Смирнов также распорядился, чтобы в крупных округах (МВО, БВО, ЛВО, КВО, ОКДВА, ЗабВО) создали свой резерв политработников численностью не менее 150 человек. В остальных округах – на полсотни меньше. Также он приказал начальникам политуправлений округов представить ему списки кандидатов в состав резерва ПУРККА: от перворазрядных округов по сорок, а от остальных – по двадцать человек, пригодных для замещения самостоятельных политических или командных должностей, начиная от военкома полка и выше. Для более решительной (как Смирнов понимал решительность в кадровых вопросах, читатель убеждается при чтении настоящего очерка) и успешной ликвидации некомплекта старшего и высшего политсостава, а также для подбора кандидатов в резерв ПУРККА он командировал в округа часть своего аппарата^[113].

Вторая половина 1937 года для П.А. Смирнова вообще оказалась богатой событиями. Они после утверждения его начальником ПУРККА следовали одно за другим: в октябре – назначение заместителем наркома обороны (по совместительству), в декабре – избрание депутатом Верховного Совета СССР первого созыва (баллотировался он в Совет Союза по Днепродзержинскому избирательному округу Днепропетровской области). Тогда же ему присваивается очередное воинское звание «армейский комиссар 1-го ранга». А за день до нового, 1938 года, последовало новое назначение, резко изменившее профиль его деятельности – он становится членом правительства СССР.

Это означало, что политика, проводимая П.А. Смирновым на посту начальника Политического Управления РККА, его стиль и методы по «наведению порядка» в Красной Армии, получили полное одобрение и поддержку со стороны ЦК ВКП(б) и лично Сталина. Это означало, что жесткая позиция, занятая Смирновым при инквизиторской чистке командных кадров РККА в 1937–1938 годах, вполне соответствовала генеральной линии партии в тот период и что он оправдывал оказанное ему доверие. Это означало, что в жуткой обстановке всеобщей подозрительности середины и второй половины 30 x годов, особенно в высших эшелонах власти, у Смирнова не обнаружилось никаких отклонений от этой линии, за проявления которых приходилось платить дорогой ценой, вплоть до свободы и жизни. По меткому выражению одного из современников П.А. Смирнова, бывшего политработника Красной Армии, – академика Исаака Минца, «они колебались вместе с нею, этой генеральной линией…»

В 30 х годах Советский Союз взял курс на строительство большого морского и океанского флота. Усилиями всего народа происходило его оснащение новой боевой техникой и вооружением. На основе накопленного опыта оперативно-тактической и боевой подготовки, развития военно-теоретической мысли были созданы условия для появления Боевого Устава Морских Сил (БУМС-30, БУМС-37) и других руководящих документов. В них большое внимание уделялось боевому использованию подводных лодок, авиации и торпедных катеров, которым отводилась роль ударных сил в наступательных операциях. Предусматривалось ведение операций на коммуникациях противника силами подводных лодок, авиации и надводных кораблей.

В связи со значительным ростом сил флота и изменением характера его задач, ЦК ВКП(б) и Советское правительство признали необходимым выделить Военно-Морские Силы из состава РККА и создать самостоятельный общесоюзный народный комиссариат Военно-Морского Флота. Постановление о его образовании было принято ЦИК и СНК СССР 30 декабря 1937 года. В нем говорилось:

«1. Образовать общесоюзный Народный Комиссариат по Военно-Морским Делам.

2. Передать в ведение Народного Комиссариата по Военно-Морским Делам военно-морские силы РККА, выделив их из состава Народного Комиссариата обороны СССР.

3. Народному Комиссару по Военно-морским Делам СССР в пятидневный срок внести в СНК СССР на утверждение проект положения и структуру Народного Комиссариата по Военно-морским Делам СССР»^[114].

Тогда же руководить новым наркоматом было предложено П.А. Смирнову. Должность начальника ПУРККА он сдал Льву Мехлису, одному из доверенных лиц Сталина, политработнику дивизионного звена времен гражданской войны, срочно призванному из запаса с одновременным присвоением ему звания «армейский комиссар 2-го ранга».

