Дед Петраке молчал, как всегда, опустив руки на колени. Ладони его были такие, что еще целых полчаса после рукопожатия я чувствовал "ласковость" их прикосновения.
      В казахстанских степях старик все время пастушествовал. Директор совхоза разрешал ему доить овец, варить сыры, солить брынзу. От деда Петраке зависело, будут ли сыты изголодавшиеся рабочие совхоза. Его приглашали в другие села, на инструктаж, как лучше доить овец, как заквашивать молоко... Обо всем этом дед Петраке дома не рассказал ни полслова. Дедушке Тоадеру пришлось выпытывать у Лейбы.
      - Чего молчишь, Петраке? Что ты там делал - ничуть не зазорно. А то вон Лейбу приходится тянуть за язык!
      - Ха, его отпускать не хотели, чтоб я так жил! Приехал директор, люди из военкомата, с винтовками... Вылезай, говорят, из вагона. Мобилизован... И директор, и жена его, и дочь плакали, когда поезд тронулся. И мы плакали... Все плакали. Моя дочка тоже... овечье молоко текло по щекам!
      - Ну, Петраке - понятное дело... А ты, Лейба, почему вернулся?
      - Откуда мне знать?
      - Родные места! Ты не обижайся, но был у нас кот... Удрал он от этих камней, вернулся в Кукоару. Вот и весь сказ. Кот глуп и непонятлив. А ты ведь беш-майор!..
      Дедушка умолк. На стол опрокинули казанок с мамалыгой. А во время еды старик не любил точить лясы. Однажды перечное семя попало ему не в то горло - чуть не отдал богу душу.
      Теперь он вынул из кармана горсть маленьких, как куриное сердце, стручковых перцев и по одному начал крошить в миску с борщом.
      - Вэйз мир! - вырвалось у дочери Лейбы.
      - Не бойся, дочка, я всегда ем из своего корыта...
      К общей миске протянулось много натруженных, хорошо поработавших сегодня рук. Много ртов отхлебнули горячего борща. Мы поглощали комья мамалыги, как ломти пасхального кулича. Посмотрел бы отец, как жадно уплетает Никэ, то-то обрадовался бы! И странное дело, какая ни тусклая была лампа, никто не перепутал миску, никто не сунул нечаянно свою ложку в дедушкин борщ. Не дай бог, обожжешь рот на неделю!
      У каждого свои причуды. Лысый Вырлан, например, получив письмо от девушки, целый день держал его за пазухой. Вечером мыл руки, спокойно садился ужинать, тщательно резал хлеб. Лишь после еды вынимал письмо, перечитывал несколько раз, потом, отдуваясь, предавался размышлениям. На фронте, пожалуй, отвыкнет от этих барских замашек!
      На другой день я, бесхарактерный и нетерпеливый, вместо того чтобы идти своей дорогой в кодры, где находилась моя школа, завернул в Проданешты. Первым делом потребовал отчета у Вики:
      - Значит, так... Получаешь письма?
      - Тебе сердиться нечего...
      - Да... Старо, как мир. Вы всегда на стороне сильных. Победителю лавры.
      - Ты лучше спроси деда Петраке, кто мы?..
      - Это меня не интересует.
      Она так швырнула пачку писем, что они разлетелись по комнате. Хорошо еще, хозяева и родители Вики отправились на рынок в Капрешты. Не то опозорился бы навеки перед ними.
      - Я не хотел читать писем.
      - Разве можно запретить, если кто-то желает писать?!
      - А беречь письма обязательно?
      - Ты сначала прочти. Или тебя не интересует, что сейчас происходит в Кукоаре?
      - Завтра сам буду в Кукоаре. Надо начинать ремонт школы.
      - Так сразу и начнешь! В нашей школе теперь военный госпиталь. Возьми, прочитай.
      "Сады ваши в нынешнем году уродили, как никогда, - писал штабной писарь. - Под вашей шелковицей кипит котел сатаны... Днем и ночью течет самогон - шелковичная водка, что слаще и крепче, чем сливовая цуйка. Перезревшие ягоды шелковицы опали и лежат на земле, хоть сгребай лопатой.
