– Но тебе же не нравился вкус.
– Я терпеть не могла запах, – ответила я.
– Но запах и есть вкус, – промямлил он.
Конечно же, его слова соответствовали истине. И запах этот еще вчера вызывал у меня такое отвращение, что в рождественский пудинг я добавляла ром. А сегодня сидела на кровати, пила бренди маленькими глоточками и чувствовала, как приятное тепло разливается по телу. Хотя бренди и не был единственной тому причиной. Удовольствие я растягивала как могла.
– Поторопись, – с раздражительностью больного бросил Френсис. – Я хочу погасить свет.
– Ну хорошо… я только спущусь вниз и допью бренди там. Не возражаешь?
– Между прочим… – Голос его совсем ослабел. – Звонила Джинни. Хотела узнать, в порядке ли ты.
– Чтобы насладиться моим горем, – с несвойственной мне злобой фыркнула я.
На лице его отразилось отчаяние, я уж подумала, что сейчас он накричит на меня или расплачется, грипп – очень депрессивная болезнь, но потом он нежно мне улыбнулся и попросил извинить его. Сказал, что думал только о себе. Предложил вновь сесть на кровать. Спросил, как прошли похороны Кэрол. А я, терзаемая угрызениями совести и довольная тем, что все вернулось на круги своя, ответила, что все прошло хорошо.
– А наши цветы?
– Лучше не было.
Потекли слезы. Он сжал мне руку. Но его была такая горячая и потная, что я убрала свою и вытерла глаза.
– Жаль, что меня там не было. – Его голос дрогнул. Когда мы подписывали карточку к цветам, он удивил меня, написав: «Френки». – Мне она всегда нравилась.
– Ты ей тоже.
Но руку в прежнее положение я не вернула. Отказывалась она вновь касаться руки Френсиса. Он, конечно же, этого не заметил.
– Все прошло замечательно, – продолжила я. – Как она и хотела.
– Жаль, что я не смог пойти на похороны.
– Мне тоже жаль. Жалела я об этом? И да и нет.
Если б он пошел, все осталось бы как прежде. И всем было бы легче.
Но он не пошел, и я отдавала себе отчет: что-то переменилось. И перемены эти вели к усложнению жизни.
Я посмотрела на него. Он напоминал доверчивого ребенка. А я видела себя медсестрой, которая говорит: «Больно не будет». Хотя знала, что боли не избежать.
– Как ты добралась домой? – Он провел горячей рукой по моей щеке, добрый и любящий муж, лежащий с температурой под сорок и на полдня отданный заботам невестки, помешанной на здоровой пище и природных лекарствах. Я уже собиралась ему обо всем рассказать, так, чтобы причинить минимум боли, но с губ сорвалось: «О… нормально». Я поняла, что полностью излила душу незнакомцу и более не нуждалась ни в чьем сочувствии.
Френсис, расслабленный ванной, беседой с ночной медсестрой и таблетками, прошептал:
– Допивай бренди и ложись. – После чего заснул. Я допила, а потом лежала без сна. Выпила уж третью двойную порцию бренди, хотя раньше не могла удержать в желудке даже одну, и не провалилась в пьяный сон! Я отнесла сей феномен к переживаниям этого долгого дня. Решительно отставила в сторону переживания… и все равно не заснула. Более того, сна не было ни в одном глазу.
Наконец выскользнула из кровати и босиком, как Дорис, пошлепала к телефонному справочнику. Поиск человека по телефонному справочнику – верный признак того, что он тебе понравился. Со мной такое случалось лишь однажды: в одиннадцать лет я попыталась найти телефон Томми Стила, проживавшего в Бермондси.
Его звали Мэттью Тодд, и жил он около Паддингтона.
Это все, что я узнала. Он работал в приюте для бездомных, пока тот не закрылся, и ездил в Бристоль, чтобы узнать, не удастся ли найти там аналогичную работу. Другими словами, он был безработным. Он так и сказал, чтобы у меня не осталось никаких сомнений, а потом, когда я маленькими стаканами пила первую порцию бренди, улыбнулся и добавил:
– И что с того?
