Мосты

      - Я, кажется, проучу тебя, щенок! Не видишь? Не слышишь?
      За дедушкиной хаткой гремело "ура", стрекотали пулеметы. Казалось, тысяча дятлов стучат своими острыми клювами по крыше.
      В ответ затрещали автоматы из нашего дома. Немцы побежали по садам, сгибаясь под деревьями. Оттуда - в поле. В сторону Хожинешт, Гырбовца.
      - Ура! - не помня себя, воскликнул я. В село пришло освобождение! Солдаты, спавшие у нас, выскочили во двор. Вместе с другими стали преследовать немцев.
      - Вот коровьи образины. Потому и тянется три года война... Винтовки-то стреляют мимо.
      Дедушка остановился возле убитого немца, чрезвычайно гордый, что ему досталась пара войлочных сапог на меху, отороченных кожей и на добротной подошве.
      - Пойду я в засаду... А ты, Костаке, скажи им, пусть целятся, когда стреляют. А то смотри, сколько отбили веток и всего трех подстрелили гусаков. Знаешь, Костаке, плохой охотник, бывает, тоже бабахнет в целую стаю куропаток и ни одну не подобьет... А когда выберешь одну, хорошенько прицелишься - упадет к твоим ногам, беш-майор!.. Да грех жаловаться, валенки мне достались хорошие.
      Дядя Ион Мустяцэ шел по воду с двумя ведрами, с ног до головы одетый во все немецкое. Дедушка вытаращил на него глаза. В эту форму могли бы уместиться два таких Иона.
      - Ухитрился же ты...
      - А что делать? Пришли ночью. Я и сам не знал. Спали у меня в сарае на сене. Немцы в одном углу, русские - в другом. На рассвете как сцепились, думал, конец моему сараю.
      - Так уж повелось на свете... Дуракам всегда везет, беш-майор...
      ...Теплело. Солнце съедало пятна снега. Журчали ручьи. Наступишь на нетронуто-белый снег, и нога погружается по колено в ледяную жижу.
      Хлюп, хлюп. Снежная каша брызгает в глаза, слепит лошадей, седоков.
      У Митри в доме обосновался штаб - множество офицеров и один генерал. К этому дому шли провода, протянутые вдоль заборов, по деревьям, прямо по земле.
      На большой белой стене Вырлана кто-то изобразил Гитлера, которого ломаная стрела молнии ударила по загривку. Под карикатурой написано: "Гитлер капут!"
      Незадолго до этого близ наших ворот увязли несколько военных повозок. Отец, всегда готовый кинуться на помощь, выбежал с лопатой, стал подчищать снег, подталкивать задок, засыпать ездовых советами. Кто мог знать, что именно в этих повозках находился и комендант нашего села! Капитан спрыгнул на землю и вошел к нам в дом. Велел отцу выходить на службу. Командование назначило его председателем сельсовета. Первый вопрос, с которым к нему обратились в штабе дивизии, был такой: откуда взялось море возле деревни Баху? Ни на одной карте оно не значилось.
      Бедный отец! Домой вернулся сумрачный.
      - Сам Сталин интересуется... Откуда море между Сесенами и Баху.
      - Так ты ему объясни, беш-майор: дождевое озеро недолго держится. Хлынули талые воды, вот тебе и море.
      - Но лужа эта задерживает наступление... Под вечер пойду с мужиками копать окопы. Ты, Тоадер, заложи виноградными тычками и навозом погреб. Таков приказ штаба - заложить все погреба. Чтобы никто не выменивал вино на обмундирование... В кодровых селах, где много вина, раненых вдвое больше!
      - Конечно... кровь господня мутит разум человеческий. Что же они, коровьи образины, пьют не в меру?
      Отец был рачительный хозяин. Когда ему предстояла важная работа, на меня не полагался.
      Не стал ждать моей помощи и на этот раз. Сам взялся за дело. Перенес целую гору деревянных тычек, уложил на двери погреба. Поверх тычек почти до вечера наваливал вилами навоз, пока не вырос целый холм высотой с наш дом. Потом поел и наскоро прилег отдохнуть. Как стемнеет, надо идти рыть окопы.