      В вашей школе военный госпиталь. Из старожилов - ни души. Я все молюсь небу и земле, чтобы выбраться отсюда подобру-поздорову. Лишь с той потерей, которая выпала мне..."
      - Какая у него потеря? Ты, что ли?
      - С чего бы? Вы - петухи, так и нас считаете курами.
      Вика усмехнулась вполне доброжелательно и протянула поднятый с пола треугольник.
      - Посмотри, что тут сказано.
      "С Мыньоая до Сесен фронт держат немцы. От Сесен до монастыря в Курках - румыны. И меня как раз вызвали в переводчики: ночью в Сесенах к нам перебежал взвод солдат и несколько офицеров. Они не знали ни слова по-русски. Забавная штука: к нам они пришли в подштанниках и рубахах. И когда наш генерал спросил, почему они в таком виде, сказали, что не хотят иметь осложнений с казной. За хищение военного имущества карают строго. Так пусть униформа останется маршалу Антонеску.
      Конечно, все наши хохотали. Но в конце концов посочувствовали румынам. Большая часть из них неграмотные крестьяне. Да и офицеры недалеко ушли от солдат: сельские учителя, от сохи, но чуточку образованные".
      В конце письма я нашел ответ на вопрос, мучивший меня. "Первый допрос им устроили в Баху. Там их одели в нашу одежду и отправили в штаб дивизии. Но нас заметили. Заметили румыны из траншей, выкопанных в помещичьем винограднике. И пришлось уткнуться носом в землю, приникнуть к ней всем телом. Меня обстрел застал посреди проселка, я не мог хорошо укрыться. Пуля попала в носок сапога и, словно бритвой, отчикала мизинец правой ноги... Отделаться бы только этим до самого Берлина!"
      - Знаешь, некрасиво читать чужие письма! - сказала Вика и вырвала листок из моих рук.
      - Постой, дай дочитать.
      - Много будешь знать, скоро состаришься.
      - Тогда прочти сама...
      - Лучше передай ему привет от меня.
      - Может, записку?
      - Я парням не пишу...
      - А мне?
      - Тебе - другое дело... Но тебе мне нечего писать... Раньше и ты посылал мне стихи, но с некоторых пор... рифму потерял...
      - Из-за тех стихов я сколько воскресений подряд пас коней вместо Никэ... Слушай, ты не могла бы мне отдать эту тетрадку?
      - Не видать тебе ее как своих ушей.
      - Ты же прочитала... На что она тебе?
      - Хочешь другим послать те же стишки?
      - Нет. Просто хочу, чтобы остались на память.
      - Обойдешься... Нужны будут стихи, напишешь новые. Я забыла тетрадку в Кукоаре.
      - Ври больше!
      Расстались мы примиренные - до будущей стычки. Вика проводила меня до околицы. Жаловалась, что скучно, что нет подруг из родного села. Перед расставанием спросила:
      - Знаешь что, Тоадер? Хочешь, будем друзьями?
      - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! До сих пор не дружили?
      - Дружили. А теперь давай будем как родные...
      - Валяй дальше...
      - Скажи, но только правду... Может так быть, солдат не погиб, а по ошибке зачислен в погибшие?
      - Кого ты имеешь в виду?
      - Дорофтеиху... Ходит и плачет. Получила похоронку на Михаила. А ко мне все еще приходят письма от него.
      - И ты отвечаешь?
      - Да.
      - Письма не возвращаются?
      - Нет, что ты!
      - Тогда не знаю... Фронт есть фронт.
      - Сердишься?
      - С чего бы?
      - Что я ему пишу?
      - Дело хозяйское...
      5
      Если хочешь, чтобы дорога не казалась слишком длинной, не думай о ней и не считай километры. Может, потому степные путники и поют так отрешенно и самозабвенно. Увидят в пути бурьян - и его вставят в свою нескончаемую, словно степь, песню. Увидят птицу - и о ней запоют. Человек среди людей всегда сдерживает себя. Одинокий путник раскован, свободен.
      О чем мне думалось по дороге из Ордашей в Теленешты, даже под пыткой не мог бы вспомнить. В памяти запечатлелось одно: при встрече с любым военным я ощупывал нагрудный карман - не потребуется ли пропуск?
