Мы уже приводили на этот счет его письмо к Сталину. О нежелании Ворошилова повышать свои военные познания говорит хотя бы тот факт, что он за все двадцать лет межвоенного периода (1920–1940 гг.) так и не удосужился хотя бы раз пройти обучение на Высших академических курсах (ВАК) или КУВНАС (Курсах усовершенствования высшего начальствующего состава). Не говоря уже о программе военной академии. Это был не Петр Первый, который за знаниями ездил даже за границу. Далеко ему было и до Михаила Фрунзе, этого удивительного самородка, талантливого как в теории военного дела, так и в его практике.

Общее образование наркома ограничивалось двухгодичной земской школой. Что же касается военной подготовки, то он, будучи уже два года наркомвоенмором, в 1927 году так оценивал ее: «Я – рабочий, слесарь по профессии, и не имею специальной военной подготовки. Я не служил в старой армии. Моя военная «карьера» началась с того, что в 1906–1907гг. я перевозил нелегально оружие в Донецкий бассейн и там строил вместе со всей нашей организацией большевистские военные дружины»^[547].

Известна невысокая оценка В.И. Лениным полководческих «талантов» Ворошилова на посту командующего 10 й армией в Царицыне в 1918 году. В частности, вождь партии отмечал его грубые ошибки в оценке военно-политической и стратегической обстановки, критиковал, критиковал его за приверженность к отжившим формам партизанщины, за пренебрежение к принципам военного искусства и опыту военных специалистов. Особой критике Ленин подверг ворошиловский метод достижения доставленных целей ценою неоправданных потерь в живой силе и технике.

Ворошилов многие годы оставался «на плаву» исключительно благодаря всесторонней поддержке его со стороны Сталина. Только и только поэтому он смог полтора десятка лет занимать должность народного комиссара обороны СССР, хотя с годами, в условиях бурного развития военной теории и средств вооруженной борьбы, все более отчетливо просматривалась его непригодность как руководителя военного ведомства. В этом отношении, на наш взгляд, весьма справедлива характеристика Ворошилова, данная маршалом Г.К. Жуковым. Она приводится в записи Константина Симонова: «Он (Ворошилов. – Н.Ч.) так до конца и остался дилетантом в военных вопросах и никогда не знал их глубоко и серьезно. Однако занимал высокие посты, имел претензии считать себя вполне военным и глубоко знающим военные вопросы человеком»^[548].

Маршал Ворошилов не любил касаться темы репрессий против комначсостава Красной Армии в бытность его наркомом обороны, особенно во второй половине 30 х годов. Современники утверждают, что он всячески уходил от нее, если даже такой вопрос задавался ему в прямой постановке. Видимо, чувство личной вины за содеянное все же довлело над его совестью и он, страшась ответственности за невинно погубленные жизни лучших представителей «красных офицеров», все время пытался свалить весь грех на своего патрона – И.В. Сталина. Вот как описывает такие попытки военный историк генерал-лейтенант Н.Г. Павленко: «В начале 60 х годов мне неоднократно доводилось встречаться с Ворошиловым. Он охотно рассказывал о своем жизненном пути, не уклонялся даже от того, как он оказался в одной из пещер Кисловодска на совещании участников «новой оппозиции» во главе с Зиновьевым. Но когда в ходе беседы речь заходила о репрессиях 1937–1938 годов, он как-то сразу тушевался и отвечал на вопросы весьма сдержанно. Однажды я его спросил: сожалел ли когда-либо Сталин о гибели выдающихся полководцев? Вот что он ответил:

– Сталин не столько сожалел об их гибели, сколько стремился возложить ответственность за этот тяжкий грех на одного меня. Конечно, я с этим согласиться не мог и всегда отбивался.

Ворошилов не хотел признавать своей вины в разгуле репрессий. Он пытался переложить ее на других. «Решение о расправе над Тухачевским и другими, – продолжал он, – навязали нам Сталин, Молотов и. Ежов»^[549].

Совсем иначе оценила деятельность Ворошилова комиссия Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30–40 х и начала 50 х годов. Так, в записке, подготовленной ею в декабре 1988 года, дается персональная оценка степени участия в указанных репрессиях лиц, входивших в руководство ВКП(б) и Советского правительства. В этом «черном» списке Ворошилов входит в пятерку наиболее запачканных кровью невинных жертв сталинской системы. Впереди него, помимо Сталина, стоят лишь такие одиозные личности, как Молотов, Каганович и Берия.