      Тревожное время совсем выбило нас из колеи. Парни отлынивали от работы. Поговаривали, что нас возьмут в армию. Не зря дед сетовал, что столько пуль летит мимо. Недобитых врагов хватало и на мою долю. Это я видел своими глазами. Стрекотали сотни автоматов, пулеметы лаяли три часа, а убито всего три фашиста. Четвертый спрятался за срубом дедушкиного колодца, прождал, пока схлынула атака, и вышел с поднятыми руками.
      В штабе писарь-кагульчанин сказал нам, что немцы дешево отделались. Из-за проклятой распутицы.
      А Негарэ снова повезло.
      Разбогатев на продаже колхозной картошки, он теперь вскрывал остальные ямы и сдавал сотни пудов картофеля в фонд Красной Армии. В доме стены под иконами сплошь оклеены военными благодарностями. Шли слухи, что его наградят орденом. Этого недоставало! Так задерет нос, что перестанет узнавать односельчан.
      Я не упускал Вику из виду, потому что и кагульский писарь увивался за ней. Легче, пожалуй, пасти сто зайцев, чем уберечь одну восемнадцатилетнюю девушку!
      С писарем все же следовало вести себя осмотрительней. Не задираться. А то однажды вечером, когда отец уехал с подводой за ранеными и некому было за меня вступиться, писарь отправил меня в наряд. Я должен был показать нескольким офицерам-связистам дорогу в Валя Майчий. Деваться некуда. Двинулись мы в сторону хожинештских мостов. Возле них сердце мое так сжалось, что стало, кажется, не больше блохи. В этом месте несколько дней назад немцы расстреляли Тоадера, сына Василе Апостола. Я боялся вдруг выскочат из-под моста какие-нибудь уцелевшие фрицы и возьмутся за меня? Не случайно ведь я тоже Тоадер. Не случайно хожу по тем же тропам. Свернули мы чуть правей мостов: осторожность в таких делах никогда не помешает.
      Показался дом одного из гиришенских мужиков. Думал: мы там погреемся. Я был в "униформе Антонеску", с ног до головы одна ветошь. От холода зуб на зуб не попадал.
      Двор нашего гиришенского хозяина был запружен до невозможности подводами и лошадьми. Крики, ржанье. И в доме, и в летней кухне русская речь. Почти все солдаты были в немецких прорезиненных плащах. Этого не хватало - попасться в лапы власовцам!
      Да будет благословенна минута, когда я узнал, что это советские артиллеристы. Раздобыли где-то огромный медный котел, наполнили кодровым вином, высыпали в него мешок сахара, и получился великолепный извар. Сроду такого не пил!
      Потом с меня сняли униформу румынского королевства и принесли две пары солдатского белья. Заставили надеть одну на другую. Брюки для меня нашлись странные: немецкие, кавалерийские. Поверх теплых рубашек надели лохматый полушубок. Теперь никакой мороз не проймет. Все шло неплохо, покуда не добрались до обуви. Сапог никак не могли подыскать для меня. И засмеялись солдаты: нога в просторных постолах растет дьявольски. Выдали лишь метр бумазеи на портянки. Жалко было совать такую материю в лаптишки. Будь ее немножко больше, вполне можно бы рубашку сшить. Но делать нечего... Пора в дорогу. Здоровье дороже любой бумазеи.
      Валя Майчий... Здесь пролегала передовая линия. Не стихали тяжелые бои. В течение недели монастырские угодья трижды переходили из рук в руки. Немцам пришлись по вкусу опрятные и теплые кельи монашек, их выдержанное старое вино, вальцовая мельница, дававшая белую муку, скирды сена и особенно откормленные индюки. А если еще добавить, что на монастырских угодьях работали совсем молоденькие послушницы, станет понятно: такой комфорт редко встречается на фронте.
      Теперь мне оставалось узнать, кто окопался на монастырской мельнице. На мое счастье, по монастырским угодьям бегали наши солдаты. Я показал штабным связистам дом игуменьи и хотел вернуться домой. Меня не отпустили. Погоди, говорят, мы тебе документ напишем, а то патрули могут задержать. Я попросил товарищей записать в документ всю одежду, что на мне. Чтобы никто не обвинил в воровстве. Чтобы никто не подкопался.
