- Меня поражает. Женя, я слышала, что родные хлопочут, чтобы увезти его куда-нибудь лечиться, но ничего пока не добились, хотя ясно, что зимы он в Петрограде не переживет... Неужели же...
      - Что же тут странного, Маша... Он сыграл свою роль, и больше им не нужен. А пожалуй - и нежелателен.
      - Ну вот, опять... Чувствую, что моя дщерь, прослышав, что мне вставать ни свет ни заря, твердо вознамерилась не дать нам сегодня сомкнуть глаз...
      - В таком случае она отменно сообразительна для своих лет. А вставать ни свет ни заря тебе, кстати, не придется, Николаев, - невзначай уронил Женя, вытаскивая портсигар.
      - То есть?
      - Вместо тебя иду я. Эту ситуацию вчера переиграли. Ой, извини, Маша, опять чуть не забыл, что тут не стоит курить.
      - Погоди, я тоже, - Митя вышел вслед за Женей во дворик, выходящий на Большую Морскую: с приездом Мари Николаевы заняли довольно пригодную для жилья комнату в полуразрушенном доме - недалеко от Дома Искусств, но и не рядом... Раньше там жил кто-то из переехавших в Москву завсегдатаев Дома литераторов, Женя не помнил кто...
      Ночь действительно отчетливее обыкновенного доносила дыхание моря.
      Женя, подтянувшись с мальчишеской резкостью движений, уселся на каменных перилах крыльца и, болтая в воздухе ногой, начал сворачивать самокрутку. Митя, вставший, облокотясь, рядом, тоже закурил.
      - У тебя хорошие вышли?
      - Кончились, будь они неладны! - Женя сердито сплюнул попавшим в рот кусочком папиросной бумаги. - Сегодня вышли... Не курить не могу - я по натуре наркоман, хотя настоящих наркотиков никогда себе не позволял... А от запаха махорки меня рвет. Мерзостный запах.
      - Зато сегодняшние розы весьма неплохо пахнут... Вот скажу Мари, откуда они взялись, - чтоб тебе впредь неповадно было.
      - Да ладно тебе, подумаешь - жертва... Не могу же я, в самом деле, являться без цветов в дом такой очаровательной женщины, как твоя жена? Но с папиросами ты неплохо сшерлокхолмствовал.
      - Метод дедукции, - Митя засмеялся. - Ты у нас останешься?
      - Нет.
      - Тогда тебе пора - быстрым шагом впритык...
      - А, плевать... Я в этом отрезке знаю все подворотни.
      - Смотри сам... - Митя немного помолчал. - Слушай, Чернецкой, я начинаю замечать, что происходит одно из двух - либо, покуда я тут занимался своими семейными делами, организация видоизменилась в филиал "Белой ромашки" и борется со сквернословием и курением, либо... меня намеренно отстраняют от серьезных операций.
      - А чего бы ты хотел, Николаев? По-твоему, мы имеем нравственное право тобой рисковать, если можно лишний раз рискнуть кем-нибудь другим, например - мною?
      - По-моему - да, имеете. Связав свою судьбу с моей, Мари знала, на что шла.
      - И поэтому, если понадобится именно твоя жизнь, мы без колебаний ею распорядимся. А покуда необходимости именно в твоей жизни нет - согласись, мое право на риск больше твоего.
      - Женя, прости, но неужели нет женщины, с которой связана твоя жизнь? - немного неуверенно спросил Митя.
      - Нет ... - очень медленно процедил Женя, глядя куда-то перед собой. - Такой женщины не может быть, потому что ее не должно быть... Я никого не люблю.
      Никак не ожидавший этой странной откровенности, Митя изумленно посмотрел на друга.
      - Моя возлюбленная была бы очень несчастна, - уже более обычным голосом ответил Женя.
      - Ты уверен в этом?
      - Так же как в том, что я не разрешил бы ей иметь детей, понятно это тебе, счастливый отец? Собственно, я и не знал ни одной женщины для того, чтобы быть уж точно уверенным в том, что у меня их не будет. - Женя засмеялся. - Нет, не думай, тут нет никакой патологии. Я здоров. Просто я сознательно меняю все счастье любви на горьковатое удовольствие сознания, что мне удается замкнуть кольцо.