Проанализируем, как «смотрится» Ворошилов на фоне так называемых списочных (альбомных) дел. В первой книге мы упоминали о распространенной во второй половине 30 х годов преступной практике, заключавшейся в том, что в НКВД составлялись специальные списки (альбомы) лиц, дела которых подлежали рассмотрению в Военной коллегии или в Особом Совещании. Причем им заранее (до суда) определялась мера наказания. Она подразделялась на три категории: первая – расстрел, вторая – заключение в места лишения свободы на срок от 8 до 25 лет, и третья – заключение в исправительно-трудовой лагерь сроком до 8 лет или высылка в отдаленные районы страны.

Эти списки НКВД направлял лично Сталину, который вместе с другими членами Политбюро ЦК ВКП(б) изучал и визировал их. В настоящее время обнаружена лишь часть таких списков, но и обнародованная цифра, давая лишь некоторое представление о масштабах разгула репрессий в стране, потрясает воображение. За 1937–1938 годы таких списков найдено 383. На них имеются собственноручные резолюции членов Политбюро, содержащие не только согласие с предлагаемыми мерами репрессий, но и поощрение действий карательных органов. Из этих 383 списков Сталиным подписано 362, Молотовым – 373, Ворошиловым – 195, Кагановичем – 191. Имеются также подписи А.А. Жданова, А.И. Микояна, Н.И. Ежова, С.В. Косиора. Например, из 44 тысяч человек, включенных в названные 383 списка (это, как правило, видные работники партии, военные деятели, руководители производства, в том числе оборонной промышленности), 39 тысяч подлежали осуждению по первой категории, 5 тысяч – по второй и только 102 человека – по третьей^[550].

Комиссия ЦК КПСС однозначно утверждает, что «Ворошилов несет прямую ответственность за то, что в 1937–1939 годах по сфальсифицированным материалам были обвинены в участии в так называемом «военно-фашистском заговоре» многие видные деятели и командиры Красной Армии». В архиве КГБ выявлено свыше 300 санкций Ворошилова на арест крупных военачальников. Только запросы и справки НКВД СССР, направленные в 1937–1938 годах на его имя о санкционировании увольнений и арестов командных кадров РККА, составляют 60 томов. В ряде случаев Ворошилов сам являлся инициатором репрессий в отношении лиц высшего комначсостава (примеры И.Ф. Федько, В.М. Орлова, П.А. Смирнова)^[551].

Ставшие в настоящее время известными документы 20 х и 30 х годов свидетельствуют о том, как медленно нарком Ворошилов, нередко со значительным опозданием, поворачивался лицом ко всему новому в области военной науки и техники. Между тем, независимо от его воли и желания в Красной Армии к началу 30 х годов сформировалась довольно большая группа теоретиков и практиков, достигших значительных успехов в области теории и боевого применения авиации, бронетанковых войск, ракетостроения, воздушного десантирования. Их знаниями Ворошилов, безусловно, не мог обладать, но вот вовремя поддержать энтузиастов, создать им необходимые условия для дальнейшей плодотворной работы, наконец, вынести тот или иной вопрос на рассмотрение правительства – такие проблемы были вполне по плечу наркому обороны, к тому еще и председателю Реввоенсовета страны (до 1934 года). Однако он считал для себя зазорным и неприемлемым учиться у этих специалистов, прислушиваться к их мнению, часто не укладывающемуся в прокрустово ложе прежних, а потому привычных представлений. Вот если Сталин скажет «да», тогда совсем другое дело – в таком случае Ворошилов перечить уже не мог и начинал претворять в жизнь указания вождя.

Несмотря на то, что к 1938 году Ворошилов уже более десяти лет возглавлял вооруженные силы страны и руководством партии считался видным военным деятелем, знавшим как теорию, так и практику военного дела (к тому времени вышли из печати три издания его книги «Оборона СССР»), он, к великому сожалению, в нуждах обороны многого не понимал. Известно, например, что весной 1937 года на одном из заседаний Военного совета при наркоме обороны начальник Генерального штаба А.И. Егоров поднял вопрос о слабой оборудованности Западного театра военных действий. Для того, чтобы хотя бы частично устранить этот недостаток, он предложил на случай колебания линии фронта в будущей войне подготовить командный пункт для штаба Западного фронта в Могилеве. Ворошилов с грубостью набросился на Егорова, обвинив его в пораженчестве и в попытках извратить доктрину «воевать только на чужой территории».

