Глава 8

Кинжал вонзился в диван, стоявший рядом с Майлсом, затем снова навис над ним. Судно тряхнуло, и нападавший покачнулся. Майлс не увидел, что произошло потом, он лишь услышал звон металла о металл. Затем кто-то вскрикнул и сразу же замолк. Какое-то ворчание. Звук падающего тела. В каюте наступила тишина, а снаружи продолжалась драка.

Майлс попытался нащупать оружие. Нашел кинжал и стал осторожно пробираться к выходу. Стараясь не производить ни малейшего шума, он двигался, боясь споткнуться о лежавшие тела.

Он был недалеко от двери, когда судно содрогнулось. Майлса швырнуло на дверь, о которую он ударился головой. Он слышал, как трещало и ломалось дерево: они шли ко дну.

Шум, производимый людьми на палубе, мгновенно затих. Несколько тихих голосов, незнакомых ему, говорили по-арабски. Всплеск. И больше никаких голосов. На всякий случай он немного подождал. Ему показалось, что он слышит шаги, но, возможно, это разваливалось на куски судно.

Майлс все же вышел наружу и увидел, что наклонившаяся палуба почти пуста. Он различил две темные фигуры в шлюпке, привязанной к борту. И больше никого.

Маленькая лодка давала ему шанс добраться до берега живым. Он не умел плавать, к тому же цепи увлекут его на дно. Надо было быть дураком, чтобы ждать спасения. Местные жители не отличались милосердием, возможно, они были друзьями его похитителей. Кем бы ни были нападавшие, они могли быть лишь конкурирующей бандой разбойников. Скоро явятся грабители, чтобы вытащить все, что можно. Или они уже здесь. Вот эти двое в лодке, например.

Если он не отберет у них лодку, он покойник. Ноги скованы, единственное оружие — небольшой нож, шансы на успех невелики.

Он должен рассчитывать только на свой ум. Майлс запустил руки в свои грязные волосы, заставив их встать дыбом. Затем издал душераздирающий стон. Фигуры в лодке замерли. Он медленно приближался к ним, громко бряцая цепью и завывающим голосом мстительного призрака читал монолог из «Макбета». Отчаянно вопя, они вывалились за борт.

В понедельник «Изида» лишь незначительно продвинулась вперед, ветер не благоприятствовал им. Раис, капитан, заставил команду тащить судно бечевой, но это только не давало течению сносить его назад. О продвижении вперед, казалось, сейчас не могло быть и речи.

Вопреки спорам Тома и Лины о знании нужных слов Руперту удалось поговорить с Раисом Рашадом, который оказался полезным в нескольких отношениях. Предоставив Лине и Тому возможность ссориться из-за того, какой ветер самый опасный, Руперт вернулся к мыслям о миссис Пембрук. Задержка не обрадует ее. По словам Лины, леди не спала. Однако она не пришла в салон к завтраку, и ему не терпелось увидеть ее.

Прошлой ночью они с Томом легли спать намного позднее женщин. Руперт оставался на палубе еще долгое время после того, как команда уснула, якобы чтобы убедиться, что судно хорошо охраняется. На самом же деле ему необходимо было охладиться, хотя понизившаяся вечерняя температура мало чем могла помочь ему, страдающему от совсем иного жара.

Это был жар желания раздеть ее, желания прикоснуться к ее коже, желания овладеть ею.

Эти желания, терзавшие его, вспыхнули, когда он упал на нее, а может быть, в большей степени от податливости мягкого тела, лежавшего под ним, от соблазнительного, как сочный персик, рта с дразняще припухлой нижней губой и глубоких, как океан, зеленых глаз и от того, как она смотрела на него.

Ее взгляд не прогонял его. Так, вероятно, смотрела Елена Троянская на Париса или Клеопатра на Антония. Из-за такого взгляда начинались войны.

Но это было не все. В то время как шейх Салим восхищался ее владением арабским языком и удивлялся ее уму, Руперту хотелось раздеть ее. Когда он размышлял об этих книгах на разных языках, стоявших в ее шкафу, ему хотелось раздеть ее.

