Он давно потерял счет времени — то ли время остановилось в беге, то ли оно, как борода на лице, вело себя в Заповеднике не по правилам. Плыть на доске было тесно и неудобно. Ноги сводило, и тогда наш путешественник, преодолев брезгливость и беспокойство, примостился на доске сидя, а ноги опустил в воду.
      И сразу же пожалел об этом. Что-то скользкое и холодное ухватило его за пятку, пощекотало ее недолго и отпустило. Андрей Т., едва не потеряв равновесие, выдернул ногу из воды и разглядел у себя на пятке короткую неумелую надпись синим химическим карандашом: «Прямо мель, бери левее, к фарватеру». И подписано: «Лейтенант Скворешня».
      У него отлегло от сердца. Он стал загребать левее, чтобы не загорать на мели. Справа, по ходу плавания, в темноте затрепетал огонек.
      — Эй, там, на доске! Не желаете присоединиться к ужину? — послышался издалека голос.
      — Спасибо за приглашение, не могу, — крикнул в ответ Андрей Т.
      — А что так?
      — Спешу.
      — Жаль. Опять нам сидеть голодными.
      Андрея Т. передернуло. Выходит, не все обитатели этой речки были такими доброхотами, как Скворешня.
      Доска плыла и покачивалась, покачивалась и плыла, и было это так медленно и сонливо, что Андрей Т. не заметил, как задремал.
      Сколько он проспал, неизвестно. Проснулся он от тихих ударов — дерево стучало о сталь. Шахматная доска постукивала о стальную решетку, перегораживающую русло реки. Толстые прутья решетки тянулись от поверхности вверх; нетрудно было предположить, что точно такие же прутья тянутся до самого дна.
      Андрей Т. потрогал металл. Ни ржавчины, ни налета гнили. Опять этот проклятый стибон. Одним словом, приехали.
      В стороне, наверно на берегу, раздавались тихие скрипы. Он прислушался: похоже, скрипело дерево. Андрей Т. направил доску туда, руками перебирая прутья. Двигался он осторожно — не хотел, чтобы его обнаружили. Скоро из прибрежной неразберихи, мутных пятен и щербатых теней, стало вырисовываться строенье. Странное это было строенье, угловатое какое-то, дерганое, перекошенное и как будто живое.
      Желтый свет из маленького оконца освещал прибрежный песок и какую-то костлявую лапу, очень похожую на куриную. Вела она себя вроде мирно — вяло ковырялась в песке да почесывала лениво бревна, выскребая из них мох и труху.
      И к бабке было ходить не надо, чтобы понять, что это такое. Избушка на курьих ножках в натуральную величину.
      Андрей Т, причалил, стряхнул воду с доски и направился к низенькому крыльцу, держась от ноги подальше. Кто знает, а вдруг она, как дурная лошадь, — лягнет своим куриным копытом и ходи потом, мучайся, загипсованный.
      Но ноге до него, похоже, не было никакого дела; она спокойно впустила его на крыльцо и дала постучаться в дверь. За дверью мирно играло радио, и голос певицы Зыкиной бодро выводил «Я — Земля…».
      — Заходи, коль пришел, не заперто, — ответили из-за двери. Андрей Т. пошаркал подошвами о крыльцо и прошел в избушку.
      За широким столом без скатерти сидела очень даже знакомая личность и улыбалась беззубым ртом. Марфа Крюкова, бабка Мара, — это была она. Рядом с ней сидела в точности такая же бабка, полная ее натуральная копия. Разница была только в нарядах. На одной был пестрый платок и какая-то выцветшая шубейка, на другой — зимняя милицейская шапка старого, еще довоенного образца, и старенький женский ватник.
      На столе стоял самовар, баранки в большой тарелке и вафельный торт «Сюрприз». Бабки чинно сидели рядом и пили чай из глубоких блюдец.
      Андрей Т. хотел поздороваться и переводил взгляд с одной на другую, не зная с кого начать.
      — Здравствуйте, — сказал он обеим сразу, увидел в углу золоченые образа и на всякий случай кивнул.
