Остров на карте не обозначен

— Их еще не нашли, господин штандартенфюрер… Но мы их добудем. Их посрывали сами славяне и читали потом группами…

— Что за бедлам! — вскипел Реттгер. — Чем же вы, черт возьми, занимались, если у вас еще ничего нет?!

— Скоро все будет, господин штандартенфюрер! — испугался Хенке. — Скоро…

В ярости Реттгер встал с кресла, но тут его взгляд наткнулся на Смурова, и он, взяв себя в руки, снова сел.

— Это и есть староста лагеря? Русский?

— Так точно, господин штандартенфюрер.

— Он-то, наверное, уже держал эти листовки в руках? Читал их? Спрятал уже, наверно? — Реттгер в раздражении постучал пальцем по столу. — Я сам буду с ним разговаривать. Где переводчик?

— Я говорю по-немецки, господин полковник, — спокойно сказал Смуров. — Могу отвечать на ваши вопросы без переводчика.

Реттгер бросил злой взгляд на Хенке.

— Почему не предупредили меня, что он нас понимает?… Ну, ладно… — Он повернулся к Смурову. — Рассказывай, что тебе известно об этих листовках. Раз ты староста лагеря — должен знать все, что там делается… Или ты, может, станешь отрицать, что листовки были?

— Они действительно были, господин полковник, — подтвердил Смуров.

— Так… — Реттгер посмотрел на Смурова более внимательно. — О чем же там говорилось?

— На это ответить не могу, господин полковник. Я их не читал и не видел.

— Врешь! Ты их видел! Ты их читал!

Смуров промолчал.

— Ты просто не хочешь говорить. Не хочешь выдавать своих соотечественников! — продолжал Реттгер, повышая голос. — Но в гестапо тебе язык развяжут!… Говори лучше сразу! Здесь! Мне!

— Если я сейчас ничего не могу сказать вам, господин полковник, то нечего будет сказать мне и в гестапо, — твердо ответил Смуров.

Реттгер мрачно помолчал, поглядывая на Смурова. Потом резко повернулся к Хенке.

— Через час вы доложите мне об этом деле во всех подробностях! — медленно заговорил он, чеканя слова. — И листовки при этом положите мне на стол! Ясно?! — Он стукнул ребром ладони по столу. — Все!

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер! — Хенке побледнел. Повернувшись к конвоирам Смурова, он приказал: — Ведите его в гестапо!

Реттгер глянул на Смурова, — и что-то поразило его в нем.

— Погоди! — остановил он Хейке. — Я ему задам еще несколько вопросов. — И опять посмотрел на Смурова, вспоминая низкорослого, тщедушного Андриевского и солидного, в очках Рынина… «Этот совсем иной, чем те… А в чем же он так похож на них?»

Смуров стоял перед ним между автоматчиками с непокрытой головой, высокий, прямой, подтянутый, словно отлитый из металла. Посеребренные сединой волосы слегка прикрывали большой умный лоб. Мужественное исхудалое лицо с крупными заострившимися чертами оставалось непроницаемо спокойным, непреклонным. Длинные костистые руки были опущены впереди — держали поношенную шапку-ушанку. И сильные узловатые пальцы — пальцы рабочего человека — не дрожали перед тем, что в наступивший час ожидало их там — в гестапо…

«В нем нет перед нами страха… — вдруг понял Реттгер. — Как и у тех двоих…»

3

Мысли Реттгера перебил стук в дверь. В кабинет вошел помощник Хенке — гестаповец Штурц.

— Разрешите, господин штандартенфюрер? — спросил он с порога. — Неотложное дело…

— Ну, подходи. Докладывай, какое еще новое неотложное дело появилось… Только конкретно и коротко! Штурц быстро прошел к столу и подал Реттгеру вчетверо сложенный листок тетради.

— Листовка, господин штандартенфюрер!

— Аа-а, наконец-то! — Реттгер развернул листовку и, расправляя ее, брезгливо остановился взглядом на следах эрзац-хлеба, которым, видимо, ее приклеивали. Повернув листовку текстом к себе, он с интересом уставился в карандашные строки.

