Струей протекало время. Закольцовывалось пространство, сжималось.
      Снова Выбегалло тревожился — тайм-рекогнсциратор-дупликатор клинило.
      Дубель возник размытым пятном:
      — Привет!
      — Привет!
      — Знаешь меня, а?
      Обнялись.
      Стелла фыркнула:
      — Было…
      — Одной нам мало, — сказал дубель, улыбаясь.
      — Устроит, эта, дубельша?
      — Нужен оригинал!
      — Дубельша, эта, мне.
      — Согласен!
      Продублировали Стеллу. Цикл завершился. Запахло О;.
      Стелла и дубель поцеловались.
      Кайф!!!
      Выбегалло ведьмочек перепутал:
      — Которая, значить, моя?
      Сжималось пространство, сжималось…
      — Моя, значить, которая?
      — Перепутал ведьмочек, Выбегалло?.. Кайф! — поцеловались дубель и Стелла.
      Опять запахло.
      Завершился цикл: Стеллу продублировали.
      — Согласен, мне, эта, дубельша.
      — Оригинал нужен?
      — Дубелька, эта, устроит!
      Улыбаясь, дубель сказал:
      — Мало нам одной было!
      Фыркнула Стелла. Обнялись.
      — А меня, знаешь…
      — Привет-привет! — Пятном (размытым!) возник дубель…
      Клинило тайм-рекогнсциратор-дупликатор. Тревожился Выбегалло:
      — Снова?!
      Сжималось пространство. Закольцовывалось время, протекало. Струей…

Литературная редакция Андрея Измайлова

 
      Глайдер пошел на посадку. Завис над плоской крышей длинного одноэтажw ного здания. Спикировал на большой красный круг и аккуратно сел в центр, обозначенный белым прямоугольником.
      Человек легко выпрыгнул из кабины, хотя был, мягко говоря, немолод. Изобилие глубоких морщин и седые волосы до плеч. Но упругость движений сохранил. Сохранил, да… Одет был не по сезону, вернее, не для этих широт. Просторная легкая пятнистая курткауниверсал с уймой карманов, карманчиков, кармашков. Пятнистые же шорты. А вокруг до горизонта (впрочем, и далее) — серая, изрытая бороздами равнина, редкие скалы-«зуб дракона», подернутое ледяной коркой озерцо. Нудный то ли еще дождь, то ли уже снег. Адаптивная метеостанция с тарелкой-антенной на берегу озерца явно пустовала. Собственно, чем и объяснимы нынешние погодные условия. М-да, погода у нас всегда замечательная, только климат паршивый, как говаривали англичане.
      Он поежился и в энергичном темпе «не догоню, так согреюсь» зашагал по крыше, изредка совершая отменные прыжки, чтобы не наступить на огромные, выложенные мозаикой буквы. Примета плохая — наступить на букву. Или, наоборот, хорошая? Он не был суеверен, просто согревался. Да и примета, опять же…
      Совокупность букв — МУЗЕЙ. Там еще буквы, но дальше, дальше, дальше. А вход — уже вот он.
      Вход — свободный. Полусфера (под раковину моллюска) послушно раскрылась перед человеком и послушно закрылась, стоило ему переступить порог. Внутри было сухо, тепло и светло.
      Он ритуально сказал «Здравствуйте!», понимая и зная, что говорит в пустоту. Музейные экспонаты с некоторых пор перестали привлекать внимание любопытствующих масс. Если хочется побыть одному, приходи сюда. Пришел…
      Он сплел цепкие длинные пальцы, похрустел ими — звук сухой и громкий, как выстрел. Пустота — это хорошо. Но тишина — это слишком. Он выудил из нагрудного кармашка две серьги кристаллофона, подвесил к мочкам ушей. Музыка — туш!
      Туш не туш, но «Риенци» Вагнера. О вкусах не спорят. Кажется, кто-то из тиранов прошлого тоже предпочитал Вагнера — то ли Пиночет, то ли Чингисхан. Нет, не «тоже», а просто «предпочитал». Совпадение музыкальных вкусов есть совпадение лишь музыкальных вкусов. В конце концов, кто-то из тиранов прошлого млел от элегического Бетховена. То ли Сталин, то ли Лебедь. Беда с этой историей постсредневековья — тиран на тиране, тираном погоняет. Всех не упомнишь и тем более не выстроишь в последовательный ряд. Да и зачем ему? У него иная спецификация. Лишние знания умножают скорбь. Или это тоже кто-то из тиранов изрек?
      Ладно, пустое! Начнем экскурсию, что ли?
      Он был стрелком-межпланетчиком, и он был Стрелком. Полновесный век из своих ста двадцати он провел, не выпуская скорчера из рук — в иных мирах, под иными солнцами. Он возвел охоту в ранг высокого искусства, и был вне конкуренции. Конкуренты отсутствовали по определению. Стрелок он и есть Стрелок, единственный в своем роде и в роде человеческом также.
      Спрос рождает предложение. Заказы сыпались наперебой — от кунсткамер, от лабораторий, от институтов. И он их выполнял, эти заказы, — на протяжении всего полновесного века.