      — Шахматы, милок, у печки поставь, пусть чуток пообсохнут. — Бабка Мара показала блюдцем на печку, потом сказала гостю приветливо: — Наплавался, натрудился, теперь садись, подкрепи желудок. Вот напитки, наедки, — она кивнула на самовар и баранки, — ешь, пей, разговаривай, коли не брезгуешь старушечьим обществом. Вот сестра моя, познакомься. По имени она — Бабка, по фамилии — Голубая Шапка.
      Копия Марфы Крюковой отодвинула от себя блюдце, встала по стойке смирно и молча протянула Андрею Т. твердую, мозолистую ладонь.
      Тот пожал, они познакомились.
      Андрей Т. попивал чаек, закусывал румяным баранком и слушал бабкины разговоры.
      — Здесь она. Шапочка моя, и живет, считай, почти как на даче. — Марфа Индриковна громко прихлебывала и рассказывала ему про сестру. Та сидела и лишь кивала, подливая гостю из самовара. — Хорошо ей здесь — ни шуму, ни беспокойства. Речка вон бежит по песочку. Изба, огород. Сама себе и рыбки наловит, и зверя какого в капкан застукает. А глядишь, и я ей чего подкину — ватник вон почти новый справила, лыжи в прошлый год подарила. Сестрице моей, как вору, — все в пору. Нынче вон баранками разжилась, этот торт на празднике выиграла. Нет, Садко, жить здесь можно, особенно, когда ты безъязыкий.
      Андрей Т. сидел, расслабленный, за столом, ел вприхлебку и пил вприкуску и не хотел ни о чем думать. Бабкин разговор затормаживал, слушать ее было приятно, как приятно сидеть в тепле после долгого холодного перехода.
      — Ты не гляди, что она молчит, — продолжала Мара свою историю про сестрицу, — она все слышит, все понимает. Она у меня молчальница, безъязыкая, как моя клюка. Только с рыбками говорит да с птичками, а много ль с ними наговоришь. Пока чистишь да потрошишь к обеду. Или с Ивашкой каким заблудшим. Пока в печку его сажаешь… Да уж какие нынче Ивашки… Они сами тебя первую на храпок возьмут да еще и револьвер к брюху…
      Андрей Т. кивал и слушал, как настенные часы-теремок отмеривают по капле время. Стрелочки стояли на месте. Они тоже слушали бабку, забыв обо всем на свете.
      — И сами эти Ивашки столько не стоят, сколько приправ к ним требуется. Кардамон, гвоздика, коренья всякие, лист смородиновый. А то еще с брусникой моченой, когда на Пасху или на Троицу.
      Стрелочки стояли на месте, показывая одиннадцать; часы тикали.
      — Название одно — Ивашки. «Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши». Ты подумай, какое должно быть мясо, чтобы кататься, валяться, его поевши! Они ж все дохлые да отравленные, эти нонешние Ивашки…
      Старуха все говорила, а часы все показывали одиннадцать.
      — Что-то наш гостек загрустил. Ты бы, что ли, Шапка, вареньицем его угостила или свежее яичко из погреба принесла.
      Бабка Голубая Шапка со скрипом встала из-за стола и захромала в сторону печки. Нагнулась, не доходя, и, схватившись за металлическое кольцо, потянула вверх крышку люка. Крышка была тяжелая, из толстых дубовых досок; бабка тужилась и кряхтела; Андрей Т., не выдержав этих мук, бросился ей на помощь. Марфа Крюкова, как ни в чем не бывало, прихлебывала чаек.
      Справившись с неподъемной крышкой. Бабка Голубая Шапка спрыгнула в квадратный проем. В погребе что-то гудело и булькало; тяжелый запах курятника с силой ударял в нос. Андрей Т. задержал дыхание и из любопытства заглянул вниз.
      В мутном голубоватом свете шевелились какие-то механизмы; некоторые Андрей узнал — пригодился недолгий опыт его прежней инженерной работы. Кладуны, лапники, яйцегревы, лопасти механических загребальников. Но были и совсем незнакомые — руки на железных шарнирах с лампочками вместо ногтей, петушок на гусеничном ходу, то ли деревянный, то ли выкрашенный под дерево, он тряс своим резиновым гребнем, хохлился и говорил: «Ко-ко-ко». Много чего там было любопытного и загадочного.