«Это же замечательно, – подумала я. – Быть безработным и не стыдиться этого». Поэтому брякнула:
– Я тоже. Временно. – И рассказала о моих контактах с институтом Фогаля
и выставке в Стэпни,
в организации которой я принимала участие. – Я сделала все, что хотела. И поняла, что пора уходить.
– Иногда ты действительно знаешь, когда надо уйти, – изрек он.
И от этого предложения внутри у меня все задрожало. Почему – объяснить не смогу.
– Я впервые в жизни живу на пособие, – добавил он. – Теперь я знаю, каково оно, по другую сторону баррикады.
– И каково?
Я ожидала услышать, что не так чтобы хорошо. Но он улыбнулся:
– Не так уж и плохо. Есть время оглядеться. Подумать. Разница в том, что я знаю: это не вечно. И у меня есть крыша над головой.
– Где? – Возможно, вырвалось это у меня слишком уж быстро. Зато я узнала, где он жил. – А если с Бристолем ничего не выгорит? – спросила я бесстрастным голосом. Не хотела, чтобы он подумал, будто я лезу в печенки. А кроме того, каждый, чья работа связана с искусством, знает, что в Англии величайший патрон современного искусства и его представителей, Медичи наших дней – пособие по безработице. Мы бы недосчитались доброй половины произведений современного искусства, если бы государство не спонсировало художников, скульпторов, вообще творческих людей, признавая их безработными.
Он, похоже, нашел вопрос совершенно естественным.
– Ну, может, немного попутешествую. Или напишу руководство «Помоги себе сам». Меня об этом просили. – Он откинулся на спинку сиденья. Пожал плечами. – А может, не напишу. Я отдал двадцать лет жизни, помогая изменить мир. Так что уже не считаю, что человек должен работать, работать и работать. Могу какое-то время даже побездельничать…
Кэрол он бы понравился. Я услышала ее слова: «Он очень тебе подходит!.. Раздвинь привычные рамки», – эту фразу она произносила часто. И всякий раз бесила Френсиса. Потому что он постоянно имел дело с людьми, которые позволяли себе выйти за привычные рамки, что приводило к весьма печальным последствиям. Френсис бы указал, что Мэттью – плохой пример для нашего молодого поколения, особенно плохой пример для нашего черного молодого поколения, поскольку черная община отчаянно старалась убедить их уделять больше времени и внимания образованию, ввести моду на учебу, тогда как молодежь полагала модным мобильные телефоны, музыку и автомобили. Уже больная, Кэрол как-то раз резко поспорила об этом с Френсисом. Она всегда выступала за свободу личности. Я же склонялась к мнению Френсиса, полагавшего, что в обществе каждому приходится идти на серьезные самоограничения, но теперь, сидя напротив улыбающегося мужчины, который столь беззаботно отрицал необходимость работы, я приложила немало сил, чтобы стереть с лица неодобрение, и улыбнулась в ответ.
– Это вариант, – серьезно ответила я. – Раздвинуть привычные рамки.
– Я исследую гибель личности и взаимосвязь этого процесса с дневными телепередачами.
К счастью, он улыбнулся, показывая, что это шутка, а не то я бы восприняла его слова на полном серьезе.
И тут же у меня мелькнула другая мысль, в душном купе поезда куда более интимная и шокирующая и уж точно непрошеная: а ведь этот мужчина, который, так вовремя предложил мне носовой платок, при нормальной температуре тела и окружающей среды очень даже ничего. Во всяком случае, далеко не урод. Выглядит молодым. Одет по молодежной моде. А потом до меня дошло, что не выглядит он молодым для своего возраста и не одевается, как молодой. Просто я привыкла общаться с более пожилыми мужчинами. Рядом с Френсисом, который был на восемь лет старше меня, я воспринимала себя иначе. У меня возникало ощущение, что мне тоже чуть ли не шестьдесят. А ведь я не была столь старой. Более того, в компании этого мужчины я не хотела быть столь старой.