Чтобы избежать очередных разносов и обвинений в пораженчестве, руководство Генерального штаба (маршал Егоров, его заместители комкоры В.Н. Левичев и С.А. Меженинов) пытались проводить некоторые мероприятия оборонного характера втайне от наркома. Например, комкор Меженинов, обсуждая с соответствующими руководителями возможные варианты эвакуации военно-учебных заведений на восток в случае неудачного хода военных действий, крайне опасался, как бы об этом не узнал нарком. Но тому, конечно же, обо всем донесли и Меженинов в глазах Ворошилова стал очередным «пораженцам» со всеми вытекающими отсюда последствиями^[552].

Сейчас уже можно с полной уверенностью утверждать, что Ворошилов был полностью осведомлен о готовящихся арестах лиц высшего командно-начальствующего состава Красной Армии. Более того, телеграммами за его подписью или звонками от его имени намеченные к аресту военачальники вызывались в Москву якобы на «заседание» или «совещание», а в пути или по приезду в столицу они препровождались на Лубянку. Таким образом, Ворошилова необходимо по праву считать прямым пособником НКВД при исполнении злодейского замысла – уничтожения костяка Красной Армии, ее основы – руководящего командно-начальствующего состава.

О том, как арестовывали военачальников Красной Армии, скажем еще несколько слов. Уже отмечалось, что в НКВД продумывали буквально все до деталей, постоянно совершенствуя на основе накопленного опыта механизм работы репрессивного аппарата. Важным этапом в единой цепи действий органов НКВД являлось проведение ареста намеченного во «враги народа» того или иного военачальника. Особенно тех, кто имел в подчинении не только войсковые части и соединения, но и органы управления со средствами связи. К таковым в первую очередь относились командующие войсками военных округов, их заместители. Этих лиц, как правило, накануне ареста старались оторвать от штаба округа, вызвав в Москву якобы на служебное совещание или на беседу к наркому обороны на предмет нового назначения (пример И.Э. Якира, И.Н. Дубового, Я.П. Гайлита, М.К. Левандовского, С.А. Туровского, М.В. Сангурского). Или же, «заботясь о здоровье», отправляли на отдых в санаторий, нередко вместе с семьей (В.К. Блюхер, Е.И. Ковтюх, А.Я. Лапин), где и подвергали аресту.

О подробностях ареста Якира спустя четверть века поведал его сын, а тому, в свою очередь, рассказал об этом порученец командарма В.А. Захарченко. Салон-вагон, в котором Якир ехал в Москву, был отцеплен от поезда в Брянске. В купе, где он отдыхал, вошли несколько сотрудников местного управления НКВД, а также прибывшие представители центрального аппарата ГУГБ НКВД. Один из них профессиональным движением вынул из-под подушки спящего Якира его пистолет. Проснувшемуся командарму предъявили ордер на арест, приказали одеть штатский костюм и вывели к стоявшему наготове автомобилю. Вскоре несколько машин уже мчались в направлении столицы.

Во время всей этой процедуры Якир, по свидетельству В.А. Захарченко, задал только один вопрос:

– А где решение Центрального Комитета партии?

– Приедете в Москву, – ответил старший, – там все решения и санкции покажут. (Якир с 1934 года, с ХVII съезда, являлся членом ЦК ВКП(б). – Н.Ч.)^[553].

В дороге на пути в Москву были схвачены командующий Приморской группой войск командарм 2-го ранга М.К. Левандовский, заместитель маршала Блюхера по ОКДВА комкор М.В. Сангурский и некоторые другие крупные военачальники Красной Армии.

Интересные подробности о людях и событиях второй половины 30 х годов содержатся в воспоминаниях адмирала Н.Г. Кузнецова. В их числе наблюдения за поведением Ворошилова, его отношением к кадрам армии и флота в период разгула репрессий. В частности, к тем из них, кто был осужден и отбывал свой срок в исправительно-трудовых лагерях НКВД. На примере с корпусным комиссаром Я.В. Волковым, бывшим членом Военного совета Тихоокеанского флота, Кузнецов весьма убедительно показал, как нарком обороны всячески открещивался от своих бывших подчиненных, многие годы работавших вместе с ним. Фактически такое поведение равнозначно предательству. Яков Волков был арестован во Владивостоке в июле 1938 года и в мае 1941 года осужден на десять лет ИТЛ с последующим лишением на пять лет политических прав.

