Женя, - Гумилев неожиданно резко повернулся от забранного решеткой оконца, выходящего на тротуар внутреннего двора - у этого окна он стоял уже около часа. - Очень жаль, что у меня уже нет времени. Я хотел бы написать египетскую поэму... И героем был бы юноша, списанный с Вас. Я еще на свободе обратил внимание на Ваше лицо. Конечно, люди - необыкновенно слепые существа, но за Вас мне как-то сразу стало страшновато. Неужели современная одежда может служить достаточно неуязвимой маскировкой, подумал я, что люди не видят Вашего лица? Ведь Ваше лицо - это трогательно прекрасное лицо юного фараона, обреченного ранней смерти... Вы могли по-мальчишески надвигать козырек фуражки на самые глаза - но ведь Ваших трехтысячелетних глаз не спрячешь, милый Женичка... Я ломал голову над тем, как люди не отгадали в Вас чужого? Ведь Вы даже не похожи на них - Вы похожи на... - Гумилев щелкнул пальцами, подбирая сравнение. - На алебастровую статую фараона-юноши... Где-нибудь во мраке гробниц такая, конечно, есть... Я просто вижу ее сейчас - гладкий, нежный, печально-белый алебастр, и черным лаком, нет, краской - волосы и глаза... Когда-нибудь ее отроют, но уж, разумеется, никто не будет знать, что Вы неизвестно зачем расхаживали по Совдепии в начале двадцатых годов... Я еще там об этом подумал, а здесь, в тюрьме, все это проступило в Вас с предельной ясностью. Удивительно досадно, что уже нет времени!
      - Мне, вероятно, еще более жаль, - усмехнулся Женя.
      - Передача Гумилеву! - лениво крикнул появившийся в двери охранник.
      - Наконец-то! - Гумилев принялся нетерпеливо развязывать узел, форма которого указывала на содержащиеся в нем книги.
      - Библия и Гомер? Довольно своеобразное сочетание.
      - Нет, именно то, над чем мне сейчас хотелось поработать: могучая юность народов. Свирепая красота... Я боялся, что Анне не разрешат их мне передать.
      - Неужели Вы можете здесь работать, Николай Степанович!
      - О, большая скученность людей мне не мешает. Я очень хорошо могу отключать сознание от окружающего.
      "Пустыня? Я ее не заметил. Я ехал на верблюде и читал Ронсара", вспомнилась Жене одна из Гумилевских фраз, брошенная кому-то в несказанно давние времена...
      - Мне доводилось читать Гюисманса под гаубичным обстрелом...
      "Но тогда я был спокоен. Риск жизнью не мог поколебать моего внутреннего мира: то же, что происходит со мной здесь, колеблет его", этой фразы Женя не произнес вслух.
      - Так в чем же причина Вашей меланхолии? Не смерти же Вы боитесь, в конце концов?
      "При всей нашей с Ржевским склонности к бретерству мне остается в этой игре только подыгрывать, - невольно отметил Женя. - Бретерство Гумми это бретерство высшей пробы. Это "не смерти же Вы боитесь?" бесподобно. Ржевский бы оценил. Чуть не подумал: жаль, что его тут нет", - Женя негромко рассмеялся.
      - Нет, разумеется. Я думал вот о чем, Николай Степанович: мне крайне жаль, что у меня недостанет сейчас душевной силы возлюбить и простить весь этот сволочной кровавый сброд... Я знаю, что это надобно непременно сделать, и... не могу. Не могу, понимаете? Сказать по чести, меня изрядно пугает то, что, стоя одной ногой в могиле, я, вероятнее всего, так и не смогу отрешиться от злобы и простить...
      - А не слишком ли много Вы раздумываете о Ваших палачах? - На этот раз салонно ироническая интонация Гумилева неприятно кольнула Женю. - Милый Женичка, ведь это прежде всего - люди вопиюще дурного тона.
      - Я не понимаю Вас, Николай Степанович. Вы заботитесь о том, как бы не уронить себя слишком серьезным взглядом на людей "дурного тона", пусть они будут даже Вашими убийцами. Но согласитесь, ведь перед лицом смерти это все уже... неуместно.
      - Открою Вам маленький секрет. Женя. Избави меня Бог ломать комедию пред ликом Смерти. Но, Женя, эти люди, разве они тут хоть в какой-то степени - причем? Вспомните, разве не смешна их претензия на то, что это они перерубают нить, которую не они привязали? Разве не унизительно было бы для нас с Вами считать, что к нашему переступлению через таинственнейший из порогов могут иметь хоть какое-то отношение взгляды и планы людей, мировоззрение которых сводится к Эрфуртской программе? Это nonsens, Женя. На уровне совершающегося таинства этих людей - нет. Есть тленная оболочка и бессмертная душа. И есть вечность, ослепительный занавес которой раздвигается сейчас перед нами. Есть устремленность к Мировой Душе, благость которой касается каждого из бедных детей земли, даже тех, которые воображают сейчас, что решают нашу судьбу, и которых я отнюдь не прочь позлить завтра, или когда они там соберутся нас расстреливать... А нам надлежит собираться в путь, и благословение Господне да будет с нами.
      - Николай Степанович, Вы... - Женя вскинул подбородок и ушел продолжительным черным взглядом в серо-стальные глаза Гумилева. - Вы даже больше своих стихов.
      54
      Еще на пятые сутки в общей камере установилось нечто наподобие ночного дежурства. Дежурили по двое - час, затем будили следующую пару - и так до утра. Сменяясь, дежурные передавали друг другу общий запас импровизированных бинтов, надобность в которых могла возникнуть ежеминутно.
      В этот раз, когда за лязгом запора тело вновь прибывшего тяжело растянулось на полу, дежурили Орловский и Гумилев. Пока Николай Степанович поспешно разжигал самодельную коптилку, Орловский приподнял новичка за плечи и устроил голову у себя на коленях.
      - Господи, мальчишка... Не из Ваших?
      - Кажется, пару раз я его видел среди своих, но имени не знаю... Вы слышите нас?
      Глаза невидяще скользнули по склонившимся лицам Орловского, Гумилева и уже подбежавшего к ним Владимира Таганцева. Заботливые руки расстегивали одежду, выискивая повреждения, мягко скользнули по телу. Кто-то уже смачивал в жестянке с водой носовой платок.
      Подошедший вслед за Таганцевым Женя резко, всем телом вздрогнул: жестковатые темно-русые волосы, слипшиеся в крови на высоком правильной формы лбу, были так же знакомы, как и запекшиеся губы, временами пропускающие негромкий стон... Не может быть!! Это - сцена двухлетней давности! Это - бред, чудовищный, больной бред! Ведь он - в Париже! В следующее мгновение Женя узнал мальчика, дежурившего когда-то под окнами квартиры Шелтона.
      - Кости целы, хотя били здорово. А это еще что такое? - Таганцев нагнулся и поднял какой-то небольшой предмет, вывалившийся из куртки молодого человека.
      Это была маленькая, изрядно обгрызанная и покрытая чернильными пятнами школьная линейка. Женя разглядел старательно выведенную букву "Т" и начало второй, скрытой под кляксой, буквы инициала.
      - Такие вещи не хранят просто так. Надо сохранить, пока он не очнулся.
      - Пока идет не к этому: его сильно лихорадит, очень сильно, он скоро начнет бредить.
      55
      "А все-таки странно, что меня опять тащат на допрос - я рассчитывал, что отбил у них охоту со мной возиться", - подумал Женя, переступая порог знакомого обшарпанного кабинета.