Он не знал, да и не хотел знать почему. Она возбуждала его настолько сильно, что он полночи не мог уснуть. Длительной осады ему не выдержать, решил он, направляясь к каюте на корме.

Он застал ее стоящей на коленях и разбирающей кипы привезенных с собой книг. Дафна мельком взглянула на него, когда он постучал по косяку двери.

— Что-то случилось с яхтой? — спросила она. — Мы остановились, не так ли?

— Что-то случилось с погодой. Южный ветер. Если я правильно понял, его называют «хамсин».

Дафна побледнела. Плечи опустились, когда она наклонилась над книгами.

— О нет.

— Ничего не поделаешь, — сказал Руперт. — Ветер решительно против нас.

— Но эти разбойники опережают нас почти на неделю.

— Раис Рашад говорит, что противный ветер всегда дует в это время года. Это значит, что и другие суда на Ниле простаивают. И ваш брат, может быть, не намного опередил нас.

Лицо Дафны оживилось, щеки порозовели.

— Ну как же я не подумала об этом? — Она покачала головой. — Обычно я не даю воли своим чувствам. У меня ясный ум, и я рассуждаю логично, не позволяю себе поддаваться настроениям. И я не плакса. — Дафна потерла уголок глаза. — Это, — она раздраженно указала рукой на свое поразительное лицо, — это не я.

— Я знаю, в чем ваша беда, — сказал Руперт, усаживаясь на диван рядом с ней чуть ближе, чем предписывалось приличиями. — Беда в том, что у вас недостаточно братьев. Чем их больше, тем легче относиться к ним сдержаннее.

— Ваших братьев так часто похищали безумцы? Или к подобным вещам тоже можно привыкнуть?

— Нет, я думаю о разнообразии несчастных случаев. Нас пятеро, и всегда случалось то одно, то другое. Взять, к примеру, Алистера, у него была привычка попадать в дорогостоящие катастрофы, в которых непременно были замешаны женщины. Когда три года назад он уехал в Дербишир, мы не ожидали ничего иного и спокойно занимались своими делами. — Он помрачнел. — В действительности же все обернулось намного хуже.

— Это тот, который был тяжело ранен под Ватерлоо? — спросила она. — Боже мой! Что же произошло с ним в Дербишире?

— Он обручился, — мрачно сказал Руперт.

— О Боже! С неподходящей женщиной, как я догадываюсь?

— Нет, он обручился, — медленно, подчеркивая это слово, повторил Руперт, — чтобы жениться.

Дафна сложила на груди руки и посмотрела на него.

— Понимаю, — сказала она. — Брак — это страшная катастрофа.

— Ну, вы, естественно, смотрите на это по-другому. Думаю, он был святым.

Она с недоумением переспросила:

— Ваш брат?

Руперт махнул рукой, указывая на закрывавший ее с головы до ног траур.

— Все черное. Должно быть, он был замечательным, этот… э-э… усопший.

— О, вы имеете в виду Верджила, — сухо сказала она. — Он был ученым, уважаемым теологом.

Дафна снова занялась делом, засовывая как попало в шкаф книги, которые он так старательно расставил.

— Жаль, что он не дожил до этого путешествия с вами. Кажется, Египет в большой моде у ученых.

— Только не у Верджила, — процедила Дафна. Достаточно о Верджиле Пембруке. Если траур имеет какое-то отношение к умершему, Руперт готов съесть свои сапоги. Устрашающий черный цвет был маскировкой, как он и предполагал.

— Он мечтал отвезти меня в Святую Землю, — сказала Дафна.

— Уверен, это достойно…

— Знаю, мне следовало бы желать совершить паломничество, но мне это неинтересно. Если я должна мучиться от жары и неудобств, есть песок вместе с едой и проверять, нет ли змей и скорпионов, прежде чем надеть башмаки, то только ради подлинного увлечения. — Она с вызовом взглянула на него и захлопнула дверцы шкафа.

—Так вы испытываете непреодолимый интерес к руинам?

