- А скажи, Тодерикэ, дяде, что тяжелей - пуд перьев или пуд железа?
      Я, слава богу, родился в Кукоаре и долго размышлять не стал.
      - Пуд железа тяжелей, потому что он железный.
      Лейба, лавочник и корчмарь, скорбно покачал головой. Отец сказал:
      - Промолчал бы, сошел за умного...
      Взрослые судили-рядили и решили:
      - Осенью отдадим в школу... Хоть бахчу и некому сторожить.
      Много лет прошло с той осени. Лейба закрыл свою лавочку, переселился к младшей дочери в Бельцы, я живу на городских хлебах. Забыл о сапе! Еле хватает сил, чтобы унести на плечах десагу, набитую книгами. Не зря говорят: тяжелей, чем наука, едва ли что сыщется на свете. А началось все с бахчи...
      Весна - на каждом клочке земли, в каждом живом существе. Ее тепло разморило меня так, что ноги заплетаются. Только глаза не могут наглядеться. Сколько свежести и отрады в долине возле леса! Ягнят отделили от стада - резвятся, прыгают. Овцы, остриженные, уродливые, бегают от одного кустика травы к другому. Жуют и тут же сзывают своих малышей.
      Тропинка пересекает долину, ныряет в лес, затем взбегает на холм. Растущие на нем деревья верхушками уходят в небесную синь. А там, за ними, наше село - пять километров пути. Когда меня мучает голод, расстояние кажется невыносимо большим.
      Сегодня мы с ребятами, забыв про голод, смотрели во все глаза на самолеты, севшие в долине неподалеку от нашего интерната. Это были югославские военные самолеты.
      Несмотря на угрозы директора школы и начальника милиции, мы были первыми, кто их обследовал. Пересчитали моторы, присмотрелись к вооружению, узнали, что они только из боя, а запасы горючего кончились... Что Германия огнем и мечом опустошает югославскую страну...
      В конце концов и директор школы, и товарищ Гончарук успокоились. Даже попросили нас помочь раскладывать на зеленой траве долины посадочные буквы "Т" из белого полотна. А когда прилетели советские самолеты, нас поблагодарили и отправили восвояси в интернат.
      Теперь я топал домой и раздумывал: а не заглянуть ли в шалаш деда Петраке, где можно отведать сладкого овечьего сыра? Недурно бы сжевать и краюху ржаного хлеба. Рассказать о самолетах? Они интересуют старика, как прошлогодний снег. Дед Петраке стал колхозным чабаном, пасет овец и в ус не дует. Правда, говорят, когда он впервые схватил овцу за ногу перед тем, как выдоить ее, на глазах у него появились слезы. То ли от новой заботы, то ли от счастья! Едва ли можно найти лучшего пастуха в наших краях. Пчелы и овцы так и льнут к кротким людям.
      Шел я, значит, и размышлял об овечьем сыре и ломте хлеба, а счастье само бежало мне навстречу в овечьем руне. Одна из наших серых овец, привыкшая лакомиться из моих карманов, кинулась ко мне. А у меня - ни крошки. Жаль! И все-таки обрадовался я несказанно. Теперь уже нельзя было не заглянуть в шалаш деда Петраке. Но он встретил меня около шалаша, выставив руки вперед и загораживая вход.
      - Мне показалось, к вам в шалаш вошла женщина... - промямлил я.
      - Кажутся черти во сне... показалось! Зрение у тебя портится?
      - Вроде нет...
      - Сбегай-ка лучше, выгони овец из пшеницы. Потом угощу тебя сладким сыром. Помнишь, как поется в пастушеской песне: сыр я уплетал, аж лук стонал. И сыворотку пил, и про воду не забыл...
      Я выгнал овец с пшеничного поля и мигом вернулся к шалашу, чтобы все-таки разнюхать, какие там секреты у деда Петраке. Но опоздал: женщина была уже далеко. Ее походка показалась мне знакомой.
      - Уж не Ирина ли Негарэ?
      - Кто?! - спросил дед Петраке и залился румянцем.
      Но в конце концов, какое мне дело? Может, Ирина Негарэ принесла старику еду... или чистую смену белья, принято же носить пастухам... Вот если бы то была дочь Негарэ - другая штука. Тогда бы стоило отказаться от сладкого сыра.