      А наступление века нового, встречу, с позволения сказать, он решил отметить именно здесь, на Лабрадоре. У этого музея экспозиция, конечно, не самая богатая. Уступает, допустим, бакинскому или, допустим, токийскому или, допустим, питерскому. Зато лабрадорские экспонаты, все и каждый, добыты им лично. Что ж, встреча так уж встреча.
      Ита-ак, мы начинаем!.. С гарротского слизня, что ли?
      На обширном низком постаменте — грузный, тускло поблескивающий мешок. Задняя, расширенная часть сбита в многочисленные складки. Но спереди — гладкая тугая выпуклость, не голова (у слизня — голова? ха-ха!), но выпуклость. И на ней — глаза. Вот глаза — да, действительно глаза, всем глазам глаза, почти человечьи… то есть такие, какие были у слизня за миг до выстрела, никакие не человечьи.
      Первая добыча. И, пожалуй, самая легкая.
      В болотах Гарроты слизень просто громоздился на валуне, грелся. Выпучил глаза на пришельца (сказать бы — с удивлением, но не со страхом), однако не шевельнулся.
      Стрелок (тогда еще просто стрелок, а не Стрелок) долго месил грязь вокруг валуна, скрупулезно выбирая, куда именно выстрелить. Как бы так изловчиться — и конвульсий избежать, и шкуру не попортить. Ну не в глаз же целить, в са-амом-то деле! А вот, пожалуй, сюда! Разумеется, за отсутствием головы у гарротского слизня отсутствует и нечто противоположное, задница то есть. Но когда и если тот чем-то все-таки ест (головой, ха!), он и чем-то все-таки гадит (задницей, ха!).
      После выстрела скорчера, всунутого по самый приклад в зыбкую плоть, слизень съежился почти вдвое, сложился гармошкой. Крови как таковой не было. Глаза подернулись пленкой и погасли. Вот и все. Никаких проблем!
      Проблемы возникли потом — с консервацией добычи и доставкой. По прибытии на Землю Стрелок почти смирился с тем, что первый заказ провален бесповоротно. Вместо особи — капсула весьма смердящего жидкого холодца.
      Честь и хвала Спецу, сотворившему тогда из холодца… мнэ-э… конфетку. Нет, право слово, как живой, как там, на валуне. Спец, знаете ли, это спец!
      Они дружили с малолетства. Прозвища друг другу они приклеили тоже с малолетства — с тех пор, как один пацан срезал на взлете жука-«эльфа» из примитивной рогатки (нич-чего себе! скорость «эльфа» даже на взлете — за сотню кэмэ в час!), а другой пацан умудрился собрать «эльфа» по кусочкам в одно целое и неотличимое от «дорогаточного» периода (нич-чего себе! после прямого попадания от реликтового жука осталось… да нич-чего от него не осталось!). Так и откликались на «Стрелок!», на «Спец!».
      Годы, годы, м-да. Великая Теория Воспитания в пору их малолетства еще не стала практикой, но экспериментально внедрялась, внедрялась… Основной тезис: найти в человеке природный талант и развить его. Благие намерения. Не практика еще, но теория уже. Еще не Теория, но уже теория. Теория без практики мертва…
      С годами прозвище превратилось в звание: «О, Стрелок, о!», «О, Спец, о!».
      Ладно, что у нас дальше?
      А дальше у нас — бетонный пол, шершавая стена, два окнабойницы. Декорация каземата. И троица ушастеньких. Ути-путиньки! И поясняющая табличка: «Семья голованов, планета Саракш».
      Кто-кто, но Стрелок в пояснениях не нуждался.
      Вот с ними, с голованами, пришлось повозиться! На редкость хитрые и осторожные псины! Стрелок выслеживал их в радиоактивных дебрях, среди развалин, в непроглядных тоннелях. Постоянно мутило от таблеток антирада, который приходилось есть горстями. Плюс риск подорваться на давным-давно заложенной мине или попасть под обстрел престарелого роботанка. Голованы же, подобно призракам, едва оказавшись в поле зрения, мгновенно исчезали. Стрелок не успевал среагировать и поймать на мушку, хотя что-что, а реакция у него еще та. Три недели, почти месяц — таким вот манером.
      И, наконец, повезло — щенок-голованыш высунулся из заброшенного пулеметного дога. Несмышленыш еще, любопытство одолело, вероятно. Любопытство — не порок, но… Пли!
      Скорчер практически беззвучен, но вот голованыш успел напоследок тявкнуть. И, разумеется, самка явилась на зов, выметнулась из-за контрэскарпа.
      Вас-то, мамаша, мы и ждем! Он слезал ее в воздухе, в полете, в прыжке. Особо выбирать не пришлось, и заряд скорчера изрядно попортил шкуру на груди у самки. Будет Спецу непростая работа по возвращении Стрелка на Землю.
      Так, но пока — где у нас папаша? Вот и он, здрасьте!