      Зато в Теленештах голова заработала с утроенной силой. Впервые довелось мне увидеть совершенно опустошенный город. Дворы поросли репьем, лопухом, крапивой, сновали одичавшие кошки и бездомные пугливые псы. Стаи диких голубей клевали осыпавшийся подсолнух.
      Конечно, веселого тут было мало, но я вдруг так захохотал, что вспугнул голубей: весь двор райисполкома был до отказа завален военными моторными лодками. Они лежали одна поверх другой, днищами вверх, как огромные корыта, просмоленные и проконопаченные...
      Вспомнил я тогда, как спросили отца в штабе дивизии, откуда взялось море в долине Кулы, между Баху и Сесенами, если его не было на карте.
      Думаю, теперь речушка Кула в самом глубоком месте лягушке по колено. Лодки преспокойно отдыхают. А в долине между Баху и Сесенами вовсю резвятся кузнечики, снуют божьи коровки, солдатики, всякие букашки свищут, свиристят, стрекочут. Август такой знойный, что даже капельки росы редкость.
      Чем ближе к Кукоаре, тем чаще встречаются военные. И окрики один за другим:
      - Стой! Документы!
      Или:
      - Пропуск!
      Бедная Кукоара! И она опустела, и ее захлестнули сорняки, бурьян. Лебеда в скотных загонах вымахала выше плетней: затяжная весна и жаркое лето пошли ей на пользу.
      Если бы кто захотел узнать, что сеял человек последние десять двадцать лет, достаточно было бы внимательно осмотреть двор. Почва вокруг дома взрастила все семена, прошедшие через руки хозяина: кто же не обронил по нескольку зерен?..
      Бадя Натоле перед войной судился со своим шурином из-за мешка фасоли. Суд не вынес приговора из-за отсутствия доказательств. Теперь злополучная фасоль проросла из навозной ямы бади Натоле. Виноградник деда Саши не был очищен и подрезан и теперь пополз вверх по деревьям, зацепился за крышу дома и сарая. Кусты, росшие под забором Мустяцэ, перебросили тяжелые от гроздьев лозы в соседний двор. У вдовы Наки дожди размыли крышу и повредили дымоход. На чердаке у нее выросли большие белые тыквы, хоть плачинты пеки. Некоторые свисали с крыши курятника, другие опустились на изгородь палисадника.
      Солдат в Кукоаре, несомненно, было больше, чем местных жителей. Но поскольку солдаты занимались своими военными делами, сорняки везде росли бесстыдно и нагло. Теперь я, штатский человек, брел по тропам войны и изумлялся, глазам своим не верил: где месяцев пять назад солдаты проклинали распутицу и местные крестьяне помогали чуть не в десагах перетаскивать снаряжение для пулеметов и ПТР, теперь раскинулись райские кущи. Деревья уродили будто наперекор кровопролитию. Сливовые деревья стояли черные, словно плоды на них насыпали лопатой. И когда только успели созреть яблоки, груши?
      К каждому дереву вела тропинка, проложенная в крапиве и лопухах. С нижних веток плоды были оборваны. Но урожай выдался такой, что, сколько ни срывай, еще останется.
      Сад отлично сохранился: армия - хороший хозяин. Нигде не видно обломанных веток, надкушенных и брошенных плодов.
      Долго слонялся я по селу. В ушах звенела тишина заброшенных крестьянских дворов, сиротливого родного дома. Кончилось тем, что возле колодца бабушки Кицаны мне скрутили руки за спину и отвели в штаб дивизии. Ну и радовался же кагульский писарь! Может, меня отвели бы к самому генералу. Но он беседовал с какими-то сесенскими крестьянами, перешедшими линию фронта вместе со скотиной. Жаловались мужики, что другого выхода не оставалось. Немцы бросают в котел поголовно весь скот...
      - Слушай, где тебя задержали?
      - Возле колодца бабушки Кицаны.
      - Что, засмотрелся на "катюши"?
      - Нет, я их даже не заметил.
      - Татарин, что привел тебя, врать не станет.
      - Скажи лучше, где отец?
      - Военная тайна...