      Что творится весной с сердцем крестьянской девушки!.. Я покормил бы Вику сладким сыром, чтобы резвилась, как козочка. Вешней порой девушки, словно вода, утекают сквозь пальцы и мимолетны, как сновидения...
      Я напоил бы ее цельным молоком, заворожил бы всеми любовными заговорами. Вы когда-нибудь видели девушек с улыбкой, прячущейся в уголках глаз? Весной девичьи глаза мечтательны, как никогда, чисты, как слеза, и неиссякаемы, как горловины родников. Их груди упруги под тонкими блузками, как ростки молодой травы...
      Эти мысли вконец вывели меня из равновесия. Так уж устроен человек все у него вроде есть, а еще большего хочется. Резвятся ягнята на толоке и ему охота резвиться. Пчелы жужжат, перелетая с цветка на цветок... Поет соловей на рассвете, изливая свою тоску... Благоухают цветущие липовые рощи... И душа человека трепещет от радости. И он раскидывает руки, словно хочет взлететь.
      В такую пору девушкам следует опасаться и цветов, и соловьев, и звездного неба. Ведь весною звезды подмигивают, точно парни.
      2
      У деда Петраке я заморил червячка. Теперь уже можно слушать и его стариковские наставления. Дед Петраке не упускал случая, когда бы ни делил со мной свою пастушью трапезу, то повоспитывать меня, то поговорить о вреде скупости и о пользе щедрости. И я внимал его речам, впадая в сон, как змея боа из учебника географии, лежавшего у меня под головой. Я вытянулся на траве и следил за муравьем, тащившим в свое хозяйство крошку сыра. Не знал, бедняга, за какой уголок ухватиться...
      Дед Петраке тем временем помешивал в сыроварном котле, стоявшем на огне, и рассказывал старую, как мир, притчу:
      - Идут они, идут... и настигла их ночь в поле. Тогда остановились отдохнуть. Как цыган, легший спать, чтобы забыть о голоде...
      "Хочешь есть, святой Петр?" - спросил господь.
      "Хочу".
      А разве уснешь голодный? Будь ты даже всевышним или апостолом...
      Тогда всемогущий изрек:
      "Здесь поблизости водяная мельница. Пойдем, апостол, может, мельник сварит нам мамалыжку".
      "Да будет воля твоя", - поспешил согласиться святой Петр, не ожидая повторного приглашения.
      Но мельник их принял холодно. И оттого, что не узнал их, сказал правду:
      "Не могу оказать вам гостеприимства. Нечем мне вас угостить. Мельница моя мелет днем и ночью, а я едва спасаюсь от голода".
      Пошли наши паломники дальше не солоно хлебавши. Остановились в овчарне. Чабаны постелили путникам два кожуха, со дна мешка наскребли кукурузной муки на мамалыжку и - о, чудо! Сели пастухи во главе с главным чабаном и гостями вокруг мамалыжки, ели, сколько душе угодно. А мамалыги наварилось так много, что осталось и сторожевым псам, и хворым овцам.
      Вот почему говорят, что, в каких бы краях ни находились пастухи, у них на дне мешка всегда наскребется муки на мамалыгу...
      - Что ж, бывайте здоровы, дед Петраке! Я еще к вам загляну.
      - Доброго времени, счастливого пути!
      Домой пошел лесом, знакомыми местами, исхоженными вдоль и поперек. Здесь на каждой полянке воспоминания. Там я собирал подснежники, колдовал над ними, приговаривая: "Новый плод в старый рот!" Тут я срывал барбарис и гикал так, что отдавалось во всей долине. А в той стороне увидел однажды зимой змею на снегу. Никогда не забуду, как пробивалась она сквозь наст и не могла никак пробиться.
      - Так она, пожалуй, замерзнет, - сказал отец. - Ужалила человека, теперь земля ее не принимает.
      С полей, простиравшихся за опушкой леса, доносилась песня.
      Сойди к нам, тихий вечер,
      На мирные поля.
      Пели колхозницы, окучивавшие картофель.
