Миры братьев Стругацких. Время учеников - Время учеников. Выпуск 3

      Тут Лена стала рассказывать какую-то историю из своей жизни, связанную с альпинизмом на Материке, но Кандид уже не слушал ее. Мысли его снова вернулись к безлицым.
      Как все, оказывается, просто, думал он. Настолько просто, что мороз по коже продирает от такой простоты. Не надо было решать заранее, кто ты: враг или друг. Достаточно было быть друзьями, когда необходимы были друзья, и сделаться врагами, когда друзья стали больше не нужны. Когда друзья сами стали препятствием… Вернее, даже не друзья, а помощники. Разве может быть дружба между безлицыми и людьми? А вот использовать людей в своих целях — почему бы и нет? Разве разумно истреблять всех людей сразу, если можно дать им возможность для начала перебить друг друга? И даже хорошо поспособствовать им в этом. Зачем отказываться от помощи тех, кто не боится воды и способен уничтожить многие озера, пусть даже это осушение и проходит под флагом Освобождения? А когда освобождать больше некого и нечего, можно начать действовать и по-другому. Вместо Дьявольской Трухи — сахар, вместо разведданных и тактических советов — хорошие сказки о Лучшем лесе и плохие сказки о Твердых землях. А для особо непокорных, для тех, кто не поддается такому гипнозу, для тех, кто не верит в заскальный рай, можно устроить очень веселую жизнь. Точнее — веселую смерть. Пустить, к примеру, дезинформацию, согнать всех в кучу, сделать Трещину, натравить двурогов… Только вот зачем? Зачем им это? Неужели они, эти безлицые, эти земляные черви, боящиеся света и воды, претендуют теперь на роль хозяев леса? Или они становятся хозяевами лишь потому, что больше никто не хочет ими быть? Голова может заболеть от таких вопросов. Но об этом нужно думать, обязательно думать, очень много думать…
      Ход наверх, который они нашли первым, оказался довольно крутым. Они поняли это не сразу, а спустя некоторое время, когда проползли уже очень много и думать о возвращении не хотелось ни под каким предлогом. Для безлицых с их конечностями, приспособленными для подобной жизни, видимо, не составляло никакого труда карабкаться и под такими углами. Кандид же в какой-то момент не на шутку испугался, что тоннель может и вовсе стать вертикальным. К счастью, этого не произошло, но попотеть им пришлось изрядно, и на один этот ход у них ушло невообразимо много времени. Во всяком случае, так им показалось. На часы Лена уже давно не смотрела, а чувство времени у них под землей было полностью утрачено. Кандид ничуть не удивился бы, если бы, когда они, вконец вымотанные и измученные, вылезли из дыры на поверхность, в лесу был бы вечер.
      Но в лесу был день.
      Никто из них, наверное, никогда в жизни так не радовался обыкновенному дню с таким обыкновенным солнечным светом, таким обыкновенным воздухом и такими привычными лесными голосами. Они валялись в траве возле Земляной дыры и никак не могли надышаться этим пьянящим воздухом, никак не могли понять, почему мир вокруг так шумит, кричит и грохочет на все лады, и никак не могли привыкнуть к такому резкому, нестерпимо резкому, слепящему свету…
      Им не пришлось возвращаться в Трещину. Это оказалась не та Трещина, что пролегла между стоянкой Одноухого и Безымянным озером, это была другая Трещина и находилась она на севере и от озера, и от Дурман-горы. В результате своих подземных блужданий, как выяснилось, они миновали и топь, и даже само озеро. Рыжий, очутившись в привычной для себя среде, сориентировался очень быстро. Они миновали заросший лопухами и лжегрибами овраг, поднялись по глиняному, почти напрочь лишенному травы склону и вышли к Безымянному озеру. Вышли даже быстрее, чем рассчитывали.
      Только когда вдали, среди зарослей папоротника, замаячил вездеход, Лена, наконец, дала волю чувствам. То, что она так долго и с таким мужеством сдерживала в себе все это время, теперь выплеснулось наружу. Уже на бегу она стала всхлипывать, а потом, не добежав до вездехода каких-нибудь пяти шагов, упала во влажную траву и заревела. Громко, протяжно, навзрыд.