      Они смеялись и качали головами. Наконец раздобыли мне пару немецких сапог. Молодец!.. Это слово я быстро выучился понимать. И домой вышагивал чрезвычайно гордый. На мне была военная форма, в кармане документ на нее. Рот мой в улыбке расплылся до ушей. И солнце, показавшее свой лик из-за гребня холма, тоже улыбалось.
      Когда мужик обзаводится обновой, солнце всегда смеется от радости.
      3
      Когда я проснулся, село все было в воде и мокром снеге. Растаяла тонкая ледяная корка на лужах. Офицерам и солдатам пришлось заткнуть полы шинелей за пояс.
      Я узнал, что среди штатских, прибывших вместе с армейскими частями, находится и второй секретарь Теленештского райкома партии, и секретарь Бравичского райкома.
      Бравичский секретарь!.. Это он настоял, чтобы именно отец непременно сопровождал его по району. Сначала мы пошли мимо церковной ограды. Близ ветряных мельниц, на вершине холма, отец остановился и сказал:
      - Вот видите, Николай Трофимович, там онишканские мельницы... Слева Цибирика и Мелешены. А в двух километрах отсюда - Бравичи... Ваш райцентр.
      Николай Трофимович сказал тогда твердо:
      - Изгоним и добьем мы немца! Дюже добре будет!..
      - Пусть только схлынут весенние воды, - добавил отец.
      Долина, где пролегала бравичская дорога, разбухла от воды. Со всех холмов поток талых вод устремился в Кулин лог.
      На обратном пути зашли к нам в дом - выпить вина, закусить. Натерпелись мы тогда стыда!
      - Слоняешься где-то без дела!
      - Замолчи, жена!
      - Лучше возьмись за ум, занимайся своим хозяйством... Как порядочные люди!
      Оказывается, два солдата натворили дел у нас во дворе. Расчистили вход в погреб, откинули навоз, тычки. И оба напились. А потом стали придираться к матери: почему написано, что вино отравлено? Может, она не любит советскую власть? Или Красную Армию?
      Дело в том, что отец, пытаясь уберечь вино, крупными буквами вывел на стене сарая, у входа в погреб: "Отравлено!"
      Этим он лишь больше привлек внимание к вину. Где это слыхано, чтобы отравленное вино прятали под тычками!
      Так и бывает, когда человек перестарается. Солдат сразу же спровадили в штаб, посадили на гауптвахту. Не знаю, что потом с ними сталось. Меня послали с ранеными в Бельцы. Два дня я был в дороге.
      Когда вернулся домой, шли уже совсем иные разговоры. Люди ждали весны, сева. А фронт застрял на месте. Все прифронтовые села должны были эвакуироваться.
      Немцы беспрерывно вели разведку с воздуха. Каждый день посылали двухвостого коршуна: так у нас называли "раму". Повисит над селом, потом жди бомбардировщиков, лежи, уткнувшись носом в землю.
      В начале апреля сельчан созвали в клуб и велели готовиться в дорогу. Без паники, без излишней торопливости. Пусть каждый вывезет все свои вещи: одежду, запасы еды, скот. Если не удастся вывезти все за один раз, можно в две ходки.
      - А у кого нет подводы? - спросил кто-то из мужиков.
      - У кого нет подводы, тому поможет армейский транспорт.
      Пояснения давал секретарь райкома партии. Он же зачитал список, какое село куда эвакуировать.
      - Гирова - в Вадулеку, Гиришены - в Брынзены!
      Дошла очередь и до нашего села.
      - Кукоара - в Ордашей! В нашем селе останется только председатель сельсовета, Костаке Фрунзэ.
      - А как нам быть? У нас повестки.
      - Не беспокойтесь... Эвакуируйте сначала свои семьи. В армию тогда пойдете со спокойной душой.
      После собрания отец обнял меня. Так мы и пошли молча домой.
      - И мне повестка?
      - Да.
      - Что же не сказал?