К моменту назначения П.А. Смирнова наркомом Военно-Морские Силы организационно включали в себя четыре флота (Балтийский, Черноморский, Тихоокеанский, Северный) и четыре флотилии (Амурскую, Днепровскую, Каспийскую. Северо-Тихоокеанскую), в целом насчитывающие 45 соединений. По решению Политбюро ЦК ВКП(б) в составе вновь созданного наркомата предусматривался военно-политический орган – Политической Управление на правах военно-морского отдела Центрального Комитета партии. Возглавил его дивизионный комиссар (вскоре станет корпусным) М.Р. Шапошников – начальник отдела организационно-партийной работы ПУРККА. Начальником Главного Штаба ВМФ был назначен Л.М. Галлер, многие годы до этого командовавший Краснознаменным Балтийским флотом.

Стиль работы с людьми у Смирнова и на посту наркома ВМФ остается прежним – частые разносы, подозрительность, отсутствие должного такта с подчиненными, грубость… Стремительное восхождение на самый верх иерархической лестницы, по всей видимости, сильно вскружило ему голову, создало впечатление личной незаменимости и неизменной поддержки со стороны руководства Кремля и лично И.В. Сталина. И как результат – это очень повлияло на рост таких отрицательных качеств, как излишняя самонадеянность, преувеличение значения собственной персоны.

Петр Александрович в целом то не любил особо засиживаться в служебном кабинете. Еще с первых дней комиссарской деятельности его более привлекала работа с людьми в войсках, как организационно-партийная, так и агитационно-массовая. Не изменил он себе и тогда, когда сел в кресло Гамарника, по-прежнему охотно выезжая в округа. Но если раньше, будучи военкомом дивизии и корпуса, начальником политического управления ряда округов, Смирнов немало времени отводил на личные выступления перед различными категориями комсостава, политработников, партийного и комсомольского актива, то теперь, в 1937–1938 годах, он основную цель в поездках в войска и на флоты видел, по его же словам, в «наведении порядка». Под этим термином новый нарком ВМФ, то есть член правительства, подразумевал лишь одну ипостась – чистку кадров от троцкистов, «правых», участников «военно-фашистского» и других заговоров. И в этом тогда почетном, а по сути – позорном деле Смирнов весьма и весьма преуспел. Как это происходило практически, мы увидим ниже на примере Тихоокеанского флота (ТОФ).

Его (ТОФ) продолжали сотрясать все новые и новые волны арестов комначсостава. Очередная из них пришлась на зиму и весну 1938 года. Насколько болезненно она сказалась на боевой готовности флота, можно узнать из воспоминаний его командующего Н.Г. Кузнецова. Приходится, к сожалению, констатировать, что свою лепту, притом немалую, внес в эту кампанию и нарком ВМФ П.А. Смирнов. В частности, его первый, можно сказать ознакомительный визит на ТОФ сопровождался арестом большой группы командиров и политработников флота.

Обратимся к страницам мемуаров адмирала Н.Г. Кузнецова. Он пишет, что «…в апреле 1938 года я получил телеграмму, что на флот прибывает новый, только что назначенный нарком ВМФ П.А. Смирнов. Я ждал встречи с ним. Надо было доложить о нуждах флота, получить указания по работе в новых условиях. Мы понимали, что реорганизация Управления Военно-Морскими Силами связана с большими решениями по флоту. Страна начинала усиленно наращивать свою морскую мощь.

Одновременно о созданием наркомата был создан Главный военный совет ВМФ. (Кузнецов ошибается – Главный Военный совет ВМФ был образован 13 марта 1938 года. – Н.Ч.). В его состав вошли А.А. Жданов, П.А. Смирнов, несколько командующих флотами, в том числе и я. Но пока на заседания совета меня не вызывали. В то время поездка с Дальнего Востока в Москву и обратно отнимала не менее двадцати суток. Начальство, видимо, не хотело из-за одного заседания на такой срок отрывать меня от флота. Словом, я считал приезд нового наркома вполне естественным и своевременным, тем более что на Северном флоте и на Балтике он уже побывал. Но все вышло не так, как я предполагал.

Официальная цель приезда в телеграмме была указана: разобраться с флотом. Однако, как стало ясно позже, это означало – разобраться в людях, и мы поняли, что он будет заниматься прежде всего руководящим составом. Так и получилось.

«– Я приехал навести у вас порядок и почистить флот от врагов народа, – объявил Смирнов, едва увидев меня на вокзале.