      Рыжий взирал на это с немалым удивлением — такое зрелище для него было редкостным. Но очень быстро это ему надоело, и он прыгнул к вездеходу, собираясь основательно его осмотреть, обнюхать и облазить.
      Кандид не пошел к вездеходу, он немного свернул и вышел на дорогу. Бетон был теплый, шершавый, нагретый солнцем. Он постоял немного, скользя взглядом по заброшенной, проросшей мхом, потрескавшейся и местами вздыбившейся полосе. Пройдет еще немного времени, мелькнула у него мысль, и лес проглотит и эту дорогу.
      Он устало присел на обочину. В некотором отдалении Лена поднималась, размазывая слезы по лицу, и лезла в кабину, Рыжий заинтересованными кругами ходил вокруг вездехода, а Кандид сидел и задумчиво смотрел на серую поверхность бетона.
      Снова, как и вчера, когда он только нашел этот вездеход, в душе у него шевелилось что-то неясное, туманное и тревожное. Какие-то отблески былого, смутные, необъяснимые сполохи костра прошлой жизни. Пробудившиеся внутри унаследованные мечты и надежды… Но теперь они не пугали его, эти странные неуютные чувства. Он смог подавить их, отвлечься от них, и они покорно затихли, ушли куда-то на второй план. Он почему-то совершенно не думал ни о вездеходе, ни о биостанции, ни о чем другом, связанном с той, ставшей ему во многом чужой, жизнью. Вместо этого он думал о нескольких горстках людей, нагруженных поклажей, медленно бредущих в высокой траве через Паучий перелесок, думал о Чертовых скалах, хищно белеющих вдали, и перед глазами снова стояла страшная картина: черная разинутая пасть в земле и люди, сыплющиеся в нее, как крошки с края стола…
      Неужели это причина, чтоб сдаться, думал он. Сдаться, уйти, смириться… Даже не попробовав поступить иначе? Я почему-то не верю в это. Разве мало нас таких, кто не считает это причиной? Тот же Рыжий с его органической неприязнью к безлицым, с его тягой ко всему новому и попытками получить ответы на многие вопросы, с его сверхчутьем и памятью. Разве не найдутся в лесу еще такие рыжие? Или, к примеру, тот же Сухой, как и я, отдаленный потомок цивилизации, с его багажом знаний, который надо только хорошенько встряхнуть, и он заработает, должен заработать… Разве не найдутся в лесу еще такие сухие? Разве мало будет нас таких, кто захочет узнать, почему мы так мешаем безлицым, почему они решили сжить нас со света, избавиться от нас любой ценой? Может, не можем мы существовать в лесу вместе, или чувствуют они в нас угрозу своему господству? Кто, собственно, сказал, что на Твердых землях нельзя прожить? Кто пробовал? Разве не учились мы приспосабливаться? К тому же безлицые боятся воды и света, значит — не такие уж они и неуязвимые. Кто они, в конце концов, такие, эти безлицые? Правда болезнь леса, или очередное испытание для нас? Испытание, которое надо пройти, обязательно надо пройти, иначе что же это получится? Ведь было все! Было и Одержание, было и Освобождение, все прошли, все пережили… Ведь выжили же, уцелели, не вымерли! Конечно, мы изменились, мы не могли не измениться. Мы во многом стали другими, что-то утратили навечно и что-то приобрели. Мы изменились, но изменился. и лес. Лес тоже не остался в стороне. Вот тоже хороший вопрос: мы изменились, потому что изменился лес, или лес изменился, потому что изменились мы? И если безлицых рассматривать как очередной виток прогресса, а мы при этом будем противостоять этому прогрессу, мы будем бороться с ним и будем меняться в процессе этой борьбы, то — это ведь тоже прогресс. Только это наш прогресс, собственный. И нам от него никуда не деться. И мы его никому не отдадим. Но об этом я еще подумаю. Об этом и многом другом…
      Вездеход, фыркая, выполз на дорогу и стал разворачиваться. Кандид поднялся и пошел ему навстречу. Рыжий с вытаращенными глазами и гиканьем носился перед машиной взадвперед.