— Конечно, — с раздражением ответила она, — египетским руинам. Вот почему я здесь, а не в Святой Земле.

— Раис Рашад говорит, что мы совсем недалеко от Мемфиса. Мы можем нанять ослов и съездить туда. Мне говорили, что там есть часть разрушенного храма и мумия фараона, а неподалеку множество пирамид. Может быть, вы сможете найти кусок камня с письменами, которые невозможно прочитать.

Дафна не задумывалась над тем, что она ожидает найти в Мемфисе. Последние события заглушили все мысли об исследовании. Она лишь представляла себе смутную картину пустынного плато, похожего на Гизу, на котором сохранились монументы.

Она ехала рядом с мистером Карсингтоном по насыпной дороге, почти не обращая внимания на окружающее, чему имелось несколько причин. Одной из них был его внешний вид.

В это утро Руперт оделся подобающим образом, облачившись в одну из разновидностей восточной одежды. Он сменил тесный сюртук на свободную куртку, а облегающие панталоны — на широкие турецкие шаровары, заправив их в сапоги. Но теперь, когда они удалились от реки, он сначала снял красивую зеленую куртку, затем развязал шейный платок, за ним расстегнул бледно-желтый шелковый жилет и представил почти целиком свою рубашку, то есть нижнее белье, всеобщему обозрению.

Естественно, Дафна не могла оторвать от него глаз.

Ей следовало твердо указать, что это крайне неприлично: мусульмане очень стыдливы, и он должен уважать их чувства, даже если не считается с английскими правилами приличия. Она должна настоять, чтобы он снова оделся.

Дафна всегда больше, чем следовало, заботилась о приличиях.

Как непослушная девчонка, какой она когда-то была, она украдкой поглядывала на него. Дафна заметила, как рубашка обтягивает его широкие плечи и как под порывами ветра и солнечными лучами она превращается в развевающееся прозрачное покрывало. Дафна не могла отвести взгляда от его сильных рук и мощного торса. Ниже ей взгляд опускать не следовало.

Она все же исподтишка поглядывала на ту часть его тела, которая касалась седла. Широкие шаровары не могли полностью скрыть его узкие бедра. Ягодицы, без сомнения, были такими же упругими, как и все остальное.

Дафна почувствовала, как ей становится невыносимо жарко и она теряет сознание.

И тут вмешался Верджил, его образ и голос, возникшие в ее сознании, заставили ее похолодеть.

«Святой», так думал о ее супруге Руперт. О, сама святость! В течение всего своего замужества она никогда не видела Верджила без одежды.

Даже когда они занимались любовью, это происходило в темноте, и он был в ночной рубашке, и она была в ночной рубашке, и существовали правила, так много правил — слишком много для нее, для тех моментов, когда ей совсем не хотелось думать.

Дафна не хотела, чтобы Верджил снова занимал ее мысли. Она все еще сердилась, без всякой видимой причины сердилась, и это началось, как только она произнесла его имя еще раньше, на яхте.

Она помнила, как он устало закрыл глаза, когда она упомянула о Египте, и с какой терпеливой улыбкой он снова открыл их, и его терпеливый тон, каким он неизбежно говорил с ней, терпеливо объясняя, что все, что требуется леди знать о Египте, написано в Священном Писании — в Книгах «Бытие» и «Исход».

Но теперь она здесь и не позволит Верджилу испортить ей путешествие. В данный момент она ничего не может сделать для Майлса. Пока не переменится ветер, она будет либо беспокоиться о настоящем, либо переживать прошлое, либо разумно воспользуется обстоятельствами. Она оглянулась вокруг… и увидела, что мир изменился до неузнаваемости.

Они въехали в рощу финиковых пальм. Высокие стройные деревья произрастали из ковра ярко зеленевшей травы, усыпанной розовыми и пурпурными цветами. За рощей блестели пруды, возле которых козы следили за своими резвившимися козлятами. Над головой Дафны запела птица, к ней присоединилась другая. Наконец они спустились в заросшую травой низину.