Нарком поставил главной задачей перебрать весь состав командиров соединений с точки зрения их надежности. Какие, спрашивается, были основания ставить под сомнение наши преданные Родине кадры? (И это после двадцати лет существования Советской власти! – Н.Ч.).

Остановился нарком на квартире члена военного совета Я.В. Волкова, с которым они были старинными приятелями. Первый день его пребывания во Владивостоке был занят беседами с начальником управления НКВД. Я ждал наркома в штабе. Он приехал лишь около полуночи.

Не теряя времени, я стал докладывать о положении на флоте. Начал с главной базы. Весь ее район на оперативной карте был усеян условными обозначениями. Тут было действительно много сил. Аэродромы, батареи, воинские части располагались вдоль побережья и на многочисленных островах. Соединения кораблей дислоцировались в бухте Золотой Рог и в ближних гаванях. Но чем дальше на север, тем слабее защищались опорные пункты и базы. Отдельные участки побережья находились по договору в руках японских рыбаков, и это еще больше осложняло положение. Я видел, что нарисованная мною картина произвела на Народного Комиссара большое впечатление. Но когда я стал говорить о нуждах флота, П.А. Смирнов прервал меня:

– Это обсудим позднее.

«Ну что ж, – подумал я, – пускай поездит, посмотрит своими глазами. Тогда будет легче договориться».

– Завтра буду заниматься с Диментманом (начальником краевого управления НКВД. – Н.Ч.). – сказал Смирнов в конце разговора и пригласил меня присутствовать.

В назначенный час у меня в кабинете собрались П.А. Смирнов, член Военного совета Я.В. Волков, начальник краевого НКВД Диментман и его заместитель по флоту Иванов. Диментман косо поглядел на меня и словно перестал замечать. В разговоре он демонстративно обращался только к наркому.

Я впервые увидел, как решались тогда судьбы людей. Диментман доставал из папки лист бумаги, прочитывал фамилию, имя, отчество командира, называл его должность. Затем сообщалось, сколько имеется показаний на этого человека. Никто не задавал никаких вопросов. Ни деловой характеристикой, ни мнением командующего о названном человеке не интересовались. Если Диментман говорил, что есть четыре показания, Смирнов, долго не раздумывая, писал на листе: «Санкционирую». И тем самым судьба человека была уже решена. Это означало: человека можно арестовать. В то время я еще не имел оснований сомневаться, достаточно ли серьезны материалы НКВД. Имена, которые назывались, были мне знакомы, но близко узнать этих людей я еще не успел. Удивляла, беспокоила только легкость, с которой давалась санкция.

…Я ходил под тяжелым впечатлением от арестов. Мучили мысли о том, как это люди, служившие рядом, могли стать заклятыми врагами и почему мы не замечали их перерождения? Что органы государственной безопасности могут действовать неправильно – в голову все еще не приходило. Тем более я не допускал мысли о каких-то необычных путях добывания показаний.

Нарком провел два дня в море, побывал в Ольго-Владимирском районе. В оперативные дела он особенно не вникал. Может быть, ему, человеку, не имевшему специальной морской подготовки, это было и трудно. Зато он очень придирчиво интересовался всюду людьми, «имевшими связи с врагами народа»…

Пребывание Смирнова подходило к концу. К сожалению, решить вопросы, которые мы ставили перед ним, он на месте не захотел, приказал подготовить ему материалы в Москву. Я заготовил проекты решений. Смирнов взял их, но ни одна наша просьба так и не была рассмотрена до самого его смещения, на месте нарком решил лишь один вопрос, касающийся Тихоокеанского флота, но и это решение было не в нашу пользу. Речь шла о крупном соединении тяжелой авиации. Во Владивостоке Смирнов сказал мне, что командование Особой Краснознаменной Дальневосточной армии просит передать это соединение ему. Я решительно возражал, доказывал, что бомбардировщики хорошо отработали взаимодействие с кораблями, а если их отдадут, мы много потеряем в боевой силе. Смирнов заметил, что авиация может взаимодействовать с флотом и будучи подчиненной армии.

– Нет, – возражал я. – То будет уже потерянная для флота авиация.