      Лена сидела в кабине и измученно улыбалась. На сиденье шипела и потрескивала рация.
      — Садишься? — спросила она.
      — Нет, — ответил Кандид. — Я не поеду.
      — Ты хорошо подумал? — Она пристально взглянула ему в глаза. — Ты так решил, да? Не пожалеешь потом?
      — Я подумал, Лена. И я решил. А что будет потом, не хочу загадывать.
      — Но почему?.. А впрочем… — Она вздохнула. — Возможно, я тебя понимаю. Куда вы сейчас?
      — К своим, конечно, — сказал Кандид. — Надо успеть их перехватить, пока они поле не перешли. Пока к Чертовым скалам не двинули. Обязательно надо успеть.
      — Спасибо тебе, Кандид, — сказала Лена. — Большущее спасибо. Не знаю, чтоб я делала… Ты такой… Я просто… понимаешь… — Она сбилась от волнения. — Ты… В общем, я никогда, слышишь, никогда этого не забуду! Спасибо тебе.
      Высунувшись из кабины, она наклонилась и поцеловала его. Он вспомнил о компасе, хотел снять его с руки, но Лена решительно остановила эту попытку.
      — Оставь себе, — сказала она. — Это на память.
      Он на мгновение задержал ее ладони в своих.
      — Удачи тебе, — сказал он.
      — И тебе, — ответила она, улыбнувшись. — Прощай.
      — Прощай.
      Дверца кабины захлопнулась, вездеход дернулся и поехал.
      Кандид стоял на дороге и смотрел, как он удаляется, постепенно набирая скорость. Рыжий припустил было за машиной, но быстро отстал и остановился, глядя ей вслед. Прошло еще несколько мгновений, и вездеход исчез из виду в желто-зеленой чаще леса.
      Кандид медленно побрел по дороге. Когда он подошел к замершему на месте Рыжему, тот задумчиво проговорил, не поворачивая головы:
      — Какая странная дорога. Теплая. И очень твердая… Интересно, кто ее протоптал?
      — Как думаешь: нагоним мы Криворота до заката? — спросил Кандид. — Топь эту еще надо как-то обойти. Я не был никогда в тех местах.
      — Попробуем, — отозвался Рыжий и обернулся к Кандиду: — Слушай, Умник, давай по этой дороге пройдем? Интересно, куда она ведет?
      — Нам в другую сторону, — покачал головой Кандид. — Видишь, вправо забирает…
      — Хоть немного, а? — попросил Рыжий. — Немного пройдем, пока озеро не кончится, а потом свернем. Ладно?
      — Ну, давай, — согласился Кандид.
      И они пошли по пустынной одинокой дороге, щедро усыпанной проплешинами солнечного света, умело пробивающегося сквозь плотное переплетение крон деревьев. В лесу был день. День в самом разгаре — уже далеко не утро, но все-таки еще не вечер. Еще не вечер.

Январь — февраль 1999 г.

Александр Етоев
КАК ДРУЖБА С НЕДРУЖБОЮ ВОЕВАЛИ

Преуведомление

      История эта — вольное продолжение «Повести о дружбе и недружбе» Аркадия и Бориса Стругацких. Настолько вольное, что в нем уместился даже кусочек НИИЧАВО, правда, не того, знаменитого, описанного во всех подробностях в «Понедельнике», а всего лишь его петербургского филиала.
      Действие происходит через 20, примерно, лет после событий исходной повести. Герои, в большинстве своем, те же — естественно, постаревшие. Конечно, чтобы скорее ухватить суть, желательно перед чтением пробежать глазами первоисточник. Впрочем, последнее пожелание относится к тем читателям, которые с повестью АБС не знакомы. Надеемся, что таких немного.
      Автор не претендует ни на серьезность, ни на глубокий смысл, ни на какие-либо вселенские обобщения — и поэтому заранее просит прощения у тех читателей, которые не отыщут в повести ничего для себя полезного.
      Итак, повинившись перед читателями, желаем всем приятного чтения.