      - Такую весть... Какой отец поспешит...
      - На когда?
      - Холостым... прибыть через три дня.
      - Мать уже знает?
      - Нет... Ты ей не говори.
      - Я вас послушался... и глупо сделал!
      - Почему?
      - Надо было поехать с тем майором!
      - С майором?
      - А что? С ним что-то случилось?
      - Майор убит...
      Отец умолк, покусывал ожившую вишневую веточку.
      - Остался один... Хотел усыновить Никэ. Не отдал я ему мальчика. Тогда хотел взять тебя с собой на фронт. Чтобы хоть тебя оберегать от смерти. Свою семью уберечь не удалось...
      Страшнее войны, наверно, нет ничего на свете. И в первую очередь гибнут лучшие.
      Услышав об эвакуации, дед так и взвился.
      - Это вместо того, чтобы выдать каждому по винтовке - держи, стреляй в басурмана... Никуда не уйду из Кукоары! Так и передай... Петраке ушел и больше не вернулся. Знаю я, как это бывает.
      Да, значит, достается война и на мою долю. Каждый день прибывали группы мобилизованных с Украины. Среди них много молдаван.
      Осточертела война мужикам! Скорей бы закончилась! Некоторые батальоны почти до передовой ехали в штатском. Военное обмундирование, амуниция двигались следом.
      Хорошо одетые и вооруженные солдаты сменяли тех, кто промок, озяб в окопах. На переформировании можно было выкупаться в баньке, переодеться в чистое, отдохнуть денек-два.
      Я подружился с парнем из Сибири, моим погодком. Он уже успел побывать на передовой. И в вине понимал толк. За него почти все с себя отдал. Дурашливо смеясь, показывал, что под гимнастеркой у него ни рубашки, ни майки. Собственно, и показывать не надо было: в метель, в дождь он всегда ходил с расстегнутым воротом, сдвинув шапку набекрень. Глядя на него, дедушка усмехался.
      - Шапка съехала на ухо и вином налито брюхо... У этого парня закалка... Холод ему нипочем!
      Митря частенько заходил ко мне. Уговаривал выпить. Кто знает, что нас ждет. Митря пел:
      Эх, мама, еду я впервой
      Не на пахоту - на бой.
      С поля к дому - близкий путь,
      Путь с войны - длиннее чуть.
      И опрокидывал еще кружку вина. Потом мы снова возвращались к своим секретам, к своим планам. И вдруг Митря предложил:
      - Слушай, Фрунзэ, давай умотаем в Сороки. Там создаются новые партизанские отряды. Все равно война... Чему бывать, того не миновать!
      За три недели Митря успел вступить в комсомол. Теперь он готовился уйти в партизаны, которые действовали в еще не освобожденных районах. Целыми днями Митря с другими ребятами околачивался в Теленештах. Когда райцентр эвакуировался в Кицканы, и он туда перекочевал.
      Старинное присловье: и год того не принесет, что час порой приносит, - подтверждалось на каждом шагу. Только мы эвакуировались - меня вызывают в Ордашейский сельсовет.
      - Вот тебе подвода... Поезжай в Кицканы!
      - А зачем?
      - По телефону вызвали...
      В Кицканы! Неужто в армию? Отец остался в селе, на передовой. Никэ совсем отбился от дома, даже поесть не забегал. Вместе с мальчишками целыми днями прыгал по валунам у Реута. С ордашейского берега они перебирались на противоположный, ходили на Пиструенский луг смотреть самолеты.
      Наши недавно сбили немецкую "щуку", и дети стали играть в летчиков. Никэ был первым пилотом у нас в роду. День-деньской не вылезал из кабины сбитого самолета.
      В иные дни девушки брали Никэ с собой в наряд мыть военные самолеты на лугу. Не знаю, как мама одна управлялась с хозяйством. Но что я мог поделать?
      С этими мыслями я сел в сельсоветскую бричку и направился в Кицканы.
      Прибыв туда, я словно попал в другую страну. Танцы, военный оркестр, концерт.
      - Норок!*
      _______________
      * Счастья (молдавское приветствие).
      - Доброго пути, товарищи!