Просто удивительно, как умело ты начинаешь управляться с числами, когда видишь в этом практический смысл. Усилия мисс Бреттл, пытавшейся научить нас возводить число в куб или извлекать из него квадратные корни, ни к чему не привели. Но когда речь пошла о личном, мой мозг, неспособный воспринять азы математики, пасующий перед литрами и граммами, без всякого труда подсчитал: если он получил диплом в двадцать один, максимум двадцать два года, а потом почти двадцать лет проработал в социальном секторе, то сейчас близок к возрасту, с которого начинается настоящая жизнь. И по какой-то причине мысль эта невероятно меня обрадовала. Я, как минимум на десять лет старше его, почувствовала себя на десять лет моложе. Несмотря на печальное событие, послужившее причиной нашей встречи. Кэрол, моя золотая девочка, легла в землю, но я-то еще ходила по ней, еще танцевала… если возникало такое желание. Вот тогда я и согласилась на второй стаканчик бренди, откинулась на спинку сиденья и наблюдала за его возвращением по отражению в стекле.
А теперь, как вор в ночи, кралась по лестнице вниз. Сердце стучало, как барабан, когда я переворачивала страницы телефонного справочника и проводила пальцем по колонкам фамилий. Естественно, сказывалось чувство вины. Естественно, я сама себе удивлялась. Но главную роль играло, конечно же, возбуждение. Ужасно хотелось увидеть фамилию, подтверждающую его существование. И я ее нашла: Мэттью Тодд, 12а Бистон-Гарденс, Лондон. «Что ж, мистер Тодд из Бистон-Гарденс, – подумала я, – теперь я знаю, где вас искать. И, если я соберусь с духом, вы получите свой носовой платок, причем верну я его вам лично». От таких мыслей у меня просто перехватило дыхание. Ни о какой нравственности речь не шла, только о стратегии.
Я даже не начала спорить с собой. Какие уж споры в столь поздний час. И знала, что не могу списать происходящее со мной на выпитый бренди.
Безусловно, я знала, что делать. Знала, потому что способность к обману заложена в нашем сознании с рождения. Мы все в курсе, как обманывать, манипулировать, подводить людей к нужным нам решениям. И тех, кто говорит, что не умеет, просто не было повода применить имеющиеся знания на практике. До этого момента такого повода не было и у меня. Но он появился, и тут же выяснилось, что я обладаю необходимым запасом знаний. Мне оставалось только извлечь их из запасников. Рука дрожала, когда я переписывала адрес и телефон. Потом, с по-прежнему гулко бьющимся сердцем, я прокралась в кровать. Френсис, пахнущий мылом и эвкалиптом, не шелохнулся, когда я улеглась рядом. Я прижалась к нему, теплому, уютному, раздражающему телу, и подумала, что такое мое поведение в день похорон лучшей подруги имеет свое объяснение. То, что я прятала в тайнике, выбралось наружу и начало нарастать. Гребцы, похоже, дождались отмщения. И я ничего не могла с этим поделать, потому что не хотела.
Я лежала, чувствуя мерные удары сердца моего мужа и приказывая своему успокоиться, думала о том, что утром все будет выглядеть совершенно иначе. Сегодняшнее мое поведение обусловил шок, вызванный смертью Кэрол, шок, который я испытала, заранее зная, что она вот-вот умрет. И тем не менее эмоционально меня потрясла ее смерть. Осознание, что последний выдох слетел с ее губ, что она больше не ответит на мои вопросы, что мы не сможем вместе посмеяться над шуткой, что я больше не услышу от нее: «А что ты имела в виду, когда?..» К этому подготовиться невозможно. Как нельзя подготовиться к дикому ощущению пустоты, которое оставляет после себя смерть. Я отвернулась от лежащего рядом горячего тела. Бренди и тишина ночи подбросили мне спасительную мысль: когда закрывается, одна дверь, всегда открывается другая. И я сознательно переключилась со старой боли на новую радость. И даже одна мысль о Мэттью Тодде в эту ночь успокоила меня, а это дорогого стоило. Я знала, что Кэрол меня простила бы. В любом случае последний год мы вместе ходили в трауре, зная, что близкий конец неизбежен. Теперь я осталась на сцене одна. Я все делала правильно, и, как сказал поэт, могила – хорошее и милое место, но только не для объятий… Потеря Кэрол заставила меня подумать о собственных неудачах. Пробелах в опыте. И как бы я ни убеждала себя, что это безумие – хватать все, что подсовывала мне жизнь, когда я сама не своя, доводы эти не казались весомыми.