Остро всматривался через стол в листовку и Смуров… Вот, кажется, и нашлась она — последняя, восьмая… Роковая восьмая.

— Ну, вот ты и попался! — злорадно сказал Реттгер, взглянув на Смурова. — Теперь уж некуда тебе податься… И твоим помощникам — тоже… Все ваше «братство» уничтожим на корню! Не оставим и следа!…

Смуров молчал. Он казался по-прежнему невозмутимо спокойным. И только забившиеся жилки на висках могли бы сказать, чего стоит ему это спокойствие…

— Где вы ее обнаружили? — спросил Реттгер Штурца. Штурц взглянул на Смурова.

— Можно сообщить это вам по секрету, господин штандартенфюрер?

— Можно и по секрету.

Штурц приблизился к Реттгеру и почтительно прошептал ему что-то на ухо.

— Та-а-ак, — протянул Реттгер и бросил на Смурова взгляд, не предвещающий ничего хорошего. — Ну, а теперь переводи вслух! — приказал он Штурцу, протягивая ему листовку.

— Я же не знаю русского, господин штандартенфюрер, — отступил Штурц в сторону.

— Ээ-э, забываю, что ты и Хенке — такие… А где переводчик?

— Сейчас доставлю, господин штандартенфюрер! — Штурц поспешно вышел.

— Пусть он переведет! — предложил Хенке, указывая на Смурова.

— Нет! — резко отрубил Реттгер. И, обращаясь к Смурову, спросил: — Ты давно староста лагеря?

— Четыре месяца, господин полковник.

— Почему все направленные к славянам «капо» были перебиты?

— Их ненавидели, господин полковник.

— «Ненавидели»? Это за что же?

— Все они были доносчиками, господин полковник. А доносчиков, по русскому обычаю, убивают.

— Ах ты мерзавец! — Реттгер стукнул кулаком по столу. — «По русскому обычаю»!… Но, негодяй, у нас ты заговоришь по нашему обычаю!…

— Мы устроим с ним разговор об этом обычае в гестапо, господин штандартенфюрер! — немедленно отозвался Хенке. — Заодно с разговорами о листовках…

Реттгер зловеще посмотрел на Смурова и спросил Хенке:

— Сколько за эти четыре месяца там убили наших?

— Их перебили там раньше, господин штандартенфюрер! — доложил Хенке. — Еще до него… А за последние месяцы там убиты только трое… Славяне…

— За что же славяне убили своих? — спросил Реттгер Смурова. — По какому еще обычаю?

— По тому же самому русскому обычаю, господин полковник. Измена и предательство для русского человека — самое страшное преступление. Они были предателями…

— Это были твои люди, что ли, Хенке?

— Так точно, господин штандартенфюрер…

В дверь снова постучали. Вошли Штурц и переводчик.

— А, Вирклих… На, переведи! И не торопись…

Вирклих взял листовку и начал медленно переводить:

«Товарищи! Братья! Друзья!

Наша славная Красная Армия продолжает победно наступать! Уже полностью освобождена от немецко-фашистских захватчиков вся территория нашей Советской Родины! Освобождены и другие славянские страны. Миллионы фашистских поработителей сложили свои головы на нашей земле! Уничтожены и захвачены тысячи и тысячи вражеских самолетов и танков. А сегодня оперативная сводка советского командования сообщает, что наши доблестные войска после кровопролитных сражений овладели столицей Германии — Берлином!

Бои перешли на территорию фашистской Германии. Еще несколько месяцев борьбы — и настанет полная победа и наше освобождение! Мужайтесь! Не падайте духом! Берегите себя! Нас не забудут и не оставят на этом проклятом острове!

Да здравствует грядущая победа!»

— Что скажешь, Хенке? — спросил удовлетворенный Реттгер. — Что нам предпринять дальше?