      Бабка выбралась из погреба на поверхность и достала из рукава ватника баночку крыжовенного варенья и свежее золотое яйцо.
      И снова они сидели у самовара, и снова тикали часики на стене, и снова показывали одиннадцать.
      — Вот пропишешься у нас постоянно, тогда увидишь, какая тут жизнь веселая. — Марфа Индриковна рассказывала, а Голубая Шапка кивала. — Есть, конечно, отдельные недостатки, но где ж ты без недостатков видел. Сестрицу мою, к примеру, возьми. Деток у нее не было, старика на войне убили, плакала она, плакала и пошла однажды в дремучий лес. Идет она, значит, по лесу, видит — ягодка, надо съесть. Съела она ее, стало брюхо у сестрицы большое. Идет дальше. Видит — другая ягодка. Съела она эту другую, стало брюхо у нее больше вдвое. Ладно, попадается ей третья ягодка. Съела она и эту…
      Кажется, Андрей Т. задремал. Потому что откуда вдруг ни возьмись, а напротив, вместо Бабки Голубой Шапки, сидела уже какая-то толстая усатая тетка и напевала ему голосом певицы Людмилы Зыкиной:
 
Тик-так, прыг-скок,
Время спряталось в песок.
Бежит речка по песочку,
Золотишко моет,
Не ходи, Ванек, в солдаты —
На войне угробят…
 
      — Здесь у нас хорошо, спокойно, — она продолжала петь, но теперь почему-то прозой, — и речка, и золотишко, и избушка эта специальная. Знаешь, какая у нас избушка? Пока ты в ней — время стоит на месте. Как вошел ты сюда в двадцать три нольноль, так в эти же двадцать три ноль-ноль отсюда и выйдешь. Только зачем тебе уходить? Оставайся. — Она уже сидела с ним рядом и пела ему в самое ухо горячим голосом. — Ребеночка я тебе рожу, бараночками тебя буду кормить, будешь ты у меня холеный да гладкий, не то что нынче. Штампик только на бумажке поставим и заживем.
      — Штампик? — переспросил Андрей Т. и вдруг с удивлением понял, что тоже не говорит, а поет.
      — Штампик. Шлеп, и готово. — Она дернула усом вверх, показывая куда-то под потолок. — Есть здесь одна Печать. — Она понизила голос. — Большая такая, круглая. Самая главная из печатей. Ею-то мы штампик и шлепнем.
      — Печать, — согласно повторил Андрей Т. Сон его был сладкий и теплый, не хотелось ни вставать, ни спешить, лишь сидеть вот так, за столом, и слушать эти ангельские напевы.
      — Да, Печать. В сейфе она. Печать-то, и сейф тот светится по ночам, горит голубым пламенем. Потому как сила в ней, в этой самой Печати. И все мы ею здесь припечатаны.
      — Припечатаны, — баритоном поддержал Андрей Т.
      — А на воле, там тебе не житье, — пропела она на высокой ноте, показывая в темноту за окном, — там чужое. Злые люди, ой злые.
      Голос Зыкиной исчезал в поднебесье и скоро совсем исчез, съеденный немыслимой высотой.
      Стрелка показывала одиннадцать. Андрей Т. вздрогнул, протер глаза, увидел свое отраженье в бабкином самоваре, надкусывающее черствый баранок. Бабка Голубая Шапка по-прежнему сидела напротив, почавкивая набитым ртом.
      В окнах вдруг потемнело, хотя куда уж было темнеть, и так темень стояла адская. По избушке ударил ветер. Пол накренился. Андрей Т. едва успел ухватить заскользившее по столу блюдце.
      — Кащей что ль летит? — Марфа Крюкова взяла со стола баранок, навела его на окно, покрутила, чтобы усилить резкость, и подслеповато прищурилась. — Так вроде не обещался. Змей Горыныч сейчас в роддоме сидит, ждет наследника. Может, Маленький Принц?