Моя единственная надежда заключалась в том, что объект моих фантазий сейчас лежал в кровати, как лежала в ней я. И спал в объятиях своей любимой. Тогда в отличие от меня ему не требовалось заполнять пустоту, и я исчезла из его памяти, как только задние огни моего такси исчезли на Марилебон-роуд. Но почему-то я в этом сомневалась. По разговору не ощущалось, что у него есть любимая, он не показывал виду, что заботится о чьих-то чувствах. Нашу беседу не перемежали обычные фразы: «Моя жена всегда говорит…» или «Мы думали о том, чтобы уехать из Лондона…» Или я выдавала желаемое за действительное? С внезапно проснувшимся интересом к жизни я вдруг поняла, почему Кэрол так злилась в свои последние дни, почему напрочь лишилась чувства юмора… Потеря жизни означала потерю множества возможностей… Приключений. Жизнь, она всегда интересна, всегда переменчива, полна неизвестности и потенциально может развернуться в самом неожиданном направлении. Вот почему моя подруга так горько сожалела об этой потере. Смерть убивает неизвестность. Она – единственная определенность, которая у нас есть. И смерть отнимала у нее именно то, что случилось со мной на бристольской станции «Темпл-Мидс»: непредсказуемое.
Я поняла, с удивительной ясностью мне открылось, какое это счастье – жить. И тут же накатила волна паники: я вспомнила, что не отзвонилась сестре. Но вместо того чтобы переживать из-за этого, я просто повернулась на бок и выключила лампу. Хрен с ней. Я предавалась тайному удовольствию и не собиралась отказываться от столь приятного времяпрепровождения ради того, чтобы не усугублять наши и без того натянутые отношения.
Лучше продолжать жить. Мое удовольствие не имело отношения к настоящему. Не состояло в том, что я лежала в теплой, уютной постели рядом с любящим меня мужем. Мое удовольствие состояло в ожидании, что же будет потом. «Мэттью и Френсис, – думала я, когда сон и бренди начали наконец-то туманить голову. – Мэттью, Френсис и я». Да, у меня появилось новое измерение. Этим утром я выходила из дома, как Френсис и я. А вечером… Тут никаких сомнений быть не могло: нас стало трое. С этим я уснула.
Глава 3
КОКТЕЙЛИ С МОЕЙ ТЕТУШКОЙ
На безработицу возлагают вину за многое. В том числе и за содействие внебрачным связям. Если бы Мэттью приходилось вставать в половине восьмого и садиться в автобус, чтобы успеть на работу, все могло бы пойти по-другому. Если бы мне приходилось четыре дня в неделю по утрам ехать на машине в Стэпни, все могло бы пойти по-другому, Но его субсидировало министерство социального обеспечения, а меня – муж. Так что два маленьких образца добродетели превратились в злостных обманщиков, и ни один из нас даже бровью не повел. Мы напоминали двух школьников, сбежавших с уроков. Только мне хотелось так думать, более изощренных в вопросах секса. Я обрела прошедшую мимо меня юность, пусть и на тридцать лет позже положенного срока. И наслаждалась каждой минутой. Для Мэттью, разумеется, юность не прошла мимо, так что он просто обладал мной.
Началось все неудачно. Выстирав и выгладив носовой платок, я двумя неделями позже послала Мэттью приглашение на закрытый просмотр коллекции индийских гравюр и резьбы по камню в Центре Вайсманна, расположенном неподалеку от его дома. За бренди из нашей «Короткой встречи» он не только утирал мне слезы, но и рассказал среди прочего о том, что в начале года провел месяц в Индии и хотел бы поехать туда еще. Купил билет на самый дешевый рейс, получил визу, закинул рюкзак за плечи и из Мумбая отправился на юг. Теперь хотел исследовать север. Он полагал, что такое путешествие – один из способов пережить постигшее горе.