      - Великое дело колхозы! Делянки сводят воедино, перепахивают межи. Даже не знаешь, где была твоя земля, а где чужая, - говорила мать.
      - А чем засеяна теперь ваша земля? - спросила Негариха у мамы.
      - Кок-сагызом, - ответила мать.
      В поле работают одни женщины: мужика хоть днем с огнем ищи. А тут я бобом-залеткой, как сказал бы дедушка. И стали они надо мной трунить, подшучивать. Разыграли целую комедию.
      Первым делом раскидали мои книги среди картофельных холмиков. Потом наполнили мою сумку бурьяном и привязали к шее. Наконец надели мне на голову венок из репейников.
      Но и этого им показалось мало. К черенку сапы привязали букет из цветущей крапивы, саму сапу закутали в белый платок и с поклонами, с хлебом-солью вручили мне, бывшему хлеборобу.
      Мать чуть не плакала от жалости. Не будет пощады от деревенских баб, разгоряченных работой, если в руки им попадется какой-нибудь городской книгочей. А я, как говорится, угодил словно кур в ощип.
      - Ключи у отца, - сказала мать. От радости, что я прибыл на каникулы и в конце концов благополучно вырвался из рук женщин, мать оставила работу и тоже пошла со мной.
      В дороге мы попали под слепой дождь. Солнце словно распустило свои золотые волосы, чтобы вымыть их... Мать верила во множество примет - не зря же она дочь бабушки Домники.
      - Наверное, много беременных девушек... Еще бы, в клубе-то свобода...
      Мать по-крестьянски поджала губы, сетовала:
      - Да, так у нас говорят старики. Слепой дождь - значит, есть беременные девушки... Слава богу, вы у меня родились мальчиками, можно не дрожать за вас...
      Пройдя мимо дома, я даже не вошел во двор. Направился прямо к отцу за ключами. Очень хотелось послушать, о чем толкуют пожилые люди. Да хотя бы дядя Штефэнаке, бывалый человек, у него всегда есть о чем рассказать. Долго пришлось бы бедной маме ждать моего возвращения! Затаив дыхание, прислушивался я к разговору деда с одним мужиком, как вдруг из трубы паровичка высунулась голова дяди Штефэнаке... Только глаза и зубы сверкали на его лице, черном, как дно казанка. Отец и сыновья председателя были такие же чумазые.
      Ну и работу выбрал себе мой отец! Отказался от места секретаря сельсовета, церковного дьякона - стал бригадиром сельской строительной бригады. Чинил мосты, возводил колхозные амбары, ограды, загоны для овец, словом, был мастер на все руки - мастер-ломастер, как шутил дедушка. Да и сам дед тоже числился в этой бригаде и весьма гордился, что зять его стал начальником.
      - А ты, беш-майор, думал, что уже избавился от этой рухляди?
      - Да вот, полагал...
      - Тут и полагать-то нечего. Человек полагает, а колхоз располагает!
      Дядя Штефэнаке и раньше успел намучиться с этим проклятым паровиком. И вот теперь его снова ремонтируют у него во дворе. Наверное, с тех пор как существует Кукоара, жители ее жалуются, что этот паровик сжигает всю солому и оставляет на зиму скот без кормов. Возрастом, пожалуй, махина эта не уступала деду и то и дело лопалась, когда ее разогревали, отпаривая.
      Большая куча глины, смешанной с соломой, всегда была наготове, и дядя Штефэнаке и его четверо парней отчаянно замазывали трубы, когда из них шипя вырывались струи пара и кипятка.
      - Брось ты эту рухлядь, Штефэнаке! - советовал дед.
      - Я бы ее бросил, да она меня не бросает.
      - Хитер ты, беш-майор! С худом - худо, а без худа - хуже.
      - Нет мочи... Паровик я отдал колхозу. Мне в Теленештах, в исполкоме, ясно сказали: либо добровольно откажешься от паровика, либо занесем тебя в список кулаков. А давеча приехали ко мне из исполкома: "Передайте печать секретарю и ступайте чинить паровик. Скоро обмолот..." Хорошо еще, что я не выбросил все инструменты на помойку.
