Владея шестью иностранными языками, Нидермайер был чрезвычайно ценным сотрудником спецслужб Германии. Хорошее знание русского языка, широкий кругозор, умение разбираться в сложных военно-политических вопросах, богатый опыт разведчика предопределили дальнейшую его специализацию. Не успев окончить курса наук в Мюнхенском университете, капитан Нидермайер, после короткого пребывания в должности адъютанта военного министра, в конце 1920 года назначается руководителем специального подразделения по германо-советскому сотрудничеству при главнокомандующем сухопутными войсками генерале фон Секте.

Впервые Нидермайер появился в Советской России в 1921 году, когда для взаимодействия с РККА в министерстве вооруженных сил Германии (рейхсвере) была создана специальная группа и ее представитель (Нидермайер) вместе с военной миссией прибыл в Москву для соответствующей «рекогносцировки». В конце 1923 – начале 1924 года в Москве появилось представительство этой группы под названием «Московский центр». Возглавил центр полковник Нидермайер. В марте 1924 года начался обмен мнениями на секретных переговорах о строительстве в СССР самолетов, подводных лодок, боеприпасов для Германии.

Нидермайер в течение десяти лет (до конца 1931 года) курировал все общие вопросы военного сотрудничества РККА и рейхсвера. Хорошо изучив за эти годы Красную Армию, он в начале 30 х годов загорелся желанием написать о ней книгу, намереваясь издать ее в Германии. Изменившаяся обстановка в стране, вызванная приходом Гитлера к власти, нарушила, видимо, творческие планы Нидермайера и книга о Красной Армии (в популярном изложении) так и не вышла в свет.

В ходе реабилитации М.Н. Тухачевского было отмечено, что Нидермайер в указанный им (Тухачевским) период времени являлся специальным представителем рейхсвера в СССР и в силу имевшихся тогда соглашений осуществлял его связь не только с командованием РККА, но и с органами НКВД. Об этом прекрасно были осведомлены соответствующие отделы контрразведки СССР. Кроме того, по информации Разведывательного управления Штаба РККА, Нидермайер относился к числу противников гитлеризма и к сторонникам дружбы Германии и СССР на взаимовыгодных условиях. Имеются сведения о том, что в 1936 году по линии разведки от Нидермайера была получена ценная информация.

Под углом зрения проводившихся в СССР и РККА репрессий представляет, на наш взгляд, интерес последующая судьба этого кадрового германского разведчика. После возвращения из СССР он перешел на преподавательскую работу при кафедре военных наук Берлинского университета. С мая 1941 года служил в вермахте, готовил командные кадры и командовал дивизией. В 1944 году был назначен командующим так называемыми «добровольческими» формированиями вермахта, созданными в основном из советских военнопленных, изъявивших желание служить «великой Германии». В сентябре того же года Нидермайер по доносу был арестован гестапо и до апреля 1945 года сидел в тюрьме Торгау. При эвакуации тюрьмы бежал в англо-американскую зону. Оттуда он был передан представителям Красной Армии.

Будучи арестован в мае 1945 года советской контрразведкой, Нидермайер в ходе следствия дал следующие показания о своей работе в СССР в 20 е годы: «На банкетах и приемах я познакомился и имел беседы со следующими лицами: Тухачевским, Уборевичем, Якиром, Корком, Блюхером… Признаю, что, находясь в Советском Союзе, я с 1924 по 1927 г. занимался разведывательной деятельностью в пользу Германии… Однако я утверждаю, что кроме Готфрида я других агентов не имел… В 1927 г. я получил приказ.., о прекращении разведывательной работы в СССР…»^[314]

Следствие длилось долгие три года. В 1948 году Нидермайер постановлением Особого совещания при МГБ СССР был осужден на 25 лет лишения свободы. После приговора его следы теряются в недрах ГУЛАГа. Видимо, как и многие другие лица из числа военнопленных, он, отбывая наказание, умер, поскольку к тому времени имел открытую форму туберкулеза^[315].

Из показаний большинства обвиняемых по делу Тухачевского видно, что они поддерживали связь с германским военным атташе в Москве полковником Кестрингом (вскоре он станет генералом), которому якобы передавали секретные сведения, используя в этих целях, главным образом, встречи во время официальных дипломатических приемов.