– Не знаю почему, но Индия проливает бальзам на душу. Им удалось найти способ органично вписаться в окружающий мир. Они – часть природы, их от нее не оторвать. Обрели ту уравновешенность, которой нам, наверное, никогда не достичь. Так что жар и холод становятся для них теплом и прохладой. И все у них хорошо… Ты можешь пойти со своим горем к мемориалу Ганди, и это место благословит тебя, как-то снимет боль. У них другие ценности. Более того, другая жизнь. – Лицо его просто светилось. – Вы там бывали? Нет другой страны, куда мне так хотелось бы вернуться.
Естественно, я там бывала. Но только один раз. Как и я, Френсис отдавал предпочтение Европе. Нравились нам тосканские виноградники с расположенной поблизости Флоренцией, архитектура Севильи и Мадрида, даже тихие, холодные Брюгге и Амстердам, где только музеи, в которых хранились выдающиеся творения искусства, согревали кровь. Индия никаким боком не вписывалась в мои туристические планы. Нет, ничего плохого я про нее сказать не могла. Мы останавливались в дворцах в Раджастхане и Гуджарате, на яхте плавали по озерам, ездили во взятых напрокат лимузинах, жили в роскоши, с максимумом удобств. Провели там полмесяца. Пришли к общему выводу, что съездили не зря, получили массу уникальных впечатлений. Индия, конечно, трогала душу. Но на следующий год предпочли поехать в Равельо.
– Я с удовольствием вернусь туда, – сказала я Мэттью. – Всегда хотела. – И не удержалась, чтобы не добавить: – Но не уверена, что у моего мужа есть такое желание.
Я наблюдала за реакцией. И увидела, как что-то изменилось в его лице. Улыбнулась непроизвольно, глядя ему в глаза. Чего никогда не делала раньше. И испытала чувство глубокого удовлетворения, когда он отвел взгляд, как мне показалось, смутившись. Эту тему мы закрыли и внезапно заговорили о том, что ночи становятся короче и это хорошо, а вот последняя зима выдалась уж очень длинной.
В общем, приглашение на выставку имело подтекст. Я надеялась, что он оценит мой выбор и поймет истинный смысл моей затеи. И я молилась, чтобы он не оказался таким же тупоголовым, как большинство мужчин в моей семье, к примеру, Френсис. В суде он проявлял чудеса изворотливости, а вот в жизни… Намекать ему на что-то не имело никакого смысла, особенно в чем-то деликатном. Как-то в отпуске тихонько предложила ему улечься после ленча в постель. Так он и объявил нашим соседям по столику: «Дилис хочется подняться наверх и вздремнуть». С Френсисом приходилось все говорить прямо. В конце концов, не было причин обходить что-либо молчанием. А вот подтекст моего приглашения указывал, что я заинтересовалась Мэттью, раз уж помню, о чем мы говорили. И хочу вновь его видеть. Я написала на открытке: «Подумала, что вас это особенно заинтересует. Ваш носовой платок выстиран и выглажен. Там я его вам и верну. Еще раз благодарю. Дилис». Не Дилли. Гм-м? Существенный момент или. нет?
Я написала в углу открытки номер сотового телефона и трижды стукнулась лбом о стену, чтобы помнить о том, что должна держать его включенным. Потом провела неделю в агонии. Ничего. Ни единого звонка. Френсис подумал, что у меня в штанах завелись муравьи, так он, во всяком случае, сказал. Я просто не находила себе места. Даже попросила невестку позвонить мне, чтобы проверить, работает ли этот чертов мобильник. Он работал. Отчаяние рвало душу. Если б у нас был кот, я бы только и делала, что пинала его. «Дура, – говорила я себе шесть раз на дню. – Глупая, бестолковая дура». А потом, разумеется, он позвонил, вечером, накануне выставки, когда я сидела с Френсисом перед телевизором и смотрела «Большие ожидания». Понятное дело, что в душе, то и на экране.