      - Я не понимаю тебя, - сказал Митя тихо.
      - А тебе не надо меня понимать, - усмехнулся Женя.
      - Ты уверен в этом?
      - Уверен. Ты думаешь, что я не вижу, чего ты хочешь? Я ведь это давно вижу, Николаев. Брось, даже самые мысли об этом оставь, слышишь? Ты очень мне дорог, я с радостью жизнь отдам за тебя и за Машу - но большего, чем уже есть, от меня не жди. Я одному только человеку открыл больше, но этот человек меня спас. Правда, сам того не зная, но все же спас. А так спасти меня можно было только однажды, потому что теперь уже, к счастью, случилось то, чего бы без него очень могло вообще не случиться. Поэтому никто, кроме него, не услышит от меня большего, чем ты слышишь сейчас. Извини.
      - Это ты извини меня, Чернецкой, - опустив голову сказал Митя. - Я не имел права хотеть того, чтобы ты открывал для меня эту дверь.
      - Но ведь я открываю для тебя другую. - В голосе Жени послышалась неожиданно теплая нотка. - Ладно, мне пора. Кланяйся Маше - я уж не зайду. Кстати, какое сегодня число?
      - Третье августа.
      42
      - Что, Женя ушел?
      - Да, просил за него извиниться. Скоро пойдут патрули... - Митя устало провел ладонью по лицу. - Дашенька спит?
      - Сейчас только уснула. Вы довольно долго курили...
      - Странно. Я думал - минут десять.
      - Ты расстроен?
      - Нет, просто устал. Послушай, когда ты в последний раз говорила с дядей Сашей?
      - За два дня до его смерти, в начале марта. Я плохо себя чувствовала тогда, и уже не могла у него бывать каждый день... - Мари отложила шитье на край стола. - Знаешь, Митя, это был какой-то удивительно хороший разговор... Сначала мы говорили о тебе, потом - о ребенке, а потом он почему-то думал, что это будет мальчик, он стал рассказывать легенду о вавилонской царице, я сначала не запомнила, потому что больше думала тогда о том, что он очень неважно выглядит. Его все время знобило, он чаще сидел в комнате в шубе... Это потом я вспоминала все эти разговоры... А потом я нашла эту сказку в его бумагах. Она очень красивая.
      - Погоди, - Митя опустился на пол рядом со стулом, на котором сидела Мари. - Теперь рассказывай...
      - Когда царица Шаммурат, - с улыбкой начала Мари, ероша тонко выточенными пальцами темно русую шевелюру мужа, - родила царевича Энкшура, она приказала послать за прорицательницей Эммиуту. И когда прорицательница явилась пред очи царицы, Шаммурат спросила ее: "Что сулит грядущее сыну моему Энкшуру?" И Эммиуту гадала на лопатке барана, а потом ответствовала так: "О царица, удачливым и могучим правителем станет сын твой Энкшур, если только на самой заре царствования остережет его совет женщины от опрометчивого поступка". И тогда царица Шаммурат сказала: "Я остерегу сына моего Энкшура, ибо кто остережет лучше матери?" Но Эммиуту отвечала ей так: "Нет, царица, не ты остережешь его, ибо прежде за тобою явится Намтар и уведет тебя во владения Нергала". И услышав это, Шаммурат громко зарыдала, и плач ее услышала богиня Иштар, жрицей которой и был царица. И Иштар сказала царице Шаммурат: "Есть кому остеречь, кроме матери". И тогда Шаммурат молвила: "Знаю я теперь, как мне поступить". И она призвала к себе птицу Мунги-Нинуту, рыбу Эни-Мунир и змею Нэшти. Тут, знаешь, Митя, он говорил, что собственные имена свидетельствуют о том, что это не просто рыба или птица, а мистическое существо из тех, которые существуют в образе животного... И когда они явились, царица спросила Мунги-Нинуту: "Не ты ли, Мунги-Нинуту, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?" И птица Мунги-Нинуту отвечала ей: "Нет, Шаммурат, не я это буду". Тогда царица спросила рыбу Эни-Мунир: "Не ты ли, Эни-Мунир, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?" И рыба Эни-Мунир отвечала ей: "Нет, Шаммурат, не я это буду". И тогда царица спросила змею Нэшти: "Не ты ли, Нэшти, оборотишься возлюбленной для сына моего Энкшура и остережешь его?" И змея Нэшти отвечала ей: "Да, Шаммурат, я это буду и остерегу его". "Пусть будет так", - сказала царица Шаммурат...