Абсурдность таких обвинений подтверждают сами немецкие военные разведчики. Так, в ходе дополнительной проверки дела Тухачевского и его товарищей в Главной военной прокуратуре были изучены материалы архивно-следственного дела по обвинению бывшего генерал-майора вермахта К.А. Шпальке, о котором мы упоминали, арестованного в 1947 году сотрудниками Министерства госбезопасности (МГБ) СССР. Эти материалы свидетельствуют о том, что Шпальке действительно с 1925 по 1937 год служил в разведорганах рейхсвера и вермахта, специализируясь на сборе данных о Советском Союзе и его вооруженных силах. На следствии в МГБ он показал, что в 1926 году был прикреплен, как представитель германского генштаба, к командирам Красной Армии, приезжавшим к ним в страну для участия в маневрах и на учебу. В числе таких лиц Шпальке назвал Якира, Примакова, Путну и других, однако, по его настойчивому утверждению, никаких данных разведывательного характера он от них не получал.

Являясь руководителем отдела, ведающего разведкой против СССР и Красной Армии, Шпальке, как это видно из его следственного дела, был близко связан с Кестрингом. И тем не менее Шпальке на следствии упорно доказывал, что от Кестринга никаких агентурных материалов не поступало и вся его информация основывалась на официальных сведениях и сообщениях немецких офицеров, приезжавших в СССР для участия в маневрах и учениях.

Шпальке также показал, что когда германскому генеральному штабу стало известно о том, что Кестринг фигурирует в материалах процесса Тухачевского как «фашистский генерал в Москве», имеющий преступную связь с «заговорщиками», тому порекомендовали написать опровержение в наркомат иностранных дел СССР. Что Кестринг и сделал незамедлительно. В этом документе он всячески пытался доказать свою непричастность к делу о военном заговоре. По свидетельству генерала Шпальке, Кестринг возмущался выдвинутыми против него обвинениями и утверждал, что никаких связей агентурного плана среди командного состава Красной Армии у него нет и никогда не было. Конечно, полных показаний подсудимых германское посольство не имело, ибо процесс над группой Тухачевского был закрытым и их сведения о нем носили преимущественно общий характер. Иначе Кестрингу пришлось возмущаться бы еще больше. Ну хотя бы такими показаниями Бориса Фельдмана, данными им на допросе 9 июня 1937 года (за два дня до суда):

«…Мне стало в 1935 г. известно, что Тухачевский передает генералу Кестрингу сведения о состоянии вооружения РККА и другие данные. Подтверждаю, что я сам лично сообщил Кестрингу сведения о состоянии подготовки начсостава запаса и системе приписки…»^[316]

Итак, Тухачевского обвинили в том, что он в свое время установил тесную связь с начальником Генерального штаба рейхсвера генералом Адамом. Но тогда ведь точно такого же обвинения заслуживает и «шеф» Тухачевского – нарком Ворошилов, ибо они оба в конце 1931 года встречались и беседовали с Адамом, обсуждая многие вопросы сотрудничества между двумя армиями. Более того, генерал Адам прибыл в СССР не по собственной инициативе, а по официальному приглашению руководителя советского военного ведомства. Поэтому тут и речи быть не может о какой-то тайной связи между Адамом и Тухачевским.

Безусловно, Тухачевский очень интересовал немецкую сторону в силу своей должности начальника вооружений РККА и заместителя наркомвоенмора. О том свидетельствуют приводимые ниже фрагменты из недавно рассекреченных документов. Они же, эти документы, убедительно показывают, что о контактах (служебных, официальных и неофициальных) Тухачевского с представителями рейхсвера были хорошо осведомлены Сталин, Ворошилов и сотрудники Особого отдела ОГПУ-НКВД. Так почему же Сталин, выступая 2 июня 1937 года на заседании Военного совета при наркоме обороны, бросил тяжкое обвинение в шпионаже в пользу Германии арестованным военачальникам? И сделал он это, используя подтасовку фактов и смещение акцентов. У непосвященного читателя вполне может сложиться впечатление, что Сталин ничего не знал о существовавших контактах между РККА и рейхсвером в 20 х и начале 30 х годов. Приводимые документы начисто опровергают такой вывод. Они показывают, что Сталин, выступая 2 июня перед участниками Военного совета, нагло врал, сознательно обманывая людей, ибо в действительности он все знал об этих контактах. Более того, без его ведома и согласия Ворошилов не принимал никаких важных решений в своем наркомате, тем более в области внешних сношений.