      Дядя Штефэнаке еще немного высунулся из трубы и тяжело вздохнул. Потом взялся за кремень и кресало, собираясь раскурить цигарку.
      Бедный дядя Штефэнаке! Не простая задача - накормить прожорливую черную машину, у которой протекают все внутренности и лишь одна деталь в полной исправности - сирена. Гудит она в двух случаях - когда нет воды и когда нет соломы. Гудит день-деньской!
      Отец дал мне ключ и улыбнулся:
      - Ничего, Тоадер, из этой черной сажи выходит белый хлеб.
      Что он мог еще сказать? Теперь отец был должностным лицом...
      Дядя Штефэнаке зажег свою "сигару" и после нескольких глубоких затяжек продолжал рассказывать какую-то историю.
      - Я, значит, говорю своей жене: "Не суйся, Агафья, к тому быку!" - не послушалась, подошла с хвоста, а он все-таки изловчился и как наддал! Отлетела аж к ограде. "Караул!" - кричит. А дело такое: с часу на час Агафья должна была разродиться. Вот и вернулась с пахоты с младенцем на руках... Удивительный бык был этот Флориан. Теперь я в скотном загоне посеял лук. Не пропадать же зря месту... Но, я должен сказать, плохо растет лук на навозе... Да-а. Заглянул я как-то туда, посмотреть на лук. Тогда показалось - ничего, новые тесаные жерди приладил к плетню. А баба, будь она неладна, каждое утро поливает огород, и плетень подгнивает...
      - Эх, Штефэнаке, беш-майор... Из всего отцовского наследства сберег кресало да ограду загона. А вдруг твои волы вернутся из колхозного хлева, а?
      Но отец понимал дядю Штефэнаке. Такой человек, никогда не садившийся на подводу - ни в гору, ни под гору, понукавший волов только лаской, подгонявший их бережно шерстяным кнутом, такой человек, как дядя Штефэнаке, конечно, долго еще будет беречь загон бывших своих волов...
      - Ты, парень, скажи, как там у тебя занятия? - взялся дедушка за меня.
      - Хорошо...
      - Добро! Но смотри, беш-майор! Ты у нас и птенец, и орел! Первый ученый... на деревню!..
      При этих словах мне почудилось, что уши у меня растут, как у зайца. Верно сказано: от похвалы еще никто не умирал. Любят ее все - и простаки, и умники...
      - Тебя, Тоадер, только за смертью посылать! - сказала мать, когда я вернулся с ключами. Вообще-то она меня редко укоряет, знает, что такого ротозея, как я, поискать во всей Кукоаре. Слава богу, родился я под созвездием Весов, и, как сказано в гороскопе, суждено мне стать известным разбойником или большим человеком, но я должен не носить черной одежды и держаться подальше от казенных домов. Как же это получается: большой человек, который сторонится казенных домов? Ну и жулики составители гороскопов.
      3
      Ветер шевелил оконную занавеску, и бахрома щекотала мне лицо. Воображение разыгралось... Чудилось, что бужор*, росший под нашим окном, расцвел огромный-преогромный, на весь двор. А я, опершись на локоть, лежу в сердцевине цветка, и лепестки ласкают меня...
      _______________
      * Б у ж о р - разновидность пиона.
      Чередой проходили передо мной школьные приятельницы, "француженки" из Цынцарен - Мариуца Лесничиха, дочь Кибиря с мыльной пеной на лице, дочь Грумана, вечно пачкавшая мне тетради своими пирожными... Я ее терпеть не мог. Что же она приходит в мои мечты?
      Только Вики нет как нет. Словно она и не жила на свете.
      - Красный бужор, размером не меньше двора?
      У мамы дрожали губы, как всегда, когда она что-то подсчитывала в уме или напряженно думала.
      - Будет погожий, солнечный день... Если приснится огонь или красные цветы... Хорошо!..
      - Эй, выйдите кто-нибудь во двор! Аника давно дерет горло, никак не докличется.
      - Пусть войдет в дом...
      - Она Тоадера зовет.
      Я наспех сполоснул лицо, чтобы согнать сон, не кошкам же меня облизывать, как говорит дед. Во весь дух побежал к воротам.