      - Удивительно красиво... Интересно, почему - змея?
      - Может быть, потому, что она - на земле?..
      - А дальше?
      - Дальше он не рассказал... Он ведь начал об этом рассказывать для будущего мальчика, как он думал... Он говорил, что его поразила идея этой сказки: всякая иная любовь вторична по отношению к материнской... Мы еще смеялись, я спросила, не думает ли он, что я буду создавать возлюбленных для своего сына - пусть сам ищет... А он сказал: "Не думаю, чтобы царица Шаммурат была единственной матерью, которой приходила в голову такая затея..." И добавил, что, конечно, в древности, потому что главное отличие древних от нас в том, что они ближе стояли к настоящему миру...
      - В это я могу поверить.
      - Митя, а ведь мне еще надо дошить Дашину распашонку, а потом стирать. Ты нагреешь воды?
      - Сейчас... Только скажи, о чем ты думала минуту назад?
      - Сказать?
      - Да.
      - О Чернецком. Митя, знаешь, он - чудесный, он - очень милый, но в нем есть что-то... не знаю, не могу объяснить. Бывают люди, которым - при том, что они очень хороши, было бы как-то более "к лицу" быть очень дурными. Женя - из них.
      43
      - Я зашибу когда-нибудь эту сволочную свинью, - сердито пробурчал Женя, пробираясь по темной кухне: поросенок особенно громко постукивал копытцами по кафелю, топчась в своем закутке. Поросенок этот, упорно откармливаемый Ефимом, давно уже сделался в доме притчей во языцех так же, как и прочие связанные с Ефимом легенды... Женя усмехнулся, вспомнив свой любимый Ефимовский "перл", сказанный во время подготовки одного из недавних карнавалов Пясту, срочно для чего-то искавшему Мандельштама: "Господин Мандельштам у госпожи Павлович жабу гладят" (имелось в виду жабо...). Обожающий разносить словечки и злые эпиграммы (даже на самого себя), Пяст не удержался пустить великолепное высказывание гулять по всему Дому...
      - О, Евгений, это Вы?
      - Добрый вечер, Владислав Фелицианович: я что-то давно Вас не видел.
      - И опять долго не увидите, - Ходасевич коротко рассмеялся: в усталом смехе явственно прозвучали хрипы. Нервно подвижные черты его лица даже в тускло освещенном коридорчике говорили о сильном обострении хронического заболевания, которым, как знал Женя, Ходасевич страдал с проведенной в практически нетопленой московской квартире зимы восемнадцатого года.
      - Что так?
      - Утром я уезжаю за город.
      - Таки удалось добиться разрешения? Но это же превосходно!
      - Да, пожалуй... Вот обхожу наших с прощальным визитом. К Вам уж тогда не загляну, коль скоро сами попались.
      - Отдохните как следует, Владислав Фелицианович! Добрый путь.
      - Спасибо, не премину. Прощайте. ...Женя поднялся к себе и запер дверь. Ветерок, проникающий через раскрытое окно, шелестел разбросанными по столику бумагами.
      "Тьфу ты, стоило бы прибраться, - подумал Женя, зажигая коптилку. Даже и весьма стоило бы, г-н подпоручик, поелику сие напоминает обиталище Ефимова protegee... Доктора Штейнера мы, с позволения господ антропософов, запихнем подале... А это еще что такое? А, да... Надо прочитать... А вот это уже благодеяние - целая папироса!" - Тут же позабыв о намерении прибраться, Женя, сдвинув книги, уселся на мраморной доске столика и, закурив, развернул взятый лист бумаги.