      - Счастливого возвращения!
      - Возвращайтесь невредимыми...
      Все Кицканы вышли провожать партизан. Я искал глазами Митрю. Будто сквозь землю провалился мой дружок.
      - Он в Игнацей, на суде! - сказал мне богзештский комсомольский секретарь, тоже одетый по-походному. Красная ленточка на шапке, автомат на плече. - Его вызвали свидетелем...
      - Меня тоже зовут в Игнацей...
      - Вы в самом деле видели, как подстрелили нашего парашютиста у вас в лесу?..
      - Нет, это не в нашем... В Германештском. Нас туда погнали как допризывников.
      - Митря говорил, что знает каких-то парней из Бравичей... Вот его и вызвали в суд. Поймали предателя. Его будет судить трибунал.
      - А кто этот гад?
      Какой-то заморыш из Германешт...
      В Игнацей я добрался пополудни. Предателя уже успели осудить болтался на виселице, поставленной на майдане, в центре села, возле школы.
      - Из-за этих свидетельских показаний военкомат дал нам двухнедельную отсрочку. Тьфу! - сердился Митря. - Не суждено мне бродить с трофейным оружием по Спериецкому лесу.
      А я все не мог опомниться. Закрывал глаза - и передо мной возникало лицо предателя с вывалившимся языком...
      Лишь на обратном пути, сидя рядом с Митрей, пришел в себя. Вспомнилось, что у Мариуцы Лесничихи много родичей в Спериецах.
      - В свидетелях и нужды не было, - говорил Митря. - Об этом гаде писали румынские газеты, фотографии его помещали... Хвалили за патриотизм. В Оргееве ему премию выдали... Трибунал его ткнул носом во все это. Пришлось сознаться. Вот так, Тоадер, брат его, - самый старый комсомолец в районе, а этот болтается на виселице. И поделом... Из охотничьего ружья убил партизана!
      Дороги наши расходились. Это мы оба чувствовали. Митря заехал в Ордашей попрощаться с родными, со знакомыми девушками... Оттуда собирался прямо в Сороки. Попутных военных грузовиков - сколько хочешь: через Ордашей проходило шоссе.
      Когда я вернулся, меня сразу вызвали в сельсовет:
      - Вот какая история... Тебе выдана бронь!
      - Это еще что за штука?
      - С чем ее едят? Сейчас скажу...
      Заместитель отца, бадя Маноле, страсть как любил поточить лясы где-нибудь в тени акаций.
      - Значит, так... Ты на некоторое время избавлен от войны, потому что пойдешь на трудфронт... Военкомат выдал тебе бронь... Бумага так называется.
      - И что я должен делать?
      - Поедешь на "фабрику учителей". В Алчедар... У революции много фронтов, как сказал товарищ Шеремет.
      Алексей Иосифович Шеремет - это я знал - был заведующий отделом агитации и пропаганды Теленештского райкома.
      - Пока будешь бригадиром на мойке самолетов. А то я посылаю команды из одних девчат. Целый день заигрывают там с солдатами. Когда им самолеты мыть?.. Норма-то везде есть...
      - Хорошенькое дело... Легче пасти табун кобылиц!
      - Ничего не поделаешь... Только они у нас и остались в селе, бедняги. И на полевых работах, и в наряд ходят, и даже концерт на фронте устраивают. Ты-то, может, скоро от них избавишься... А я уж вряд ли.
      4
      Когда настала майская теплынь, Никэ из воды не вылезал - столько купался в Реуте, что совсем отощал. Мама боялась, что вода его всего высосет. Или заболеет легкими. Еще она боялась омутов, воронок. Как бы не утонул!
      С тех пор как я стал у девушек бригадиром, Никэ уже не ходил помогать мыть самолеты. Однажды наш самолет У-2, по прозвищу "кукурузник", атаковали два "мессершмитта", которых у нас называли "щуки". Этот непритязательный "кукурузник" отлично проявил себя на фронте. Летал в темноте, как филин, заглушая мотор над немецкими окопами... Потом высыпал немцам гостинцы на голову и, маневрируя над самыми верхушками деревьев, быстро ускользал:
      "Ауфвидерзейн, гутэ нахт!"