Судьба. Черт бы ее побрал. Я могла выйти в магазин, могла принимать душ, ехать в автомобиле. Но нет. Судьба распорядилась так, чтобы он позвонил в самый неудобный момент. Только что я спокойно сидела рядом с мужем, а тут метнулась через комнату, словно меня ошпарили. Да еще кровь бросилась в лицо.
– Отлично. Великолепно. Да, конечно. Благодарю. Получится? Очень рада. Да… нет… в шесть тридцать. Здорово. Потрясающе. Завтра. Прекрасно! О нет… благодарю. Пока.
Френсиса, должно быть, удивила моя столь странная манера. Раньше я так по телефону не разговаривала.
– Кто звонил? – спросил Френсис. Действительно, кто? Логичный вопрос, да только об ответе я заранее не позаботилась.
Для меня пауза длилась вечность, но в реальном времени составила лишь мгновение.
– Моя тетя Элайза, – выпалила я. – Тетушка Лайза.
И откуда только у человека берется способность к обману?
На лице Френсиса отразилось изумление. Почему? Что я такого сказала?
– Элайза? – Он что-то прикидывал в уме. – Очень уж резко ты с ней говорила. Ей, должно быть, почти девяносто.
Я мотнула головой в сторону экрана.
– Не хочу пропустить сцену пожара, – и, еще произнося эти слова, поняла, что неприлично уходить от разговора об одной старушке, наблюдая, как другая, вымышленная, горит синим пламенем.
– Почти девяносто, – повторил он, глядя на горящую мисс Хавишэм.
– Кому?
– Лайзе.
– Вроде того.
По всему выходило, что у меня открылся новый дар: оживлять мертвых.
– Когда мы поженились ей было под шестьдесят.
– Пожалуй… нет, все-таки меньше. Ей сейчас около восьмидесяти пяти. Может, даже восемьдесят три.
– Понятно.
– Я подумала, а почему бы не пообщаться с ней.
– Вроде бы ты не смогла ее найти, когда умерла твоя мать? Или не захотела, уже не помню.
Чувство вины – это что-то ужасное. Френсис задавал мне логичные вопросы ровным, спокойным голосом. Но я эти самые логичные вопросы, заданные ровным, спокойным голосом, восприняла как допрос в гестапо или штази.
– В чем дело? – вскинулась я. – Это допрос с пристрастием? – Попыталась рассмеяться. Но смех буквально застрял в горле.
– Ну… я это одобряю, ничего больше. Родственников у тебя осталось не так чтобы много.
– Она не совсем родственница. Тетей стала, выйдя замуж за моего дядю.
– Все равно. Из родных у тебя осталась только Кора, и с ней мы видимся крайне редко. Наверное, пора съездить к ней…
К семье Френсис относился трепетно. Ставил родственников выше друзей и знакомых.
– Гм-м, – ответила я.
Какое-то время мы смотрели фильм, потом он задал очередной вопрос:
– Куда вы пойдете?
У меня остановилось сердце. Про тетушку я напрочь забыла.
– Когда?
– Завтра.
Я тупо пялилась на него.
– В половине седьмого? С Элайзой?
С плеч свалилась гора.
Да только куда я могла пойти в половине седьмого, в среду, в марте, с женщиной, возраст которой приближался к девяноста годам?
– О, на коктейль. У нее день рождения. Она любит… ну, ты знаешь… этот самый, с «Куантро»,
лимонным соком и…
– «Белая леди»?
– Да. Обожает эти коктейли. Пьет как лимонад. Пригласить девяностолетнюю тетушку на коктейль?
Но он, похоже, поверил.
– Куда?
– О… есть одно местечко, неподалеку от ее дома.
– И где она теперь живет?
