Миры братьев Стругацких. Время учеников - Время учеников. Выпуск 3

      Ассоциация с материнской утробой напрашивалась при взгляде на это самое псевдохомо. Большеголовый пузатый младенчик, свернувшийся калачиком. Глазенки пустенькие — в пол-лица. Глазенки натуральные, не стекляшки, не биопластик. Из всего, добытого Стрелком за годы и годы, это самое псевдохомо — уникум, в некотором роде. В том роде, что «младенчик» оказался единственной добычей, привезенной Стрелком на Землю живьем.
      Собственно, считать ли псевдохомо добычей? Тагорец — да. Тагорца заказал токийский Музей. И Стрелок выполнил заказ качественно и в срок.
      Потревоженный в логове тагорец скалил клыки, выпрямлялся, колотя себя лапищами в грудь, нависал над незваным пришельцем, готовясь откусить ему голову.
      Стрелок не отступил, не побежал. Он сделал еще шаг вперед, сблизившись вплотную, и отстрелил тагорцу гениталии, «корень», если угодно. Подрубаешь корень, и дерево валится.
      Тагорец не дерево, но его «корень» — жизненно важный центр, поразив который, только и можно свалить эту… дичь. Что и получилось…
      (Спец, помнится, не удержался от веселой скабрезности, восстанавливая тагорский «корень» с помощью биопластика,«бородатый» анекдот, «шампиньоны растут», ну все его знают…)
      А в опустевшее логово Стрелок сунулся не праздного любопытства ради. Он желал убедиться, что логово доподлинно опустевшее. Иначе пойдешь-пойдешь отсюда, и на спину обрушится тагоряночка, с которой «скалозуб-зубоскал» играл в «шампиньоны», пока их… мнэ-э… не потревожили. Тагоряночка — еще тот организм, учитывая масштаб тагорского «корня»!
      Оказалось, логово-таки опустевшее. Никого, Не считая этого самого псевдохомо в грубо сработанном каменном чане с рассолом. Ну и кто тут? Вернее, что тут? Ибо продукт питания отвечает на вопрос «что», а не «кто».
      «Псевдохомо», названное так впоследствии профессором Исии Сиро, все же ответило на вопрос «кто», а не «что». Но впоследствии, на Земле.
      А на Тагоре Стрелок выудил это самое псевдохомо из чана, встряхнул, повертел на взвешивающей руке… М-да, такой организм попадается ему впервые. И что с тобой делать, организм? Усыпить, провести первичную консервацию, и — в капсулу? Своя ноша не тянет. Весу в организме — килограмма три, три с половиной. М-младенчик…
      Стрелок не усыпил этого самого псевдохомо отнюдь не из-за сантиментов — дескать, ах, младенчик, ах! Он не слюнтяй из «Живого Мира», он Стрелок. Не к ночи помянутый леонидянин, в конце концов, более схож с младенчиком — пупсик-серафимчик. Но именно, что схож, и не более. А это самое псевдохомо схоже с жертвой аборта. И не усыпил он его потому, что Стрелок есть звание, есть репутация. Стрелок со скорчером — да. А душить эмбриона или инъекцию делать, или замораживать в холодильной камере (так или иначе усыплять, короче) — нет.
      И на Землю это самое псевдохомо прибыло живьем. Вообще-то н-не совсем живьем. Организм скорее жив, чем мертв. Организм скорее мертв, чем жив. Клиническая смерть, из которой организмы выводятся и через сутки, и через двое, и через трое. Вероятно, жидкая среда в капсуле, куда Стрелок погрузил это самое псевдохомо, кардинально разнилась по составу с тем рассолом в том тагорском каменном чане. Ну и массаракш с ним! Получите заказ и распишитесь. А это (это самое псевдохомо) — в нагрузку, когда и если угодно.
      Угодно.
      Профессор Исии Сиро кланялся и улыбался, кланялся и улыбался, кланялся и улыбался. Япония! Ритуал есть ритуал. И не понять, искренне кланялся и улыбался? Или — ритуал?
      А спустя неделю профессор Исии Сиро выступил с сообщением по Центральному Каналу. И не по поводу нового экспоната, тагорца, — недостаточный информационный повод, чего там! Выступил он по поводу (по причине, чего там!) псевдохомо. Тогда же и назвал организм — псевдохомо.