Из личного письма посла Германии в СССР Г. фон Дирксена своему другу фон Бюлову в Берлин (17 октября 1931 г.): «…Неделю тому назад сюда прибыл генерал Адам с двумя лицами из Министерства рейхсвера и, таким образом, после ряда предварительных осложнений, это посещение в настоящее время состоялось. К счастью, это посещение до сих пор оправдывает те надежды, которые на него возлагались. Между Адамом и Народным комиссаром по военным делам Ворошиловым состоялась беседа, продолжавшаяся свыше трех часов…

…Ворошилов самым категорическим образом подчеркивает неизменное чувство дружбы, питаемое здесь к Германии. По его словам, как переговоры с Францией, так и переговоры с Польшей, представляют из себя явления чисто политического и тактического характера, которые диктуются разумом. В особенности же ясно отдают себе здесь отчет об отсутствии внутренней ценности договора о ненападении с Польшей…

Я беседовал особенно много с Тухачевским, который имеет решающее значение (видимо, в силу поста начальника вооружений РККА. – Н.Ч.) в деле сотрудничества с «Рейнметаллом»… Он далеко не является тем прямолинейным и симпатичным человеком, столь открыто выступавшим в пользу германской ориентации, каковым являлся Уборевич. Он – скорее замкнут, умен, сдержан. Надеюсь, что и он будет сотрудничать лояльно, когда он убедится в необходимости и выгодности этого сотрудничества…»^[317]

И еще один документ в подтверждение всего вышеизложенного. Это препроводительная записка Ворошилова к стенограмме его разговора с Адамом. Она адресована Сталину и датирована 11 ноября 1931 года.

«Дорогой Коба!

Направляю запись разговора с Адамом. Все сказанное Адамом застенографировано. Свои слова записал с возможной потребностью. Личные впечатления сообщу при встрече.

Привет. Ворошилов»^[318]

Военные руководители в СССР, в первую очередь Ворошилов, Тухачевский, Егоров, безусловно, не обольщались сладкоречивыми словами генералов рейхсвера. Они, понимая всю пользу сотрудничества с ним, в то же время знали и истинную цену германской военщины. О чем свидетельствует письмо Ворошилова советскому послу в Берлине Л.М. Хинчуку от 12 марта 1932 года: «…Учитывая в достаточной степени политическое значение рейхсвера и его руководящих кругов для Германии, мы, идя на материальные жертвы, сделали много для того, чтобы иметь хорошие отношения с рейхсвером. Однако, при этом мы никогда не забывали, что рейхсвер с нами «дружит» (в душе ненавидя нас) лишь в силу создавшихся условий, в силу необходимости иметь «отдушину» на востоке, иметь хоть какой-нибудь козырь, чем пугать Европу. Вся «дружба» и сотрудничество рейхсвера шли по линии стремления дать нам поменьше и похуже, но использовать нас возможно полнее…»^[319]

Неоднократно уже упомянутый в повествовании военный атташе Германии в СССР Кестринг находился в этой должности дважды: с 1931 до января 1933 года (с приходом к власти Гитлер заменил многих послов и военных атташе) и во второй половине 30 х годов (до начала войны). В январе 1933 года вместо Кестринга прибыл полковник Гартман, кадровый офицер старой императорской армии. В 1932 году он был прикомандирован к разведотделу рейхсвера с целью изучения СССР и РККА. На маневрах рейхсвера в 1932 году сопровождал группу командиров РККА во главе с заместителем командующего войсками Ленинградского военного округа И.И. Гарькавым.

И еще один важный документ, лишний раз подтверждающий тот факт, что связи с германскими военными деятелями, фигурировавшие в обвинительных заключениях по делам М.Н. Тухачевского, А.И. Егорова и других военачальников Красной Армии, были вполне официальными, проходившими в рамках протокола. И более того – «высочайше» одобренными со стороны Сталина и Ворошилова.