Я сослался на испанский опыт, показавший, как важно, чтобы самолеты и корабли были под единым командованием. Все это не приняли в расчет. Приказ был отдан, нам оставалось его выполнять. Потом Смирнов признался мне. что принял решение потому, что его уговорил маршал Блюхер. Наши «уговоры» на наркома действовали меньше…

…Можно было привести десятки трагических эпизодов, когда уже после отъезда Смирнова, который, очевидно, увез с собой «обстоятельный» материал, были арестованы командующий морской авиацией Л.И. Никифоров и член военного совета флота Я.В. Волков. Арест последнего даже в той обстановке мне казался невероятным. Он был в отличных отношениях со Смирновым и, кажется, мог доказать свою невиновность…»^[115]

Возглавлять наркомат Военно-Морского Флота Смирнову довелось ровно полгода, как и Политуправление РККА… Так сказать день в день, ибо 30 июня 1938 года он был арестован и препровожден во внутреннюю тюрьму НКВД. Там его уже ожидали начальник 2-го Управления НКВД комбриг Н.Н. Федоров со своим помощником – опытным «колольщиком» майором госбезопасности В.С. Агасом. Двое суток они оказывали на него мощное психологическое давление, но до побоев дело пока не доходило – следователи надеялись сломить сопротивление со стороны Смирнова, не прибегая к мордобитию. Основную ставку Федоров и Агас делали на показания ранее арестованных бывших сослуживцев Петра Александровича, хорошо знавших его прежде всего по Белорусскому и Ленинградскому военным округам, а также по ПУРККА и наркомату ВМФ – И.П. Белова, А.С. Булина, А.И. Егорова, С.П. Урицкого, Д.Ф. Сердича, Б.У. Троянкера, Ф.С. Мезенцева, П.С. Иванова, И.И. Сычева и других.

От него требовали «совсем немного» – признать свое участие в военно-фашистском заговоре и принадлежность к белорусско-толмачевской оппозиции 1928 года; вербовочную работу по вовлечению в заговор новых членов; вредительскую деятельность по ослаблению боевой мощи Красной Армии и политико-морального состояния ее личного состава, а также принятие руководства военно-фашистским заговором по военно-политической линии (после смерти Гамарника).

Например, чего стоило Смирнову читать показания, написанные рукой Петра Иванова – начальника политотдела Оршанской авиабригады: «С приездом в БВО Смирнова там стала действовать подпольная контрреволюционная организация, руководимая Смирновым П.А… Дважды присутствовал при антисоветских разговорах, проводимых Смирновым, в которых он высказывал мысль против НКО – что он не способен руководить армией… Лично встречался со Смирновым и тот рассказал, что цель организации – устранение от руководства армией Ворошилова, сохранение троцкистских кадров, вербовка новых членов. Таким образом, в военный заговор первый раз был вовлечен Смирновым П.А., и второй – Булиным А.С.».

Или показания корпусного комиссара М.Р. Шапошникова, полученные от него за неделю до ареста Смирнова. Надо отметить, что Шапошников являлся выдвиженцем, так сказать протеже Смирнова: именно его, начальника отдела ПУРККА, рекомендовал Петр Александрович для утверждения ЦК ВКП(б) на самую высшую политическую должность во вновь создаваемом наркомате Военно-Морского Флота СССР. Сделать это было нетрудно – Смирнов, уходя из ПУРККА, имел возможность выбрать себе заместителя по политической части. И выбор этот он сделал в пользу Михаила Шапошникова, зная того много лет по совместной службе в различных округах.

И вот перед ним показания Шапошникова, в которых тот пишет, что его, тогда начальника организационного отдела Политуправления РККА, вызвал к себе Смирнов и поставил задачу «всемерно разоблачать троцкистов, чтобы зашифровать свою деятельность». Далее Шапошников сообщает, что ему совместно со Смирновым удалось добиться назначения на ответственные военно-политические посты в РККА ряда заговорщиков. К числу последних он отнес корпусного комиссара Я.В. Волкова – члена Военного совета ТОФ, дивизионного комиссара Н.А. Юнга – члена Военного совета СибВО, а также дивизионных комиссаров А.В.Тарутинского – члена Военного совета УрВО, И.М. Горностаева – начальника политуправления КВО, И.И. Кропачева – начальника политуправления ОКДВА, Ф.С. Мезенцева – члена Военного совета Черноморского флота.