      Итак, это самое псевдохомо к разряду животных не относится, к разряду нелюдей не относится, к разряду сапиенсов не относится, однако… По словам профессора Исии Сиро, если искать промежуточное звено между тем, тем, и тем… то искать уже не надо, уже найдено… кажется… С полной определенностью утверждать нельзя. Из состояния клинической смерти организм вывести не удалось, жаль. А то бы можно было утверждать с полной определенностью.
      Что-о-о?!
      Стрелок вознегодовал.
      Стрелок потребовал.
      Стрелок воззвал к Экселенцу.
      В общем, растерялся Стрелок, чего уж там.
      Он заметался, рванулся было назад на Тагору. Сейчас он доставит вам полдюжины этих самых псевдохомо живьем и… и тогда еще посмотрим!
      Но не успел. Не получилось — на Тагору. Вердикт КОМКОНа: закрыта Тагора. Буквально наутро после сообщения Исии Сиро. Стрелок рванулся было назад на Тагору буквально наутро после сообщения Исии Сиро. АН — осади назад. Вердикт. Закрыта. Для всех без исключения. Вплоть до особого распоряжения.
      — Чьего распоряжения?! — на грани мужской истерики допытывался Стрелок у Экселенца. — «Живого Мира», что ли?! И кто ее закрыл?! «Живой Мир», что ли?! Да пошли они!..
      Лысый хрыч немигающе буравил Стрелка выпуклой зеленью глаз, пережидая всплеск эмоций. Не дождался и снизошел до краткого ответа:
      — Не «Живой Мир». КОМКОН.
      — Вы?! Вы, Экселенц?!
      — КОМКОН… — уточнил лысый хрыч.
      — Вы же и есть КОМКОН! — неподобающе указал пальцем Стрелок. — Вы!
      — Не я один.
      — А кто еще?!
      Стрелок прекрасно знал, кто еще. Собственно, никто не делал тайны из «кто еще КОМКОН». Ну, Белый Ферзь. Ну, Слегач. Ну, Гуру. Умник еще. И — Экселенц. Вопрос Стрелка был и не вопрос вовсе, а уничижительная оценка остальным комконовцам. Это он погорячился. Погорячился, да. Это, пожалуй, нервный срыв. Это, пожалуй, не на грани мужской истерики, а за гранью. Каждый из верховного квинтета КОМКОНа заслуживает глубокого почитания и прочая, и прочая, и прочая.
      Однако приняли же злополучный вердикт! И как оперативно! И как безоговорочно!
      — Кто?! — повторил Стрелок. И это был уже не вопрос. Просьба. Мольба.
      — КОМКОН… — повторил лысый хрыч, указывая тоном на неподобающее поведение Стрелка.
      — Виноват, Экселенц… — стушевался Стрелок. Попереминался. Повторил: — Виноват…
      Не ободрил его Экселенц: «Ты не виноват». Сказал ему Экселенц:
      — Иди. Иди и впредь не греши.
      И Стрелок выполнил «кру-угом!» и пошел. Кто из вас без греха? Где твои обвинители? Никто не осудил тебя?
      Стрелок — без греха. Обвинители не проклюнулись. Никто не осудил его.
      Он искал встречи с остальными из верховного квинтета КОМКОНа. Он досаждал и осаждал. Он, в конце концов, охотился на них! Нет-нет, только в понимании выслеживал, ему только спросить…
      Он-таки выследил — и не кого-либо, а Гуру. Самого престарелого и самого почитаемого из верховного квинтета. В КОМКОНе, разумелось, все равны. Но некоторые равнее. ГУРУ — равнее некоторых. Не провозглашалось, но разумелось. Хотя при утверждении очередного вердикта он неизменно голосовал против. И против. И против. Пацифистская блажь. Но принцип большинства есть принцип большинства. Расклад голосов — собственно, никто не делал тайны из расклада голосов. Один — всегда против. Кто тот один — никто не делал тайны и из этого. Гуру. Снова Гуру. Опять Гуру… Вот только из итогов голосования по закрытию Тагоры ктото сделал тайну. Кто-кто?! КОМКОН и сделал!