— Теперь мы перевернем славянский лагерь вверх дном, господин штандартенфюрер! — поспешил ответить Хенке, довольный, что листовка наконец найдена и гроза со стороны штандартенфюрера миновала. — Разыщем всех, кто занимается этим делом, кто пишет такие наглые воззвания, кто распространяет их. Будьте уверены, господин штандартенфюрер, до всех докопаемся! И пощады никому не будет!…

Реттгер недовольно поджал губы.

— А что скажешь ты, Штурц?

— Я предпочитаю действовать по вашим указаниям, господин штандартенфюрер! — отрапортовал Штурц. — Уничтожим поголовно всех замешанных в этой организации! Чтобы не осталось и следа, как вы выразились!…

— Ого, как вы оба разошлись, — поморщился Реттгер. — Но оба вы плохо, видно, думали, когда слушали… Этак вы переломаете столько рук, что и работать будет некому. — Реттгер взглянул на Смурова. — А что думаешь об этом ты, староста? Тебе ведь тоже отвечать за это придется.

— Мое мнение разойдется с вашим, господин полковник.

— Ничего. Я разрешаю тебе высказаться так, как ты думаешь. Мне надо тебя послушать.

— Я думаю, господин полковник, что в этом деле вреда никому никакого. Ясно, что написал это какой-то отчаявшийся одиночка. Захотел подбодрить себя и своих товарищей. И это — хорошо. Меньше будут от отчаяния лезть на конвоиров, нарочно подставлять себя под пули… Будут на что-то надеяться. И даже лучше работать. Какой же и кому от этого вред, господин полковник? И отвечать мне в этом не за что…

Реттгер выслушал Смурова не перебивая. А когда тот кончил, поглядел на своих гестаповцев и кивнул в сторону Смурова, привлекая их внимание… Немного подумав, он спросил Штурца:

— А где нашли того агента?

Штурц опять опасливо посмотрел на Смурова. Но Реттгер добавил:

— Ничего, пусть слушает, это и его касается.

— Лежал у самого ревира, господин штандартенфюрер! — доложил Штурц. — Убит, видимо, камнем в висок.

— Он из наших?

— Нет, господин штандартенфюрер, из славян.

— Что ты, староста, скажешь об этом новом убийстве? — строго спросил Реттгер. — Ты отвечаешь за порядок в лагере, вот и отвечай!

— Как видно, это произошло после моего ареста, господин полковник. И поэтому я ничего не смогу ответить вам по этому поводу.

— Здорово ты выкручиваешься!… Ну, а ты сможешь найти убийцу, если я тебя отпущу?

— Нет, господин полковник.

— Почему?

— Убийцы нет, господин полковник.

— Как нет убийцы, если есть убитый?

— Это не убийство, господин полковник. Это — кара за предательство. И у нас в таких случаях говорят: «Собаке — собачья смерть!»

— Ну, ну! Ты опять начинаешь проявлять свой русский характер! И даже здесь, в моем кабинете! — В окрике Реттгера звучала угроза. Но во взгляде его, брошенном на Смурова, была не только злоба, но и удивление.

— У меня уже горят руки, господин штандартенфюрер! — заявил Штурц. — В гестапо я им займусь так, как он того заслуживает…

Реттгер хмуро посмотрел на Штурца и спросил:

— А кроме листовки, что было в карманах убитого?

— Все, чем он располагал, господин штандартенфюрер. Наш пропуск. Записки. Пистолет…

— Выходит, убийца не успел забраться в его карманы?

— Именно так, господин штандартенфюрер. Но зато убийца успел скрыться, что для него было важнее.

— Так… — Реттгер задумался…

4

Новый стук в дверь нарушил установившуюся тишину.

— Штурц, пойди узнай, что там такое! — приказал Реттгер. — И предупреди, чтобы больше не стучали, пока я занят с вами.

Штурц быстро вышел и сразу же вернулся с новым тетрадочным листком в вытянутой руке.

— Еще одна листовка, господин штандартенфюрер! Реттгер с прежней брезгливостью развернул ее, взглянул на текст и передал переводчику.

— Прочти и переведи! — приказал он, бросив взгляд на Смурова. Тот стоял все так же почтительно, с шапкой в руках. И ни одна черта не дрогнула на его лице, когда он издали смотрел на знакомый тетрадочный листок, на неведомо откуда появившуюся новую листовку и думал: «Неужели это она, восьмая?»