Следователи настойчиво «давили» на Смирнова, организовывая для него очные ставки, в том числе с И.П. Беловым и А.С. Булиным – его заместителем по ПУРККА, подсовывая ему все новые и новые показания арестованных, уличавших бывшего военно-морского министра во множестве мыслимых и немыслимых грехов. Так, комдив Д.Ф. Сердич свидетельствовал, что Смирнов, будучи начальником политуправления БВО, окружил себя троцкистами (Н.А. Юнг, Р.Л. Балыченко и другие). Далее Сердич утверждал: «…Хотя мне никогда никто прямо не говорил о том, что Смирнов является участником антисоветского заговора, однако, ряд фактов характеризует его с антисоветской стороны…» К таким фактам Сердич отнес и то, что Смирнов допускал отрицательные высказывания в адрес К.Е. Ворошилова.

О подобных словесных выпадах Смирнова против наркома обороны упоминается и в показаниях бывшего начальника Разведуправления РККА комкора С.П. Урицкого, который 18 июня 1938 года утверждал, что в период чистки партии в 1928–1929 годах в СКВО по вине члена Реввоенсовета округа (то есть П.А. Смирнова) было скомпрометировано значительное количество коммунистов, между тем троцкисты, например как Д.А. Шмидт и некоторые другие проходили ее без всякой задержки. А такие известные в Красной Армии командиры, как И.Р. Апанасенко, Е.И. Ковтюх, были якобы ошельмованы и доведены до озлобления. А делалось это, по версии Урицкого (а если уж быть совсем точным – по версии следственной части Особого отдела НКВД СССР), для того, чтобы оторвать командиров от партии, доказать, что они не сыновья ее, а всего лишь нелюбимые пасынки^[116].

Обессиленный физически и опустошенный морально, Смирнов продолжал стоять на своем, отвергая все обвинения в свой адрес. Так продолжалось до 3 июля, когда взбешенные оказанным сопротивлением следователи исполнили свою угрозу – отправили его в смирительную Лефортовскую тюрьму.

Если послушать (правда, спустя двадцать лет) бывших работников НКВД, то ничего страшного, по их словам, не произошло при этом. – обычные будни следовательской деятельности. Например, А.М. Ратнер, принимавший весьма активное участие в расследовании дела Смирнова, на допросе 29 февраля 1956 года показал: «После ареста Смирнова с ним сначала занимался бывший тогда зам. начальника Особого отдела Агас, который лично с ним разговаривал. Через два или три дня Агас приказал мне начать следствие по делу и предупредил, что он будет руководить следствием. Смирнов безусловно был уже подготовлен Агасом к тому, чтобы давать показания об участии в заговоре и я не сомневаюсь, что Агас использовал либо методы физического воздействия, либо провокационные методы… Состояние Смирнова было крайне подавленным, угнетенным…»

Испытание Лефортовской тюрьмой выдерживали считанные единицы, к числу которых Смирнов не принадлежит. Уже 3 июля он пишет заявление на имя Ежова, в котором подтверждает свое участие в заговоре. А также говорит, что на очных ставках с Беловым, Булиным и другими заговорщиками он не признавал себя виновным, но теперь, после мучительных размышлений, решил дать признательные показания…

И Смирнов стал давать эти показания, поистине написанные его кровью. Допросы шли непрерывно днем и ночью. Так, указанное выше заявление от 3 июля, адресованное Ежову, Смирнов написал, не выдержав тринадцатичасового истязания. Не лучше ему было и в остальные дни. Судите сами. Из справки, полученной из архива Лефортовской тюрьмы, видно, что в этом проклятом людьми и забытом богом заведении Смирнов находился со 2 по 9 июля 1938 года. Динамика допросов в эти дни и ночи выглядит следующим образом^[117] :

Всякий раз, сломив сопротивление Смирнова, Агас и Ратнер заставляли его писать очередное покаянное заявление на имя Ежова, в каждом из которых появлялись фамилии все новых и новых заговорщиков. Особый упор следователи делали на выявление «шпионов, вредителей и террористов» в центральном аппарате наркомата обороны. Под их неослабевающим прессом Смирнов был вынужден написать 4 июля о том, что со слов своего заместителя по ПУРККА Антона Булина он знал начальника секретариата Ворошилова корпусного комиссара И.П. Петухова как одного из особо законспирированных участников военного заговора (впоследствии от этих обвинений в адрес Петухова Смирнов откажется, но дело ведь было уже сделано).