Здесь, рядом с прудом, в котором отражались окружавшая его растительность и ослепительно голубое египетское небо, лежал лицом вниз громадный каменный фараон, его губы кривились в легкой загадочной усмешке.

Изумленная, Дафна соскользнула с седла, почти не сознавая, что делает. Она, прижав пальцы к губам, направилась к голове статуи.

— О, — прошептала она, — какая красота!..

До этой самой минуты Дафна даже не сознавала, как мало она знает о Египте, как мало она видела. Картинки в книгах поражали ее воображение, но она воспринимала их тайны, которые надо разгадать, после того как она решит загадку древней письменности.

Пирамиды были чудом, грандиозным достижением, которое полностью невозможно было осознать. Темные и пустые внутри, снаружи они представляли собой колоссальные груды камней. Они были усыпальницами, величественными памятниками мертвым.

Эта статуя около сорока футов длиной была не просто монументом. В ней открывалось искусство, доведенное до совершенства. Не возникало сомнений, что это камень, но фигура, с таким искусством высеченная из него, производила впечатление сотворенной из плоти и крови. Эта загадочная улыбка намекала на то, что он знает нечто недоступное пониманию простых смертных.

Она стряхнула с себя чары этого удивительного места и заговорила тем педантичным тоном, который помогал ей чувствовать себя в безопасности.

— Если я не ошибаюсь, его обнаружили в прошлом году. Геродот и Диодор считали, что это Рамзес Второй, известный также как Рамзес Великий. Предполагается, что он был установлен перед храмом Вулкана, или Пта, таково его египетское имя. Там же стояли статуи его царицы и четырех его сыновей.

Дафна прошла вдоль памятника и остановилась коло локтя. Она, наклонившись, заглянула под фигуру, чтобы рассмотреть знаки на охватывающем его талию поясе.

— Вот его картуш, — указала она.

— Не уверен, что для вас прилично рассматривать его картуш, — заметил Руперт.

Она поняла, что он имел в виду, и почувствовала, как краснеет от беспокоившей ее мысли, что по дороге он заметил, как она изучала строение его тела. Однако статуя так сильно притягивала ее, что все другие заботы испарялись от очаровывающей прелести загадочной улыбки фараона.

— Я рассказывала вам, — сказала она, присаживаясь на корточки перед статуей. — Это овал, в который заключена иероглифическая надпись. Видите, на его поясе. И на запястье. О, я вижу еще один на груди и один на плече. Может быть, их несколько, но я не уверена. Два кажутся основными.

— Значит, у него два имени? — спросил Руперт. — Или это имя и титул. Знаете, как у королей — его величество Георг Август Фредерик Четвертый. И у него еще множество имен: принц такой-то, герцог такой-то.

— Вполне возможно, — рассеянно ответила Дафна, ее взгляд и мысли были прикованы к одному из картушей. Она наклонилась еще ниже, чтобы рассмотреть его под другим углом, и волнение охватило ее. — Это знак солнца, точно. На коптском языке слово «солнце» — «ра» или «ре», если бы только знать правильную гласную! Но здесь три хвостика, связанных вместе, рядом со знаком в виде крючка. Такие же, как в картуше Тутмоса. Их сочетание должно составлять «мое» или «мес». Как я и думала, доктор Янг ошибался. Этот картуш никак не может принадлежать Маенуптесу, как он утверждал. Принадлежность статуи вне сомнений. Все согласятся, что это Рамзес Великий. Следовательно, знаки на картуше нужно читать «Рамзес» — торжествующе закончила она.

— Поразительно! — восхитился Руперт.

С бьющимся от возбуждения сердцем Дафна медленно выпрямилась. Охваченная азартом, она не сознавала, что рассуждает вслух. Она сказала слишком много и выдала себя. Но нет, не ему. Он не был ученым. Для него это, должно быть, бессмысленная болтовня.

Руперт стоял, скрестив на широкой груди руки. Под пристальным взглядом его черных глаз Дафна почувствовала неловкость.

— Дело не столько в том, что вы говорили, а в том, как вы это делали, — сказал он. — В тот самый первый день, когда вы обнаружили, что кто-то хозяйничал на вашем столе, вы утверждали, что работали над папирусом.