Вирклих пробежал листовку глазами и почтительно доложил:

— Все то же самое, господин штандартенфюрер, слово в слово.

— Хорошо… А откуда эта, Штурц?

— Шакун добыл через своих людей. Он здесь. Ждет. Впустить?

— Не надо мне его! — отмахнулся Реттгер. И, адресуясь к своему начальнику гестапо, ядовито заметил: — Этот зубастый дурак оказался оперативнее тебя, Хенке…

— Но он же действовал по моему заданию, господин штандартенфюрер! — нашелся Хенке.

Реттгер взял обе листовки, положил их перед собой и стал внимательно рассматривать тексты, сравнивая.

— Одна бумага, один карандаш, один почерк, — заключил он. — Сколько же таких листовок было всего? Можешь ты, Хенке, что-то ответить на это?

— Сборища были у всех бараков, господин штандартенфюрер. Видимо, и листовок было столько же — восемь.

— А ты, староста, смог бы разыскать остальные листовки?

— Это можно, господин полковник. Но зачем? Чем они вам угрожают?

— Спрашиваю тебя я! — прикрикнул Реттгер. — А тебе положено только отвечать!

— Позвольте увести его от вас, господин штандартенфюрер! — попросил Хенке. — Мы научим его, как разговаривать с вами. И, начиная с него, размотаем весь клубок с этими листовками.

— Ты тугоухий, Хенке! — оборвал его Реттгер. — Ты плохо слушал и еще хуже думал. Надо было тебе действовать раньше, а не зевать. И не допускать, чтобы я разбирался за тебя в таких делах…

Реттгер помолчал, поглядывая то на гестаповцев, то на Смурова, решая…

— Я тебя отпускаю, — неожиданно сказал он Смурову. — Собери остальные листовки и передай их в свою шрайбштубу. И смотри, чтобы в дальнейшем подобных беспорядков в лагере не было! Иначе — пожалеешь, что родился живым! Понял?

— Постараюсь, господин полковник, чтобы таких листовок в лагере не было.

— Вот так и надо мне отвечать.

— Но если кто-то будет пускать среди заключенных такие же выдумки устно — я за этим уследить не смогу, господин полковник.

— Это уже не твоя забота. Ты обязан обеспечить порядок и дисциплину в лагере. И будешь за это отвечать головой! Все! Можешь идти.

Смуров повернулся и пошел к выходу, сдерживая желание ускорить шаги…

— Доведите его до лагеря! — приказал Реттгер конвоирам.

Те, щелкнув каблуками, заспешили вслед за Смуровым.

— Ты, Вирклих, тоже свободен.

5

Несколько секунд Реттгер молча посматривал на своих подчиненных, ошеломленных тем, что староста выскользнул из их рук.

— Вижу, что вы имеете ко мне вопросы, — сказал он. — Спрашивайте, я разрешаю.

— Что прикажете предпринять по этому делу дальше, господин штандартенфюрер? — нерешительно спросил Хенке.

— Прежде чем что-то делать, надо разобраться, что уже выяснено, что осталось неясным. Так?

— Так, господин штандартенфюрер, — поспешил согласиться Хенке.

— Что же осталось в этом деле невыясненным?

Не зная, как ответить, Хенке растерянно пожал плечами.

— Выяснено главное, — начал Реттгер, — славяне не знают, что в действительности делается на фронтах сегодня. Значит — приемника у них нет и советских сводок они не слушают. Нет у них и подпольной организации: она не допустила бы такую глупость, как расклеивание листовок. Следовательно, отпадает для расследования самое важное, что имеет серьезное значение… Это вам ясно?

Хенке и Штурц согласно закивали головами.

— Не выяснено, — продолжал Реттгер, — кто писал и расклеивал листовки. Те, что у нас, написаны одним лицом. Полагаю, и остальные написаны им же… Попробуйте нащупать этого писаку через наших агентов. Применять другие меры я не разрешаю. Сейчас уже нельзя истреблять славян без разбора. Это будет замедлять работы, а их нам надо быстрее кончать… Это ясно?…

Так же почтительно гестаповцы выразили свое согласие и с этими словами своего грозного начальника.