«…С упомянутым Я.В. Волковым связано еще одно воспоминание, которое говорит о том, как мало мы оказывали сопротивления творившимся безобразиям… В 1939 году (а может быть, в 1940 м), когда я уже был наркомом, я получил бумажку из НКВД, в которой говорилось, что арестованный Волков ссылается на меня, как хорошо знавшего его по Дальнему Востоку. Спрашивалось мое мнение. Происходило это уже тогда, когда многие были выпущены и когда массовые «ошибки» нельзя было отрицать, но машина еще вертелась в том же направлении. Подумав и не опасаясь за свою судьбу, я тут же написал ответ, в котором указал, что за время совместной работы с Я.В. Волковым на Тихоокеанском флоте я о нем ничего плохого сказать не могу. Несколько позже я узнал, что такая же бумага была послана и Ворошилову. Когда через пару дней мы встретились с ним, он спросил, какой я дал ответ, и очень удивился, что я, во-первых, его дал, а во-вторых, именно такого содержания, добавив, что он на подобные запросы не отвечает.

Теперь мне ясен и исход дела. Я, молодой, без всякого политического веса нарком, не смог оказать какого-нибудь влияния на судьбу Волкова, и он был осужден. Иное дело – Ворошилов. Он своим более решающим ответом смог бы спасти человека. К тому же Волков был подчиненный в течение многих лет и знакомый ему человек, и поэтому его обязанностью было сказать свое мнение. Его положение наркома обороны, у которого были посажены сотни больших руководителей, обязывало задуматься и сказать свое мнение…^[554]

Надо особо отметить, что Кузнецов предельно честен перед людьми и самим собой, а каждое его слово легко поддается проверке. Всякий раз, читая его воспоминания, не перестаешь восхищаться высокими моральными качествами и гражданским мужеством опального адмирала. Как, например, в описанном случае с отзывом на Якова Волкова. В надзорном производстве по делу последнего указанный эпизод обозначен в виде справки за подписью военного юриста Дубасова о том, что он 29 декабря 1940 года беседовал с народным комиссаром Военно-Морского Флота адмиралом Кузнецовым о подследственном Волкове.

«Адмирал Кузнецов объяснил:

1) Что с Волковым Я.В. он, будучи командующим флотом, служил на Тихоокеанском флоте 6 месяцев в 1937–1938 гг.

2) О практической вредительской деятельности Волкова сказать ничего не может…»^[555]

Из содержания данной справки видно, что Кузнецов в 60 х годах, работая над своими мемуарами, нисколько не стремится приукрасить положение дел и показать себя в более выгодном свете, нежели это было на самом деле. Чем нередко грешили (и грешат) на склоне лет некоторые из заслуженных военачальников.

Слова Ворошилова о том, что он на просьбы и заявления арестованных и осужденных командиров РККА не отвечает, звучат исключительно цинично. А подобных писем в его секретариат в 1937 м и в последующие годы поступало ежедневно десятками и сотнями. Обращались к своему наркому в последней надежде получить помощь и поддержку не только подследственные и осужденные командиры, но и члены их семей, родственники и друзья. Писали из камер тюрем различных городов СССР, из лагерей обширного Архипелага ГУЛАГа, писали из ссылки и поселений. Шли письма, написанные твердым мужским, неустоявшимся детским, округлым женским почерками. Исполненные на хорошей и плохой бумаге различного формата, все они содержали одну-единственную просьбу: «Дорогой Климент Ефремович! Помогите разобраться и доказать невиновность! Спасите от произвола органов НКВД!». Люди умоляли маршала, наркома и члена Политбюро: «Вы же знаете этого человека! Вы же можете помочь ему! Одно Ваше слово в защиту и дело будет пересмотрено!».