      - Тебе привет от Вики... Она мне показывала письмо, где ты описываешь, как лишился мизинца.
      - Спасибо за привет. Ты уже посмотрел свою школу?
      - Когда же я мог? Мне ведь скрутили руки.
      - Надо было пройти прямо в комендатуру. Отметиться, как положено.
      - Я не знал, - искренне сознался я.
      Из кабинета генерала вышел капитан Шкурятов, улыбнулся мне, как старому знакомому. Одна его нога была в гипсе. Нынче он хромал уже не так сильно, как в тот день, когда пришел назначать отца председателем сельсовета.
      - Директор? Молодец!
      - А батька где? - по-украински спросил я. Мать оказалась права: у своего курэтурского хозяина я чуток поднаторел в том языке.
      - Батька на току.
      - Он сказал, что твой отец на току, - перевел мне штабной писарь.
      - Хорошо. Поможем! - сказал капитан Шкурятов и вернул мне пропуск.
      - Они тебе помогут... Без армейской помощи школу не поставить на ноги, не отремонтировать. Побудь еще здесь. Константин Георгиевич тоже столуется у нас. И спит. На току - строгая охрана. Туда никому не дозволено ходить, кроме солдат, что помогают на обмолоте... Брысь, холера! - кагульчанин шикнул на кота Негарэ. - Такого вора поискать... Недавно утащил портфель генерала. Еле нашли на чердаке, за дымоходом! Чуть не погорели, часовых отправили на губу. Не шуточное дело!
      Капитан Шкурятов снова проковылял к генералу в кабинет. Вскоре вышел и протянул удостоверение. Сделал мне знак следовать за ним.
      Мы сели в военные дроги, запряженные двумя добрыми конями, и отправились на ток. Ездовой, пожилой солдат, подложил капитану под ногу подушечку. Но на ухабах и выбоинах он все равно морщился, стискивал зубы от боли.
      Увидев меня, отец совсем не удивился. За пять месяцев, проведенных на передовой, он ко всему привык, все воспринимал как должное. Даже не стал меня тискать и тузить, как дедушка.
      - Видишь... директор школы!
      - Молодец!
      Все хвалили меня. Только отец молча изучал мои документы.
      - Ну что ж, давай руку! - наконец проговорил он. Но вместо того, чтобы пожать ее и поздравить меня, просунул и свою руку под тяжелый мешок пшеницы, и мы вдвоем понесли его на весы...
      Капитан Шкурятов вынул из кармана кителя пачку квитанций, протянул отцу. Показал: все подписаны, печати проставлены. Это были документы на пшеницу, сданную в фонд армии.
      - Хорошо, что ты приехал, - сказал отец. Он совсем не изменился. Только носил военную форму, правда, без погон. А на голове - шляпа.
      Заночевали мы на току. Военные машины приезжали за пшеницей круглые сутки. За Гиришенским холмом дрожали зарницы: фронт. С Цибирического нагорья немцы днем видели наше село как на ладони. Людей не обстреливали, но по машинам открывали артиллерийский огонь. Пока я привык к вою немецких минометов, во рту у меня пересохло. Терпеть их не мог: воют где-то в стороне, а взрываются - рядом. Осколки - веером во все стороны.
      Капитан Шкурятов рассказал мне в утешение, что солдаты окрестили эти немецкие минометы "ванюшами". Ласковое это имя куда как мало им подходило: мне все чудилось, что летит огромный, тяжелый, как пушечный ствол, флуер с тысячами дырочек. Отец же был совсем спокоен. Привык. Чтобы придать и мне отваги, небрежно махал рукой.
      - Немцы - они такие... Пуляют куда попало... Перед отходом ко сну...
      Самой страшной войной отец и сейчас считал ту, что была в годы его молодости. Пехотинцы шли в атаку не с автоматами - со штыками наперевес. У австрияков лезвия штыков были зубчатые, как у пилы. Проткнет брюхо - не выживешь.
      - Пуля - дура... Она и мимо просвистит. А штык, ежели напорешься, беда... Правда, наши винтовки в ту пору были длинней австрийских, на это и была вся надежда...