      Сам Стрелок априори испытывал к Гуру уважение, уважение и уважение. При том, что знал, как неизменно голосует Гуру на верховном квинтете. (А начет закрытия Тагоры, небось, «за»? В кои-то веки, а?! Пацифист блаженный! Или блажной?) Но Гуру есть Гуру…
      И Стрелок ощутил мгновенную робость до слабости в ногах, когда очутился лицом к лицу с ним. Именно очутился — главное, внезапность, как на охоте. А то, понимаешь, избегают они его, что ли?!
      Стрелок выследил престарелого Гуру в Степанакерте, на шумном достлуг-байраме, посвященном трехсотлетию нерушимого азербайджано-армянского братства. Очень многолюдный достлуг-байрам.
      Стрелок очутился лицом к лицу с Гуру и брякнул от смущения:
      — А я вас узнал! — с идиотической ухмылкой.
      Еще бы не узнать Гуру, чье лицо известно любому землянину и не только землянину, но и любому!
      — А я — вас… — произнес Гуру после томительной для Стрелка паузы. А глаза добрые-добрые!
      Неловко-то как, массаракш! Стрелку ведь ничего не надо, ему только спросить…
      Он не успел спросить, сформулировать не успел.
      Гуру неловко размахнулся и влепил пощечину. Не больно. Однако звонко. И демонстративно. За что?!! Публично…
      Публики на достлуг-байраме было с избытком. Публики, гомонящей, хохочущей, горланящей. И вмиг — вакуумная тишина.
      — Спасибо. Я удовлетворен… — учтиво произнес Гуру. Потом вдруг сразу схватился за сердце, стал оседать, успев спросить у достлуг-байрама: — Можно, я лягу?
      Лег. И больше не встал. Еще неделю продержался на стимуляторах — в Краславской клинике. И — ушел. Навсегда.
      А Стрелок ушел в долгий, почти трехгодичный ступор. Даже запил. По-черному. Сказать бы, до цирроза, сохранись эта напасть со времен постсредневековья.
      — Сопляк и дешевка! — орал на него Спец, брызгая слюной, приводил, что называется, в чувство. — Поднимись! Поднимись, говорю! Не молчи! Скажи что-нибудь!.. И-иех, сопляк и дешевка, хвостом тя по голове!
      Стрелок не поднимался и молчал. Угрюмо. И лишь снова оказавшись один после очередного визита друга-Спеца, изредка риторически вопрошал вслух:
      — За что?! Нет, главное, за что?! Кто-нибудь мне объяснит, за что?!
      Никто. Никто ему так и не объяснил.
      Время лечит все.
      Но легкие рецидивы есть легкие рецидивы.
      Стрелок, выйдя из трехгодичного ступора, вошел в стадию «Ах, так?!». Убедившись, что Тагора по-прежнему закрыта, он с упорством, достойным лучшего применения, затребовал свою капсулу, ту самую, да! Вместе с содержимым, конечно! Псевдо не псевдо, хомо не хомо — это его добыча. Выньте да положьте! У вас Тагора, значит, закрыта, и на Тагору, значит, никак?! И чудненько! А у него в музейной экспозиции брешь, и он эту брешь может скомпенсировать лишь за счет этого самого псевдохомо, именно этого, ибо другого не дано — закрыто. И вообще, о чем речь?! Товарищи ученые! Доценты с кандидатами! Не натешились с организмом (псевдо не псевдо, хомо не хомо!) за три-то года, пока Стрелок… мнэ-э… безмолвствовал?! Не натешились, значит? А плевать! Отдайте. Это моя добыча. Отдайте… Настырность хронического склочника. Станешь тут с вами склочником! Да, склочник! Вот и отдайте!
      Отдали. Вам как — на руки? Или — в музей?
      В музей, конечно. Зачем же на руки! Добыча, да, его. Но он ведь ее — для музея. Пусть будет. Пусть смотрят.
      Профессор Исии Сиро капсулу и доставил. Самолично. Прибыл на глайдере. Не кланялся и не улыбался, не кланялся и не улыбался, не кланялся и не улыбался. И эти японцы еще что-то говорят о незыблемости ритуалов!
      По случаю пополнения экспозиции Стрелок тоже прибыл, тоже на глайдере.
      Они пересеклись на каких-то пять-шесть секунд, на крыше Музея, на взлетно-посадочном круге. Стрелок прибыл, а профессор, знаете ли, как раз убывает. Не поклонился и не улыбнулся.