Глава 1

      Звонок тенькнул, потом забрюзжал отчетливо, потом затявкал, как мелкая дворовая собачонка. Андрей Т. с тоскою поглядел на плиту и неохотно прошел в прихожую. «Кого еще черт принес в такое неудачное время?» Он только что забросил в воду пельмени, почти целую упаковку, надо было следить, чтоб не слиплись, не разварились, и чтобы доблестный кот Мурзила сдуру не обварил лапу, воспользовавшись отлучкой хозяина.
      Черт принес очень странного человека. Большая рыжая борода росла у него вроде откуда надо, но при этом была сильно смещена в сторону. Казалось, мощным порывом ветра ее прибило к левой щеке, а от правой, наоборот, отшвырнуло далеко вправо. И нос его был неестественно сливовидной формы, блестящий, в трещинках и ложбинках, словно сделан был из папье-маше. На глаза рыжебородого незнакомца была натянута широкополая шляпа, а сами невидимые глаза прятались под антрацитовой черноты очками. Плащ на нем был обычный, и брючки были обыкновенные, и туфли на коротких ногах могли вполне сойти за нормальные, если бы к ним добавить шнурки. Шнурков на туфлях не было.
      Что-то смутно знакомое было в его нелепой фигуре, но как Андрей Т. ни силился, память отвечала молчанием.
      Человек потянул носом воздух над плечом насупленного Андрея Т. и неуверенно облизнулся.
      «Пельмени, — вспомнил хозяин квартиры и настроение его резко упало. — Так я и знал — слиплись и разварились…»
      Тут из кухни вдогон всем бедам ударил кошачий крик. «Ну, Мурзила, ну, уродина, ну я тебе устрою кошачье счастье…»
      — Здравствуйте, — сказал незнакомец, — Андрей Т. — это вы будете?
      — Я, — без споров согласился хозяин, чуть помялся и кивнул в глубину квартиры, — Проходите, у меня там…
      — Понимаю. Я, наверно, не вовремя, но дело мое не терпит отлагательств. Геннадий М., вам этот человек знаком? Собственно, это дело его касается, ну и вас, если вы, конечно, примете положительное решение…
      — Генка? Так вы от Генки? Что же вы мне сразу-то не сказали! Я ж его сто лет не видал. Как разъехались по разным районам, так и не виделись, только созванивались раз в пятилетку. Как он? Что с ним? Где он? Да вы раздевайтесь, проходите на кухню, у меня там пельмени варятся.
      — Пельмени, — сладким голосом повторил гость. — Чувствую холостяцкий быт.
      Не раздеваясь и не снимая шляпы, незнакомец прошел на кухню.
      — От пельменей грешно отказываться. У вас с чем? С уксусом? Со сметаной? — Борода его совершила непонятный кульбит — правая, вздыбленная ее половина, сгладилась, левая отскочила вбок, нацелившись на кастрюльку с пельменями.
      — Я вообще-то их люблю в чистом виде. — Хозяину стыдно было признаться, что сметану, целую банку, еще утром умял негодяй Мурзила, масло кончилось, а уксуса в доме отродясь не водилось. — В собственном соку, так сказать. Впрочем, где-то был майонез, хотите?
      — А еще хорошо их с пивом. Знаете? Поливаешь пельмени пивом, только обязательно светлым, светлое — оно не горчит, добавляешь немного перчика и лучку, ну это по вкусу, а сверху той же сметаны.
      Андрей Т. вывалил пельмени в дуршлаг — начинка получилась отдельно, тесто, соответственно, — тоже, и поставил на стол тарелки. Мурзила-IV-a горько плакал на подоконнике, не забывая при этом принюхиваться к запахам кухни. Хозяин подошел к усатому зверю и щелкнул его пальцем по уху. Кот мотнул перед хозяином мордой и притворился обиженным.
      — Кис-кис, — сказал незнакомый гость. Кот мгновенно перестал притворяться и подозрительно уставился на него. — Я знал одного кота, — продолжал тем временем незнакомец, — который, когда был выпивши, начисто выпадал из жизни. Делай тогда с ним, что захочешь, — хоть хвост узелком завязывай, хоть шерсть наголо состригай. Мы его обычно к люстре подвешивали, для смеху. Так вот, когда он опоминался…
      Договаривать гость не стал; Мурзила-IV-a заскреб когтями по подоконнику; в глазах его шевелилась ярость: еще слово про издевательство над котами, и в комнате рядом с двумя живыми появилось бы одно мертвое тело.