Я не имела ни малейшего понятия. Френсис сказал чистую правду: я не смогла найти ее, чтобы сообщить о похоронах матери, а с тех пор, учитывая, что половина моих родственников не разговаривает с другой половиной, тем более не узнала ничего нового. Я посылала рождественские открытки двум-трем двоюродным братьям и сестрам, изредка навещала тетю Кору, которая жила в Норфолке. Остальные дяди и тети по материнской линии уже умерли. Элайза вышла замуж за дядю Артура, младшего из братьев, но после его смерти выпала из моего поля зрения. Ни один из Смартов не находил для нее доброго слова, и я не знала, где она теперь обретается. Если вообще жива. Но она ничем особым не болела, вот я и полагала, что она еще не отошла в мир иной. Традиционно считалось, что тетушке Лайзе нравятся мужчины. Прискорбный недостаток, по мнению бабушки Смарт. Тетушку Лайзу называли легкомысленной. Но на той улице, где я выросла, легкомысленным считалось и дать стакан чая молочнику, и переспать с соседом. Так что у легкомысленности имелась некая шкала, и ее последней степенью, должно быть, являлась работа в борделе. С моей кузиной Элисон теплых отношений у меня никогда не было. Она родилась на два года позже меня, единственный ребенок Элайзы и Артура, и очень гордилась тем, что у нее отец был. А вот у меня – нет. Так что я не знала, где искать и ее. Но слово не воробей, я уже солгала и теперь приходилось выкручиваться. Итак… где же она могла жить?
Первый закон вранья состоит в следующем: по минимуму отклоняться от правды. Так я и поступила. И лишь открыв рот, поняла, что в очередной раз сморозила глупость:
– В Паддингтоне.
– В Паддингтоне?
Мне пришлось оторвать взгляд от Магуича. Френсис знал, что раньше они жили в Финчли, добропорядочном консервативном районе, тогда как Паддингтон в силу более мобильного, смешанного населения считался одним из рассадников наркотиков.
– Но она собирается переезжать.
– Куда?
– Не знаю. – Тут я улыбнулась, ибо меня осенило. – Завтра выясню.
Он рассмеялся.
– Только не переусердствуй с «Куантро»… Ты же не хочешь ее смерти. Мне поехать с тобой?
– Нет… – ответила я очень уж быстро. – Не волнуйся.
– Я могу заехать потом. Поздороваться, подвезти до дома, а позже мы сможем пойти куда-нибудь и пообедать.
– С мужчинами она очень застенчива, – ответила я. – Боится их. Уж не знаю почему.
Я молилась, чтобы он не вспомнил, что на свадьбе она танцевала с ним, прижимаясь всем телом, заглядывая в глаза, да еще сказала, что, будь она на двадцать лет моложе… то есть не выказывала никакого страха. Она также сказала, что ее отец пошел бы в адвокаты, если б не стал удачливым бизнесменом.
Ей всегда хотелось величия, моей тетушке Лайзе. И в семье ее только терпели, насколько можно терпеть человека со стороны, но никогда не прощали за задранный нос. Мне вспомнились обрывки подслушанных разговоров.
– Она всегда много о себе мнила, – говорила моя мать. – Бизнесмен, это же надо! Ее отцу принадлежала пара мясных лавок.
– Раньше вы были не разлей вода, Нелл. – В резком голосе бабушки слышалось осуждение.
По лицу матери чувствовалось, что ей не по себе.
– Да, но до того, как она начала задирать нос. Теперь я ей и слова не скажу.
Бабушка же продолжала гнуть свое:
– Снобизма у нее выше крыши. И она любит мужчин. Неудивительно, что Артуру пришлось…
Обе женщины кивнули, на их лицах отразилось осуждение.
– Что пришлось сделать дяде Артуру? – спросила я. Но больше мне ничего не рассказали.
Моя семья кардинально отличалась от ближайших родственников Френсиса, бывших военных. Его отец и дядя до сих пор живут и здравствуют в доме для вышедших в отставку офицеров, «Ричмонд-Лодж», где играют в покер и пьют розовый джин. Его отцу уже исполнилось восемьдесят шесть, и жаловался он разве что на глухоту да боли в колене. У дяди Сэмюэля, двумя годами старше, здоровье было похуже, вот отец Френсиса и присоединился к нему в «Ричмонд-Лодже». Кстати, это наглядный пример того, что деньги многое значат в любом возрасте. «Ричмонд-Лодж» – нечто среднее между офицерской столовой и высококлассным отелем. Какие-то деньги платит армия, но каждому из постояльцев пребывание там обходится в кругленькую сумму. А вот тетя Кора, в Норфолке, жила в местном доме для престарелых, чистеньком, уютном, но не предназначенном для того, чтобы удовлетворять запросы каждого. Я предложила деньги, чтобы перевести Кору в более пристойное заведение, но ее дети не хотели об этом слышать, Она их мать, они о ней и позаботятся.