— Теперь о старосте… Ты, Хенке, недавно докладывал мне, что с этим старостой порядок в лагере улучшился. Что при конвоировании и на работе славяне стали дисциплинированнее… Это так?…

— Да, это так, господин штандартенфюрер! — подтвердил Хенке.

— Вот и пусть он пока живет и старается… Мы все время ищем среди славян специалистов, чтобы они на нас работали. А этот староста, ненавидя нас — это явно видно, сам того не замечая, работает на нас… Понятно?

— Все-таки жаль, господин штандартенфюрер, что вы выпустили такого… И он унес в целости свою наглую голову, — осмелился сказать Хенке.

— Если бы такая голова, но без советской начинки, была на твоих плечах, я мог бы спать спокойно, — сердито сказал Реттгер. — А сейчас вы его не трогайте!… Ему, как и всем славянам, будет здесь один конец. И чем лучше они будут работать — тем скорее наступит этот конец…

Раздраженный последним замечанием Хенке, Реттгер коротко закончил:

— С вами тоже все! Вы свободны…

6

В бараке было безлюдно. Дневальный, окончив уборку, сидел, отдыхая, на скамье у входа.

— Пархомов здесь? — спросил Матвеев, входя.

— Я его не знаю, товарищ Матвеев, — дневальный встал. — Один из новеньких сидит там в углу, может, это он? Больной, видно.

— Как наши доходяги?

— Сейчас спят. Напоил их чаем, дал по брюкве, сделал все, как вы сказали.

— Хорошо.

Матвеев прошел в конец барака. Действительно, в самом углу на табуретке сидел Пархомов. Прислонившись головой к стене, он спал, засунув руки в рукава своей моряцкой шинели. Даже во время сна с его лица не сошла тревога, томившая его сердце с раннего утра.

— Пархомов! — позвал Матвеев, тронув его за плечо.

Тот вздрогнул всем телом и сразу же вскочил на ноги, еще не понимая, где он и что с ним.

— Пошли, Пархомов. Ты опять нужен.

Пархомов беспрекословно двинулся за Матвеевым, не спрашивая, куда и зачем. И только в знакомом проходе за восьмым бараком он как бы очнулся, когда проходил мимо места, где произошла схватка с предателем.

— Известно ли что-нибудь о Смурове? — спросил он.

— Известно. Сейчас все узнаешь.

— На суд, что ли, меня ведешь?

— Помолчи, Пархомов. Я очень устал сегодня. Поговорим на обратном пути.

Пархомов задумался о том, что его может ожидать. Молча дошли они до знакомой двери. Как и в памятный вечер, когда Пархомова вызывали сюда впервые, Матвееву открыл дверь тот же человек в ватнике. Следующую дверь открыл сам Матвеев, предварительно постучав.

Они вошли в таинственную для Пархомова кладовку. У той же бочки при свете свечи сидел над какими-то бумажками Смуров.

В радостном изумлении Пархомов замер, а затем бросился было с протянутыми руками к Смурову, но остановился и, смутившись, опустил руки.

Смуров сделал вид, что не заметил радостного порыва Пархомова, и спокойно пригласил:

— Садись, Пархомов. И ты, Матвеев.

Пархомов уселся на край ящика рядом с Матвеевым. Сидеть было неудобно, но переменить место он не решился.

Смуров собрал бумажки и спрятал их в карман.

— Встретиться вчера нам, к сожалению, не удалось, — начал он. — Поговорим теперь. Прошу помнить, что в наших условиях краткость в словах — больше чем необходимость. И еще: не станем выяснять то, что уже ясно, говорить то, что уже сказано. Повторяться ни к чему. Договоримся о том, как предотвратить ошибки в дальнейшем… Слово тебе, Пархомов.