«В связи с назначением военного атташе Гартмана, представитель рейхсвера полковник Кестринг по случаю отъезда из СССР 23 января 1933 г. у себя на квартире устраивал прощальный обед. После согласования (19.1.33 г.) этого вопроса Берзиным с Ворошиловым на обеде присутствовали: зам. Наркомвоенмора и председателя РВС СССР Тухачевский М.Н. с женой, начальник Штаба РККА Егоров A.M. с женой, начальник Отдела внешних сношений – Сухоруков, помощник начальника Отдела внешних сношений – Смолин и Шрот»^[320].

Конечно, Кестринг был кадровым германским разведчиком со всеми вытекающими отсюда последствиями. И советская сторона, разумеется, знала это. Как знала и то, что, по аналогии с советской разведкой, Кестринг после завершения своей миссии обязательно представит своему руководству в Берлине подробный доклад о состоянии Красной Армии и ее командно-политического состава. У нас есть возможность обратиться к этим материалам. Так что же сообщала германская разведка в начале 1933 года?

«Общая оценка армии. Значение армии в общем поднялось до такой степени, что она в состоянии вести оборонительную войну против любого противника. При нападении на Красную Армию современных европейских армий великих держав, возможная победа их на сегодня может быть поставлена под вопросом. При своем численном превосходстве Красная Армия в состоянии вести победоносную наступательную войну против своих непосредственных соседей на Западе (Польша, Румыния)…

…В основном строительство вооруженных сил закончено. Теперь очевидно настало время по созданию инициативного и волевого командира всех степеней. Однако… налицо опасность, что это не удастся своевременно провести и что средний командный состав застынет на схеме и букве устава. До сих пор армия страдает тем, что, начиная от командира взвода и кончая командиром полка, командир не является еще полноценным. В своей массе они способны лишь решать задачи унтер-офицера. Несмотря на все мероприятия, проблема о командире Красной Армии еще не разрешена…»^[321]

Вполне естественно, что арестованные командиры РККА решительно отвергали чудовищную ложь о шпионаже в пользу Германии, тем более о передаче ими германской стороне сведений, составляющих военную тайну. Они утверждали, что многие из названных в деле сведений в сущности являлись несекретными, доступными многим материалами. Например, до 1932 года дислокация стрелковых и кавалерийских частей не составляла никакого секрета. В окружных газетах, в «Красной звезде», то есть в открытой печати ежедневно публиковалось множество заметок из войск с указанием не условного, а действительного наименования полков и дивизий, фамилии их командиров и политработников, мест дислокации, учений, маневров.

По немецким оценкам, «кадровый состав РККА к весне 1932 года составлял 600 000 человек… Всего имелся: 21 стрелковый корпус, 71 стрелковая дивизия, из них 43 территориальных и 1 стрелковая бригада (Узбекская), 4 кавалерийских корпуса, 13 кавалерийских дивизий, 3 кавалерийские бригады… Всего самолетов – свыше 2000. Во флоте всего 211 вымпелов».

Комментируя данную справку, начальник Разведуправления РККА Я.К. Берзин в феврале 1933 года заключил: «Дислокация стрелковых частей и конницы, являющейся до 1932 г. несекретной, отражает полностью в этом отношении наши легальные, а равно и официальные сведения, сообщаемые иногда иностранным военным представителям, находящимся в СССР…»^[322]

Сотрудничество между рейхсвером и РККА, как мы уже могли убедиться, не раз получало положительную оценку и со стороны советского военного командования, и со стороны руководства вооруженных сил Германии. Причем немецкие военачальники не без основания считали успехи, достигнутые Красной Армией в 30 е годы, плодом взаимных усилий. Так, полковник Кестринг летом 1931 года писал главе рейхсвера генералу фон Секту, что последствия военной поддержки, оказываемой Германией Советскому Союзу, видны во всей Красной Армии: «Наши взгляды и методы красной нитью проходят через все их военные положения». Еще через несколько лет, уже при режиме Гитлера, тот же Кестринг после окончания Киевских маневров, когда зарубежные военные делегации (Франции, Италии, Чехословакии) дали им высокую оценку, заметил с гордостью: «Мы можем быть довольны этой похвалой. Все-таки эти командиры и начальники – наши ученики».