— Я вам говорила, я помогаю Майлсу.

— Вы точно знали, где что лежало.

— У него есть система.

Руперт улыбнулся и покачал головой:

— Вы выдаете себя. Когда вы отстаиваете свои убеждения, свои личные убеждения, у вас меняется голос, а в лазах появляется высокомерие, и вы совсем по-другому держите голову.

Неужели? Неужели она была так неосторожна?

— Не понимаю, при чем здесь то, как я держу голову, — казала Дафна.

— Это доказывает, что вы уверены в своих знаниях, вы говорите о знаках и звуках, — продолжал он, — переводите коптское слово «солнце», уверенно оспариваете Мнение знаменитого доктора Янга, поэтому я прихожу к единственно верному выводу…

— Майлс…

— Сомневаюсь. Вы рассказали мне, что находится в сундуках вашего брата. Вы даже не упомянули о его книгах. Странно, что знаток языков, ученый, не берет их в дорогу.

— Дело в том…

— Вы же, напротив, возите с собой удивительную коллекцию книг. На греческом, латинском, иврите, персидском, арабском, турецком, коптском языках, санскрите. И на более распространенных — немецком, французском, испанском, итальянском. Я ничего не забыл?

— По-видимому, нет, — мрачно ответила она. — Мне следовало присмотреться к вам повнимательнее.

— Так и есть, — сказал он. — Я кажусь таким удивительно проницательным только потому, что у нас в семье имеется фанатик иероглифов. Но кузина Трифена не похожа на вас, и не только потому, что она старше. Обычно ее невозможно понять. А вас даже я более или менее понимаю! Ее абсолютно неинтересно слушать, а вас я всегда слушаю с удовольствием. В вас так много страсти.

Дафна поморщилась:

— Вы не знаете, какая я обычно ужасная зануда.

— Я нахожу вас интересной. Должно быть, из-за окружающей вас таинственности, от того, что вы ведете двойную жизнь.

— У меня нет выбора! — вырвалось у Дафны. — У меня нет тайн. Я не из тех, кого привлекают интриги. Я скучный книжный червь, и мне нравится проводить по многу часов в одиночестве, запоминая новые слова и грамматические правила или глядя на какой-нибудь картуш. Но нельзя трудиться в полной изоляции. Кто так поступает, кончает тем, что повторяет чужие ошибки или тратит время на опровергнутые теории. Как Верджил, потративший понапрасну десятилетия. Мой пол и обстоятельства не позволяют мне быть свободной, — продолжала она. — Передо мной был выбор: или отказаться от своей работы, или прибегнуть к обману. Отказаться я не смогла.

— От пристрастий чертовски трудно отказаться, — заметил Руперт.

— А вы не подумали, что я скорее предпочла бы соблазнять мужчин, а не разбираться в предлогах на куске мятого пергамента, — с горечью сказала она. — К любой продажной женщине не относятся с таким осуждением, презрением и отвращением.

Она горько засмеялась. Сражение продолжалось, обида не прошла. А она так устала от борьбы и притворства.

— Может быть, вы общаетесь не с теми людьми, — предположил Руперт.

— А кто эти «те люди»? — спросила она. — Люди, которые смеются над умными женщинами?

— Ну, есть такие, как я.

Он не придвинулся к ней, но расстояние не имело значения. Она и так подпустила его слишком близко, потому что волнение развязало ей язык, и она выдала все свои тайны.

Дафна отступила на шаг и уперлась в каменное плечо Рамзеса.

На губах Руперта мелькнула легкая улыбка, подобная улыбке фараона, и расстояние между ними, которое она старалась сохранить, исчезло. Он дотронулся до волос на ее затылке, и она замерла. Кровь забурлила, в голове заметались беспорядочные темные обрывки мыслей, неуловимых как и утерянный древний язык, который она старалась расшифровать.

Руперт склонил голову, наблюдая за ней.

— Ах, хорошо, довольно долгой осады, — сказал он, наклонился, и она не успела ни увернуться, ни отступить, как его губы уже прижались к ее губам, и мир пошатнулся.