      И Аматэрасу с ним, с профессором, в конце концов! Вольному воля! Экспонат-то хоть привез? Или так, погулять вышел?
      Ага, привез. Вот он.
      И чудненько! Пусть будет. Пусть смотрят.
      Посетители музея, пра-ашу!
      То-то и оно. Проси, не проси — с тех самых пор Стрелок стал чуть ли не единственным посетителем. И то от случая к случаю — по случаю. Например, как сегодня, как здесь и сейчас. Вековину стажа отметить — всем случаем случай! Не так ли? Один, совсем один. То-то и оно.
      Нет, не один! Кто-то (некто?) пнул его под коленки — мягко, типа «соизвольте подвинуться, за вами не видно». Ох, Вагнер, Вагнер! В смысле — Рихард. В смысле — «Риенци».
      Заглушил все посторонние звуки, заглушил. Эдак на Гиганде (на Сауле, на Гарроте, на Леониде, на Тагоре) увлечешься кристаллофонами, заслушаешься и — ку-ку. Но здесь и сейчас опасаться нечего. Возрадоваться разве! Не один он, не один. Еще посетитель!
      Стрелок сдернул серьги кристаллофонов, одновременно оборачиваясь и подвигаясь в сторону: пожалуйста-пожалуйста, пардон, что помешал.
      Тьфу! Массаракш! Никакой не посетитель. Кибер-уборщик. Чистота залог чего-то там. И верно. Без кибера-уборщика тут заросло бы все… по самое некуда.
      — Пшел вон! Кыш! — пронзительной фистулой отогнал Стрелок.
      Кибер порскнул было за угол, в Зало.
      — И оттуда пшел! Кыш! Понял, нет?!
      Еще не хватало! Последняя точка маршрута! Зало! И там — вдруг кибер-уборщик! Помимо того, что (кто?) там пребывает с тех пор, как ушел… навсегда. Нет уж! Зало на то и Зало — там надлежит быть одному, с самим собой… и с тем, что (кто?) пребывает в Зало с тех пор, как…
      Кибер виноватой трусцой по широкой дуге обогнул Стрелка и скрылся в коридорных дебрях. Чувство вины — оно киберам присуще? Или как?
      Стрелку, например, присуще. Но здесь и сейчас он его не ощущал. Там и тогда — тоже. И вообще… За что?! За что, массаракш и массаракш!!!
      Опять риторика. Но без нее в Зало — никак.
      Янтариновое круглое Зало.
      И в центре янтариновый же, высокий, в рост человека, постамент.
      И на постаменте… мнэ-э… трофеем не назвать, экспонатом тоже…
      Голова престарелого Гуру.
      Не скульптура, не муляж.
      Именно голова именно престарелого именно Гуру.
      Последняя воля, затихающим шепотом озвученная в Краславской клинике: тело сжечь и пепел развеять над Тагорой, а голову… голову поместить в Музей… нет, не в бакинский, не в токийский, не в питерский… именно и только в лабрадорский, вот этот вот самый — наряду с остальными… мнэ-э… трофеями?.. экспонатами?..
      Возрастной маразм? Дикий каприз? Что сказать-то этим хотел, Гуру?
      Ан что хотел, то сказал. У каждого, в конце концов, свой масштаб капризности!
      Голову препарировал Спец. Долго думал — как? Не в капсулу же с рассолом ее помещать, в самом-то деле! Не опилками же набивать и раскрашивать, в самом-то деле!
      И Спец сделал то, что Спец сделал. И сказал: «Это моя лучшая фильма. И это моя последняя фильма!».
      Почему — фильма? Какая-такая фильма? Опять образованность хочут показать, массаракш, массаракш и массаракш!
      Но что да, то да. Сработано на века!
      И в очередной «четвертушке» скорбный Наш в куртке из шкуры алайца-боевика торжественно-траурным тоном так и заявил: «Сработано на века!». И предложил присвоить Музею имя престарелого Гуру, а… мнэ-э… экспонат считать своеобразным… мнэ-э… бюстом, памятником, если угодно. Чтобы помнили! Ныне, и присно, и вовеки веков, ура!