Определенная доля правды в словах Кестринга имеется. Но только лишь доля и не более! А в остальном какая же все-таки наглость! И это у чопорных кадровых немецких военных! Зачислить в свои ученики талантливых советских военачальников Якира, Дубового, Туровского, игравших главные роли на Киевских маневрах 1935 года, только потому, что они несколько месяцев находились в командировке в Германии с целью ознакомления с системой подготовки войск и участия в маневрах, – это, согласитесь, уже слишком. Несмотря на многое полезное, что вынесли командиры РККА из поездок в войска и учреждения рейхсвера, все-таки нельзя делать такого обобщающего вывода, как это сделал Кестринг. Тем более, что в процентном отношении количество помощи Германии со стороны СССР было значительно больше, нежели в обратном направлении.

Приходится констатировать и тот факт, что опыт и знания, приобретенные советскими и германскими командирами, оказались востребованными только наполовину, а именно лишь германской стороной. Что же касается советских военачальников, проходивших стажировку и учебу в войсках и учреждениях рейхсвера, то почти всех их постигла ужасная участь сталинских репрессий, мучительные пытки и страдания в застенках НКВД, скорый и неправый суд. И немедленный расстрел после оглашения приговора. Из лиц, перечисленных в справке-таблице, помещенной в начале данной главы (а это около 60 человек), ко времени нападения Германии на Советский Союз репрессий избежали только К.Д. Голубев (будущий командарм Великой Отечественной, генерал-лейтенант) и А.В. Катков (в годы войны он будет командовать войсками Уральского военного округа в звании генерал-лейтенанта). И все!!! Только два человека остались в строю РККА, чудом избежав ареста и суда. Остальные же были или физически уничтожены, или долгие десятилетия гнили в лагерях и ссылке (комкор Тодорский, комдив Иссерсон, комбриги Мироевский, Кит-Вийтенко и др.). Таким вот высоким был «к.п.д.» сталинской машины уничтожения военных кадров страны. В то время как знания и опыт, приобретенные германскими специалистами в СССР, не пропали даром: они в полной мере нашли себе применение в ожесточенном противоборстве с Красной Армией в годы Великой Отечественной войны.

Правда, был и третий человек из указанного списка – комкор Л.Г. Петровский – встретивший войну на свободе в должности командира 63-го стрелкового корпуса. Однако этому предшествовали исключение из партии и увольнение из армии в 1938 г., почти двухлетнее пребывание вне ее. К счастью, Петровский оказался в числе тех немногих, которым удалось вернуться в кадры РККА. В августе 1941 года Л.Г. Петровский, выводя войска из окружения, был смертельно ранен под г. Жлобин Гомельской области.

Комиссары и помполиты

Мы уже отмечали, что политический состав в РККА представлял собой вторую по численности группу военнослужащих, подпавшую под гонения и чистки в годы большого террора. Комиссары, помполиты, политруки – все они занимали соответствующее место в системе организационно-штатной структуры частей, соединений и учреждений Красной Армии. Еще В.И. Ленин точно и метко определил роль политсостава в РККА и проводимой им партийно-политической работы. Он писал, что там «…где наиболее заботливо проводится политработа в войсках и работа комиссаров, – …там нет расхлябанности в армии, там лучше ее строй и ее дух, там больше побед»^[323].

В структуре политсостава Красной Армии особое место занимали военные комиссары – должностные лица, облеченные большими полномочиями со стороны правящей партии. В РККА институт военных комиссаров был введен весной 1918 года в связи с массовым привлечением в армию и на флот военных специалистов – бывших генералов и офицеров старой армии, а также необходимостью усиления политического воспитания многочисленной красноармейской массы. Важнейшими задачами военных комиссаров в годы гражданской войны и некоторое время после нее были: проведение в армии и на флоте политики партии большевиков и Советского правительства; политическое воспитание личного состава; руководство работой партийных ячеек; участие в решении всех оперативных вопросов боевой деятельности войск. Ни один приказ без подписи военкома не подлежал исполнению.