Дафна подняла руку, чтобы оттолкнуть его. Но губы Руперта смело и уверенно овладели ее губами, и она прижалась к нему, ухватившись за его плечо. Оно было такое же твердое, как и каменная статуя, преграждавшая путь к отступлению, но живое и теплое, от него исходил возбуждающий жар. Кончики пальцев щипало, и словно ток пробегал по ее коже.

Темные обрывки мыслей заволокло туманом, и не только сердце билось в неистовом ритме, но и каждая жилка, каждая мышца. Дафна еще ближе прижалась к нему, обхватив его обеими руками, как будто земля уходила у нее из-под ног. Сильная рука обхватила ее талию и крепко прижала ее к его телу. Дафна погладила широкие плечи и провела рукой по его щеке. На шее под ребром своей ладони она почувствовала биение его пульса. Взяв в ладони его лицо, она приоткрыла губы, предлагая ему себя. Сначала он дразнил ее прикосновениями языка к губам, затем весь мир закружился перед ее глазами, она почувствовала его язык и вкус, удивительно прохладный, сладкий — это было ужасно безнравственно!

Руперт обхватил ее ягодицы и прижимал ее к себе все сильнее, пока их бедра не слились воедино. Это было нехорошо, порочно, но Дафна сама была порочной, такой уж родилась, ей не хватало силы воли оторваться от него. Она поддавалась этому потрясающему ощущению его близости — его большого мускулистого тела, ощущению его твердой возбужденной плоти, давящей ей на живот. Она уступала этому обжигающему жару их тел и буре чувств, кипевших в ней самой.

Давно погребенные желания разрывали ее, выбираясь на свободу из своих нор. Они опутывали ее сердце и терзали тело. И весь смысл существования в этот момент сводился к вкусу его губ и его кожи, к его запаху, темному и угрожающему, такому знакомому, что причинял ей боль, как дорогое сердцу воспоминание или пробудившаяся старая печаль.

Ей следовало бороться со своей низменной натурой и освободиться от этого охотника на женщин. Вместо этого она хотела близости, ее пальцы запутались в его густых волосах, ее язык играл его языком. Так порочно. Так бесстыдно. И так захватывающе, как будто она пробиралась сквозь пирамиду в полной темноте.

То, что он пробуждал в ней, было намного опаснее. Однако в эту минуту Дафну привлекала опасность, и она пойдет дальше, прямо к своей гибели. Но Руперт убрал руку, оторвался от ее губ и отстранился от нее, и она снова увидела солнце, высокие пальмы, поющих птиц и каменного гиганта, у руки которого она так глупо потеряла над собой контроль вместе с самоуважением и всеми притязаниями на добродетель.

Дафна отпрянула, а затем сделала то, чего не делала с тех пор, когда они с Майлсом были детьми. Она сжала руку в кулак, размахнулась и наотмашь ударила его в грудь.

Руперт должен был как-то скрыть свою растерянность, отвлечь или позабавить ее, — но для этого надо было что-то придумать, а думать он еще был не в состоянии. Удар все решил самым наилучшим образом, и к тому же чертовски вовремя.

— Простите, — сказал он. — Я увлекся.

— Увлеклись? — возмущенно переспросила Дафна. Он мог бы ей ответить, что она прекрасно изображает негодование, в то время как сама отвечала на его ласки с такой страстью, честно говоря, со слишком бурной страстью. Чего Руперт не ожидал и к чему он не был готов, как не был бы готов любой мужчина.

Вселенная все еще вращалась перед его глазами. Словно в тумане, он огляделся, ища глазами какой-нибудь тяжелый предмет, каменного сокола, например, которым она, должно быть, ударила его по голове.

И мгновенно сообразил — орудием была она сама. Удар нанесли ее нежные дразнящие губы, свежие и сладкие как персик, и ее тело, чудное тело, созданное самим дьяволом, для того чтобы сводить мужчин с ума. И ее страсть, словно вырвавшаяся из глубин океана, бурная как штормовое море.