      И всеобщим голосованием предложение Нашего приняли на ура. (Обширная аудитория у Нашего-таки, обширная!) Ныне, и присно, и вовеки веков…
      Что ж, век миновал. Аккурат миновал. Я знаю, век уж мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя…
      Стрелок остановился строго напротив. Получилось — глаза в глаза.
      «Ну и?» — сардонически вопросил Стрелок, мысленно, разумеется. — «Доказал? И что? И кому?.. И-иех-х, Гуру ты Гуру! А глаза добрые-добрые!»
      Потом отступил на шаг и все-таки отдал должное — вытянулся в струнку, щелкнул каблуками, отсалютовал коротким жестом — указательный палец резко к виску, и резко же вниз, руки по швам. Гуру есть Гуру. (Но все-таки! За что?!!) Да, отсалютовал. Сказано, отсалютовал! Не повертел пальцем у виска, а резко поднес, и резко вниз. Отсалютовал, ну!
      Зало — в церемонном молчании. Весьма кстати кибер-уборщик спровоцировал Стрелка на сдергивание кристаллофонов с ушей. Вагнер здесь неуместен. Покойник не любил Вагнера. О вкусах не спорят. Впрочем, и какая-либо иная музыка здесь неуместна. Сказано: Зало — в церемонном молчании.
      Н-ну… Спасибо этому дому, пойдем к другому. Довольно Стрелок церемонился, пора и честь знать. Домой, домой. Честь пора знать.
      Он вышагнул из полусферы (под раковину моллюска) на крышу.
      Бр-р! Все еще дождь. И снег. И ветер. И звезд ночной полет.
      Хорошо ему там, в янтариновом Зало — тепло и светло. И главное — сухо… Во веки веков.
      А тут… Бр-р!
      А что?! Чем не идея?! Ха! В свою очередь, выразить аналогичную последнюю волю и — сюда, в то же Зало, на еще один постамент. Строго напротив. Ха! Экспозиция «А теперь сходитесь!».
      Он поежился (от пробирающего холода, только от него!) и отменными прыжками заспешил к глайдеру. Не особо следя, наступает на мозаичные буквы или нет. Верить приметам — дурная примета. Ха!
      Вот мы и дома. То есть пока в глайдере, но это уже почти дома. Тепло и светло. И главное — сухо…
      Поехали?
      Нет, чего-то недостает. Чего-то, чего-то, чего-то… Мне чегото смутно жаль.
      Ага! Музычка! Как без нее?!
      Он снова подвесил к мочкам ушей кристаллофоны. Вагнера на сегодня предостаточно, пожалуй. Ну тогда… Ну пусть… Да хоть бы кто!
      Бетховен? Бетховен так Бетховен. «Аппассионата» так «Аппассионата».
      Тирьям-пам-пам, пам-пам! Тириям-тириям-тириям!..
      Вперед! И вверх!
      Вперед и вверх, а там!.. Вперед и вверх, а там!.. Вперед и вверх, а там!..
      Эка, удачно легло на мелодию!
      Тирьям-пам-пам, пам-пам! Тирьям-пам-пам, пам-пам! Тирьям-пам-пам!
      А позади и внизу — Музей.
      Мне сверху видно все, ты так и знай!
      Сверху — разрозненные мозаичные буквы на крыше собрались в строгую шеренгу, выстроились:

      МУЗЕЙ ИНОПЛАНЕТНЫХ КУРЬЕЗОВ ИМЕНИ ГОРБОВСКОГО

      Глайдер вошел в зону плотных облаков-кумулюсов.
      Вперед и вверх!
      Тирьям-пам-пам!
 
      P.S. «Лабрадор — это земля, которую Господь подарил Каину»
      Жак Картье, первооткрыватель Лабрадорского полуострова

1997–1999. Баку. Санкт-Петербург

Никита Филатов
ПОЗОЛОЧЕННЫЙ ШАР

      «К дьяволу! Все равно до самого конца мне не дожить…Придумать можно все, что угодно. На самом деле никогда не бывает так, как придумывают».
Братья Стругацкие

 
      Нет. Еще у них игра такая появилась, «пильманбол» называется… А если короче — то просто «пильман». Слышали?