И военные комиссары добросовестно выполняли свои нелегкие обязанности. Это о них говорилось в резолюции 8-го съезда РКП(б) по военному вопросу: «Комиссары в армии являются не только прямыми и непосредственными представителями Советской власти, но и прежде всего носителями духа нашей партии, ее дисциплины, ее твердости и мужества в борьбе за осуществление поставленной цели. Партия может с полным удовлетворением оглянуться на героическую работу своих комиссаров, которые, рука об руку с лучшими элементами командного состава в короткий срок создали боеспособную армию»^[324].

В межвоенный период институт военных комиссаров несколько раз отменялся (в 1925 и 1940 годах) и вновь вводился (постановление ЦИК и СНК СССР от 10 мая 1937 года). На посты военкомов, соединений и частей подбирались, как правило, наиболее подготовленные в политическом и военном отношении люди, на деле показавшие свою преданность и верность генеральной линии партии, всецело поддерживающие политику руководства РКП(б) -ВКП(б) и Советского правительства. И вот теперь этих людей, которыми по праву гордились армия и страна, сотнями и тысячами отдавали на заклание органам НКВД, превращая их в прах и лагерную пыль.

К началу июня 1937 года армейского комиссара 2-го ранга Славина (Бас) Иосифа Еремеевича, начальника Управления военно-учебных заведений РККА, а в недавнем прошлом начальника политуправления Ленинградского военного округа, обложили со всех сторон. В течение последних двух месяцев (апрель – май) он только и делал, что отбивался от разного рода пасквилей, как из рога изобилия посыпавшихся на него после окончания работы фёвральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б). На примере Славина наглядно можно показать, как один из ответственных работников наркомата обороны в 1937 году ровно полгода (апрель – сентябрь) был фактически оторван от своих прямых обязанностей, потратив все это время на всякие разбирательства (партийные и служебные), на подготовку объяснительных записок, опровергающих клеветнические утверждения своих сослуживцев (бывших и настоящих).

Одним из первых на него поступило заявление члена Комиссии Советского Контроля Кисиса, написанное в начале апреля на имя наркома обороны маршала Ворошилова. Ознакомление с этим заявлением приводит к некоторым весьма примечательным выводам. Оно, как, вероятно, и другие «сигналы» с мест, валом повалившие в центр после пленума, страдает неконкретностью обвинения, расплывчатостью формулировок. Автор, стараясь отличиться и, так сказать, «не отстать от поезда», натужно силится припомнить подробности событий пятнадцатилетней давности, но у него это не совсем получается. Хотя уже само по себе обвинение оппонента в приверженности к троцкизму, пусть даже это случилось полтора десятка лет назад, в апреле 1937 года было чревато для последнего весьма большими последствиями. Последствиями, разумеется, неприятными, что вскоре и случилось. Приведем этот документ, как образчик послепленумовских доносов.

Лично

Наркому обороны СССР

тов. Ворошилову К.Е.

Начальником Главного Управления Высших Военно-учебных учреждений РККА работает тов. Славин.

Сообщаю Вам, что тов. Славин в 23–24 г. в период ХIII-й партконференции стоял на троцкистских позициях. В то время тов. Славин работал на Дальнем Востоке, а я был секретарем Енисейского губкома партии.

Я встретил тов. Славина… по дороге в Москву на XIII-ю партконференцию. В поезде, среди делегатов, едущих на партконференцию, шла дискуссия вокруг тогдашних споров с оппозицией и в этой дискуссии тов. Славин защищал троцкистов.

Сообщаю Вам об этом для проверки, не скрывает ли тов. Славин этих своих троцкистских ошибок от партии.