      Немцы сатанели от злости.
      На этот раз У-2 летел вдоль Прута с линии фронта. На заре около Бельц свернул в долину Реута. Шел почти над самой водой. "Щуки" атаковали его, строчили из пулеметов, но ничего не могли сделать: их моментально относило в сторону на два-три километра. А "кукурузник" скользил над самой водой, возле ив и ракит, и в удобных случаях сам еще отстреливался из пулемета. Случилось так, что в то утро в небо взмыли несколько советских истребителей. Совместными усилиями одна "щука" была подбита и упала в долину Вадулеки. Гончарук, начальник милиции, обзавелся парой новехоньких хромовых ботинок, а я из немецкого алюминия сработал не меньше десятка гребешков для девушек.
      А мать чуть не умерла со страху. Во время воздушного боя над рекой Никэ преспокойно купался. Разумеется, домой вернулся как ни в чем не бывало. Но, получив несколько ударов метлой, рассказал все, как было...
      - Вот пойдешь у меня на прополку! Помощник называется! Коней пасет... Нет, теперь будешь собирать для них траву. А то погубишь и коней и меня...
      - Займись работой, дочка! Я пойду с лошадьми...
      Я не узнавал деда. Не он ли поносил коней всячески? А теперь соглашается пасти...
      Тем не менее я знал: слово деда - закон. Сказано - сделано.
      На другой день мы встали, вместе позавтракали. Бабушка, как обычно, спросила у мамы:
      - Катинка, не пора нам еще завтракать?
      - Да мы ведь только что из-за стола...
      - Горе мне, до чего забывчива стала...
      Бабушка даже перестала ссориться с дедом. Стала кроткой и безобидной. Совсем состарилась, забывала хлеб поднести ко рту.
      Дедушка связал уздечки лошадей веревкой от своего решета и пошел на пастбище, перекинув конец веревки через плечо. Кони топали далеко позади.
      - Ну и пастух... будто тигров на веревке тянет! - посмеивались ордашейские старики.
      Я ни свет ни заря стучал в ворота. Сколачивал бригаду мойщиц. Пока девушки собирались, я сбивался с ног. Трудно расшевелить молдаванина и приставить к делу... зато расстается он с ним на редкость легко! Тем более когда имеешь дело с бензином, соляркой, копотью. Даже блохи перестали садиться на девушек - насквозь пропитались они этим запахом.
      - Долго ты нас будешь изводить, Тоадер?
      - Не болтайте, девчата, вот прорвут наши фронт... тогда...
      - Какие мы тебе девчата, товарищ бригадир?
      - Как же вас называть?
      - Барышнями...
      - Долго он будет тут командовать?
      - Налетай на бригадира!
      - Вали! Штаны с него долой!
      - Эй, Вика, Виктория! Взгляни на своего миленка...
      - Ну вас к лешему...
      Все девушки, а было их около тридцати, навалились на меня. Хорошо еще, что живой вырвался! Я клял судьбу, почему я не на фронте, как мой двоюродный брат Андрей. Уж лучше попасть в лапы к глухонемым, чем к бабам. Те шуток не понимают. Если и бьют, не слыша плача, то увидят слезы - и остановятся. А с девчатами не столкуешься. Ведро бензина, моторина, солярки каждый день подкарауливает меня. Да еще как ни в чем не бывало кричат:
      - Эй, бригадир, сколько времени?
      - Работайте... Хватит болтать!
      - Нам есть охота... Скажи солдату, пусть накормит... А то не будем работать.
      - Вы же только что пришли... Какого вам рожна!
      - Слушай, ты знаешь, что нос растет до самой старости?
      - И уши...
      - А остальное не растет...
      - Хи-хи-хи!
      - Катитесь вы к чертовой матери!
      - А ты покажи дорогу.
      Я уже с ними пытался по-всякому: и шутил, и угрожал. Напрасно. Валялись на траве, в тени самолетных крыльев. И я же должен был благодарить судьбу за то, что летчики не знают молдавского языка и не понимают их двусмысленных шуток.