      Толстый Эрни зашевелился на своей койке:
      — Ага! Очередная гадость. Раскручивают мячик типа футбольного, подбрасывают — и палят из пистолетов, навскидку. Вроде как раньше — помните, господин капитан? — по тарелочкам стреляли… Только тут надо не просто в цель попасть, а всадить все шесть пуль так, чтобы они точно повторили положение Зон. Ну, после Посещения…
      Квотерблад давно уже чувствовал на себе липкий взгляд соседа по камере, но открывать глаза не было ни желания, ни сил. Этой ночью он спал очень плохо — кого-то все время таскали туда-сюда по бесконечному тюремному коридору, то и дело лязгали двери, материлась лениво охрана… А перед самым рассветом капитан услышал — или ему показалось, что услышал? — долгий, отчаянный, не рассчитанный на посторонние уши, женский плач: вынести его было невозможно.
      — Представляете? Будто бы мячик — это наша Земля, а они…
      — Смешно.
      На правах старожила капитан Квотерблад занимал лучшее место в камере — прямо под окном, напротив умывальника. От собеседника его отделял только стол, никакой другой мебели не полагалось, зато был почерневший от времени унитаз и еще одна, третья, койка.
      — Да уж конечно! — обиделся вдруг толстяк. — Чего смешного-то?
      — Ничего. В этом все и дело…
      Капитан поправил скатанную в кулек куртку. Потом, используя ее вместо подушки, снова растянулся на досках, вытертых сотнями спин и локтей. Белья и одеял здесь не выдавали, зимой бывало довольно холодно, но в остальном…
      — Интересно, сколько сейчас времени?
      Капитан промолчал. Не дождавшись ответа, Эрни переспросил его еще раз:
      — Вы не знаете, господин капитан? Сколько времени?
      Квотерблад нехотя разлепил губы:
      — А зачем тебе? Опоздать боишься?
      — Куда? — Не понял собеседник.
      — Вот именно… Теперь-то уже точно — некуда.
      Сосед забеспокоился:
      — Вы серьезно? Вы что, в самом деле думаете…
      Открыв глаза, капитан увидел, что Эрни сидит на койке. Ножки у него были пухлые и коротенькие — настолько, что даже не доставали до бетонного пола.
      На левом носке красовалась большая неопрятная дырка.
      — Опять начинается!
      — Извините.
      На несколько секунд в камере повисла тишина. Потом Эрни все-таки проглотил слюну и выдавил из себя:
      — Вы думаете, меня они тоже казнят?
      — А чем ты лучше других? Или… хуже?
      Толстяк будто этого только и дожидался: он сразу же заговорил — торопливо, проглатывая слова, и, в конце концов, сбившись на крик:
      — Но ведь… Я же им все, безо всякого… Явка с повинной, да? Ведь положено, чтобы… Не может быть! Нельзя же так, нельзя! В конце концов…
      — Не ори, пожалуйста. По дубинке соскучился?
      Эрни осекся на половине фразы, втянул голову в плечи и непроизвольно скосил взгляд на дверь камеры:
      — Извините.
      Капитану стало противно, и он закрыл глаза. Но тут же снова открыл их, услышав на удивление тихий и полный ненависти голос соседа по камере:
      — А ведь это все из-за вас, господин капитан. Из-за вас…
      — Допустим. И что теперь?
      Но толстяк его не услышал:
      — Вы ведь меня тогда заставили… Заставили! Я же не хотел «стучать», но вы… А как же? Сам грозный капитан Квотерблад предлагает сотрудничать — попробуй, откажись! Конечно, у меня в «Боржче» тогда все местные сталкеры отирались, да и не только…
      Он как-то очень не по-мужски обхватил руками голову и застонал:
      — Ох, какой же я был идиот! А вы… Нет, вы-то все правильно рассчитали, господин капитан! Куда эти парни из Зоны приносили «хабар»? Где удачу обмывали, поминки разные, и вообще… где языками трепали больше всего? Да еще после стаканчика-другого? Конечно, в «Боржче»! А толстяка Эрни стесняться нечего, он вроде мебели за стойкой… Господи, ну за что? Скажите, за что вы меня так?
      — Заткнись, — поморщился Квотреблад. — Надоело…
      — О, лучше бы я отказался!
      — Некоторые отказывались. Не все ведь «стучали».