— Товарищ Смуров! — Пархомов встал, волнуясь. — Я уже говорил вам, что готов принять любое наказание за свой проступок…

— Пархомов, ты повторяешься, — остановил его Смуров. — Не о том сейчас речь. Ты скажи, как будешь действовать дальше. И сядь.

— Московские радиопередачи можно теперь принимать регулярно, — коротко доложил растерявшийся Пархомов, неловко усаживаясь на то же место. — Но кому и как передавать записи — я не знаю. Дайте указания.

— Да, такие указания необходимы, — согласился Смуров. — Мы их обдумали, и тебе, Пархомов, надо их твердо усвоить.

Пархомов беспокойно шевельнулся.

— Распространение радиоинформации в лагере требует особой осторожности, — продолжал Смуров. — И начинается она с тебя, Пархомов. Записанную радиопередачу ты на территорию лагеря из лабиринта никогда больше не выносишь. Будешь оставлять ее в пещере, при выходе в лагерь. Матвеев покажет — где. Там потом ты с Матвеевым и Медведевым перечитываете запись и все важнейшее запоминаете. Твоя запись тут же сжигается…

— Ясно, товарищ Смуров. — Пархомов поежился. — Очень ясно.

— Распространение информации в лагере будет производиться только устно, без твоего участия. Это дело других товарищей. Ты должен от этого оставаться в стороне. Как это организуется и по каким звеньям пойдет — тебе знать пока нет надобности… Достаточно тебе этих указаний и разъяснений? Или у тебя есть вопросы?

— Вопросов нет. Мне все понятно.

— Ты у нас — новый. Твердо запомни такое строгое правило: каждый в нашем тайном деле связан только с теми товарищами, с которыми он получил связь. И знает только те задания, в которых, по указанию, сам участвует… Понятно тебе, почему так?

— И это понятно, товарищ Смуров… — У Пархомова захватило дух: «Тайное дело… Звенья… Значит, подпольная организация действует широко… А я, идиот, так ершился тогда с Фомой!…»

— Думаю, уже нет надобности говорить тебе, Пархомов, что нашу добровольную дисциплину надо выполнять с неколебимой строгостью. Теперь ты это понимаешь сам. И мы верим в тебя.

Последние слова Смуров произнес с такой душевной мягкостью, что у Пархомова защипало в горле, — и от сознания своей вины, и от счастья, что вера в него не потеряна.

— Чтобы покончить с твоей ошибкой, придется тебе еще немного потрудиться. — Смуров встал, вытащил из ящика в углу тетрадь и вместе с карандашом подал Пархомову. — На этой бумаге и этим карандашом напишешь еще несколько листовок с текстом, что я тебе диктовал…

— Когда их надо написать? — радостно спросил Пархомов.

— Сегодня. Напишешь пять экземпляров.

— А не шесть? — спросил Смурова Матвеев. — У них — две. А должно быть восемь.

— Нет, напишем пять, — повторил Смуров. — Одну мы «не найдем»…

— Аа-а-а, — догадался Матвеев. — Понимаю…

— Матвеев проведет тебя в такое место, где твоей работе никто не помешает, — продолжал Смуров, обращаясь к Пархомову. — Он тебе даст и мой текст — я его восстановил. Напишешь точно так же, как и те две…

— Хорошо, товарищ Смуров. Я готов. — Пархомов встал.

— Погоди, сядь. Есть еще одно дело к тебе… — Смуров тоже уселся на свое место. — В ближайшее время от нас потребуются три человека для очень опасной операции по хищению у эсэсовцев оружия…

Пархомов вытаращил глаза и затаил дыхание.

— Среди наших товарищей есть много готовых к этой операции — бесстрашных, мужественных, способных не склонить головы перед гестапо и виселицей в случае провала. Но нужно еще, чтобы эти товарищи были физически свежими, сильными, которые еще не успели ослабеть от лагерной каторги… Нет ли таких среди вашей команды с «Невы»?

— Есть! — глаза у Пархомова загорелись. — Есть, товарищ Смуров. И я очень прошу включить в эту группу и меня… если вы мне доверяете… Очень прошу…

— А вдруг ты не вернешься? Всякое ведь может случиться. Кто же тогда будет принимать радиопередачи из Москвы?