Итак, письма поступали в адрес «первого маршала» десятками и сотнями ежедневно. Шли они как от лиц, лично знавших наркома многие годы (высший командно-начальствующий состав), так и от тех, для кого Ворошилов представлялся недосягаемой величиной, а потому обладающим большими возможностями и влиянием. Однако, как известно, Ворошилов заявил, что он на подобные письма и запросы не отвечает. Высказался кратко и исчерпывающе. Но читал ли он сам эти письма, знал ли их содержание? Совершенно очевидно, что все приходящие письма, даже при самом горячем его желании, Ворошилов прочитать не мог – это даже физически было просто невозможно. А уж при нежелании, которое явно обозначено в приведенных словах наркома, о том и говорить не приходится…

Очевидно и то, что в секретариате Ворошилова поступившие письма хотя бы первично, но все же обрабатывались, известно, что о некоторых из них наркому все-таки докладывали. Как это было в случае с просьбами находившихся в заключении комкоров А.И. Тодорского, Н.В. Лисовского, С.Н. Богомягкова, коринженера Я.М. Фишмана, корветврача Н.М. Никольского, корпусного комиссара Я.В. Волкова. Однако ни на одном из них нет никаких резолюций и пометок, сделанных рукой Ворошилова. Имеются лишь пометки о дате регистрации в Главной военной прокуратуре, куда буквально мешками отправляли всю подобную корреспонденцию из секретариата наркома обороны.

Автор этих строк просмотрел в архиве Главной военной прокуратуры большое количество дел надзорного производства на арестованных и осужденных в 1937–1938 годах Маршалов Советского Союза, командармов 1-го и 2-го ранга, армейских комиссаров 1-го и 2-го ранга, комкоров, корпусных комиссаров и им равных. Это составляет несколько сотен толстых и тонких папок, в которых подшито множество документов, в том числе жалобы и заявления в различные инстанции. Характерно, что самое большое количество таких обращений со стороны арестованных военнослужащих и членов их семей было адресовано, по вполне понятной причине, именно ему, наркому Ворошилову. Но вот что удивляет: ни на одном из этих заявлений и жалоб (а их, напомним, сотни) нет ни единой пометки наркома. Имеются подчеркивания (карандашные и чернильные) различных цветов, но сделаны они либо рукой следователя, либо надзирающего прокурора. В лучшем же случае – в секретариате Ворошилова, но никак не его «державным» пером. Такое отношение вызывает удивление, недоумение и негодование. Как же так? Ведь речь идет о высшем комначсоставе, цвете армии и флота! Это люди, с которыми Ворошилов постоянно и тесно общался два десятилетия, начиная с революции и Гражданской войны. Неужели он был так безразличен и глух к чужой личной боли и боли РККА? Неужели, как и Сталин, он сразу и резко обрезал все связи с подвергнувшимися аресту людьми, вычеркивая их из своей памяти?

А как можно по-другому объяснить факты, когда, имея возможность защитить свои кадры, спасти их от верного ареста (а следовательно от физических и моральных истязаний), Ворошилов не делает ни единого шага к этому. Скорее наоборот, он полностью солидаризируется с карательными органами. Так было, например, 28 мая 1937 года, в самый разгар следствия по группе Тухачевского, когда НКВД представил ему для согласования список на 26 командиров РККА, намеченных к аресту. Многих из них нарком хорошо знал по службе, неоднократно выдвигал и поощрял в предыдущие годы. В данном же случае, совершенно не разобравшись в обстоятельствах дела, слепо доверяя клеветническим показаниям на них, добытым незаконными средствами в недрах НКВД, Ворошилов легко дает свое согласие на арест, начертав на документе резолюцию, безнравственную во всех отношениях: «Тов. Ежову. Берите всех подлецов. 28.V.1937 года. К. Ворошилов»^[556].

Или другой пример. В августе 1937 года на справках, подготовленных в Особом отделе ГУГБ на командиров и политработников Киевского военного округа и направленных ему для согласования, нарком обороны наложил следующие резолюции:

1. О зам. нач. политуправления КВО корпусном комиссаре Хорош М.Л.

«Арестовать. К.В.»

2. О командире-комиссаре 1 кав. корпуса комдиве Демичеве.

«Арестовать. К.В.»

3. О нач. отдела связи КВО комбриге Игнатовиче Ю.И.

«Арестовать. К.В.»

В этом, как и во многих других случаях, нарком легкой рукой подписывал санкцию на арест заслуженных командиров Красной Армии, не удосужившись разобраться в сущности обвинений в их адрес и удовлетворившись лишь сведениями, содержащимися в справках Особого отдела ГУГБ НКВД СССР. В указанном случае (М.Л. Хорош, М.А. Демичев и др.) Ворошилов дал согласие на арест 142 человек из числа руководящего командно-начальствующего состава РККА^[557].

Иначе, как предательством по отношению к своим подчиненным, такие его действия нельзя квалифицировать. А как по-другому понимать его действия, точнее – бездействие, если речь шла о людях, которых он знал с детства, вложил лично много сил в их становление. Если быть еще точнее – в свое детище, как в случае с командармом 2-го ранга И.Н. Дубовым, командующим войсками Харьковского военного округа. Отец командарма, один из первых организаторов Советской власти в Донбассе, член РСДРП(б) с 1903 года Наум Дубовой, дружил с Ворошиловым с дореволюционных времен и тот знал его сына Ивана еще подростком. Затем, в Гражданскую войну, Иван Дубовой в 10 й армии в Царицыне исполнял в ее штабе должности начальника оперативного отдела и заместителя начальника штаба, находясь все это время под большим влиянием своего командующего, т.е. Ворошилова. И в последующие годы их отношения нельзя назвать только чисто служебными, в них было достаточно много человеческого тепла и доброжелательности.

Но вот наступил 1937 год. В августе И.Н. Дубового подвергают аресту. Почти год длились мучительные допросы, исписаны сотни страниц протоколов допросов и собственноручных показаний, в которых небылицы самым причудливым образом перемешаны с реальными событиями. Так, Дубовой признается, что это он в 1919 году собственноручно убил начдива Щорса, у которого тогда был заместителем. Чудовищный самооговор! Почему Дубовой так поступил – тема специального рассказа. У автора имеется на этот счет своя версия, которую он намерен раскрыть в самостоятельном исследовании.

Доподлинно известно, что с некоторыми из показаний Дубового Ворошилов был ознакомлен. Так неужели он, зная Ивана Наумовича с детства, сам учивший и выдвигавший этого способного командира, мог поверить, читая протокол допроса, той откровенной галиматье, что под страхом очередного избиения, под диктовку следователя-садиста вынужден был написать арестованный командарм? Трудно согласиться с таким выводом. Как трудно поверить и в то, что Ворошилов никак не откликнулся на буквально предсмертный крик жены Дубового, которую он также хорошо знал. Письмо это написано через двадцать дней после ареста мужа.

Нина Дмитриевна Чередник-Дубовая, одна из образованных женщин страны, до ареста мужа работавшая директором Гослитиздата Украины, писала, обращаясь к Ворошилову, о своем крайне бедственном положении:

«Товарищ Ворошилов, Вы в течение 18 лет знаете Дубового, часть его жизненного пути прошла перед Вами, под Вашим непосредственным руководством, неужели же он мог стать врагом народа, пойти против своей партии… 15 лет жизни мы шли вместе, делились мыслями и чувствами и никогда у меня не возникло сомнения в искренности и преданности Дубового как члена партии… Товарищ Ворошилов, я прошу Вас, скажите товарищу Сталину и товарищу Ежову все, что знаете о Дубовом как о военном работнике…

Семья наша осталась в ужасном положении. Я исключена из партии и снята с работы, стоит вопрос об исключении и снятии пенсии старика-отца. У меня осталась на руках семья, кроме меня три человека – ребенок 6 ти лет, старуха-мать, старшая дочь учится… Помогите мне, товарищ Ворошилов, дайте указания, чтобы мне дали какую-либо работу. Нас выселили из дома, где мы жили. Нам не дали даже одеяла, подушек, даже кроватки ребенка, даже детские игрушки… Помогите…»^[558]

Ни помощи, ни даже ответа Ворошилова жена командарма Дубового, конечно же, не получила. Более того, сама она вскоре была арестована и осуждена на восемь лет лагерей. Младшая дочь Дубового – Инна до возвращения матери из ссылки в Алтайском крае жила и воспитывалась у родственников, а старшая дочь Мария (приемная) испытала на себе все тяготы жизни члена семьи изменника Родины, не будучи арестованной. Упоминаемый в письме старик – отец И.Н. Дубового, старый большевик, вскоре действительно был исключен из партии, снят с пенсии и выслан в административную ссылку в одно из дальних сел на востоке Казахстана, где перебивался случайными заработками, выполняя обязанности сторожа в школе. Там же и умер в 1940 году. Пострадали и двоюродные братья командарма Дубового. Так, лейтенант А.С. Дубовой, слушатель одной из академий, был отчислен из нее «из-за родственных связей», а затем арестован. Правда, вскоре он был освобожден, но карьера его вконец была испорчена и выше старшего лейтенанта ему так и не удалось подняться.

И все-таки портрет Ворошилова будет неполным и одномерным, если представлять эту личность только в негативном виде, если рисовать лишь одной черной краской. Нельзя, вероятно, думать, что он никогда не сомневался в решениях, принятых Сталиным и ЦК партии, не усомнился в правомерности действий НКВД по изъятию из армии и флота ее командных, политических, инженерно-технических кадров. Известно, что такие случаи имели место и мы не вправе пройти мимо них, не сделав их анализа.

Если верить сообщению бывшего порученца Ворошилова – генерал-лейтенанта в отставке Р.П. Хмельницкого, то нарком в начале июля 1938 года пытался отговорить своего заместителя командарма 1-го ранга И.Ф. Федько от посещения НКВД, когда тот обратился с просьбой организовать ему встречу с Ежовым с целью доказать свою непричастность к заговору: «Не надо ходить к Ежову… Вас там заставят написать на себя всякую небылицу. Я прошу Вас, не делайте этого…»^[559]

О чем может свидетельствовать сей весьма примечательный факт? При условии действительности его наличия это означает только то, что Ворошилов знал истинную цену признаний арестованных командиров РККА. Пусть не в полной мере, но знал. И основная его вина заключается в том, что он, зная это, не предпринимал решительных шагов против жестокого избиения подчиненных ему кадров. И все же, и все же…

«Железного наркома и первого маршала» изредка, но все же посещали сомнения в правильности политики, проводимой Сталиным в отношении военных кадров. И даже больше – известны случаи, относящиеся, правда, к 1939 году, когда Ворошилов ходатайствовал перед Сталиным за некоторых арестованных. Например, в начале 1939 года он обратился к «вождю народов» с просьбой освободить из тюрьмы бывшего начальника штаба ВВС 1 й Краснознаменной армии П.С. Володина и оставить в силе ранее сделанное представление о награждении его орденом Ленина за руководство действиями авиации в боях у озера Хасан. Удивительно, но на этот раз Сталин пошел навстречу. Его резолюция: «Тов. Ворошилову. Согласен.» одним росчерком пера решила судьбу человека.^[560]

Правда и то, что Володин недолго побыл на свободе. Как уже отмечалось, НКВД, один раз захватив жертву, уже не мог с ней расстаться ни при каких обстоятельствах, находя новую (а чаще всего используя старую) причину для повторного ареста. Нам неизвестны случаи, чтобы после вторичного ареста «органы» кого-то затем снова освободили. Так получилось и с Павлом Семеновичем Володиным – он в 1941 году, уже будучи начальником штаба ВВС Красной Армии и генерал-майором, был снова арестован и в конце октября того же года расстрелян по приказу Берия вместе с группой военачальников (Г.М. Штерн, А.Д. Локтионов, П.В. Рычагов, Я.В. Смушкевич и др.)^[561].

Еще один факт на тему о наличии у Ворошилова «крамольных» мыслей сообщает адмирал Н.Г. Кузнецов в своих записках «Крутые повороты». «…Однажды после совещания в Кремле он (Ворошилов) спросил меня, считаю ли я моего бывшего командующего Черноморским флотом Кожанова, с которым много лет служил, врагом народа. Спрошено это было в осторожной форме. Поэтому не менее осторожно и я ответил, предоставив возможность высказаться ему самому. «Я не верю, чтобы он был врагом народа», – сказал Ворошилов, чем просто ошеломил меня. Я был подчиненным Кожанова (командовал крейсером и не больше), а Ворошилов был много лет наркомом и его ближайшим начальником. Теперь он сказал, что не верит в его виновность, а мне казалось, что он знает обстоятельно, за что посадили Кожанова. Кому же как не ему твердо знать и ответственно сказать: «Да, он виновен, я в этом убежден». Или: «Нельзя сажать, пока не доказана виновность»^[562].