      Аника щурила глаза и поджимала губы, всем видом показывая, что должна сообщить важный секрет.
      - Тебя приглашает Вика. Хочет быть с тобой... Сегодня праздник Ивана Купалы... Девушки остаются наедине с парнями.
      Ну и ну! Недаром говорят, молдаванин задним умом крепок... Все на свете я знал - сколько весит яйцо страуса, как извлекать квадратный корень, каков возраст Земли, мог перечислить всех египетских фараонов... Но вот остаться наедине с девушкой... И у кого спросить, что в таких случаях делают? Да разве спросишь?
      - Придешь, нет? Что передать?
      - Времена переменились, бабы ловят мужиков! - неуклюже попытался я пошутить, чтобы показать: не такой я уж простак!
      - Тогда передам, что придешь.
      - А что же еще?
      - Да-а... город портит человека! - Аника снова поджала губы и неторопливо ушла. Ей не понравился мой тон. Женщины из Чулука не любят шуток и вольностей.
      Но не следовало забывать и о Митре. Этот сорвиголова мог придумать для меня какой-нибудь розыгрыш.
      Это пришло мне в голову, когда Аника снаружи заперла двери на замок и ушла на хоровод. Хорошенькое дельце! В доме - ни души. Лишь сверчок стрекочет в запечье... Я - за главного в чужом доме. Из-за садов доносится музыка, обжигающая сердце печалью. Неужели Митря решил водить меня за нос?
      Только я собрался обшарить углы комнаты, прикидывая, где спрятался мой приятель, припасший бутылку вина, вдруг с печи спускается невеста. Идет ко мне мягкой походкой, точно дедушкин кот, когда утащит со сковородки мясо. Не то что шагов не слышно - дыхания. Вика поеживалась, скрестив руки на груди, словно с моим приходом в доме стало холодней. Вся ее фигура выражала покорность и мольбу, просила пощады, снисхождения. И лишь в зрачках таился таинственный огонь. И не обычная улыбка на лице, к которой я привык, а какое-то затаенно-лукавое выражение...
      - Сиди смирно! Не подходи ко мне!
      - Да что с тобой?
      - Не подходи, кричать буду!
      - Разве ты не звала?
      Я и не собирался приблизиться к Вике. Только шало смотрел, как она мечется из угла в угол, не находя себе места.
      - Тише! Кто-то идет.
      - Никто, тебе показалось...
      - Шаги за домом...
      - Так тебе и надо! Зачем настропалила Анику, чтобы заперла нас?
      - Аника сказала, такой обычай.
      - Что ж, давай по обычаю!
      - Нет, не хочу!
      - Я ж тебя не съем.
      - Вот что, сиди на лежанке, я буду на лавке...
      - Ну, если такой обычай...
      - Нет, обычай не такой.
      - Тогда давай, как полагается!
      - Нет, лучше так - ты на лежанке, я на лавке.
      - Ну, раз тебе хочется...
      - Ты первый раз так сидишь?
      - Первый.
      - Я тоже.
      - Ну?..
      - Потом пойдешь на жок?
      - А почему бы нет?
      - Хочешь, пойдем вместе?
      - Я подумаю.
      - Сердишься, что не хочу сидеть рядом с тобой?
      - Ужас как сержусь.
      - А вдруг потом обманешь меня?
      - В этом-то и весь обычай?
      Сердце екнуло - вспомнилось, как говорили парни, что в девушках больше чертей, чем на мельнице мешков, и повадка у них схожая. Почти все говорят: "Ступай туда... иди сюда... сиди смирно... Нет, мне скучно..." И если будешь с ними нерешителен, из тебя же сделают посмешище.
      После того как сельские молодки вручили мне на прополке картофеля тяпку, завернутую в платочек, не хватает еще, чтобы обо мне разнеслась молва, будто я недотепа. Не знаю, как я тогда выглядел. Подобно тигру, я прыгнул, и лишь сердцебиение девушки образумило меня на мгновенье. В груди у нее стучало - тук-хук-тук. Хорошо, что я опомнился. Тут как раз послышался скрежет открываемого замка, в дверях появилась Аника с широкой всепонимающей улыбкой.