      Сии размышления были прерваны нечаянно тремя франмасонскими ударами в дверь.
      — Кто там? — строгим голосом спросила старуха, на всякий случай прячась за самовар.
      — Ваша мать пришла, молочка принесла, — ответили из-за двери.
      — Какая такая мать? — Марфа Крюкова подмигнула зачем-то Андрею Т. Тот не понял, но ответил ей тем же.
      — Какая? А вот такая! — Дверь открылась; на пороге стояла двугорбая предводительница уродов. Остальная компания выглядывала из-за ее спины. — Ни с места! Всем сидеть как сидели! — Дюжина вороненых стволов торчала в дверном проеме, это не считая многочисленного числа единиц колющего, режущего, пилящего и вспарывающего оружия.
      — Вот ведь страсти-ужасти! То-то мне всю ночь удавленник на дереве снился. — Марфа Крюкова всплеснула руками, но, казалось, нисколько не удивилась.
      Бабка Голубая Шапка мгновенно обрела голос.
      — Вот он! Косточка к косточке, волосок к волоску! В лучшем виде, как и приказывали. — Она тыкала пальцем в Андрея Т. и преданно улыбалась двугорбой.
      Двугорбая подошла к столу. Желеобразный человек-блин, протиснувшись откуда-то сбоку, проблеял козлиным голосом:
      — Аще алчет недруг твой — ухлеби его, аще жаждет — напои его. — И потянулся к торту «Сюрприз».
      — Отставить жрачку! — осадила его начальница. Тот в момент втянулся в толпу сопровождавших ее помощников.
      — Что, папаша, напутешествовался? — ласково обратилась она к опешившему Андрею Т. — Уйти от нас захотел? Деток своих оставить? Думал, здесь у нас глушь, Саратов? Живем в лесу, молимся колесу? Зашел за елку, и поминай как звали? Здесь у нас все на виду, все друг про друга знают. В Заповеднике как: сказал куме, кума — свинье, свинья — борову, а боров — всему городу. Верно? — Последняя фраза относилась уже не к Андрею Т., а к угрюмой шатии-братии, столпившейся за спиной начальницы.
      Скелетообраэный фашист гыгыкнул. Герой-любовник элегантно захохотал, прикрыв рот ладошкой в татуировке. Застенчивый упырек улыбнулся, стащил со стола баранок, покрутил его для вида на пальце и, не жуя, уложил в живот. Хмырь с перебинтованным кулаком сдержанно пожевал челюстью. Желеобразный человек-блин задрожал своими восемнадцатью подбородками. Бабка Голубая Шапка забулькала недопитым чаем и зажамкала недожеванными баранками.
      Скоро все успокоились. Эстрадная халтурщица, погасив улыбку, уселась на горбатую лавку, закинула ногу на ногу и вытащила из лифчика длинную сигарету с фильтром. Хмырь как истанный джентльмен, тут же угостил ее огоньком от импортной зажигалки «Ронсон». «Мерси», — сказала в ответ халтурщица и томно почесала под мышкой. В избушке запахло потом. Со стороны поглядеть — просто идиллическая картинка, а не надругательство над свободой личности.
      — Вставай, папаша, пойдем. Кончилось твое время. — Двугорбая похлопала Андрея Т. по плечу. Тот продолжал сидеть, тупо глядя в серебро самовара. Она вздохнула и железным сточенным ногтем поскребла глаз-катафот. — Папаша, ты что, не понял? Вставай, говорю, идем. Круглая Печать ждет.
      — Может, щей на дорожку? — услужливо предложила Бабка Голубая Шапка. — Или малосольных огурчиков?
      — Кто любит кислое да соленое, а кто красное да крепленое, — ответила ей двугорбая ведьма, поманила пальцем фашиста и кивнула на сидящего пленника. — Объясни, папаша не понимает.
      Фашист осклабился и закатал рукава.
      — Во зинт ди вафн? — сказал он, низко наклонившись к Андрею Т.
      — Где прячешь оружие? — Бабка Голубая Шапка вызвалась в добровольные переводчицы. Андрей Т. молчал.