— На «Неве» был второй радист, Мелешко, — заторопился Пархомов. — Он теперь в пятом бараке. Надежный. Спокойный. Такой горячки, как я, не допустит. Он подойдет. Разрешите подготовить его мне на смену…

Смуров повернулся к Матвееву.

— Что ты скажешь на это предложение?

— Я его поддерживаю. Ему все равно нужен «дубликат». Мало ли что может с ним приключиться в любой день.

— Ну что ж, я согласен, Пархомов. С Мелешко мы поговорим. Матвеев потом скажет тебе наше решение… Теперь все.

Смуров встал.

— Пошли, Пархомов, — пригласил Матвеев. — У нас еще много работы. Надо спешить и спешить.

От Смурова Пархомов вышел с облегченным сердцем.

— Можно задать тебе несколько вопросов, товарищ Матвеев? — спросил он, когда вновь проходил мимо рокового места.

— Теперь можно, Пархомов. Спрашивай.

— Куда ты дел ту листовку, что отобрал тогда у меня?

— Положил ее в карман предателя.

— Я так и думал… Это было вернее, чем вешать ее на стену… Но осталась неразысканной настоящая, восьмая. Ведь она может еще где-то появиться и наделать бед. Есть ли надежда ее найти?

— Не беспокойся, ее уже нет. Уничтожена.

— Кем? Когда? Где?

— Она была в том же кармане предателя, и я ее изъял… Он не успел в то утро связаться с гестапо. Ты упредил его и тем отвел неминуемый провал.

— Какая счастливая случайность…

— Не совсем случайность, Пархомов. Предатель нашел тебя, а ты не упустил его потому, что оба вы искали одно и то же. А это уже не случайность. Не случайность и твоя бдительность — она уже закономерность… И, возможно, подобное произойдет еще не раз в наших делах… Готовься к тому…

— А Смуров спросил меня о парнях с «Невы», может, тоже не случайно?

— Об этом подумай сам… Ему ведь проще всего было спросить об этом у вашего капитана или Борщенко. И, может быть, он уже спрашивал их?… Правда?

— Да… — согласился Пархомов.

— А это значит, Пархомов, что Смуров на тебя надеется. Понял?

— Понял… — подтвердил, радуясь, Пархомов. — Спасибо тебе, Матвеев, за твои ответы.

Глава одиннадцатая

ПОРТСИГАР С МОНОГРАММОЙ

1

Борщенко и Шакуна вызвали в гестапо.

Шагая по каменистой дороге, Борщенко с беспокойством раздумывал, зачем они понадобились вместе с Шакуном. Неужели предстоят новые расспросы о его прошлом? В конце концов он запутается, и тогда расправа с ним будет короткой! Провалится и его важная миссия. Начнут таскать затем и других товарищей…

Шакун, на ходу заглядывая в хмурое лицо Борщенко, по привычке разглагольствовал:

— Обер похвалил меня за листовку… Спасибо, Павел, что ты уступил ее мне.

— Всегда готов тебе помочь, Федор, — сказал Борщенко, отвлекаясь от беспокойных мыслей. — Что же, спросил он, откуда ты ее достал?

— Да-а, спрашивал. Но я ему ответил так, как ты мне разрешил, — что мне добыл ее мой агент.

— Ну и правильно. Мне его благодарность ни к чему. Я сейчас работаю на самого полковника. А для твоего авторитета, может быть, я и еще кое-что сделаю.

— Спасибо, спасибо, Павел… Помогай мне. А то моя агентура совсем ослабла.

— А много у тебя там агентов? Признайся, Федор, больше, чем у меня? Я же от тебя не скрываю, что у меня — трое.

— Было больше — пятеро, а теперь — меньше. Троих убили в последние месяцы. Вчера — четвертого. Теперь совсем плохо. А завербовать новых у славян очень трудно. Того и гляди, меня самого могут пристукнуть.

— Не горюй, Федор. И в этом деле тебе посодействую.