      На току у нас хорошо, противником не просматривается, прикрыт холмом. Слегка тревожило, что возле тока заняли огневые позиции несколько наших тяжелых пушек, они могли привлечь внимание немецкой артиллерии. Об этом, полагаю, думали и другие, не я один. Не зря же некоторые солдаты брали пустые мешки - подстилки - и уходили на ночь подальше от орудий.
      МОСТ ДЕСЯТЫЙ
      Генерал смерил меня взглядом, словно прикидывая: брать меня в армию или не брать?
      - Будем кушать галушки! - сказал он и лихо хлопнул меня по плечу.
      - Говорит, что будешь есть галушки, - засмеялся и мой кагульский "приятель".
      В армии на каждом шагу субординация. Засмеется в штабе генерал смеются и писаря, и посыльные.
      Между тем три девушки сновали по дому, словно перед пиром. Давали дрозда, как сказал бы дедушка. Раздавали поручения налево и направо. Один солдат принес дрова для плиты. Другой повернулся на каблуках - помчался на склад за свежим мясом. Курносенькая девушка с закатанными до локтя рукавами месила в корыте тесто. Все шло как по маслу. У меня чуть слюнки не текли.
      - Ты думал, тебя пирогами встретят?
      - С меня и галушек достаточно.
      - Здесь галушками называют не голубцы, а клецки из теста. Генерал родом с Украины, обожает мучное.
      Когда тесто было замешено и котел с мясом клокотал, смазливая девушка стала отрезать кусочки теста - ровно на один зуб - и в котел. Вот почему отец ночевал и кормился при штабе, а не потому, что дома скучно одному, как он говорил.
      На вкусный запах изо всех дверей дома Негарэ стали выходить офицеры. Прежде чем сесть за стол, пожимали руку отцу, кивая на меня и не жалея похвал. Такое чрезмерное внимание могло, пожалуй, мне даже навредить.
      После обеда генерал еще раза два хлопнул меня по плечу и протянул кагульчанину какую-то бумагу, с которой мы пошли в поповский дом.
      Там размещались армейские мастерские. В коровнике - оружейники, чинившие пистолеты, винтовки, стрелковое оружие. В летней кухне сапожники стучали молотками по колодкам. А в светлых покоях попадьи стрекотали швейными машинами примерно десять портных. Остальные десять ходили по комнате с кружками воды в руке, с утюгами, с наперстками на пальцах, в передниках, утыканных на груди иголками. Они засиливали нитки, гладили, обметывали петли. Едва кагульчанин показал им бумагу, они принялись крутить меня во все стороны, ощупывать, точно куклу. Подробнейшим образом обмерили мои конечности. Причем все дружески похлопывали меня по спине. Я опасался, как бы и со мной не случилось то, что с нашим односельчанином Ионом Малаем. Пригласил он однажды родичей на день ангела. Подвыпив, те стали так горячо поздравлять именинника и так яростно подбрасывать его, что чуть не раскроили ему череп о потолок. От такого поздравления не поздоровится.
      Расставшись с портными, мы понесли свою бумагу сапожникам. И там то же самое. Они окидывали меня взглядом с ног до головы: мол, ростом не ахти, а лапы - как грехи.
      Вероятно, раз в жизни я все-таки был великим человеком: все армейские мастерские работали на меня. Вот какая сила таится в генеральском распоряжении - клочке бумаги, подписанном доброй и властной рукой.
      Став директором школы, я снова вспомнил о гороскопе. Там, кажется, предсказывалось, что самые счастливые для меня месяцы сентябрь и октябрь. А я еще в августе оказался в новых сапогах, новом кителе, галифе и шинели. Верь после этого гороскопам. Велено остерегаться казенной службы и влиятельных людей. А кто меня сейчас одел с иголочки?
      - Надо будет отблагодарить портных, - сказал кагульчанин. - Они все сшили тебе из английского сукна... Чистая шерсть.
      - Я бы их угостил, да нечем... Где теперь раздобудешь кружку вина?
      - Добудешь, не беспокойся. Поискать надо...
      - Кроме шуток, где?
      - У твоего отца. У председателя... - усмехнулся писарь.
      - Вздор!