      "Стелется теплый туман,
      Муза поет все призывней,
      Муза зовет в океан,
      К берегу Индии дивной.
      Кончены сборы с утра,
      Пенные глуби бездонны,
      Сердце шепнуло: Пора!
      Кончено с юдолью сонной!"
      Нет, это невозможно! Во всяком случае, я дальше читать не стану - так и скажу Нине. Какие слабые перепевы Гумми... Однако же Гумми довольно-таки благоволит к этому Владимирову... Впрочем, он довольно приятен внешне, кроме того - военный моряк из старинной морской семьи, а Гумми это любит... Не знаю, ничего не могу сказать против Владимирова, кроме, конечно, того, что его стихи бездарны, но все-таки он чем-то мне не нравится... Причем это не просто какой-то антипатический ток, как иногда бывает, а что-то другое, что-то значительнее антипатического тока, с неприятным ощущением, что это что-то непременно надо разгадать... Ладно, ну его! Почему же он все-таки нравится Гумми? Хотя Гумми нравится все, где угадывается стремление к риску... Потому что стремление к риску - это неотъемлемая часть натуры самого Гумми... Гумми... Гумми любит схематизировать и делить на типы... А ведь он и сам великолепно укладывается в довольно своеобразный тип - это тип сверхчеловека, но специфически русский... Собственно, русский и западный сверхчеловек разнятся тем, что русский сверхчеловек всегда религиозен... Религиозность сверхчеловека для Запада - синтез почти немыслимый. Если идти по Гумилевской логике структуры - надо выделить характерные признаки типа... Первое составляющее - почти физическое влечение к риску, риск - как непременное условие существования... Второе известное бретерство и позерство... Кстати, яркий пример этой категории декабрист Лунин, они фантастически похожи с Гумми... А любопытно - мне раньше не приходило в голову: ведь та дуэль Гумми и Волошина так невероятно напоминает дуэль Пьера Безухова с Долоховым, как будто Толстой ее списал из будущего... а ведь Толстой же писал Долохова с Лунина! Неплохо!.. Странно, что для того, чтобы прийти к истинному гуманизму, а гуманизм Лунина поднимается над воззрениями других декабристов так же, как ясная и простая религиозность стихов Гумми поднимается над надломленной религиозностью современных поэтов, - обоим им надо было с шиком относить облачение бретера и убийцы... Кто мог бы угадать в дуэлянте и позере Михаиле Лунине будущий "светильник разумной оппозиции", человека, до конца последовательного в своем хладнокровном мученичестве... В кандалах, в обществе каторжников, без права чтения и переписки создающего в себе царство Божие. "В этом мире несчастны только глупцы или скоты" - скажи это кто другой, но закованный и брошенный на годы в Акатуйскую яму... Какая нечеловеческая несгибаемость под обстоятельствами! "Я не принимал участия в мятежах, присущих толпе, и заговорах, присущих рабам... Единственное мое оружие - мысль..." - надо сказать, что тут больше позы, чем правды, но сколько правды в этой позе! Да и какой идиот первым поставил на сути позы однозначный минус?! А религиозность Гумми многим непонятна именно в силу своей глубины - такая глубина кажется чуждой нынешнему хорошему тону, она не современна, Гумилеву, как и Лунину, более подошли бы рыцарские доспехи... В своей религиозности Гумми никогда не будет жалок, как жалки магические выкрутасы Брюсова и компании Белого: не осквернясь ни единым спиритическим сеансом, он, с глубинным чутьем творца, сроду не занимался иной магией, кроме творчества... А ведь если понять суть его религиозности, то в столбняк можно впасть от потрясения... Ведь она в том, что для Гумми верить в Бога так же естественно, как дышать... И перестать верить для него так же невозможно, как перестать дышать! Да где нам это понять - изломанным, мятущимся, больным... Вся наша религиозная тонкость - только попытки больного вылечиться, а у него их нет, он - религиозно здоров... Вот их и удивляет - почему он не лечится? Их можно понять - такая религиозность редка, я сам ее вижу... во второй раз. Ведь первый раз я увидел ее в Сереже".
      Женя уже не замечал, что ходит из угла в угол...
      "Надо сказать, тогда это был шок... Тот самый шок, который исцеляет. Господи, как странно... какие-то три недели вместе: и, даже если мы никогда не встретимся более, этих недель хватит на мою оставшуюся жизнь... А ведь хватит... Не знаю, как тебе, Сережа, а мне - хватит. Странно все-таки: ведь я даже не сразу обратил на тебя внимания, там, в Коувала, когда увидел впервые... Было несколько штабных, несколько наших - еще какие-то солдаты, выносившие к автомобилям у подъезда телефонную аппаратуру и ящики с документацией... Обычная сутолока, когда штаб снимается с места... Все двери хлопают, тут тащат что-то, там - кричат... Я даже и не помню, чего мне-то надо было в штабе... Отошел в сторонку переждать эту сутолоку...
      До чего же явственно я все помню...
      На паркете валялась оброненная кем-то в суматохе книга...
      Я хотел ее поднять - чисто машинально... В тот момент когда это произошло, я смотрел на валявшуюся на паркете книгу - я еще не успел сделать движения, чтобы ее поднять - это длилось какие-то секунды...
      И в следующее уже мгновение я увидел наступивший на книгу носок щегольского сапога.
      До блеска начищенный сапог, наступивший на книгу - с намерением наступить...
      Всего какую-то секунду все это длилось: я, вспыхнув, вскинул голову...
      И увидел - отвращение, с невероятной яркостью светящееся в заурядно смазливых чертах лица... Твое лицо светилось чистотой этого отвращения, это было какое-то даже первоначальное значение слова отвращение, религиозное значение этого слова - торжествующая чистота отвращающейся от скверны души...
      И тут - опять опустив глаза - я увидел, что эта книга - Вольтер.
      ...Это была "Орлеанская девственница". Мальчишеская выходка... Ничего особенно внешне не было в этой сцене - но я внутренними глазами увидел ее ослепительную суть... Твое явление мне с первого мгновения было мистическим прозрением.
      "Mock on, mock on, Voltaire, Rouaseau: Mock on, mock on; tis all in vain!" - негромко сквозь зубы процитировал я: до чего же обычно все это выглядело внешне! "You throw the sand against the wind, And the wind blows it back again"25, - немедля продолжил ты, встречаясь со мной глазами.
      - Но ходить по книгам - все же признак варварства, г-н прапорщик.
      - Не могу с вами не согласиться, г-н подпоручик... Так, нашло что-то... Вдруг показалось, что это не книга, а свернувшаяся в клубок змея - черная, лоснящаяся - захотелось раздавить.
      - У вас всегда такое зрение, г-н прапорщик?
      - Очень редко. И всегда - неожиданно.
      - И - отчетливо?
      - Нет... Никогда нельзя с уверенностью сказать, было или померещилось... Поэтому это очень легко выбрасывать из головы - собственно, я сейчас пытаюсь это анализировать потому, что вы поймали меня "на месте преступления". Такие вещи очень неявны...
      - Это скорее из области Нави, с чего им быть явными? Слишком явны мы - поэтому и стремимся забывать...
      - Как ни обидно с этим мириться, но мы видим столько, сколько в силах увидеть... Ведь Вы, конечно помните у Достоевского?
      - Свидригайлов о привидениях? Еще бы нет... Однако - более чем своеобразный разговор для людей даже не представившихся... Евгений Чернецкой!
      - Сергей Ржевский!
      ...Так мы и говорили - в сразу же нами взятой иронической нашей манере, и никто не мог бы со стороны понять, что в короткой этой сцене заключено было чудо, которое явил мне ты, - в этом чуде было мое спасение.
      Ведь к моменту твоего явления мне оставалось сделать один только шаг до роковой грани: я сдавался... я не мог более противиться тому, что все более властно влекло меня назад... Мне уже нечего было противопоставить сводящей с ума мысли: а не является ли признаком трусости совершаемый мною отказ? Как меня тянуло... Какой игрушкой ощущал я себя в руках превышающих мое понимание сил! Каждый новый день нес мне все новые сомнения в правильности решенного, и они неуклонно разрушали все, что я силился противопоставить... Оставался шаг... Которого я не сделаю теперь никогда.
      ...В ослепительном свете твоего отвращения я неожиданно увидел, как прочно легло на должное место прежде не видимое мною логическое звено... Я увидел повапленный гроб. Прежде меня влек внешний вид гроба - позолота гроба, я знал, что он таит в себе, но не думал об этом... И вдруг я увидел разложение внутри... Красота зла неожиданно встала в одну логическую линию с его мерзостью... зло было для меня умозрительной величиной - и вдруг я услышал смрад. Я услышал смрад, когда еще не было поздно...
      И чистота твоего отвращения от скверны отвратила от нее меня.
      Знал бы ты это... Ты никогда этого не узнаешь, Сережа. Впрочем, я тоже знаю не все...
      - Что это?
      - Я этого и сам не знаю.
      - Эта штучка очень древняя... Кажется, египетская.
      Я сказал тогда меньше, чем знал - сам не знаю - почему... Это был анк или анх - синий знак торжествующей жизни... Но что-то заставило меня об этом промолчать... То, что смутило меня, крылось, как ни странно, не в самом амулете, а в том, что ты показал его мне... В этом был какой-то тайный смысл, весть, которую мне не удалось прочесть... Странно до нелепости - но я мог бы поклясться в том, что это - весть, и весть мне... Но от кого?! Мне казалось, что я знаю того, от кого это послано... Что-то в этом - что-то очень важное для меня... Но я же не мог прочитать, вестником кого был для меня Сережа! Не мог... не умею.
      Ладно, г-н подпоручик, а не пора ли вам почивать? Вставать ни свет ни заря - идти завтра за Николаева... И некстати же, однако... Ладно, впрочем - завтра я буду в лучшей форме, это все мои посты - есть не хочется, но шатает здорово... Особенно к ночи... "В Вашем догматизме много рисовки, Чернецкой. Можете, конечно, вегетарианствовать, но не есть ничего по средам и пятницам - это уже через край..." Плевать, я за догматизм... Среда - день предательства, пятница - день распятия.
      Значит, сегодня день предательства... Среда, третье августа. Ладно, спать, - ох и устал же я все-таки!"
      Женя глубоко вздохнул и, уже окончательно забыв о беспорядке на столе, вытащил жестяной умывальный таз (кувшин с холодной водой стоял на подоконнике - но умываться приходилось ставя таз на постель: в комнате некуда было впихнуть даже табуретку) и начал расстегивать потрепанную легкую куртку.
      - Кто там?
      - Откройте, Чернецкой! Это я, Владимиров...
      - Сейчас... Вы - один? Я вообще-то уже не вполне в официальном виде...
      - Неважно - открывайте скорее! Очень дурные новости.
      Несмотря на явно встревоженный голос человека за дверью, Женя, прежде чем отпереть, застегнулся и провел по волосам щеткой.
      44
      Кузов автомобиля привычно грохотал от тряски по полуразвороченной мостовой. Мелькали зияющие провалы разобранных на дрова деревянных домов и холодные каменные стены...
      Ночь была промозглой. Дину Ивченко, сидящую у правого борта грузовика, знобило.
      - Ордера носила?
      - Нет, потом подпишет. Некогда было. - Дине отчего-то хотелось, чтобы эта утомительная тряска не прекращалась... С тяжелой неохотой думалось о том, что автомобиль скоро остановится, придется вылезать, идти, что-то говорить, делать, может быть - стрелять... Раньше было легче, намного легче... Раньше, при любой усталости, гнев вспыхивал, как порох, в который швырнули спичку, - спичкой этой могло быть что угодно: портретик какого-нибудь гада-офицерика на стене - и рука сама тянется к маузеру... И все легко, очень легко - можно стрелять и идти под пули...
      Теперь вызывать в себе эти вспышки становилось с каждым разом труднее. Стремительная, двигающая ненависть ушла в прошлое: теперь она лежала чугунным мертвым грузом - этот груз, как привязанный свинец, тянул вниз, в покой оцепенения...