      Много в мире неурядиц и передряг. Война. Тяжелая война. Но здесь благоухал май. Теплый, ласковый. И весна упругими толчками гнала кровь по жилам. И девушки сплетали веночки из одуванчиков. И забывали, что на фронте погиб у кого отец, у кого брат, муж, жених. Эх, жизнь военная, вся из кусков. А девушки смеялись, болтали.
      Я пытался одернуть их.
      - Посмотрит на вас чужой человек и скажет: вот шалые! Успокойтесь же! Не то подумают о вас бог знает что...
      - Болтливая баба не всегда слаба на передок.
      - Не бойся. Кошка с бубенчиками мышей не ловит.
      Вероятно, не было счастливей меня человека, когда однажды вечером я узнал, что должен приготовиться. Наутро поеду на курсы. В Алчедар.
      Я пошел поделиться радостью с Викой. Всю ночь просидели с ней рядом на скале, возле Реута. Молчали, слушали, как струится вода.
      Со стороны Флорешт донесся далекий перестук колес. Эшелоны мчались на фронт.
      И снова тишина. Давящая, тяжелая. Тьма - хоть глаз выколи. Самолеты, подобно гигантским птицам, отрывались от земли и уходили на задание. На запад. Где-то у горизонта они казались темными черточками среди звезд... Шестерки. Девятки. Дюжины. И даже по двадцать четыре... Треугольниками по три... Звено за звеном...
      - Тоадер, интересно, куда они летят?
      - На Яссы... наверное...
      - А утром опять надо их мыть! Ты видел, как плакала та летчица? Рвала ворот гимнастерки...
      - Нашла о чем вспоминать! Была в одном экипаже с мужем... После воздушного боя привезли его убитым.
      Мне хотелось забыть эти ужасы. Не знаю, как другие, но я запретил бы жениться на фронте. Нет большего горя, чем видеть, как гибнет на твоих руках любимый человек. Мгновенно, как будто задувают свечу...
      - Тоадер... знаешь, что сказал Митря?
      - Что?
      - Велел не встречаться с тобой.
      - Ты разве не знаешь Митрю...
      - Нет... он серьезно...
      - С чего бы?
      - Наверно, мать ему рассказала... Он бы такого не выдумал.
      - Что она могла ему рассказать?
      - Ты не поверишь...
      - Поверю, скажи наконец.
      - Мать родила меня от... Нет, не могу.
      - Я уже слышал эту басню... давно!
      - Разве неправда?
      - Вздор! Я спрашивал деда Петраке... Он на меня чуть не кинулся с косой!
      - Что вы, мужики, понимаете!..
      Сонно мерцал Реут у наших ног. Гнал свои волны по знаменитым пойменным лугам, меж двух пажитей - пиструенской и казанештской. Да что проку! Вода убегала в низины, не оставляя изобилия на своем пути. Не слышно было ни скрипения поливальных колес, ни голосов рачительных огородников.
      В луговом разнотравье, по обе стороны реки, дремали под полной луной самолеты, словно некие доисторические ящеры.
      Голос далекой гармоники встревожил тишину полей - щемящий, как плач ребенка. И снова сон окутал синие ночные луга.
      - Я здесь одна... боялась бы...
      - Чего?
      - Степной темноты...
      - Притерпелась бы... Человек привыкает к любому месту.
      - Особенно женщина...
      - Почему?..
      - Женщины вроде кошек: свыкаются...
      - Поехали на курсы! Куда лучше...
      - Не пускают меня. Хватит того, что Митря подался...
      - Не пишет?
      - Пока нет. Должно быть, писать еще нечего. Ты тоже - спрашиваешь, как Мариуца Лесничиха. Та каждый вечер прибегает с расспросами...
      Вика усмехнулась, резко поднялась с камня.
      - Может, она вслед за ним хотела бы в партизаны... - пришло мне в голову.
      - Как знать... Наверно, и тебе нужна такая, как Мариуца...
      МОСТ ДЕВЯТЫЙ
      В Распопенском лесу я остановился посмотреть на танки. Они направлялись к передовой. В сторону моей Кукоары. А теперь, подобно большим усталым животным, отдыхали на лесной поляне.