      — Во зинт минэн фэрлэкт? — Фашист потер кулак о кулак. Андрей Т. поморщился. От фашиста пахло давно не стиранными носками.
      — Где заложены мины? — перевела Бабка.
      — Гипт эс панцэр? — Кулак фашиста запрыгал возле лица Андрея Т.
      — Есть ли танки?
      Андрей Т. отвернул лицо.
      — Не колется, — доложил фашист и вопросительно посмотрел на ведьму. — Разрешите приступить к пыткам?
      — Спокойно, без рукоприкладства! — Дверь хлопнула. На пороге стоял Базильо. С гаванской сигарой во рту и в серой ковбойской шляпе, он выглядел как народный мститель из какого-нибудь голливудского фильма. — Совсем с ума посходили? Время — деньги, Печать не ждет, а вы тут цирк с допросом устраиваете.
      Он подошел к Андрею Т. и пристально посмотрел на него.
      — Пойдемте, молодой человек, — сказал он, попыхивая сигарой.
      Андрей Т. поднялся. В зеленом глазу кота дрожала искорка смеха.
      Компания двугорбой засуетилась. Хмырь с фашистом взяли Андрея Т. под руки и вывели за порог. Следом вышли ведьма и кот Базильо. Остальная шатая-братия громко переругивалась в дверях — никто не желал уступать другому дорогу.
      Дойдя до тропинки, тянущейся вдоль берега подвальной реки, Базильо и двугорбая ведьма остановились.
      — Налево, — сказал Базильо, указывая сигарой вбок.
      — Направо, кабинет там. — Ведьма показала направо и задвигала своими горбами.
      — Направо — долго, можем не уложиться по времени. Есть путь короче, — твердо сказал ей кот и выпустил изо рта огромное колесо дыма.

      До полуночи оставались минуты, когда кот, горбатая и ее команда, пройдя бесконечными лестницами, коридорами и подвалами, отконвоировали покорного пленника к двери с надписью на табличке: «Директор».
      Встречал их господин Пахитосов. Он нервно переминался у входа, жевал потрепанный ус и то и дело озирался по сторонам.
      — Время, время! — Побарабанив по наручным часам, он зыркнул глазом на подконвойного и вытащил из кармана ключ. — Я уже битый час торчу здесь, как дурак, на виду, а вы прохлаждаетесь неизвестно где. Можно подумать, что мне больше всех надо.
      — А то нет, — сказала ему двугорбая и выдавила хрипловатый смешок. — Ладно уж, отпирай. Мы тоже не на каруселях катались.
      Пахитосов с третьей попытки попал ключом в скважину. Молча, по одному, крадучись, вся компания ступила в приемную. Здесь царили тени и полумрак. От голубоватого плафона над дверью разливался холодный свет. Лица у всех были серые и землистые, как у старых пожухлых трупов.
      Пахитосов притворил дверь и довольно посмотрел на горбатую:
      — Сначала как договаривались. Десять тонн баксов мне, десять — Базильо. Правильно? — Он подмигнул коту.
      — Без базара, — сказала ведьма и шепнула что-то фашисту. Тот вытащил огромный бумажник и, не глядя, вынул из него две зеленые пачки. Одну протянул Пахитосову, другую — Базильо.
      Пахитосов подозрительно посмотрел на пачку и взвесил ее на ладони; ноздри его раздулись, глаза превратились в щелочки, слезящиеся красным огнем.
      — Значит, говоришь, без базара? — Голос его булькал от гнева. — За фраера меня держишь, старая? Тонну впендюриваешь за десять? Нет, я так не подписывался. — Он протянул ей деньги. — Ищите лоха на стороне. Пойдем, Базильо, здесь пахнет угарным газом.
      — Это пока аванс, — остановила его старуха. — Остальное, когда сделаем дело.
      — Ты что ж, старая, уже и не доверяешь? Кому? Мне? — Он обиженно посмотрел на Андрея Т., словно искал у него сочувствия: — Вот она, молодой человек, плата за доброту! Я к ним с открытой душой — и то им, понимаешь, и это, и в город им увольнения, и праздничный спсцпаек. А мне за это тонну аванса! — Пахитосов схватился за сердце. — Жестокий век! Рушатся идеалы! — Он снова нацелился на старуху. — Здесь только моего риску — на полтора лимона зеленых! Я же места могу лишиться. Плюс трех городских квартир. И вообще — или давай бабки полностью, или я умываю руки.