      Мы с Викой вылетели во двор. Я - в одну сторону, она - в другую. Точно чета Кибирей: на прополке он всегда работал в одном углу делянки, жена - в противоположном.
      Мозг мой сверлила мысль: неужто из-за какого-то вздорного обычая я больше не смогу ходить в этот дом?
      Вдруг Вика положила мне руку на плечо, захохотала.
      - Пошли на жок. Что твое, то твое, не убудет, не прибавится.
      - Смотри, пошлю тебя в сад... И ты от меня не увильнешь.
      - Какой нашелся!
      - Не веришь?
      - Конечно, нет!
      Вика так дернула платок, которым я вытирал вспотевший лоб, что он чуть не порвался. Но я не выпустил его... Так мы и шли по селу, держась за платочек, будто помолвленные.
      Музыканты, завидев нас издалека, заиграли марш Кукоша. Вика понятия не имела, чем знаменит этот марш, начинавшийся тревожным пением трубы: "Будь готов, атаман, лес оцепляют жандармы! Нагружай свои подводушки, покидай своих зазнобушек!"
      Я и в самом деле пыжился, как молодой петушок. Ведь у меня в гороскопе записано: если не преуспею в науках, стану известным разбойником в кодрах. Как знать, может, переплюну самого Кукоша из Деренеу! Может, и в мою честь музыканты станут слагать песни, играть их от всей души. А я отводить душу с красавицами...
      Пока что я отвел Вику к подружкам и вернулся в круг парней. Мимоходом ко мне подошла Мариуца Лесничиха, сорвала шляпу с моей головы и приладила ландыш. Парни засмеялись. Как бы не поплатился я, подобно Митре: снова спрячет Мариуца подушку под юбкой, запросто придет к моей матери...
      Дочь Кибиря, та, что не смывает с лица мыльную пену, попросила поучить ее танцевать по-городскому. Теленешты были для нее самым большим на свете городом!
      Дед Петраке тоже пришел на хоровод. Стоит, опершись на свою клюку, и кротко смотрит, как веселится молодежь.
      Музыка умолкла, и барабанщик, вооруженный барабанной палочкой, погнался за ватагой детишек, согнал их с забора, кинулся следом. Вижу, драпает и мой братишка Никэ, только пятки сверкают. Я хотел было вмешаться, но Митря меня удержал за локоть:
      - Пусть их! Так им и надо.
      - Что натворили?
      - Спроси своего братца. Поймал змею, воткнул в пасть ей полу армячка, дернул и вырвал зубы. И сунул в тромбон Евлампия. Чуть не загубили хоровод... Цыгане испугались змеи и не захотели больше играть.
      - Ох, этот Никэ... Отец узнает, шкуру с него спустит.
      - Пока до этого не дошло, скажи ему сам, пусть не валяет дурака. А то поймаю, голого привяжу к дереву в кодрах да там и оставлю ночевать... Пусть им полакомятся комары, оводы, муравьи, все кому ни лень. Быстро станет шелковым. Ты меня знаешь, я слов на ветер не бросаю!
      - Что у тебя все время кодры на уме?
      - С тех пор как связался с Мариуцей Лесничихой! - усмехнулся лысый Вырлан.
      - Раз уж зашла речь о лесе, знаете что?.. Сегодня день Ивана Купалы. Пошлем девчат в лес! - сказал Митря.
      - Давай! Отведем музыкантов поесть...
      - Выпьем по четвертинке для храбрости и докажем девчатам, что хрен все-таки слаще редьки!
      Голова у Митри была твердокаменная. В школе, бывало, разбежится, по-бараньи боднет парту - и поломает. Но с годами умнеет любой. Как говорится, медведя и то можно научить танцевать, тем более такого двужильного парня.
      Митря подозвал Вику и сказал ей:
      - Слушай... как музыканты отправятся уплетать, прихвати Мариуцу Лесничиху и уматывайте отсюда. Чтоб я вас нашел в липовой роще, возле землянки лесника.
      - А если Мариуца не захочет?
      - Хе-хе, Мариуца только этого и ждет!
      - Прямо-таки сохнет по тебе!
      - Сохнет, не сохнет... делай, как я велел.