      - Никакой не вздор... все бочки с вином стоят в сарае Негарэ. А ключи у Константина Георгиевича. Правда, отец у тебя тот еще скопидом. Стакана вина не даст, хоть кол у него на голове теши.
      Я рассматривал свои пальцы. Кагульчанин, вероятно, подумал, что мне стало стыдно за отца, и принялся расхваливать его что есть мочи. А я просто считал на ногтях светлые пятнышки - приметы обнов. Одна белянка шинель, другая - китель, третья - брюки, четвертая - сапоги. А белых пятнышек сколько угодно. Меня еще ждут обновы. Какие же?
      Пока мы ходили, присматривались к работе портных, сапожников, оружейников, мастера успели сшить мне и одежду и обувь. Вот что значат коллективные усилия!
      Теперь меня можно было хлопать сколько угодно. Я щеголевато поворачивался, скрипел новыми сапогами. Мастера восхищались собственной работой. Шинель сидела на мне, будто влитая. Голенища плотно облегали ноги. А запах сукна! Что по сравнению с ним благоухание любого одеколона!
      - Хватит фасонить! Надо пойти доложить генералу...
      - Что доложить?
      - Штатская серость! В армии обо всем надо докладывать старшим. Даже если сапог натрет ногу...
      - Здорово меня обмундировали.
      - У нас все делается на совесть. Армия!
      - Износу не будет... Если бережно обращаться.
      - Нафталином пересыпать... И сохранится, пока тебя с директоров снимут.
      - А как же!
      Когда мы с писарем вернулись в штаб, там было оживленно: офицеры сновали, суетились возле генерала. Во всех комнатах беспрерывно трещали телефоны.
      - Пошли домой, Тоадер.
      Кому довелось изведать хоть одну тихую фронтовую ночь, тот знает, что такое война. Мирный покой, в обычное время клонящий ко сну, близ передовой гонит сон прочь. Тишина рождает в душе солдата страшные предчувствия, ожидание, неизвестность.
      - Не спишь? - спрашивает дома отец.
      - Нет.
      - Готовятся наши.
      За полночь земля задрожала.
      - Тяжелые машины проходят...
      - Да.
      - До чего много стало грачей, жаворонков, скворцов...
      - Много.
      - На рассвете в нашем дворе пели соловьи. Завтра покажу, где гнездо свили.
      - В этом году я еще не слышал кукушки.
      - А я слыхал!.. Прилетала к нам в сад. Садилась на верхушку яблони и широко разевала клюв, красный такой... И куковала, куковала. Солдаты, офицеры останавливались, ждали, сколько накукует.
      - Говорят, после того как наклюется кукушка спелого ячменя, у нее пропадает голос.
      - Да, старики рассказывают...
      - В этом году никто в Кукоаре не сеял ячмень.
      - Кукурузу тоже.
      - Нашла кукушка в других местах ячмень.
      - В других...
      - А пшеница нынче хорошая?
      - Очень... И виноград будет хороший.
      - "Мадлена" и "жемчуг" поспели?
      - Уже. Но горькие.
      - Почему?
      - Виноградники не обработаны. Ветром нанесло полыни, лебеды, всякой горечи. Мотается куст на ветру, трется о полынь... горчится...
      И снова давящее молчание. Лишь изредка пролает немецкий пулемет. Такая у немца привычка: всю ночь старается показать свою неусыпную бдительность.
      - Когда фронт удалится, надо будет навести порядок, - вздыхает отец. - Тоадера, сына Василе, похоронить на кладбище, возле родителей...
      - Разве его не привезли?
      - Нет.
      Уснули мы на заре свинцово тяжелым сном. Когда я открыл глаза, отца уже рядом не было. Вскоре он вернулся с двумя котелками солдатской каши такой густой, что ложка в ней стояла торчком.
      У наших ворот остановились трое ездовых - усатые сверхсрочники, которым совершенно не шла военная форма. Капитан Шкурятов понемногу ступал уже на свою раненую ногу и очень радовался этому.
      - Натощак или как? Все равно пошли, подводы ждут.
      - Куда?
      - За партами.
      - Что так смотришь, будто с луны свалился? Немцы удрали, наши обошли их с фланга... Теперь их выбивают из камышей.
      - Солоновата эта каша.