      — Без пяти уже, — сказал кот. — Рекомендую поторопиться.
      — Ладно, — сказала ведьма. — Еще две тонны сейчас, остальное — после работы.
      — Нет, — сказал Пахитосов. — У меня тоже принципы. Ты мне еще скажи, что нынче не при деньгах, что зарплату пятый месяц не платят. Кто в Питере всех вокзальных нищих в кулаке держит, рэкет свой на них делает? Скажешь, не ты? А этот твой фашист недоклепанный, скелетина эта вражья, он что, в своем «Русском порядке» травку с газонов косит? Знаем мы, чего он там косит, какую такую травку. — Пахитосов обводил глазами толпу молодчиков, выбирал кого-нибудь одного и, тыча в него пальцем, разоблачал. — А этот жирный, который к гуманитарной помощи присосался. Лопнет скоро, а все сосет и сосет, паук…
      — Три тысячи плюс одна. Итого — четыре, — сказала ведьма.
      — Согласен, уговорила. — Пахитосов махнул рукой. — Четыре с половиной сейчас, остальное — когда закончим.
      Получив и пересчитав аванс, он направился к директорской двери в дальнем конце приемной. Перед тем, как ее открыть, он внимательно оглядел присутствующих, выбрал из толпы четверых, остальных оставил у двери.
      В числе избранных оказались: естественно, двугорбая предводительница, естественно, Андрей Т., естественно, кот Базильо и почему-то человек-вешалка. Пятым был сам Пахитосов.
      Войдя в святая святых, избранники недоуменно заозирались. Слишком здесь было просто. Ни роскошных ковров по стенам, ни портретов в богатых рамах, ни бриллиантов, рассыпанных по углам. Какой-то убогий стол с зеленой лампой посередине, парочка колченогих стульев, щелястые жалюзи на окнах, пропускающие ночную луну. И железный сейф у стены.
      Пахитосов подошел к сейфу и ласково погладил его по дверце. Кот Базильо уселся на колченогий стул и стал со скрипом на нем раскачиваться. Во рту у него снова была сигара, появившаяся непонятно откуда. Золотой ее ободок, подсвеченный лунным светом, улыбался Андрею Т.; шелковая ленточка дыма рисовала в воздухе знак вопроса.
      Пахитосов посмотрел на собравшихся и вытащил часы-луковицу. Отщелкнул двойную крышку, и в кабинете заиграла мелодия. Андрей Т. вздрогнул и посмотрел на часы. Он вспомнил эту мелодию, вспомнил и незваного гостя, точно так же отщелкивавшего крышку часов в его городской квартире.
      — До полуночи две минуты. — Пахитосов успокоил часы и взялся за дверцу сейфа. — Волнуюсь, как в Новый год. — Он слегка приоткрыл дверцу и подмигнул напрягшемуся Андрею Т. Да ты не бойся, это же пустая формальность, это же не под топор голову класть и не под гильотину. Штампанет она синий штампик и все дела. И будешь ты с того момента натуральный Садко. Мысли будут Садковы, песни будут Садковы, только физиономия останется от тебя нынешнего… Жарко, — сказал он вдруг и вытер вспотевший лоб.
      И тут произошло следующее. Его левый, косящий, глаз выпрыгнул из своей орбиты и стремглав покатился по полу. Пахитосов на него даже не посмотрел. Затем с лица сорвались усы и, по-вороньи махая крыльями, полетели догонять глаз. Через секунду перед Андреем Т. стоял никакой не господин Пахитосов, перед ним собственной персоной покачивался, выпятив брюхо, его бывший драгоценный сосед, владелец ста метров площади на проспекте Римского-Корсакова, Конь Кобылыч, чтоб ему ни дна, ни покрышки. Он нисколько не постарел, даже наоборот, выглядел спортивно и моложаво, несмотря на выпяченное брюшко и глянцевую шишковатую голову, качающуюся на лошадиной шее.
      — Что, братец, не ожидал? — сказал он уже из сейфа, нырнув туда по самые плечи. — А как я тебя тогда, со шнурками-то? Это ж я специально, для жалости. Посмотрит, думаю, а человек без шнурков, сердце-то у него и екнет. Ведь екнуло, а, Андрюша?
      Конь Кобылыч умолк, теперь ему было не до шнурков. Благоговейно, как подушечку с орденами, он держал Большую Печать, подставив под нее обе ладони и покусывая влажный язык.
      В кабинете воцарилось молчание. Лишь стул с раскачивающимся котом скрипел тоскливо и нудно, да бледная ночная луна подвывала ему в ответ.
      — Айн, цвай, драй, — прошептал Конь Кобылыч и в испуге зажмурился.
      Ничего не произошло.
      Андрей Т. посмотрел на часы. На часах было две минуты первого.
      — Извиняюсь. — Улыбочка на лице Кобылыча уж больно напоминала гримасу. Впрочем, он нисколько не растерялся. — Плюсминус минута, стандартный допуск. Спокойствие, все будет о'кей. — Он вознес Печать над собой и опять зажмурился.
      И снова никакого эффекта.
      — Так-так, — нахмурилась двугорбая ведьма. — Кто-то из нас неправ. — Она взглянула на человека-вешалку и легонько ему кивнула. Засаленный шелковый шарф, только что свисавший до полу, молнией прочертил пространство и обмотался вокруг шеи Коня Кобылыча. Тот захрипел, забулькал. Печать выпала из его ладоней и с грохотом покатилась по полу.
      — Я не знаю, почему она не работает. Я здесь ни при чем. Должна она работать, должна! Тут какая-то провокация!
      — Говоришь, не знаешь? — Веки двугорбой ведьмы набухли от справедливого гнева. Шарф человека-вешалки затягивался все туже и туже. — А кто знает?
      — Я знаю, — ответил со стула кот.
      Все, включая полузадушенного Коня Кобылыча, посмотрели на него.
      — Это только для нас 12 часов, — спокойно продолжал кот, покачиваясь на колченогом стуле, — а для Печати всего одиннадцать. Объясняю: мы шли сюда на восток и поэтому сэкономили один час. Если бы мы шли на запад, то есть по коридору налево, то, наоборот, потеряли бы один час. Эффект Филеаса Фогга. — Он победно оглядел публику. — С вас двадцать, тысяч фунтов стерлингов, господа.
      Если семь цветов радуги представить в оттенках серого, то именно такая палитра украшала в эти минуты физиономии разбойничьей троицы. Молчание продолжалось не долго.
      — Ах, вот кто у нас предатель. Вот кто повел нас сюда обманным путем. — Двугорбая плюнула со злости в кота, но, промахнувшись, попала в человека-вешалку. Тот отбил плевок костылем. — За наши деньги нас самих же и подставляет! — Секунд пять она мрачно смотрела в пол, потом резко вскинула голову и сказала: — Ерунда! Сработает на час позже, какая разница. Подождем, никуда он от нас не денется. А с тобой будет разговор особый. — Она направила катафот на кота и окатила его недобрым взглядом.
      — Вы сказали, какая разница? — громом прозвучало от двери.
      На пороге стоял — кто бы вы думали стоял на пороге? — ну, конечно же. Абрикос, сам хозяин этого веселого заведения. Оказывается, он нисколько не изменился, только одет был в кожу, джинсу и дорогую замшу и оправа его очков была из ископаемой кости мамонта да в темных Генкиных волосах проседь сражалась с пролысью. А так — такой же, как был в тот день, когда они виделись тысячу лет назад, на закате своего далекого детства.
      — Генка! — хрипло, как простуженный саксофон, прогудел ему Андрей Т.
      — Андрюха! — громко, как органная фуга, прогремел ему в ответ Абрикос.
      Они бросились друг другу в объятья, стали мять друг друга и колотить и мучили так безумно долго, что кот, поскрипывающий на стуле, успел докурить сигару и уже закуривал новую.
      Когда пыл и жар поутихли, кроме них двоих и кота, в кабинете больше не было никого. Только столбики ядовитой пыли да грязный шарф на полу — все, что осталось от ведьмы и ее помощников-душегубов.
      Они сидели в директорском кабинете и пили кофе. За окнами золотел рассвет. Две пустые бутылки из-под армянского конька печально стояли на подоконнике и медленно наполнялись утром. Обо всем уже было переговорено, вспомнено о близких и дальних, когда в дверь легонечко постучали.
      — Можно?
      — Входи, дружок.
      Это был кот Базильо. Выглядел он по-джентльменски строго. В черной паре, в белоснежной сорочке с бабочкой, в черных остроносых туфлях. В одной лапе он держал розу, а в дру1 ой — Андрей Т. даже прослезился от радости! — в другой был его приемник, Спидлец, Спидолочка, Спидолага, родной, живой, невредимый. Не считая, конечно, дырки от лазерного оружия, да и та уже почти зажила.
      — Это вам от меня. — Кот. отвесил скромный поклон и протянул Андрею Т. розу. — А это, — он поставил на стол «Спидолу», — это от Кати, девочки-людоедки, просила вам передать.
      — У нее-то он откуда? — удивленно спросил его Андрей Т.
      — От Буратино. У них теперь… — Кот помялся и хохотнул в усы. — В общем, дружба. А «Спидолу» он поменял на книжку «Хочу быть дворником» у одного чертенка.
      — Выпить хочешь? — предложил Абрикос, потряхивая початой бутылкой.
      — Не откажусь. — Кот важно погладил бороду и застенчиво улыбнулся.
      Абрикос разлил всем по рюмкам и сказал, похлопывая Андрея Т. по плечу:
      — Предлагаю выпить за твоего спасителя. Если бы не наш дорогой Базильо, если бы не его ум и смекалка, сидеть бы тебе сейчас у морской царевны на дне морском, играть бы ей слезливые песенки, а не пить здесь с нами коньяк.
      — Вы уж скажете, — смущенно ответил кот. Было видно, что он доволен, а смущается только из скромности. — И не сделал я ничего особенного. Ну, позвонил вам в аэропорт, чтобы срочно ехали. Ну, еще кое-что, по мелочи…
      — Скромность красит человека, а не кота. Пьем за доблесть, — остановил его Абрикос.
      Они чокнулись. Кот махом выдул коньяк и занюхал его хвостом. Андрей Т. закусил конфетой. Абрикос вообще не закусывал, а только облизнул губы.
      С полминуты они молчали, прислушиваясь, как укладывается на дно желудков коньяк. Убедившись, что все нормально. Абрикос спросил у кота:
      — Вот скажи нам, Базильо, ты мудрый, ты должен знать. Что на свете самое главное?
      — Главное — оставаться человеком и умницей, — не задумываясь ответил кот.
      — Вот и я ему то же самое говорю. — Горлышком коньячной бутылки Абрикос показывал на Андрея Т. — Но не все ли равно, где им оставаться, в смысле — человеком и умницей? Я ему предлагаю, пусть временно поживет у нас, условия я ему обеспечу, а он, пьяная образина, рвется в последний бой. Он их, мол, породил, ему их, гадов, и убивать. Жил на свете рыцарь бедный… — Абрикос хмыкнул и плеснул коньяка по рюмкам.
      — Вот ты, Базильо, ты же старый боец, объясни ему, неверующему Фоме. С этой нечистью разве можно драться?
      Кот грустно посмотрел на директора, потом, внимательно, на Андрея Т.:
      — Я вам не говорил, а теперь скажу. Мы с вашим Мурзилой родные братья. Я по паспорту — Мурзила IV-6, только нас разлучили в детстве. А Базильо — это мой псевдоним. Я уже передал брату, чтобы готовил кошачью армию. Так что, когда будете выступать, скажите, коты помогут.
      — И ты, Базильо… — Абрикос мотнул головой. Потом вздохнул, взял рюмку и произнес: — Ну что ж, тогда за победу!