Член КСК (Кисис)

7.IV.37 г. г. Москва^[325]

Итак, обвинять Славина начали издалека, использовав троцкизм как наживку на крючок опытного рыболова. Хотя заявление Кисиса и страдало отсутствием всякой конкретики, однако и по нему Славину пришлось отбиваться, ибо из Партийной комиссии Политуправления РККА от него затребовали объяснений. Бросается в глаза деталь – насколько малым по объему было заявление Кисиса и как пространно Славину пришлось опровергать эту напраслину на него. Хорошо еще, что во главе Парткомиссии ПУРККА стоял не ограниченно упертый Ефим Щаденко, а Константин Сидоров, умный и вдумчивый политработник, знавший Славина не один год и пытавшийся на первых порах доносительского вала во всем детально разобраться, отделить, насколько это было возможно, зерна от плевел. Однако затем, когда волна доносов и репрессий по ним приобрели масштабы «девятого вала», даже и Сидорову оказалось не под силу во всех персональных партийных делах соблюсти сугубую объективность, не поддаться эйфории обличительства.

Кстати, о Константине Григорьевиче Сидорове очень тепло отзывается Евгения Гинзбург, автор бестселлера «Крутой маршрут». Заведующая отделом культуры газеты «Красная Татария», она еще в 1935 году была обвинена в пособничестве троцкистам, получив за это строгий выговор. Не примирившись с несправедливым решением, Гинзбург подает апелляцию в высшие партийные органы, а затем сама едет в Москву и обращается в поисках правды в Комиссию Партийного Контроля (КПК). Там она и встретилась с корпусным комиссаром Сидоровым, который по занимаемой им должности ответственного секретаря Парткомиссии ПУРККА являлся членом партколлегии КПК.

Обивая пороги различных кабинетов КПК, побывав у нескольких партследователей, почти отчаявшись найти эту неуловимую правду, Евгения Семеновна в один из таких критических для нее моментов повстречалась с Сидоровым.

«В какой-то момент показалось, что мне немного повезло на Ильинке (там размещалась КПК. – Н.Ч.). Член партколлегии Сидоров, работник ПУРа, проявил ко мне внимание и сочувствие. Он возмутился формулировкой… решения, в котором говорилось, между прочим: «запретить пропаганду марксизма-ленинизма».

– Черт знает что! Запретить коммунисту пропаганду марксизма! Ни в какие ворота не лезет! Усердие не по разуму.

Он обнадежил меня, что взыскание будет уменьшено. И действительно, к ноябрю я получила выписку, в которой «во изменение решения партколлегии по Татарии» строгий с предупреждением заменялся строгим. Пункт о запрещении преподавания и пропагандистской работы был совсем снят, а мотивировка «за примиренчество к враждебным партии элементам» была заменена более мягкой – «за притупление политической бдительности».

Сидоров, как и многие другие ответственные московские партийные работники, никак не предполагал дальнейшего разгула репрессий в партии и стране. Наоборот, по словам Е. Гинзбург, он надеялся на улучшение политического климата в партии, о чем и не преминул ей сказать.

– А затихнет немного обстановка, подадите через годик на снятие, – сочувственно напутствовал меня Сидоров и по искреннему выражению его лица видно было, что этот серьезный человек с большим партийным прошлым действительно надеется на возможность «затихания» обстановки.

Да, масштабов предстоящих событий не могли предвидеть даже такие умудренные опытом партийцы…»^[326]

2 мая 1937 года Славин посылает на имя К.Г. Сидорова объяснительную записку, в которой утверждает, что «ни в 1923, ни в 1924 гг., о которых пишет тов. Кисис, я к троцкистской оппозиции не принадлежал, а стоял на позиции партии». Он также сообщает, что самого Кисиса хорошо знал по совместной работе в Екатеринославе в 1922–1923 гг. А что касается совместной поездки в Москву на ХIII партконференцию, то «в беседе с ним и некоторыми другими партийными работниками (точно не припомню), ехавшими с нами в одном вагоне на конференцию, я говорил о том, что, как мне казалось, дискуссия началась слишком обостренно и могла бы проходить в менее резких формах… Нигде, ни на одном собрании я этого не высказывал, так как колебаний в правильности политики партии у меня не было.

На ХIII Всесоюзной партийной конференции (декабрь 1923 г.) я голосовал вместе с партией. Как известно, на этой конференции только два начпуокра – Московский и Закавказский – голосовали с троцкистской оппозицией. На ХIII съезде партии (май 1924 г.), на котором я тоже был делегатом, я голосовал с партией»^[327].