      - Дареному коню в зубы не смотрят, товарищ директор!
      Мы поехали в сторону Кулы. При нынешней нехватке рабочих рук я был очень доволен, что армия помогает нам даже свозить парты.
      Навстречу нам шляхом ползла большая колонна пленных немцев. Они брели понурив головы. Смотрели в сторону, как побитые собаки. Лица их были серы, как и запыленные, измятые мышиные кители. Незадачливых покорителей мира конвоировал взвод румын. Лишь в хвосте колонны ехали верхом два советских солдата с автоматами на груди.
      Проверяя себя, автоматчики спросили дорогу на Бельцы. Отец показал им.
      Снова и снова слава коллективным усилиям! Мы мигом нагрузили парты. Прихватили еще три черных полированных столика, взятых немцами неизвестно у какого помещика.
      - Хорошо бы взять и эти бревна! - сказал отец, показывая на груду балок. - Блиндажную обшивку распилим моторной пилой... Знаешь, школа осталась без ограды...
      - Вы правы... товарищ председатель. Должен сказать, в райкоме нам разъяснили, что сельсовет обязан оказывать школе всемерную помощь. Надо, чтобы занятия начались вовремя. Так что вы нам помогите с транспортом. И квартиры подыщите для учителей...
      - Увидеть бы хоть одну рубашку, сохнущую на плетне. Услышать скрип калитки... Без петушиного крика и собачьего лая рехнуться можно...
      Раненых, помещавшихся в школе, постепенно вывозили в бельцкий госпиталь. Освобождавшиеся классы убирали, белили, чистили, превращали госпиталь снова в школу. Все работы осуществлялись с фронтовой оперативностью. Я даже не успевал уследить, как все делалось.
      Лишь два события отвлекли меня от дел. В село вернулась семья Негарэ.
      И на этот раз Георге Негарэ оказался проворней других односельчан, руководствуясь, видимо, старой поговоркой: кто рано встает, тому бог подает. Не с пустыми руками вернулся из странствий Негарэ. Длинная его телега, укрытая домотканым половиком, была полна пшеницы.
      - В добрый час, кум! - крикнул он отцу.
      - Благодарствуйте. Живы-здоровы?
      - В порядке.
      - Насовсем?
      - У нас еще осталось неубранное поле.
      - Жена там?
      - Пусть побудет... пока дочек привезу.
      - Я хотел тебя предупредить: сарай твой заперт, ключи у меня.
      - Какое-нибудь военное имущество?
      - Нет, вино сельчан. Военные власти распорядились временно держать под замком. Потом вернем людям... Вот и весь сказ.
      - Пока еще уберем, очистим кукурузу... Сарай все равно пустовал бы... Пользуйтесь.
      - Что ж, хорошо, что все здоровы...
      Второе событие было связано с появлением в Кукоаре моего однокашника Прокопия Гылкэ. Я так обрадовался встрече, что забыл его отчество. И как ни старался, никак не мог выведать у него имя отца. Прокопий был чрезвычайно занят. Снял со спины большой деревянный ранец, - видно, из-за уборочной страды отец не мог привезти его на подводе, - и стал присматривать себе класс для жилья. Я пояснил, что сельсовет подыщет ему квартиру, пусть не беспокоится.
      - М-да, жаль! Я бы сложил печь, отец обещал привезти мешок муки... Я ведь умею печь и хлеб, и плачинты лучше всякой женщины.
      - В хозяйстве пригодится.
      - У нас в семье девушек не было...
      - Присядь, ты же с дороги, Прокопий... Э-э-э... Что возишься с этим ящиком?
      - Это не ящик, Федор Константинович... Патефон! Пригодится...
      - В клубе - вполне...
      - Нет, знаете, со мной... У меня другой опыт... Я при помощи патефона преподаю в вечерней школе.
      - Это как же?
      - Молодежь по вечерам не очень-то любит заниматься. Ходит веселиться в клуб. Тут я включаю патефон. Потанцуйте немного в школе, ребята, а потом немного позанимаемся. Своя методика. На меня в районо писали... Кляузничали, когда работал в своей деревне. Ну, приехала проверка. Ничего не могли поделать: самая лучшая посещаемость - у меня. А посещаемость тоже не шутка. В вечерней школе посещаемость - это все!