      Я двигался в противоположном направлении: я все больше удалялся от Кукоары. И она от меня... Переложив десаги с одного плеча на другое, я пошел напрямик в Олишканы.
      Крестьяне пололи кукурузу: земля уже основательно прогрелась.
      Немцы бомбили мост через Днестр, у Резины. Белые облачка зенитных разрывов мелькали возле самолетов. Попадали редко. И самолеты, казалось, висели высоко-высоко, на белых куполах парашютов.
      Я шел босиком по мягкой пашне и бормотал одну-единственную молитву:
      - Дай нам бог скорей побить немцев!
      На меня неожиданно напал страх. Я был один-одинешенек среди чужих. В голову лезла всякая чепуха. Тот человек, которому я носил молоко в обмен на махорку, - жена его умирала от чахотки в заброшенном поповском доме, говорил, что у немцев вот-вот появится новое секретное оружие. В его карих глазах мелькали холодные и острые, как сталь, огоньки.
      Каково же было мое удивление, когда я в Алчедаре сразу наткнулся на знакомого! Директором курсов оказался тот самый Николай Трофимович, который вместе с нами ходил мимо церковной ограды к ветряным мельницам, осматривать Бравичский район. Его район был пока еще оккупирован немцами, и он из секретаря райкома стал директором учительских курсов.
      - Здравствуйте, Николай Трофимович! Не узнаете?.. Вы к нам заходили с моим отцом... И товарищем Шереметом. Помните?
      - Здорово... Пешком притопал? Без телеги?
      - Без... Мы привычные!
      - Займитесь зараз и побачьте, чтобы устроить ребят, которые приходят... - обратился он к коменданту.
      Я обрадовался, словно встретил отца. Мне все нравилось - гимнастерка из шерсти защитного цвета, детские ямочки на щеках.
      - Почему он меня не вспомнил?
      - Брось... вас сотни, он один... Разве всех упомнишь?
      - Оно-то, конечно, верно...
      - Я тебя отведу на квартиру... Век благодарить будешь... - сказал комендант курсов.
      Ко мне присоединились двое ребят, тоже уставших с дороги. Они были родные или двоюродные братья - толком я не мог понять из их разговора. Один из них много лет был сыном полка, потом даже успел отслужить несколько месяцев в королевской гвардии. Фронт застал его в кодрах, когда он находился в отпуску, у родственников. Он все еще хранил свои проездные документы. Если что, вскочит в поезд и махнет в Бухарест. Отпуск у него на излете.
      "Славных дружков я себе нашел! - подумал я. - Если и квартира окажется им под стать, скверно!"
      - Вот, мальчики... Здесь жил алчедарский помещик... По дороге сюда видели каменный забор вокруг поместья?
      - Покорно благодарим... Э-э-э! А с кем имею честь? - осведомился сын полка.
      - Да ты отличный парень, отставной козы барабанщик... Честь у тебя есть, а деньги? Я - училищный сторож... комендант, значит, по-теперешнему.
      - Вы мне нравитесь.
      - Теперь слушайте все. Кормят здесь раз в день. Но жить будете припеваючи... В саду полно яблок, абрикосов.
      Мать моя мамочка! Мы стали хозяевами самого прекрасного сада, какой только приходилось видеть на своем веку.
      - Любопытно, сколько тут гектаров? - поинтересовался все тот же парень.
      - Около десяти...
      - Не меньше пятидесяти.
      - Может, чуть меньше, - смущенно сказал сторож. Мужик, привыкший к превратностям жизни, склонен все преуменьшать. - Однако вам троим фруктов хватит да еще останется...
      - Ста гектаров не наберется. Но держу пари - пятьдесят точно будет! вызывающе заявил бывший сын полка.
      Такого болтуна поискать надо.
      Он надевал свою униформу, надвигал на брови кепи с кокардой и день-деньской прогуливался по саду. Изучать педагогику ему хотелось не больше, чем собаке лизать соль.
      Я советовал ему припрятать свою одежонку: у нас в Кукоаре из-за егерской шляпы погиб лесник, еще в начале войны.