Однако руководству Особого отдела такого свидетельства оказалось мало – для них какой-то там начальник канцелярии наркома, пусть и обороны, пусть и самого Ворошилова, был мелкой сошкой. Им нужен был выход если не на самого наркома, то хотя бы на его заместителей, которые фактически все до единого были у них на прицеле: ведомству Ежова важно было «вскрыть» новый большой заговор в руководстве Красной Армии. Должность первого заместителя в это время исполнял командарм 1-го ранга И.Ф. Федько. Вот на него то и решили выйти через Смирнова, который в заявлении от 5 июля сообщил, что он с 1937 года был связан по заговору с Федько, об участии которого в заговоре он узнал впервые годом раньше от И.П. Белова.

Чем больше давал признательных показаний Смирнов, тем более разгорался аппетит у следователей. Впереди было еще полгода времени до суда (о чем, конечно, Смирнову было неведомо), несколько десятков многочасовых допросов и очных ставок – всех их перечислить просто не позволяют рамки очерка. Скажем только, что установленные законом сроки следствия по его делу приходилось продлевать несколько раз, что и делал принявший к производству дело Смирнова на заключительном этапе старший лейтенант госбезопасности И.Р. Шинкарев.

По ходу следствия Смирнов от части ранее данных им показаний отказывался, другую же часть – уточнял. Например, на допросе 19 августа 1938 года он заявил, что его показания месячной давности (от 17–19 июля) о разговоре с Уборевичем об открытии фронта противнику в случае войны не соответствуют действительности. «…Никаких разговоров об открытии фронта с Уборевичем я никогда не вел… Со мной Уборевич об этом не говорил. Записал я эту формулировку, не обдумав как следует, и в момент несколько напряженный для меня лично, скорее всего по слабости духа».

Бывший нарком Военно-Морского Флота утверждал, что его показания от 17–19 июля в части установления связи по заговору со своим заместителем – П.И. Смирновым-Светловским, не соответствую действительности, так как он узнал о его участии в заговоре от маршала А.И. Егорова. Клеветническими назвал Петр Александрович свои собственные показания об участии в заговоре морских военачальников – Столярского, Курехина, Сынкова, П.С. Смирнова, Москаленко и других. «Я их оклеветал!» – однозначно заявил следователю П.А. Смирнов^[118].

А в целом многостраничное дело Смирнова пухло день ото дня. Заставили его признаться и в активной вербовочной работе, благо что возможностей для этого у него, по мнению следствия, было предостаточно. Что и нашло свое отражение в протоколах допросов и в обвинительном заключении. В орбиту вербовочной деятельности Смирнова попал практически весь высший комначсостав военных округов, в которых он в течение многих лет был членом РВС и начальником политического управления, а также ПУРККА и наркомата ВМФ. Вилка разброса здесь действительно велика: от инструкторов отделов политуправления округа до помполита Военно-Морской академии, военного прокурора БВО и комиссара Академии Генерального штаба.

Страницы следственного дела запечатлели многие драматические, рвущие душу и леденящие сердце сцены, дающие во многом фору произведениям бессмертного Шекспира. Например, встреча на очной ставке 13 июля 1938 года Смирнова, с Федько. Первый утверждает, что об антисоветской деятельности и участии Федько в заговоре он узнал сначала от командарма Белова, а затем при личном разговоре, состоявшемся дважды. При этом якобы Федько просил Смирнова узнать содержание «компромата» на него за период пребывания в ОКДВА. Федько же, в свою очередь, всех этих показаний Белова и Смирнова не подтвердил и заявил, что участником заговора он никогда не был. Энкаведешники устроили Смирнову очную ставку даже с наркомом Ворошиловым. Хотя вернее будет определить ее как допрос Смирнова с участием в нем Ворошилова, которому по ходу.разговора следователь задавал вопросы, касающиеся предыдущей службы и поведения подследственного. К чести наркома обороны, он не поспешил облыжно поливать грязью бывшего своего заместителя по политчасти.