Именно такие семьи, как моя, имел в виду Шоу, называя их «заслуживающими бедности». Десять дядей и теток. Десять детей в четырехкомнатном домике в Ислингтоне, рядом с рыбным магазином, где брали белье в стирку. Моя бабушка воспитывала всех одна, после того как мой дед ушел к другой женщине. Насколько я помню, бабушка Смарт упоминала о дедушке Смарте, лишь рассказывая историю о том, как однажды он пришел домой, перебрав эля, и она ударила его по голове сковородкой. Полагаю, тогда он и решил перебраться в другой дом.
Моя мать родилась девятой и, казалось, будет последним и самым любимым ребенком, да только последней стала тетя Дафф. Моя бедная мать, все для нее складывалось не так. Всю жизнь ей вновь и вновь протягивали чашку с эликсиром счастья, но лишь показывали, не давая испить из нее.
Все сестры очень неплохо устроили свою жизнь, за исключением моей матери и тети Дафф, самых младших. Вот этим не повезло, кррепко не повезло. Моей матери – потому что она встретила и вышла замуж за негодяя, тете Дафф – потому что она родила ребенка вне брака от другого негодяя. Мужчины, который тогда был женат и не собирался разводиться. Несколькими годами позже он стал ухаживать за матерью, блондин, с тонкими чертами лица, с постоянной сигаретой во рту. К тому времени он овдовел и работал инспектором, проверяющим автобусных кондукторов, то есть вполне годился в мужья. Помнится, я подслушала разговор, когда одна из моих теток уговаривала мать согласиться, убеждая, что замужество снимет тяжкое бремя с ее плеч (я еще представила себе мать, плетущуюся по джунглям с поклажей на спине, как дикари в книгах). Но мать отказалась. «В этом нет необходимости, – ответила она. – И потом как я могу выходить замуж за человека, который оставил Дафф с ребенком?»
Я, конечно, тогда ничего не понимала. Тетя Дафф поселилась в муниципальном доме, тогда как мы жили в частных, на условиях долгосрочной аренды. Возможно, не в роскошных домах, но и не в муниципальных. Еще одна загадка моего детства. Что плохого в слове «муниципальный»? «Заслуживающие бедности» ответили бы: оно пахнет рабочим общежитием, социальным пособием и, упаси ее ангелы, нищетой.
Детьми мы с Вирджинией проводили какое-то время у наших различных дядей и теток, чтобы хоть как-то облегчить жизнь матери. В каждой семье сталкивались со своими порядками, но в основном видели от всех только добро. Если где и возникали какие-то трудности, то лишь в доме дяди Артура и тети Элайзы. Мы бывали там достаточно часто, но однажды подросшая Вирджиния наотрез отказалась к ним ехать, так что я отправилась одна. Мне было девять или десять лет, после чего я там больше не бывала. А произошло это, по словам моей бабушки, потому, что Лайза «слишком много говорила». Сказанное ею и превратило ее в парию. У семьи, хоть и не мафиозной, была своя честь. Тетя Элайза повезла меня и дорогую Элли в магазин и сказала кондуктору автобуса, что я – «ее бедная родственница». Такое определение показалось мне очень романтичным, а потому я поделилась им с матерью по приезде домой. Для семьи оно являлось эквивалентом Третьей мировой войны. Пусть и полностью соответствовало действительности. «После того, что я для нее сделала… – вновь и вновь повторяла мать. – Мне очень хочется…» Я жадно ловила каждое слово, но так и не узнала, чего же ей хотелось, потому что она перехватила мой взгляд и замолчала, лишь покачав головой.