      Эрни посмотрел на собеседника мокрыми от слез глазами:
      — И — что? Садились в тюрьму, по вашей милости! А мне нельзя было, у меня семья, дети, ресторан, в конце концов…
      Капитан Квотерблад с нехорошей улыбкой отчеканил:
      — В конце концов, ты оказался здесь. Понял?
      — Будьте вы прокляты, — Эрни махнул ладошкой перед лицом, сполз обратно на койку и отвернулся к грубо отштукатуренной стене. — Будьте вы прокляты все…
      Некоторое время капитан молча разглядывал рыхлую, трясущуюся спину соседа по камере. Наступившая тишина почему-то не принесла облегчения — наоборот, ему вдруг стало немного жаль этого никчемного и немолодого толстяка.
      — Ладно, успокойся… Не сердись.
      Эрни шевельнул плечом, но не ответил.
      — Послушай, может, тебе-то как раз и повезет!
      Это был, в общем-то, запрещенный прием, но подействовал он безотказно. Собеседник тут же перевернулся на спину, потом на бок — и с надеждой посмотрел на капитана:
      — Повезет? Повезет, да?
      — Слышал, наверное, про сержанта Луммера? Ну, который в отделе безопасности Института служил, помощником Вилли Херцога.
      — Херцог… Его еще Боровом называли, да? Знаю. А вот Луммер…
      — Неважно! Здоровенный такой детина, бывший полицейский. Так вот, его, сам понимаешь, одним из первых арестовали. Как пособника реакционного режима и «врага прогресса». Приговорили к смертной казни, а потом вдруг — раз, и помиловали!
      — Как это? За что? — Собеседник уже вновь сидел на койке, свесив вниз коротенькие ножки в драных носках.
      — Ну, как сказать… В общем, теперь этот Луммер опять при погонах — здесь же работает, в тюрьме.
      — Кем работает?
      — Ассистентом. На допросах. — Капитан непроизвольно дотронулся до шрама на подбородке, и этот его жест не укрылся от взгляда соседа по камере.
      Толстяк облизнул губы и, понизив голос почти до шепота, спросил:
      — Людей пытает? Да?
      — Дурак ты, Эрнест. — Квотерблад даже прикрыл глаза, чтобы не видеть собеседника. Всякая охота продолжать разговор опять пропала.
      — Но ведь пытки официально запрещены! Я сам читал в газете, что…
      — Наверное, — пожал плечами капитан. — Нам тут газет не полагается. Но вот ты знаешь, например, как этот самый Боров погиб?
      — Он погиб? Его казнили?
      — Нет. Не казнили. Просто… Просто Луммер забил своего бывшего начальника до смерти. Перестарался, говорят. У старика Вилли всегда было слабое сердце, но он ни в чем не хотел признаваться.
      — У них там свои дела! — Толстяк выбросил перед собой ладони, будто отталкивая что-то тяжелое и большое. — У них свои дела, а я тут ни при чем. Я все рассказал, о чем спрашивали, раскаялся — и вообще… За что меня-то убивать? За что?
      Квотерблад поморщился:
      — В прошлом году арестовали церковного сторожа. Инвалида с одной ногой, да еще глухого, как тетерев — после контузии!
      — Его-то за что?
      — Вот как раз за это и арестовали… Восьмой параграф: «активное противодействие прогрессу в составе организованного вооруженного формирования».
      — Простите, господин капитан, однако…
      Но Квотерблад уже продолжал:
      — Оказывается, он во время Посещения служил сержантом в авиационном полку. Их тогда — помнишь? — первыми в Зону послали. На разведку…
      — Помню, — кивнул толстяк. — Конечно!
      Когда-то фотоснимки искореженных и обгоревших вертолетов с эмблемой королевских ВВС не сходили с газетных полос. Потом этот трагический эпизод перекочевал из прессы в популярную литературу, в научные монографии — и постепенно забылся.
      — Четыре из пяти боевых машин прямо там и остались, на месте… А экипаж, в котором летал этот парень, сумел дотянуть — взорвался уже на посадке. Беднягу выбросило волной под винт, рубануло, но врачи его все-таки спасли.
      — Повезло!
      — Он тоже, в общем, так считал. До недавнего времени.
      Эрни недоверчиво поднял бровь:
      — И что же с ним сделали? С инвалидом этим?
      — Как обычно… «Приговор приведен в исполнение».
      — Бред какой-то! Ерунда.