Дабы не пересказывать многочисленных протоколов допросов и очных ставок, личных заявлений и многих других документов следственного дела, обратимся только к одному из них, так сказать итоговому – обвинительному заключению. Но сначала, следует воспроизвести еще один, важный документ, характеризующий поведение Петра Смирнова после почти годичного тюремного испытания. Дело в том, что следствие по делу Смирнова, было окончено в начале февраля 1939 года, о чем ему и было объявлено 9-го числа. При выполнении данной процессуальной операции Петр Александрович, подтвердив свою принадлежность к антисоветскому военному заговору, вместе с тем заявил, что значительная часть его показаний не соответствует действительности, так как он их дал вынужденно, а некоторые из них вообще написаны даже не с его слов, а лично следователем Агасом.

В частности, он отрицал свое участие в белорусско-толмачевской группировке, проведение вредительской деятельности в армии и получение на это указаний от Гамарника, вовлечение в заговор И.И. Коржеманова (до ареста в 1938 году работал начальником отдела кадров штаба БВО. – Н.Ч.), наличие антисоветской связи с рядом лиц, указанных в материалах дела.

Вот как протокольно выглядит это заявление:

«Вопрос: Чем Вы можете дополнить материалы расследования?

Ответ: Свою вину я, как участник антисоветского военного заговора, признаю, но считаю необходимым внести следующие исправления в протокольные записи, как не соответствующие действительности, как не просмотренные мною при подписи или вынужденно неправильно данные мной показания: период белорусско-толмачевский освещен неправильно, в белорусско-толмачевской группировке я не участвовал и к ней не примыкал. Наоборот, будучи в 1928 г. начальником пуокра в СКВО, получив белорусско-толмачевскую резолюцию, на специально собранном совещании командного и политического состава округа, которое проводилось в Пятигорске, я выступил с докладом, осуждающим белорусско-толмачевскую группировку в армии, как неправильную и политически вредную.

По моему же предложению была принята соответствующая резолюция, которую можно найти в делах пуокра и ПУРа за 1928 год. На состоявшемся Пленуме Ревсовета Союза в 1928 году специально обсуждался этот вопрос, я и там выступал против белорусско-толмачевских настроений, что подтвердил и нарком Ворошилов на очной ставке и впоследствии на всех совещаниях я последовательно придерживался этой же позиции. Это ведь было в тот момент, когда выступали с белорусско-толмачевскими взглядами открыто, следовательно, не было оснований для ухода в подполье и двурушничанья. Я резко выступал против перегибов в проведении единоначалия, в связи с этим часть политработников, разделяющих взгляды белорусско-толмачевцев, поддерживала меня. Никакой подпольной контрреволюционной работы на базе белорусско-толмачевских настроений я не вел до вступления в заговорщическую организацию, т.е. до 1933 года, когда белорусско-толмачевцы были для этой цели использованы. Поэтому весь первый раздел показаний от 17 июля является неправильным, в большинстве написанным не мной, а Агасом (следователем). Естественно, неверна также и та запись, где говорится, что начальники пуокра Кожевников, Кучмин, Васильев, Берман знали меня, как белорусско-толмачевца.

Шифреса (начальника Военно-хозяйственной академии, армейского комиссара 2-го ранга. – Н.Ч.) я как белорусско-толмачевца не знал. Исаенко и Трегубенко (начподивы СКВО), как белорусско-толмачевцы, упомянуты неправильно, а также об их правых взглядах мне ничего не было известно. Запись в протоколе, что я был уволен из РККА, неправильна, так как я из РККА никогда не увольнялся, а был командирован на курсы марксизма. Упоминание Вайнера (Л.Я. Вайнер в первой половине 30 х годов командовал в БВО 3 м кавалерийским корпусом. Впоследствии, до своего ареста в августе 1937 года – комкор, военный советник при Главкоме (министре) Монгольской Народной Армии. – Н.Ч.), как связанного по заговору с Уборевичем, неправильно, так как мне это не было известно. О Вайнере и Сердиче (он сменит Вайнера на посту командира 3-го кавкорпуса. – Н.Ч.), как о заговорщиках, мне стало известно из официальных материалов после их ареста. Указаний Зиновьеву (начальнику политуправления УрВО, корпусному комиссару. – Н.Ч.) об установлении им связи по заговору с Гарькавым (командующим войсками УрВО в 1935–1937 годах. – Н.Ч.) и Головиным (председателем Уральского облисполкома. – Н.Ч.) на Урале я не давал. С Румянцевым (секретарем Западного обкома ВКП(б).