      - Вот как раз то, что я искал.
      Прокопий не выпускал патефона из рук. Ходил с ним из угла в угол.
      - Что ты искал, Прокопий?..
      - Гвозди!
      Но если и это метод или методика, беда мне с ним! Прокопий Гылкэ стал отколупывать замазку и вытаскивать из рамы гвоздики, державшие стекла. Складывал гвоздики в свою шляпу. Отец удивленно уставился на него.
      - Сапоги у меня каши просят... Война... Гвоздей не найдешь.
      - Что же вы делаете, товарищ?!
      - Что делаю? Учитель должен приходить в школу опрятным... Дети берут с него пример!
      - Да, а если ветер?
      - Об этом я не подумал! Кажется, вы правы...
      2
      Кукоара оживала. Ядовитые соцветья бурьянов согнулись под колесами телег и арб. Мужики возвращались домой. Впрягали скотину в упряжь, в ярмо, отправлялись за урожаем в чужие места, где были в эвакуации, на берега Реута, политые их потом.
      По утренней прохладе во дворах пели косы. Падала густая трава, сорняки, умудрившиеся вырасти даже на завалинках домов, в сенях, в загонах и колодцах.
      Бадя Василе вернулся с фронта домой с пустым рукавом, заткнутым за пояс. Со дня разлуки не написал Анике ни одной строчки: бесконечно перебрасывали с места на место. А после ранения, контузии, у него отшибло память. В Кукоару прибыл в сопровождении санитара, у которого то и дело спрашивал:
      - Как думаешь, Аника не продала коней? Плохо дело... Одной рукой прокормить четверо душ...
      - Не продала, Василе, - успокаивал его отец. - Ты скажи спасибо, что домой вернулся... Подрастут сыновья, заживут раны.
      - Новая рука не отрастет. Прилажу ремешок к плечу... Чтоб держался черенок сапы. Сыновья у меня... ведь малыши. - Лицо бади Василе стало добрей, просветлело. - В Бобруйске, где нас обучали перед фронтом, я видел, как работал один однорукий. Правда, доить овец, наверно, уже не смогу...
      - Мальчишки подрастут, - повторил отец.
      - Если кони не проданы...
      - Нет, Аника - баба хозяйственная...
      После ухода бади Василе отец начал наводить порядок на столе, разбирать военную корреспонденцию. Накопилась целая пачка треугольников с разных фронтов. Письма каждый день прибывали с теленештской почты. Многие писали перед возвращением из эвакуации.
      - Теперь Василе будет долго жить, - сказал отец, перебирая бумаги.
      - Сколько отпущено...
      - Нет, ты посмотри сюда.
      Я посмотрел. На клочке бумаги величиной с ладонь жидкими чернилами было написано: "Суфлецелу Василий Петрович". Дальше текст, набранный типографским способом: "В боях за Родину... пал смертью храбрых..."
      - Почему не отдал ему?
      - Из головы совеем вылетело...
      - Давай отнесу.
      - Возьми. И скажи, что никто еще не знает про это извещение.
      Я прыгнул через перелаз. Летел, как на крыльях, словно нес невесть какую радость.
      Бадя Василе возился, пытаясь прикрепить к плечу черенок косы. Хотел навести порядок во дворе. И у него бурьян вымахал выше человеческого роста. Увидев меня, виновато улыбнулся, смущенный собственной беспомощностью.
      - Не хочет слушаться коса... - И тут же начал свою хитрую присказку: - Говорят, шел однажды лугом святой Петр. И наткнулся на пастуха, занятого косьбой. Как говорится, сила пастушеская, ум бараний. Широко размахивался чабан, старался захватить как можно больше, но трава только клонилась под косой... Была та коса не отбитая, не заточенная. С фабрики. Взялся тогда святой Петр и привел ему косу в порядок: отбил молотком, наточил оселком... И как взмахнул пастух, развернулся вокруг себя, чуть голова не закружилась. А трава стоит как ни в чем не бывало. Накинулся тогда глупый пастух на апостола: "Зачем испортил косу?"