      Андрей Т. погладил кота по шерсти — успокоил — и улыбнулся гостю. Некоторое время гость и хозяин ели пельмени молча, важно почавкивая и причмокивая каждый на свой особенный лад. Гость так и не раздевался — сидел в своем кургузом плащишке и то и дело поправлял шляпу, норовящую угодить в тарелку. Когда хозяин предложил чаю, он скрипуче почесал в бороде и вежливо отказался:
      — Воду не употребляем. Пустой продукт — никаких калорий, только тяжесть в желудке.
      Андрей Т. кивнул довольно рассеянно, поймал убежавшую было в сторону мысль — естественно, мысль эта была о пропащем Генке по прозвищу Абрикос, или Геннадии М., как его назвал человек без шнурков и в шляпе. И спросил гостя:
      — Вы сказали, что здесь по делу, и что дело это связано с…
      — Делу? — Человек встрепенулся. — По какому такому делу? Ни по какому я делу не проходил, не надо на меня чужих собак вешать. Моя хата с краю, ничего не знаю. Береженого Бог бережет, а кривой-то дорожкой ближе напрямик, вот.
      — Я про Гену, приятеля моего, вы же сами, когда вошли, про него говорить начали… — Что-то, пока гость говорил, напомнило Андрею Т. одно давнее-давнее приключение, и эти вот пословицы-отговорки, и тон, и хрипотца в голосе… Очень, очень даже похоже, только вот неувязка в возрасте — Коню Кобылычу, если это переодетый он, сейчас должно быть уже далеко за восемьдесят, а этот, в очках и шляпе, выглядит, пусть даже со скидкой на маскировку, самое большее лет на сорок — на пятьдесят. Да и ростом этот вроде повыше. — И про какое-то положительное решение…
      — Ах да, ну да, ну, естественно, — да. Разумеется, я пришел к вам не на пельмени. Геннадий М., ваш товарищ, пребывает в данный момент в положении несколько… щекотливом что ли. Ничего опасного, не волнуйтесь, просто ситуация такова, что вы, как его лучший когда-то, при некоторых сомнительных обстоятельствах, друг, единственный, кто может ему быть полезным.
      Андрей Т., по правде, мало что уловил в этой словесной патоке, единственное, что до него дошло, — Генка М., Абрикос, в беде. И неважно, что сигнал бедствия передается через испорченный передатчик: другу надо прийти на помощь, это он уловил четко.
      — Он болен?
      — Что вы, чувствует себя ваш друг превосходно. А вот непосредственное его окружение… Там, действительно, положение кризисное.
      — Мила? Вы про его семью? Послушайте, говорите прямо. Где Генка? Что с ним случилось?
      — На работе, где ему еще быть. — Гость вытащил из-за пазухи старинный хронометр-луковицу, отщелкнул двойную крышку, и в комнате заиграла музыка. — Вы еще успеете, если отправитесь прямо сейчас. — Крышечка на часах захлопнулась, музыка осталась внутри, часы спрятались восвояси.
      — Это далеко? С собой мне что-нибудь брать?
      — Не надо, все необходимое там имеется. — При этих словах гость почему-то хихикнул и выдернул из бороды волосок. — Костыльковское кладбище по Киевскому шоссе знаете? Нет? Значит, еще узнаете. Так вот, от кладбища по дороге на Мохогоново еще две автобусных остановки. Остановка ваша называется Топь. Сойдете, а там — леском, мимо свалки химических отходов, потом будет 5-я мыловаренная фабрика, ее вы по запаху определите, сразу за ней — живодерня, слева — бывший туберкулезный диспансер, потом увидите бетонный забор, идите вдоль него метров сто, только не перелезайте — за забором стреляют. Забор кончится, начнется болотце, идите смело, там набросаны жерди — хлипкие, но пройти можно. Кстати, у вас болотные сапоги есть? Хотя неважно, до сапог дело, может, и не дойдет. Перейдете болото, увидите деревянную вышку. На вышке должен быть часовой. Скажете ему, что вы в Заповедник. Да, и возьмите с собой документы — паспорт там, свидетельство о рождении, диплом, военный билет… впрочем, чего мне вам говорить — не маленький, сами знаете.