      И поскольку Митря не любил толочь воду в ступе, он гоголем прошелся внутри круга танцующих, вырвал платок из руки Мариуцы. Потом снял кольцо с ее пальца. Скрутил руки еще нескольким девушкам, отнял и у них платки и кольца, весело смеясь, разинув рот до ушей. В тот день он договорился со многими девушками - несколько воскресений хватило бы, чтобы посылать их в сады и в лес.
      Но вышло не совсем так, как думал Митря. Примерно в полдень на хоровод пришли кукоарские парни-призывники. Стали веселиться вовсю. Танцевали, пели, плакали - небо смешалось с землей.
      По тропинкам, по сугробам
      Все спешат к своим зазнобам,
      Мэй, мэй!
      Полосатые шерстяные торбы... Торбы из белого льна... Полдень кружил этих парней, кружил девушек. Бутылки вина переходили из рук в руки.
      Мы встревожились. Цыгане напьются - весь жок пойдет кубарем.
      Перепелка-перепелушка,
      Ты гнездо свое смени.
      Бадя с плугом уж вблизи,
      оф, оф!
      - Давай, Ион, а то тебя обнесли!
      - Оставьте его, дядя Григоре... Играй, Ион!
      Перепелка-перепелушка,
      Ты смени родимый дом.
      Я иду с косою острой,
      оф, оф!
      - Слушай, Трифон! Это... Как бы тебе сказать... от военной службы и от смерти никуда не денешься... Такое дело!
      По садам, что биты градом,
      Ходит, стонет мама Раду.
      Эх, сломан тонкий черенок.
      - Где ты, Раду, мой сынок?
      - Нет, ты не тревожься...
      - Я тебе брат или не брат?
      Таков обычай: когда кукоарянин расстается с родным селом, вспоминает все песни, какие знает. И шагу не шагнет со своего двора, покуда вина не пригубит. Но как сделает эти два дела - готов! Остается дать кое-какие наставления жене - и в путь-дорогу! Правда, при одном условии: если в селе в тот день не справляют жок. Но если же хоровод в разгаре - другая петрушка. У каждого кукоарянина про запас столько замысловатых и жарких плясок, так и недоплясанных из-за пахоты, посевов, жатвы, из-за осени, когда надо и убирать кукурузу, и собирать виноград, и сбивать орехи.
      Да и чего греха таить: знает человек, когда уходит, но не ведает, когда вернется.
      Бедный дядя Штефэнаке! К вечеру призывники должны быть в военкомате, и председатель начеку: как бы не набрались до положения риз. Как тогда доедут до Теленешт?
      С сельских улиц и улочек один за другим собираются старики. Проводить призывников, сказать напутственное слово. Так заведено в селе.
      Среди стариков, конечно, и мой дедушка. Выделяется он среди них. Злые языки возводят на деда напраслину. Говорят, хорошо сохранился, потому что не очень-то утруждал себя в поле: всю жизнь держал в одном кармане армяка селедку, испеченную на углях, в другом - чекушку водки. И когда мужиков наделяли землей в двадцать четвертом году, он отказался от делянки. Тоже, говорят, чтобы не перетрудиться.
      Так или иначе, напраслина на вороту не висла: дед и правда работал как молодой, выглядел моложаво. Время было милостиво к нему. Во рту сохранились все зубы - еще бы, как он ухаживал за ними, каждую весну счищал с них камень плотницким рашпилем.
      И поскольку дед один был со всеми зубами, ему предстояло сказать во всеуслышанье прощальное слово.
      Начал он свою речь так:
      - Наводить тень на плетень я не буду, беш-майоры!.. Выслушайте-ка меня, коровьи образины!
      - Валяй, дед Тоадер!
      - Что ж, да хранит вас господь... Так уж человек устроен. Уходит, чтоб было откуда возвращаться. Я был еще щенком, когда меня на арбе с волами отправили в пехоту. Русские тогда наступали за Дунаем... А мы переправлялись с провиантом...
      Дедушка увлекся воспоминаниями, хотя всегда любил пожаловаться на дырявую, слабеющую память.
      Речь его явно затягивалась. Он перечислял всех генералов, отличившихся в дунайской кампании, разгромивших турок под Плевной.