      — Вот именно, — кивнул капитан Квотерблад.
      Не говоря больше ни слова, он отвернулся к стене — вытянув одну руку вдоль туловища, а другую подложив под голову.
      Несколько долгих, тягучих мгновений толстяк Эрни сверлил полным страха и ненависти взглядом седые волосы на затылке соседа по камере и его старческую, дряблую шею.
      — Господин капитан…
      — Тихо! — Снаружи, сквозь окованную железными листами дверь в камеру проник посторонний шум. Судя по всему, кто-то быстро шел по тюремному коридору — и было их человек пять, не меньше.
      — Обед уже несут?
      Квотерблад отрицательно помотал головой:
      — Помолчи. — Звуки шагов сначала усилились, а потом постепенно затихли, удаляясь в направлении следственного корпуса. Дождавшись полной тишины, Квотерблад снова лег лицом к стене.
      Впрочем, ненадолго — на своей койке зашевелился Эрни:
      — Господин капитан! Вы не спите?
      — Чего тебе еще надо? — Собеседник не изменил позы, только в такт произнесенным словам чуть шевельнулась его ушная раковина.
      — Я только хотел спросить… Ну, насчет…
      Что-то в тоне и в голосе толстяка заставило соседа по камере повернуть голову и покоситься через плечо:
      — Насчет чего? Только давай на этот раз — покороче!
      — Скажите… это правда? Правда, что приговоренных к смертной казни…
      Он замолчал, не решаясь продолжить — так, что капитану хватило времени обернуться полностью и даже привстать на локте:
      — Ну что ты как баба! Чего трясешься?
      Эрни с трудом проглотил застрявший в горле комок:
      — Правду говорят, что больше никого из приговоренных не расстреливают? И не вешают, и вообще не… Что их… нас… ну, что, в общем…
      — Ерунда. Успокойся. — Капитан Квотерблад разогнул руку и тоже сел. — Можешь не волноваться — поставят тебя к стеночке, завяжут глаза… В общем, все будет как положено!
      — Но мне сказали… Что в интересах науки…
      — Кто?
      — Следователь. На допросе.
      — Да, это они любят… Кино не показывали?
      — Нет, — удивился Эрни. — Какое кино?
      — Такое… Учебное! — Квотерблад усмехнулся. — Ну, с тобой даже это, видимо, не понадобилось. А то некоторым героям, которые особо упрямые, демонстрируют кое-что. В цвете, со звуковыми эффектами… Например, про то, как человека медленно опускают в «ведьмин студень»: сначала пятки, потом колени, задницу — и так далее. Еще есть сюжет про «комариную плешь», про «мясорубку»… Говорят, многие после этого начинают подписывать — и чего надо, и чего не надо. А кое-кто и того, — он покрутил пальцем у виска, — мозгами трогается.
      — Но я же им сразу все рассказал! Все, все, что просили!
      — И даже, наверное, больше?
      — Да, но… Понимаете, господин капитан…
      Квотерблад опять опустил голову на скатанную вместо подушки куртку:
      — Значит, волноваться тебе нечего. Не звери же они, в конце-то концов! Расстреляют — и дело с концом. Или, может, повесят…
      Некоторое время он, закрыв глаза, прислушивался к судорожным всхлипам соседа по камере. И неожиданно разобрал:
      — Но вас же… Вы же до сих пор… Вы же до сих пор живы! Почти два года…
      — Что ты там бормочешь?
      — Значит, они не всех… Да? Не каждого… Скажите, как? Скажите!
      В следующую секунду капитан молниеносным движением оторвал спину от койки. Его рука с длинными, желтоватыми пальцами метнулась через стол, сгребла свитер на груди толстяка и потянула к себе:
      — Ага! Значит, вот в чем дело? А я-то думаю, зачем тебя ко мне…
      — Господин капитан! Господин капи… — голос Эрни зазвучал придушенно, глаза выкатились из орбит, а лицо тут же стало багровым и неживым.
      — Интересуешься? Ну, отвечай! Быстро!
      Но Эрни уже только хрипел, даже не пытаясь вырваться.
      — Ублюдок… Как был стукачом поганым, так и остался. Прежде чем отпустить стальную хватку, Квотерблад толкнул толстяка так, что тот громко ударился затылком о стену камеры: