Во втором разделе отмечается, что Тодорский противодействовал живому руководству и инструктажу академий, а большинство инспекций и поездок в высшие военно-учебные заведения были проведены против его воли.

В третьем разделе Тодорский обвиняется в том, что он слабо занимался командирской подготовкой руководящих кадров академий, мало вникал в нужды их оперативно-тактических кафедр.

Четвертый раздел посвящен недостаткам его работы по руководству деятельностью аппарата УВВУЗа.

Основные положения данного акта нашли свое отражение в обвинительном заключении, хотя еще на стадии предварительного следствия Тодорский достаточно легко опровергал все позиции, изложенные в нем. Этот документ Александр Иванович характеризовал не иначе, как «голый перечень повседневных будничных неполадок, присущих любому учебному заведению»^[495].

Семь с половиной месяцев Тодорского истязали в Лефортовской тюрьме. Там же состоялся так называемый суд над ним. В своем заявлении Главному военному прокурору он об этом пишет так: «Судила меня в следственном кабинете Лефортовской тюрьмы 4.5.1939 г. Военная Коллегия Верхсуда СССР в составе председателя Алексеева и членов Детистова и Суслина. Последние двое работают, кажется, в Верхсуде и сейчас и могут подтвердить, в каком виде предстал я перед ними, поскольку им долго пришлось находить что-нибудь общее между моей фотокарточкой при аресте и полуживым оригиналом на суде. Военной коллегии я заявил о своей невиновности.

Надо отдать справедливость суду, что хотя мое дело и было рассмотрено им впопыхах, в течение 15 минут, без свидетелей и прочих элементарных формальностей, однако он успел опровергнуть наиболее кричащие вымыслы Кобулова, но, к сожалению, правильную линию не довел до конца, ошибочно признав меня виновным по ст.ст. 58–7, 11 и 17–58–8 (в участии в заговоре, вербовке для него членов и вредительстве в Воздушной Академии и УВВУЗе) и приговорив к 15 годам заключения в ИТЛ, с поражением в правах на 5 лет»^[496].

О лагерной жизни заключенного Тодорского рассказывать нет особой необходимости – она нисколько не отличалась от той, которую вели арестованные комкоры С.Н. Богомягков и Н.В. Лисовский, комдив К.П. Ушаков, комбриги А.В. Горбатов и Н.Ф. Федоров (см. главу «Тюрьма – Лагерь – Ссылка»). Тем более, что писатель Борис Дьяков в своей «Повести о пережитом» убедительно живописует ее. Понятно, что в книге достаточно много художественного вымысла и натяжек, но главное там все-таки схвачено верно. Точно показаны цельность характера Тодорского, его принципиальность и другие лучшие человеческие качества. А что касается натяжек и вымысла, что сродни лагерным легендам, то об этом мы рассказали в другой главе.

Дьяков передает рассказ Тодорского о его впечатлениях после заседания Военной коллегии: «…Когда после приговора меня привезли в Бутырку, все в камере горячо поздравляли: вырвался, мол, из петли!.. Вскоре отправили на Север… Был я грузчиком на пристани Котлас, землекопом на стройке шоссе… Ох, и тяжко было на душе… Ведь все там, на воле, думал я, считают меня врагом!..»^[497]

В своем заявлении на имя Главного военного прокурора Тодорский писал, что в лагере он не гнушался никакой физической работой. Это истинная правда. Как и то, что работу в лагере заключенные сами себе не выбирали. Следует помнить, что возраст Тодорского в это время приближался к пятидесяти годам и ему, естественно, становилось все тяжелее и тяжелее выполнять в лагерных условиях общие физические работы, о чем и свидетельствует его прошение на имя Ворошилова в октябре 1939 года. Находился он в это время в Ухтижмлаге.

«…После Серго (Орджоникидзе. – Н.Ч.) и Сергея Мироновича (Кирова. – Н.Ч.) Вам больше, чем кому-либо из руководителей партии и правительства известна моя честная и бескорыстная работа в рядах PKКA на протяжении 20 лет. Я абсолютно невиновен в приписанных мне следствием и судом преступлениях и никогда ни словом, ни делом, ни помыслом не погрешил против партии и Советской власти…

…Прошу Вас возвратить меня в ряды РККА, где я мог бы быть образцовейшим преподавателем любой отрасли военного дела в любом военно-учебном заведении. Если же возврат в армию невозможен, мне найдется место в рядах честных граждан СССР на мирной хозяйственной или культурной работе.

Отбывая наказание на общих земляных работах на новостроящемся тракте Чибью-Крутая, я расстроил сердце и сейчас нахожусь на излечении в лагерном госпитале.

Впредь до окончательного решения по моему делу прошу Вас позвонить нач. ГУЛАГ комдиву Чернышеву об использовании меня в лагере не на тяжелой физической, а по возможности – на канцелярской работе, что позволит мне сохранить уже подорванное здоровье…»^[498]

На данном заявлении, написанном Тодорским в период крайнего упадка физических сил. нет никаких пометок и резолюций. Не читал этого письма маршал Ворошилов, не предпринимал он никаких попыток освободить из лагеря опального комкора или хотя бы несколько облегчить его участь, о чем ходатайствовал проситель. Однако, если верить Борису Дьякову, солагернику Тодорского, тому удалось реализовать свое желание попасть в ряды лагерных «придурков» без помощи Ворошилова и начальника ГУЛАГа Чернышева. Оказалось, что данный вопрос вполне был в пределах компетенции местной лагерной администрации.

«…Александр Иванович работал младшим санитаром в пересыльном бараке больницы. Был ответственным за стирку, штопку и выдачу в бане белья работягам. Я застал его возившимся в куче тряпья…

…Начальник Озерлага (полковник Евстигнеев. – Н.Ч.) и окружавшие его офицеры смотрели, как приближался к ним советский генерал – младший санитар лагерного барака. А он шел твердо. Остановился.

– Гражданин начальник! Заключенный Тодорский по вашему приказанию прибыл.

– Ну… как у вас дела?

– Покорно благодарю.

– Сколько уже отсидели?

– Тринадцать лет.

– Сколько остается?

– Два года.

– Дотянете?

– Пожалуй дотяну, если здесь останусь.

– Значит, здесь хорошо?

– Труднее всего этапы, гражданин начальник, переброски. А на одном месте спокойнее.

Полковник согласно кивнул папахой.

– Товарищ Ефремов! (Начальник больницы. – Н.Ч.). Как Тодорский выполняет правила лагерного режима?

– Замечаний не имеет.

Ну и отлично. Вот и останетесь, Тодорский, здесь. Без моего разрешения, товарищ Ефремов, никуда его не отсылать…»^[499]

Народная мудрость «не хлебом единым жив человек» вполне, оказывается, имела силу и в условиях ГУЛАГа – для людей, не потерявших способности к тонкому и душевному восприятию действительности, к художественному образу. К такой категории заключенных относился и Александр Иванович, до ареста одинаково умело владевший как боевым оружием, так и пером.

На примере комкора Тодорского можно наблюдать искривленную гипертрофированность мышления бывших военачальников, проведших в сталинских лагерях многие-многие годы. Это, в частности, видно из того, что он, будучи в заключении и стремясь найти какую-то отдушину для работы ума, дабы окончательно не отупеть в гнусных лагерных условиях, стал сочинять патриотическую поэму. Да, да, втайне от надзирателей и вертухаев, старательно пряча исписанные листочки с текстом отдельных ее глав, страдая и мучаясь в неволе, Тодорский создавал поэму о советской комсомолке Уле, колхозной почтальонше из глухой сибирской деревни. Писал ее Александр Иванович с тайной надеждой облегчить свою участь. О том свидетельствует его диалог с Борисом Дьяковым:

– Расскажу тебе, товарищ, одну мою задумку… Поэма – вся в голове. Вот перепишу…

– Я дам тебе бумаги.

– Спасибо… Ты слушай, слушай!.. – Подвинулся ко мне, вздохнул всей грудью. – Перепишу и отправлю Сталину. Может прочтет… Попрошу заменить последний, самый тяжкий лагерный год высылкой на Север. Наймусь колхозным сторожем, буду в свободное время писать…»^[500]

Несколько позже Тодорский отказался от замысла посылать написанную поэму Сталину, еще раз утвердившись в мысли, что к «вождю народов», по всей вероятности, она не попадет, а если и попадет, то все равно читать он ее не станет.

Наказание свое (15 лет ИТЛ) Тодорский отбыл полностью, от «звонка до звонка». Ведь нельзя же всерьез считать то обстоятельство, на которое ссылалось руководство НКВД, как на важный аргумент, характеризующий cмягчение режима репрессий, – освобождение его из лагеря на три месяца раньше окончания срока заключения (с применением зачета рабочих дней). К тому же из лагеря Тодорского отправили не домой в Москву, а на бессрочное поселение в Красноярский край.

Об этом событии в его жизни и своих впечатлениях он написал Б.А. Дьякову весной 1954 года.

«…Веришь ли, муторно было освобождаться из лагеря. Искренне жалел: почему в свое время мне припаяли 15 лет, а не 20! К концу моего срока стали возвращаться в лагерь некоторые недавно выпущенные товарищи с новым сроком! Такая планида мне не улыбалась, и я с тревожным сомнением вышел за ворота больницы в начале прошлого июня, вскоре после того, как тебя спровадили на штрафную. Увезли меня в Тайшет, на пересылку.

Там парились дней двадцать. Запирали в бараках на ночь под увесистый замок.

Встала перед глазами эта же пересылка сорок девятого года, когда меня по этапу гнали в Сибирь из Ухты. Кажется, я тебе еще в этом не исповедовался?.. Водили нас, помню, за зону, в воинскую часть. Я попал на самую, что называется, работу «не бей лежачего»: на поделку из проволоки кровельных гвоздей. Одна в этой штуке идея: тюкай по проволоке – и «никаких гвоздей», летят под станок, как оглашенные!

Потешным было тогда назначение меня гвоздоделом. Молодой лейтенантик принял нашу рабочую бригаду. Скомандовал «смирно», потом – «вольно», потом стал вызывать по специальностям: плотников, слесарей, столяров, маляров и тому подобных. Удивительная вещь: все нашлись! Люди стали по местам, кроме меня, грешного. Вообще я не раз в лагере жалел, что фактически был в жизни белоручкой и никакой толковой физической работы до лагеря делать не научился.

– А ты что уши развесил? – крикнул лейтенант.

– Жду своей специальности, – отозвался я.

– А какая она?

– Комкор Рабоче-Крестьянской Красной Армии!

– Бывший? – быстро нашелся лейтенант, но залился краской.

– Как видите!

– Гвозди сумеете рубить?

– Попробую…

В течение дня мимо моего станка прошли, наверное, добрые полсотни офицеров, с любопытством глазевшие на живого комкора-работягу!»^[501]

Из ссылки А.И. Тодорский был освобожден в апреле 1955 года. Будучи полностью реабилитированным и восстановленным в партии, он увольняется в отставку в звании генерал-лейтенанта. В 1956 году его включают в состав полномочной комиссии Верховного Совета СССР по пересмотру дел заключенных в печально знаменитом Карлаге (или по-другому – Степном лагере). Полномочия у комиссии действительно были большие: освобождать совсем, освобождать под поручительства, снижать сроки заключения и отказывать в ходатайстве об освобождении.

Предоставим слово Тодорскому. «…Подумать только: семнадцать лет был отвергнутым, вычеркнутым из жизни, и вот – на совещании в ЦК, в генеральской форме, и… член комиссии Президиума Верховного Совета СССР по разбору дел заключенных Степного лагеря…

Приехал я в Джезказган. Тут и рудники, и медеплавильный комбинат, заводы… Одним словом, город большого труда. Нашу комиссию возглавлял секретарь ЦК Казахстана. Были в комиссии и секретарь Карагандинского обкома, председатель Павлоградского облисполкома, от союзной прокуратуры… семь человек, короче говоря. Но когда заключенные узнали, что в комиссии еще и генерал, который сам год тому назад освободился… ходили как на слона смотреть. Теперь уже, дескать, все по справедливости будет…

Освободили мы в этом лагере три четверти состава заключенных… За три месяца только одна наша комиссия воскресила из мертвых тысячи людей!..»^[502]

После реабилитации Александр Иванович, несмотря на болезни, занялся общественно-политической и литературной работой. Во многих делах по реабилитации лиц высшего комначсостава можно встретить его положительные отзывы. А уж он-то хорошо знал, что означали для осужденного советским правосудием подобные документы. К тому же им написаны и опубликованы в различных изданиях документальные очерки о видных полководцах и военачальниках Красной Армии, незаконно репрессированных, а потому незаслуженно забытых в годы сталинской эпохи. Тепло была встречена читателями и его книга о М.Н. Тухачевском. Умер А.И. Тодорский в Москве в 1965 году.

Боевые подруги

Характерной особенностью конца 20 х и первой половины 30 х годов являлось повсеместное развертывание в городах и гарнизонах различных кружков и секций оборонной направленности среди членов семей военнослужащих. Жены, братья и сестры, а также дети командно-начальствующего состава Красной Армии под руководством опытных инструкторов обучались искусству стрелять из всех видов стрелкового оружия, водить автомобили и мотоциклы, прыгать с парашютом, защищаться от воздействия химического оружия, оказывать первичную медицинскую помощь. Там, где позволяли климатические условия, совершались многодневные лыжные переходы. Все это создавало определенную положительную моральную атмосферу в обществе и армии, способствуя тем самым дальнейшему укреплению уважения народа к нелегкой и ответственной работе защитника Родины, к тому же значительно увеличивая мобилизационные резервы страны на случай войны.

Для подведения итогов достигнутых результатов, анализа накопленного опыта и обсуждения путей устранения выявленных недостатков в этом деле в Москве 20 декабря 1936 года открылось Всеармейское совещание жен командного и начальствующего состава РККА. Незадолго до этого во всех округах и флотах, а также в центральных управлениях и военных академиях с большим подъемом прошли подобные совещания, избравшие состав своих делегаций в столицу. Совещание открыл нарком обороны К.Е. Ворошилов. О высоком уровне данного мероприятия говорит хотя бы тот факт, что на его открытии присутствовали члены Политбторо ЦК ВКП(б) Сталин, Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Калинин, Андреев, Микоян, а также генеральный секретарь Исполкома Коминтерна Г.М. Димитров, наркомвнудел Ежов, не говоря уже о высшем армейском руководстве, представленном Маршалами Советского Союза С.М. Буденным, В.К. Блюхером, А.И. Егоровым, М.Н. Тухачевским и начальником Политуправления РККА армейским комиссаром 1-го ранга Я.Б. Гамарником.

О государственной важности значения движения жен комначсостава за овладение воинскими и военно-прикладными специальностями с пафосом говорил нарком Ворошилов:

«Вы, лучпие люди прекрасного женского коллектива нашей доблестной Красной Армии, собрались здесь на свое Всеармейское совещание… Это совещание во многих отношениях является необычным… Вы будете подводить итоги своей замечательной, разносторонней и многогранной общественной и оборонной работы больше, чем за десятилетний период времени. Вы расскажете здесь, как вы, жены наших командиров и начальников Рабоче-Крестьянской Красной Армии, делом оправдываете каждое слово Сталинской Конституции, каждую букву 122 статьи, трактующей о правах советской женщины.

Вы расскажете здесь, как сотни и тысячи ваших подруг уже рассказали на дивизионных, гарнизонных и окружных совещаниях, о том, как жены, матери и сестры командного и начальствующего состава Красной Армии, наряду с огромной общественной работой, успевают учиться сами и учить других, заниматься физической культурой, спортом, готовить из себя, как это многие делают, настоящих бойцов различных специальностей военного дела и при всем этом воспитывать своих детей в духе социализма, создавать домашний уют и культурный отдых для семьи.

…Рядом с нашей доблестной Красной Армией, вернее в ней самой, есть еще одна тоже замечательная армия, армия великой силы, неиссякаемой энергии, буйной инициативы и прекрасных дел, армия жен, матерей и сестер наших командиров и начальников. Эта замечательная женская армия, как в годы боевой страды, так и теперь, в период напряженной социалистической стройки и укрепления оборонной мощи социализма, идет нога в ногу с Красной Армией. Женщина Красной Армии была и остается верным и постоянным боевым другом и соратником нашего бойца и командира.

…Если же классовые враги вздумают осуществить свои разбойничьи намерения и попытаются напасть на Советский Союз, они встретят рядом с нашей непобедимой Красной Армией несокрушимую силу в лице наших женщин, в лице советских матерей, жен и сестер…»^[503]

На совещании были обнародованы обобщенные данные об участии жен командиров в общественно-политической, оборонно-массовой и культурно-просветительной работе. Вот только часть этих результатов: 57 тысяч из них являлись членами политических школ и кружков, 20 тысяч получили среднее образование в общеобразовательных школах и курсах. К началу работы совещания 56 тысяч женщин-членов семей командиров РККА имели по одной и более оборонных специальностей.

2000 педагогов, 1000 библиотечных работников, 1500 руководителей различных кружков, 600 руководителей коллективов художественной самодеятельности и 20 тысяч ее участников из числа жен командиров насчитывала Красная Армия в конце 1936 года. Две трети всех заведующих детскими садами и яслями в частях и гарнизонах составляли они, боевые подруги комначсостава РККА^[504].

Делегатами этого совещания, наряду с членами семей старшего и среднего командно-начальствующего состава, были избраны и наиболее активные представители из высшего, «генеральского» звена: С.Л. Якир – жена командующего войсками КВО; З.М. Федько – жена командующего Приморской группы войск ОКДВА; Г.А. Егорова – жена начальника Генерального штаба РККА; Ю.К. Руднева – жена командующего Краснознаменной Амурской флотилией и некоторые другие.

Сарра Якир избирается в президиум совещания вместе с Зинаидой Федько, а Галина Егорова и Юлия Руднева выступили с обменом опыта оборонной и культурно-шефской деятельности в частях и учреждениях. По окончании работы совещания большая группа его делегатов постановлением ЦИК СССР «за энергичную работу среди жен командного и начальствующего состава и за активное участие в культурно-просветительной работе в частях Рабоче-Крестьянской Армии» была награждена орденами СССР. Так, ордена Трудового Красного Знамени были удостоены Ю.К. Руднева, В.С. Хетагурова, П.И. Холостякова, В.С. Гризодубова, М.П. Нестеренко (жена летчика П.В. Рычагова), П.Д. Осипенко и др. С.Л. Якир получила орден «Знак Почета». Многие участники совещания были награждены ценными подарками. Например, Зинаиде Федько нарком вручил золотые часы.

Поведаем о дальнейшей судьбе некоторых из этих замечательных женщин, верных боевых подруг видных советских командиров. В частности, речь пойдет о судьбе С.Л. Якир, З.М. Федько, Г.А. Егоровой, О.С. Михайловой-Буденной. Для начала приведем некоторые архивные документы, имеющие непосредственное отношение к ним.

«Утверждаю»

Зам. нач. ОО ГУГБ НКВД СССР

дивизионный комиссар (Шляхтенко)

ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

по следственному делу № 22172 по обвинению Федько Зинаиды Михайловны в преступлении, предусмотренном ст.ст. 58–1 «в» и 58–10 УК РСФСР

Особым отделом ГУГБ НКВД СССР 7 июля 1938 года была арестована Федько Зинаида Михайловна, как жена врага народа Федько И.Ф.

Следствием установлено, что Федько Зинаида Михайловна, проживая с 1923 года со своим мужем, активным участником военно-фашистского заговора Федько И.Ф., вела антисоветскую пропаганду, клеветала на органы Советской власти, руководителей партии и правительства, высказывая недовольство имеющимися в стране затруднениями.

Федько Зинаида Михаиловна в антисоветской деятельности признала себя виновной полностью и показала, что контрреволюционные настроения были у нее по отношению к органам НКВД под влиянием ее мужа Федько И.Ф.

Кроме того, Федько З.М. в ведении антисоветских разговоров изобличается показаниями арестованной Дударевой А.Л.

На основании изложенного, Федько Зинаида Михайловна, 1903 года рождения, уроженка г. Ростова Ярославской области, русская, гр-ка СССР, образование высшее, обвиняется в преступлении, предусмотренном ст.ст. 58–1 «в» и 58–10 УК РСФСР.

Настоящее дело подлежит рассмотрению Особого совещания при НКВД СССР.

Сотрудник 1 отд. ОО ГУГБ НКВД СССР

/Зиновьев/

«Согласен» Нач. отдел. ОО ГУГБ НКВД СССР

ст. лейтенант гос. безопасности

/Иванов/

Справка: Вещественных доказательств по делу нет.

Арестованная Федько З.М. содержится во внутренней тюрьме с 7 июля 1938 года.

Сотрудник 1 отд. ОО ГУГБ НКВД СССР

/Зиновьев/^[505]

Арестована З.М. Федько была на своей квартире (ул. Воровского, 28, кв. 12), где она проживала с мужем, тринадцатилетним сыном Владимиром и своей матерью. Как проходили арест и допросы, рассказывает сама Зинаида Михайловна в жалобе, направленной в сентябре 1939 года из Тайшетского ИТЛ в адрес Прокурора СССР М.И. Панкратьева.

«8 июля (в ночь с 7 на 8 июля. – Н.Ч.) 1938 года я была арестована на основании ордера, выданного наркомом внутренних дел СССР Ежовым, в один день с Федько И.Ф. На 1 м же допросе мне следователь Иванов И.А. сказал, что я буду отвечать не только за Федько, но и за всех окружавших его и меня людей. Мне предъявлялись самые жуткие обвинения, что я типичная шпионка и работала на иностранную разведку, что я более жуткий враг, чем Федько. Мне следователь Иванов на 2 м допросе заявил: «Мы вам создадим такие условия, что не увидите и белого света и от вас мы не оставим и мокрого места». Я вам должна прямо сказать, что когда мне заявил следователь на 1 м допросе, что Федько И.Ф. враг, я ему не поверила, так как Федько считала честнейшим коммунистом и у меня были основания не верить следователю… Перед самым моим арестом Федько был откровенен со мной. Он мне рассказал об очной ставке в Кремле, ужасался чудовищной клевете на него со стороны его бывших товарищей. Я знала, что Федько писал письма на имя Сталина, Ворошилова, Ежова о том, что если его считают виноватым, то он требует своего ареста. Я ему… не могла не верить, ему доверяла партия, правительство, он был выдвинут незадолго до ареста в Президиум Верховного Совета СССР. Он со мной делился отдельными моментами из разговоров с Ворошиловым, касающихся лично его. Рассказывал отдельные эпизоды о Ежове и Фриновском, говорил о том, что они к нему относятся плохо. Потом относился недоверчиво к массовым арестам среди командиров Красной Армии, считал это не случайным. Им в последний день перед арестом, а именно 7 июля было отправлено личное письмо на имя Сталина, содержание письма я знала, копия письма им была оставлена перед вызовом в органы НКВД мне. Я письмо спрятала. Он меня просил это письмо в случае чего уничтожить. Я Федько настолько верила, что мне казалось чудовищным, когда мне на следствии говорили, что он враг народа и я упорно ничего о Федько не рассказывала. Мне казалось, что в аресте Федько виноваты не только его бывшие товарищи, но и некоторые работники НКВД. Я не могла поверить, что Федько враг, я таким образом и держалась на следствии, несмотря на все слышанные оскорбления. Из одиночки я была переведена в камеру, в которой находилась Дударева Александра Лаврентьевна, жена Белова И.П. (командарма 1-го ранга, арестованного в январе 1938 года. С Дударевой З.М. Федько была знакома и ранее, в период совместной службы их мужей в СКВО и ЛВО. – Н.Ч.) Она подкупающе была со мной откровенна, она сочувствовала моему горю. Я ей говорила, что я Федько верю, что Федько безусловно будет освобожден, что безусловно он сумеет разоблачить тех людей, которые его арестовали и которые клевещут на честных людей. Да, я потом поделилась с ней многим из того, что Федько мне рассказывал, а потом, когда она узнала, что мой муж враг, она резко изменила ко мне свое отношение и извратила так смысл моих разговоров с ней, давая на меня показания, так что ее показания во многом носили характер сплетни и клеветы. Зачем ей нужно меня представлять следствию врагом, непонятно. Она меня довела до такого состояния, грозя мне, что она меня все равно представит следствию жутким врагом, что я имела, вероятно, неустойчивую нервную систему. Я несколько раз болела психическим заболеванием, последний диагноз был поставлен «шизофрения». Не выдержала всех этих переживаний и безобразной травли со стороны своей сокамерницы Дударевой и решила покончить жизнь самоубийством. Она мне прямо, открыто заявляла, что ей выгодно меня представить врагом и ей выгодно сказать отдельные фразы, хотя многих фраз, о которых она пишет в показаниях, в такой редакции и в таком смысле я, конечно, не могла говорить. Она поступила не честно, не по совести, она, мало. того, что меня постаралась представить врагом, так она постаралась и моих знакомых представить антисоветскими людьми и самые обычные разговоры их представила антисоветскими. Это величайшая подлость, это относится к разряду клеветы…»

Далее З.М. Федько рассказывает, как она, находясь во внутренней тюрьме на Лубянке, после нескольких попыток к самоубийству, была посажена на несколько суток в карцер. На всю жизнь запомнила Зинаида Михайловна эту дату – 28 сентября 1938 года. когда она оказалась в душном и тесном каземате. Ее память запечатлела, как в соседние камеры надзиратели беспрерывно, днем и ночью, приводили и уводили все новых и новых арестованных. Ее охватил ужас потому, что по отдельным репликам надзирателей ей показалось, что соседи – это смертники, люди, ждущие приведения приговора в исполнение. И что ее также ждет такой конец.