      Бедняга Гончарук, начальник милиции, нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Каждый раз, когда дед упоминал Киселева, Скобелева, Куропаткина, он передергивался и просил Штефэнаке поторопить призывников. Дело в том, что вина в селе полным-полно, но и стариков не меньше... И под Плевной отличилось много генералов. И если каждый старикан станет их вспоминать, конца не будет! Тем временем дедушка перешел к новейшим событиям:
      - Я вам рассказываю о старых русских, что разрешали людям держать дома ружья... А про нынешних русских... пусть расскажет Штефэнаке. Он теперь, беш-майор, пошел к Негарэ, отнял ту самую говорящую коробку, радио, или как ее, коровья образина! Нет позволенья, говорит... А почему нет позволенья? Потому что яйцо хочет курицу учить!
      - Товарищи! - Гончарук поднялся на ступеньки клубного крыльца. Он говорил отчетливо и каждую фразу повторял дважды: - Товарищи! Не беспокойтесь, ваши сыновья будут служить в несокрушимой армии, которая даст отпор любому врагу. Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет.
      Все люди, собравшиеся на хороводе, без призывов и понуканий вдруг закричали "ура!". Эхом отозвались окрестные долины. Не знаю, что еще хотел сказать дед, - слова застряли у него в горле. Призывники целовали ему руки, а он от гнева подпрыгивал на одной ноге, готовый и вовсе уйти из хоровода.
      Митря облегченно вздохнул, когда будущие солдаты тронулись с места. Закричал в пространство:
      Братья-воины, ура!
      В путь далекий вам пора...
      А хора летит ко всем чертям!..
      Солнце клонилось к закату. И мы погрустнели, еще бы! Поначалу ждали, когда солнце подымется над головой. Теперь оно катится под уклон, без подпруги, словно мяч. Вот-вот коснется гребня холма.
      "Оф" и снова "оф"! Самые короткие ночи в году - самые богатые музыкой и хороводами. В такой день хорошо бы забить кол в небо, стреножить солнце, привязать, чтобы не закатывалось подольше.
      Совсем иного мнения придерживались музыканты. Евлампий неотступно ходил за Митрей, кривя припухшие губы.
      - Больше не могу, господин товарищ... Нам тоже надо поесть. От кислого вина в кишках музыка. Не хватает больше духу дуть в трубу.
      - Что за чертовщина! С утра только и делаете что жуете.
      - Лопни мои глаза...
      - Растак вашу мать!..
      - Сразу видно, вы из хорошей семьи.
      - Ладно, пошли есть! И чтоб вы тут больше не каркали... Не нравится мне такое.
      - Мы же свои люди, господин товарищ...
      - Эй, Вырлан, пойди покорми цыган!
      - Не называйте нас так. Мы теперь все равны!
      - Слушай, Евлампий...
      Подбежал дед Петраке. Этот Митря такой баламут, сколько раз ни договорится с музыкантами - накормит их, напоит, а потом изобьет! Чтоб помнили его!
      Зато все музыканты соседних сел носят Митрин армяк, Митрину каракулевую шапку. Изловят его в укромном местечке, пересчитают косточки, потом отнимут одежду: за то, что играли на хоре бесплатно!
      Дома Митря получал свою порцию от отца. Каждый хоровод обходится ему в две взбучки и в один нагоняй.
      - Вырлан вам заплатит, мать вашу за ногу! Пошли, Фрунзэ!
      Митря так меня дернул, что чуть не оторвал рукав вместе с рукой.
      За клубом, в глубине двора, стояли стайкой ребята. Они принесли Митре две бутылки водки, кулек конфет, связку бубликов и две пачки папирос "Норд".
      - Конфеты отнесем девчатам. Водку разопьем здесь... Будь здоров, Фрунзэ! И если уломаешь Вику, не давай ей стареть. Смотри, чтоб у нее были мозоли на том месте. Люби, как душу, и тряси, как грушу! Если хочешь, чтоб она тебя не трясла. Бабы - такой народ, не ты их, так они тебя!
      Солнце спряталось за деревьями. Призывники поднимались по лесистому холму, пели и гикали, будто шли на свадьбу.