— А я тебе тоже помогаю, Павел. Написал о тебе так, что ты останешься доволен, — сообщил вдруг Шакун, полный благодарности к Борщенко. — Настоящий рапорт сочинил…

— Какой рапорт? — насторожился Борщенко. — И кто тебя об этом просил?

— Обер Хенке. Я так тебя разрисовал — закачаешься!

— Когда ты это писал?

— Сразу, как ты появился… На второй день. И настоящую фамилию тогда вспомнил.

Теперь Борщенко стало ясно, откуда майор взял фамилию Брагина и почему он по-своему перевел ответ Борщенко полковнику. Вот, оказывается, в какую бумажку все время заглядывал Реттгер… Но что еще мог вспомнить Шакун?…

— Рассказывай мне всю свою писанину от начала и до конца! — потребовал Борщенко. — Может, напутал там что-либо нечаянно?…

Пока дошли до комендатуры, Борщенко вытянул из Шакуна в подробностях и с комментариями все содержание его рапорта.

Обогатившись таким образом еще некоторыми новыми фактами из биографии своего двойника, запоминая даты, имена, Борщенко вошел в гестапо более уверенным в себе.

Дежурный гестаповец тщательно проверил документы явившихся и приказал:

— Вот здесь сидите и ждите!

Они уселись на скамью, приставленную к стене у двери, и стали ждать.

Борщенко сидел молча, мысленно систематизируя сведения, полученные от Шакуна, а тот, не решаясь беспокоить своего хмурого спутника, попытался завязать беседу с дежурным гестаповцем, которого знал.

Гестаповец коротко бросил:

— Сиди и молчи! Здесь не разрешается разговаривать! Не знаешь, что ли?!

Шакун замолчал и, не находя выхода своему нетерпению, беспокойно вертелся на месте. Но потом он насторожился и стал прислушиваться…

Еще раньше из кабинета Хенке слышался неразборчивый разговор. Теперь оттуда вырывались громкие выкрики по-русски и по-немецки. Глухо доносился третий голос, очевидно, переводчика. Затем крики смешались с шумом борьбы: падали какие-то предметы, вздрагивал пол…

Но вот дверь резко распахнулась и трое гестаповцев выволокли из кабинета коренастого советского моряка со скрученными за спиной руками. Вдогонку неслись выкрики взбешенного Хенке:

— Попаришься в карцере — станешь сговорчивее, бешеная собака! Я из тебя выбью русское упрямство!

— Всем вам скоро будет капут! — грохотал моряк, сопротивляясь и отбиваясь от гестаповцев ногами.

Куртка на его спине была исполосована в клочья и окровавлена. Моряцкая тельняшка на груди тоже была в крови. Лицо пересекал широкий кровоточащий рубец. Потрепаны были и гестаповцы. Один сплевывал кровь; у другого глаз заплыл огромной свежей опухолью…

— Этого привезли за день перед вами, на том же корабле, с партией западников, — сообщил Шакун Борщенко, с большой заинтересованностью наблюдая за происходящим. — Русских там было трое. Двоих гражданских отправили к славянам, а этот отказывается работать. А когда я ему предложил быть нашим агентом — он набросился на меня, как бешеный.

Гестаповцы пинали моряка ногами и волокли к выходу. Они подтащили его к дверям, и тут он увидел Шакуна с кокардой власовца, разделенной сине-красной полоской.

— Аа-а-а, и власовский ублюдок здесь! Прислуживаешь палачам! Тьфу, падаль! — Кровавый плевок угодил в длинную физиономию Шакуна.

Тот в ярости вскочил с места, чтобы наброситься на моряка, но Борщенко рывком осадил его обратно.

— Пусти! Ошалел, что ли?! — взвизгнул Шакун, пытаясь вырваться. Но гестаповцы уже перетащили моряка через порог, и дверь за ними захлопнулась.

— Ты что вмешиваешься в дела гестапо? — шикнул Борщенко на Шакуна. — Может, этот бешеный нарочно на тебя набросился, чтобы ты его прикончил… Понимать надо!…