      Это началось уже давно, с того страшного вечера, когда, взломав дверь явочной квартиры, она с Петровым и Ананьевым, пробежав по пустому коридору, распахнула двери освещенной домашне-уютным светом керосиновой лампы гостиной...
      Олька сидел, уронив голову на грудь, длинные пепельные кудри наполовину закрывали его лицо: он казался очень пьяным - это была одна из ею излюбленных пьяных поз... Это было кричаще нелепо - но на столе перед ним стоял пустой бокал рядом с бутылкой... Другой бокал стоял на буфете: наполовину полный.
      "Олег!" - Дине еще казалось, что сейчас Олька лениво поднимет голову.
      ...Олька остался неподвижен: такой же опущенной осталась голова, таким же тяжело развалившимся тело, так же безвольно свисала рука... Дина закричала.
      Под рукой, на паркете, валялся пистолет.
      "Олег!"
      "Наповал..." - процедил Петров, стаскивая кепку: Володька последовал его примеру.
      ...В подбитой мехом куртке дырка оказалась незаметной - мех и впитал кровь...
      Сжавшей обеими руками Олькину голову, пытающейся приподнять ее Дине показалось, что Олька взглянул на нее - пьяным пустым взглядом...
      Она плохо помнила, что было дальше.
      Было невозможно понять, что же произошло в этой квартире... "Его душа - заплеванный Грааль, его уста - орозенная язва, Так: ядосмех сменяла скорби спазма, Смеясь рыдал иронящий Уайльд. У знатных дам смакуя Ризевальт, Он замечал, как едкая миазма Щекочет мозг - щемящего сарказма Змея ползла в сигарную вуаль..." - Олька часто с удовольствием цитировал эти с ускользающим смыслом плавные строки, которые, казалось, нельзя было и произносить иначе, чем с этим нарочито московским, безупречно московским произношением...
      Это был буржуйский поэт, но Олька позволял себе любить его... Еще он любил Блока и какую-то московскую Марину Цветаеву... Особенно Блока...
      "...Мы действительно скифы... У нас дыба в крови... Зверство, но не на западный лад - веселое зверство - с кистенем по дорогам да в шелковом кафтане... Зверство-молодечество - его и былины несут" - это произносилось не без удовольствия...
      Со смертью Ольки что-то как будто ушло из стен Гороховки - это ощущали все... Даже недоброжелателям, не прощавшим Олькиного барства, стало его не хватать...
      ...Автомобиль резко остановился перед одноэтажным домом. Два окна были еще неярко освещены.
      - Тьфу ты, надо было проехать пару домов мимо, - с досадой проговорил Володька. - Не вспугнуть бы...
      - Кто там?
      - За шведским мылом.
      - Сейчас...
      Дверь отворилась: на пороге стоял русоволосый молодой человек с военной выправкой. При виде чекистов он попытался захлопнуть дверь снова, но было уже поздно.
      - У вас имеется ордер?
      - Имеется.
      Дина поняла, что никакой стрельбы не будет. За не покрытым скатертью дубовым столом, на котором в глиняном умывальном кувшине стояли три дымчато-белые розы на длинных стеблях, сидела - как показалось на первый взгляд - девчонка лет четырнадцати: в козьей шали на щуплых плечах и с золотыми, не пушистыми, но рассыпающимися в прическе волосами, собранными на затылке в узел... Девчонка что-то шила - какой-то маленький непонятный предмет, нет - понятный: это был детский чепчик... Ребенок тоже был в комнате - он спал невдалеке, в приспособленном под кроватку ящике комода... Вот как! Можно было не опасаться, что офицерик даст себя арестовать без звука.
      - Сдать оружие!
      Офицерик молча положил на стол револьвер - так спокойно, словно и не подписывал одним этим свой смертный приговор.
      - Митя... Это - конец?
      - Боюсь, что да. Слушайте, мадмуазель, я попросил бы Вас не курить в комнате, где находится ребенок.