«…Я умоляла меня перевести в другую камеру, я билась о стены карцера от охватившего меня ужаса, мне казалось, что и меня ждет такая же участь. Я находилась на грани безумия, об этом великолепно знал и начальник тюрьмы, и следователь Иванов, и несмотря на это, меня упорно продолжали держать в этом карцере. Это было прямым издевательством надо мною…»

Доведя таким образом Зинаиду Михайловну до крайнего психического и физического истощения (таков и был замысел следователей-изуверов из дома на площади Дзержинского), ее стали часто вызывать на допросы и на одном из них «…заставили подписать совершенно неправильный протокол. Меня вызвали измученную, неправильно ориентирующуюся в окружающей обстановке и заставили подтвердить, что я знала, что Федько враг. Следователь Иванов на этом допросе зачитал заранее составленные вопросы и якобы мои ответы, а другой следователь Зиновьев писал этот протокол, а третий следователь, фамилию его не знаю, присутствовал при этом. А потом, не дав мне даже прочитать как следует и разобраться, что ими написано, обступили меня со всех сторон и заставили меня подписать. Мне говорили: «Нечего Вам, Зинаида Михайловна, торговаться, подписывайте». Мне было глубоко безразлично, я просто не отдавала отчета, что я делала. Я в таком состоянии могла подписать что угодно…»

В том протоколе, подписать который принудили З.М. Федько, говорилось, что ее муж до дня ареста занимался антисоветской деятельностью и что она об этом знала и не донесла органам НКВД и Советской власти; что комкор С.П. Урицкий является участником военного заговора. Воспользовавшись беспомощным состоянием женщины и уговорив ее подписать заведомо ложный протокол допроса, следователи, однако, не думали останавливаться на этом. Они еще заставили З.М. Федько написать собственноручные показания на мужа по заранее составленному старшим лейтенантом госбезопасности Ивановым конспекту. При этом он (следователь Иванов) упорно настаивал, чтобы его подопечная написала о том, что в Приморской группе войск у И.Ф. Федько была организация сообщников в лице начальника штаба группы комдива А.Ф. Балакирева и помощника командующего по материальному обеспечению дивинтенданта С.И. Беккера, направленная против командования ОКДВА и лично против маршала В.К. Блюхера.

«…Я не могу себе простить, что я подписала такой жуткий протокол… Когда следствие получило все, что им от меня надо, они меня оставили в покое, перевели меня из карцера в одиночку. Ко мне применялись репрессии морального характера, меня держали в одиночестве, я была в строжайшей изоляции, мне в течение 5 месяцев не давали писать ни одного заявления, надо мной всячески издевались вроде того, что семья моя за меня вся арестована, что я сына больше никогда не увижу, что сыну передадут, что я за враг; что вы дожили до того, что вас даже лишили фамилии и вы живете под номером 2. Предлагали, не хочу ли я к одной стенке с Федько. Когда я пришла в себя, уже будучи переведенной в одиночку, я поняла весь ужас, что сделала. Меня как-то вызвали на допрос, я просила исправить протокол, мне об этом было категорически запрещено даже думать…»

«Ко мне, не знаю зачем, была посажена в камеру одна из дежурных нашего коридора. Она, вероятно, информировала о каждом моем слове, произнесенном в камере, а я находилась как раз после карцера в состоянии резкого возбуждения и я даже хорошо не помню всего, что мной говорилось. Но только знаю, что ко мне отношение следователя Иванова резко ухудшилось. Я помню, что я открыто его обвиняла в том, что он заставил меня подписать ложный протокол. Я не могу понять, зачем следователю Иванову нужно из меня делать врага и заставлять под давлением давать ложные показания. Это недостойно советского следователя и я настаивала на том, чтобы следователь Иванов отвечал за свои действия. Меня в таком тяжелом состоянии держали больше месяца снова в одиночке, мне не оказывалась такая медицинская помощь, какая нужна была в моем состоянии.