      Гость вдруг поспешно засобирался, вскочил со стула и стал судорожно благодарить хозяина за пельмени. Потом он кинулся как шальной в прихожую; Андрей Т. с трудом за ним поспевал, а когда рыжебородый ткнулся в темноте в этажерку со старыми газетами и журналами, приснопамятная «Спидола», что без малого двадцать лет простояла на шкафу в коридоре, не издав за это время ни песни, ни лозунга, ничего, вдруг наполнилась шумами эфира, обрывками полузнакомых мелодий, голосами, шорохами и вздохами. Потом эта какофония звуков сменилась однообразным голосом, выхваченным из какой-то радиопостановки: «…А бояться тебе, бриллиантовый, надо человека рыжего, недоброго…»
      Гость при этих словах почему-то прикрыл ладонями бороду, а когда ладони отнял, борода была уже никакой не рыжей, а нейтральной пепельно-серой коротенькой, ухоженной бороденкою, выдержанной в лютеранском стиле. Гость перетаптывался с ноги на ногу и почему-то не уходил.
      — Простите за навязчивость, — сказал он наконец, — у вас шнурков лишних нету? А то я тут в баню сходил помыться, так какой-то негодник у меня шнурки из ботинок вынул. Не беспокойтесь, я вам верну. Адрес-то я ваш помню, вышлю бандеролью шнурки, только вот до дома доеду.

Глава 2

      Ехать было, конечно, надо и ехать надо было не медля и не раздумывая. И все-таки Андрей Т., наученный разномастным опытом своих тридцати с небольшим лет, набрал номер квартиры родителей, чтобы кое-что выяснить. Трубку сняла мама. Минут двадцать она жаловалась на нынешнюю дурную жизнь, потом столько же сокрушалась о своем непутевом сыне, который думает бог знает о чем, а только не о нормальном быте, и что надо бы вернуться в семью, мало ли, что Верка вздорная, драчливая баба, ведь и сам-то он был хорош, не она одна виновата, и детям нужен отец, иначе вырастут из детей бандиты, и слава богу, что яйца подешевели вчера на рубль, так что, может, не все еще в России похерено, и не было даже щелки в ее затянутом монологе, чтобы вставить хоть точечку, хоть словечко, не говоря уже о важном вопросе по поводу их лестничного соседа.
      — Конь-то? — переспросила мама, когда сыну все-таки удалось продолбить в ее словах дырочку. — Был, был, Андрюшенька, ты не поверишь, был. Десять лет как съехал, мы уже и думать о нем забыли, а тут явился. Довольный такой, с цветами, мы вначале даже не поняли, думали, может, праздник нынче какой, а он говорит, что нет, просто вспомнил своих добрых старых соседей, как мы с ним дружно жили, да как мы помогали друг другу, да как он без нас тоскует и мается в своей новой стометровой квартире на проспекте Римского-Корсакова. Да уж, как вспомню эту его «помощь» и «дружбу», так до сих пор руки чешутся. Как он пакости всем жильцам строил. А доносы как на соседей в жилконтору писал. А как он за дверью своей дежурил с утра до вечера, все записывал, кто когда домой возвращается. А детей как из-под окон гонял, кипятком ошпаривал, как в милицию жильцы за это на него жаловались. И дед твой, он же не просто так, он же из-за него свой второй инфаркт получил. Это когда Конь, пакостная его душа, заявление в военкомат подал, что видели, мол, его, твоего деда, полковника и героя войны, в сорок втором году на оккупированной захватчиками территории. Бред, конечно, но деду от этого тогда легче не стало.
      Андрей Т. сглотнул, все эти истории он знал хорошо и сам во многих участвовал, сейчас его волновало другое.