      - Нежности какие, не сдохнет. Скоро на корню ваше семя давить начнем. - Дина с непонятным для себя волнением следила за выражением лица продолжавшей свое шитье юной женщины: не изменится ли оно, не проступит ли в нем страх, страх от понимания того, что никто не сможет помешать ей, чекисту Дине Ивченко, разрядит маузер в это крошечное существо, бессмысленно раскрывшее на нее мутные голубовато-темные глаза... Дине хотелось этого страха. Лицо той оставалось спокойно; оборвав нитку, она расправила слабыми детскими пальцами готовую оборку. Офицер, презрительно усмехнувшийся на Динину реплику, сидел на краю стола, наблюдая за обыском.
      "А если бы разрядить - как бы тогда запела, дрянь?" - Это напоминало прежние времена: нахлынувшая ненависть сейчас захлестывала все Динино существо, но от этого было почему-то нестерпимо больно... И, что казалось совсем необъяснимым, было чувство, что в этой боли чем-то повинен Олька...
      Олька... В Дининых ушах неожиданно (хотя такое случалось не в первый раз) прозвучал насмешливо плавный московский голос:
      "Прежде всего - попытайся выбить его из седла, в котором он пока довольно крепко держится... А как ты думаешь - почему? Потому что он уверен, что под ударом только он... Лиши-ка его этой уверенности - и посмотрим тогда..."
      "Арестовать вместе с ним?"
      "Не будь дурой - девчонку надо оставить на свободе: даже если она сама не побежит к тем, кто еще остался, она нас все равно на них наведет... Думаешь, эти белоручки не станут пытаться выяснить, что с ней и с младенчиком?.. Соображать же надо! Только не делай от него секрета, что она останется в виде приманочки... Уразумела?"
      Как хочется, чтобы эта дрянь перестала корчить из себя принцессу!
      - Ну что!
      - Ни бумажки... Пусто.
      - Ладно. Давай-ка я сама подмахну ордерок - и господину Николаеву придется проследовать с нами... Что же касается мадам с сосунком - то их мы брать не будем, во всяком случае - пока...
      - Слушай, Ивченко, - Володька Ананьев выглядел взволнованным. - Твое слово, конечно, решающее, но подумай все-таки, ты не впадаешь в дамские сентименты? Подумай - у нас в руках великолепная возможность развязать ему язык... Какого черта ей не воспользоваться?
      Дина краем глаза заметила, что у побледневшего офицера по-мальчишески задрожали губы.
      - А такого, Ананьев... Неужели непонятно, что за сегодняшнюю ночь мы, вероятнее всего, не всех заметем? Пусть останется приманкой... Они непременно клюнут... Даже если заметят, что стережем... Особенно если заметят. А потом, само собой, заберем... Еще бы не забрать. Просто вместо одной возможности у нас появляются две... - Дина говорила твердо отчеканивая слова.
      - Ну ты даешь, Ивченко! Не зря тебе Абардышевское место доверили его школа!
      - Потому и доверили. Остаешься стеречь - с Климовым и Белкиным: ты в квартире, они - во дворе. Само собой, если мадам вдруг захочет кого навестить, ни в коем случае не задерживать - пусть идет... Вряд ли захочет, конечно. Сами придут... Давать войти в квартиру... Инструкции ясны? Поехали.
      - Tout ira bien, ne t'inquiete pas, cheri.26, - негромко произнесла Мари, глядя в глаза Мите.
      "Ближе к повороту на Гороховую - попытаюсь выскочить из автомобиля и в подворотню у аптеки - темно... Если хоть кто-нибудь не арестован, через час я буду вооружен, и тогда... тогда можно попытаться их вырвать... Если меня убьют при попытке выпрыгнуть - по крайней мере Мари с ребенком не будет угрожать то, что их возьмут, чтобы шантажировать меня... Может быть, тогда их вообще не возьмут - потеряет смысл..."
      45
      "Тов. Уншлихту И. С. от комиссара Ивченко Д. Докладная. Арестованный по делу Таганцева Николаев Д. В. убит при попытке к бегству по пути следования на Гороховую. 4 авг. 1921".