      — Тобой он тоже интересовался, — продолжала мать. — Как, мол, там ваш младший сыночек, да какой он был в детстве умница, не в пример своему старшему братцу, да хорошо бы с ним повидаться, и телефон твой у меня спрашивал…
      Дальше слушать было необязательно. Андрей Т. скомкал разговор с матерью, соврал, что у него гости, попрощался и положил трубку.
      Значит, все-таки Конь Кобылыч. Дело приобретало неприятный оттенок, и Спидлец на шкафу в прихожей своей фразой про человека рыжего явно намекал на подвох.
      Только тут Андрей Т. осознал, что Спидлец, Спиридоша, Спиха вовсе не стоит на шкафу, а вот он, перед глазами, в руке хозяина, и оплавленная дыра в его теле напоминает о временах героических, когда он, Андрей Т., молодой, красивый, четырнадцатилетний, выходил сражаться за дружбу, не думая ни о подвигах, ни о славе.
      Уже через три часа после всех своих раздумий и разговоров Андрей Т. шагал по мягкой лесной дорожке, проложенной в замусоренном лесу. Места были обжитые, то и дело приходилось огибать какой-нибудь огород, или свалку, или ржавый кузов троллейбуса, неизвестно каким волшебником занесенный в эти пригородные края.
      Лес был исполосован просеками, оголен вырубками, изрыт траншеями и карьерами, но странно тих и непривычно безлюден. То есть люди кое-где попадались, но это были, должно быть, дачники — они ходили, словно бледные тени, на вопросы отвечали невнятно, заикались и пожимали плечами. Ни о каких живодернях, тубдиспансерах и мыловаренных фабриках они знать не знали и ведать не ведали.
      Спиха, притороченный ремешком к джинсам, порою судорожно вздыхал, то ли от переизбытка в лесном воздухе кислорода, то ли от воспоминаний о пережитом в детстве выстреле из лазерного оружия. Андрей Т. посматривал на часы и на клонящееся к закату солнце. Ровно в 18–0 °Cпиха выдавил из себя голосом московского диктора: «Версты черт мерял, да в воду ушел», потом сглотнул, как удавленник, и в атмосфере что-то переменилось.
      Воздух стал какой-то другой, не лесной, а пустой и спертый, как в закупоренном наглухо кабинете. В горле неприятно защекотало. И мох вокруг, наполненный тенями и светом, резко потемнел и увял, и муравьиные ручьи под ногами замерцали змеиным блеском, и деревья посуровели и поникли, и солнце — красное солнышко — сделалось каким-то синюшным, и на нем, как больной нарост, вздулась шишка сливовидного носа, блестящего, в трещинах и ложбинках, словно сделанного из папье-маше.
      — А шнурочки я тебе не верну, не понадобятся тебе шнурочки, — сказало заболевшее солнце с гнусавой ласковой хрипотцой, тараня лицо Андрея полями широкой шляпы и сверля его вкривь и вкось смоляными стеклышками очков. — В белых тапках тебе скоро лежать в сосновом гробу по наивности своей и доверчивости.
      — Как это? — Андрей Т. не понял.
      — А вот так, — ответило солнце и ткнуло подагрическим пальцем Андрею за левое плечо. — Вон она, пятая мыловаренная фабрика, видишь, дым из трубы? — Андрей Т. повернул голову и увидел низкорослое здание с черной пароходной трубой, из которой неряшливыми клубами к небу уходил дым. Рядом, понурив головы, сидели дохлые, замученные дворняги. Стрелка на чугунном столбе показывала на деревянный барак, где красными плакатными буквами на воротах было написано: ЖИВОДЕРНЯ.Гляди, гляди, — сказало за спиной солнце, — такое ни в каком кино не показывают. — Ворота живодерни раскрылись, и оттуда раздался свист. Собаки подняли морды. «Тю-тю-тю, доходяги»,послышался из ворот голос. Собаки неуверенно поднялись. «Кушать подано», — из проема высунулась рука. Она сжимала поддон с кусками сырого мяса. Собаки весело заворчали и скопом устремились в ворота. — Жрать захочешь, последнюю шкуру с себя отдашь, — хихикнуло за спиной солнце. Андрея Т. передернуло. Ладно, — сказало солнце, — мыловаренную фабрику мы, считай, прошли, живодерню тоже, ну, свалку и диспансер опускаем, это так, ничего особенного. Что у нас там осталось? Так-так-так, бетонный забор — ну и черт с ним, с этим забором, все равно за ним одни мухоморы, а учебные стрельбы начнутся только через неделю. Болото! Хе-хе, болото. Да, кстати, а где твои болотные сапоги? Там же без них хана. Эх, молодежь, молодежь, никакой у вас нынче памяти. Придется опустить и болото. — Солнце хрипло прокашлялось. — Ладно, считай, пришли. Вышку я тоже вычеркнул, и часового, и твои документы, ты же все равно их забыл. А теперь открывай глаза.

Глава 3

      Солнце было на месте, где ему полагалось быть, — то есть на вечереющем небе. Правда, небо это было забрано в переплет окна, и по пыльному надтреснутому стеклу путешествовали полусонные мухи.
      — Где я? — спросил Андрей Т., обращаясь неизвестно к кому.
      — В ЗАМАСКе, где же еще, — обыденным голосом ответил Андрею Т. неизвестно кто.
      — В замазке, — автоматически повторил Андрей Т., представив себя маленьким паучком в янтаре, глядящим на мир вокруг остекленевшими доисторическими глазами. — То есть как это? — дошла наконец до Андрея вся нелепость услышанного ответа. Какая, к черту, замазка?
      — ЗАМАСКа — она не «какая», она — «какой». Заповедник Материализованных Сказок, сокращенно — ЗАМАСКа.
      Медленно, словно после дурного сна, Андрей Т. приходил в себя. Потрогал пальцами веки, надавил на глазные яблоки. Голова вроде бы не болела, руки-ноги были на месте.
      — Тоже мне — Заповедник, — услышал он прежний голос. Только одно название.
      Андрей Т. повернул голову от окна. И тут же об этом пожалел. На зашарпанном, вытертом ногами линолеуме, застилающем разбегающийся в обе стороны коридор, у стены напротив него стоял дряхлый, седой петух и жаловался человеческим голосом:
      — Голые помещения, никаких удобств. Хоть бы рога какие на стенку повесили, какой-никакой насест.
      — Денег у них нет на рога, — послышался голос сбоку. Андрей Т. посмотрел туда, и сердце его покрылось изморозью. Навстречу ковылял волк. Весь он был какой-то побитый, с опущенными не по-волчьи ушами и с волочащимся по полу хвостом.
      — Знаем мы ихние «нету денег». — Петух приподнял крыло и почесал клювом под мышкой. — Сами, вон, дворцов понастроили. В дубленках ходят, на «мерседесах» ездят. А тут протирай перья об их линолеум, мерзни на подоконниках, не жизнь, одно прозябание. Да я, когда при царе Дадоне в охране служил, ел — от пуза, и не какое-нибудь там гнилое пшено, а пшеницу, самую что ни на есть отборную. И пил — по утрам квасок, за ужином — то винцо, то бражку. И если что не по мне, у меня разговор короткий — слечу, бывало, со шпиля да обидчику клювом в глаз. Царь, не царь — это мне все равно: глаз — вон, и к следующему клиенту. Отбою, между прочим, от предложений не было. В деньгах купался, как теперь вон эти в своих личных бассейнах.
      — Да уж. — Волк уселся рядышком с петухом и стал нервно бить хвостом о линолеум. — Не кормят почти, не поят, кино — только по воскресеньям, и то крутят одно' и тоже. Лично меня от «Семнадцати мгновений весны» уже одной водою тошнит. Я Штирлица этого сил моих нет как ненавижу. Попался бы он мне в свое время где-нибудь в чистом поле, никакая б ему фашистская ксива не помогла. И «Титаник» их этот — тоже дерьмо. Волк вздохнул, в глазах его блеснула слеза. — Продать они нас хотят, вот что я вам скажу. В Диснейленд, в Мульттаун, американцам. Не выйдет. — Волк встал на все лапы и грозно оглядел коридор. — Я им не какой-нибудь безродный космополит. Родина — моя мать, а Тамбов мне заместо папы…