      Самец-голован был великолепен, что касается стати и прыти. А что касается стратегии и тактики — отнюдь нет. Просто попер на противника — яростно и тупо, безоглядно. Будто нарывался на выстрел. Ну и получи! Хватило времени прицелиться. Получи — в глаз.
      Все-таки слухи о голованах как о существах, отличающихся умом и сообразительностью, сильно преувеличены. А глаз — дело наживное. Вот ведь сидит папаша-голован в музейном интерьере и в оба глаза настороженно следит за приходящимипроходящими — не замай, дескать, мое семейство, самочку с голованышем. Да, у Спеца все-таки лучше всего получаются глаза — и не скажешь, что стекляшки…
      Бывайте, ушастенькие. Никто вас здесь не тронет. Здесь — не тронет.
      Кто следующий?
      А следующий, если ему не изменяет память, леонидянин. Память не изменяет. Леонидянин — маленький, голенький, крепенький, росточком с пятилетнего пацана. А верхом на птичке и вовсе кажется миниатюркой.
      Это уже после Саракша. Или — до? Нет, после. Попотел тогда Стрелок, попотел! В прямом и в переносном смысле. Три месяца без малого — по степям Леониды, сплошь поросшей высокой жесткой травой. Степь до степь кругом, и — ни намека на добычу. То есть как раз одни намеки — тонкие и толстые. Леонидяне были везде и нигде. Хлопанье крыльев — постоянно, и днем и ночью. А задерешь голову и — никого. Как издевались, право слово! Ну-ну, летуны-невидимки, в прятки вы играть умеете. Но кушать вам надо?
      Стрелок подобрал наиболее крупную особь медоноса и, соответственно, подобрался к нему. Собственно, особого труда это не составило. Медоносы, эдакие полосатые бегемотины, флегматичны и покорны. Леонидяне их регулярно доят.
      От одной эдакой полосатой бегемотины — три-четыре барреля в один присест.
      Медонос лениво пасся в тенечке, отбрасываемом гигантским параллелепипедом. Подобных… мнэ-э… строений на Леониде — хоть заблудись в них. Другое дело, являются они действительно строениями или природными феноменами. Предмет для дискуссии.
      Дискуссия длилась полтора десятка лет. КОМКОН послал полтора десятка астроархеологических экспедиций. Единого мнения так и не вызрело. Энтузиасты-любители еще какое-то время пытались, пытались рыться в параллелепипедах, стремясь докопаться до истины. Что есть истина? И они, энтузиасты-любители, остыли, отстали.
      Стрелку древние дискуссии — до фонаря, как говаривали еще более древние. Он не астроархеолог, он Стрелок. Каждому — свое. Здесь и сейчас для него «свое» — заставить медоноса сглотнуть. Забавно, что про аналогичный метод он где-то у кого-то вычитал в незапамятном детстве. «Охота на курдля»? В принципе, читать не любил, не его это. А гляди-ка, прочел. И, гляди-ка, — пригодилось. Никогда не знаешь, что и когда пригодится. Только не мифический курдль, а реальный медоднос. И — не на медоноса охота. На леонидянина.
      Медонос сглотнул…
      Самым сложным оказалось даже не расслышать сквозь утробное бульканье и урчанье приблизившуюся добычу. Самым сложным оказалось элементарно удержаться. Медонос то и дело норовил срыгнуть или испустить газы. Все же Стрелок крупноват даже для такого медоноса. И представьте себе, представьте себе — двое суток в этом во всем! А ресурс маски-фильтра — трое суток, пропади все пропадом!
      Ага! Вот! Бабочка крылышками — бяк-бяк-бяк-бяк. Уловил, расслышал. Не бабочка, само собой. Откуда на Леониде взяться бабочкам! К слову пришлось. Не бабочка, но птичка.
      Потом — тишина. Потом — поршневые вдохи-выдохи в области вымени. Доись, бегемотина полосатая, доись. Значит, дояр — туточки-тут. «И животноводство!»
      Стрелок проскользнул, почти проплыл к сфинктеру, сгруппировался и резке двинул напряженным локтем по расслабленной мышце медоноса.
      Медонос оглушительно испустил газы. И не только газы. Двое суток запора — кое-что накопилось. Ну и Стрелок, разумеется, и Стрелок. Так что хрестоматийная присказка насчет «все кругом вовне, а я во всем белом» — но с точностью до наоборот. Стрелок оказался вовне, а леонидянин — вот он! вот он! — во всем белом.
      Стрелок в полете сотворил полусальто и пальнул из скорчера, еще не приземлившись… мнэ-э… не прилеонидившись.
      Присосавшийся к вымени дояр-леонидянин сразу перестал быть во всем белом — заряд угодил в затылок…
      Браво! Стрелок сказал себе: браво! Возьми он на три миллиметра выше, и череп разнесло бы вдребезги. А здесь — аккуратное входное отверстие. Насчет выходного, правда, сомнения. Перевернул тельце на спину. Так и есть! Щеку вырвало напрочь! Но тут уж — за неимением гербовой, что называется. Иначе он бы просто упустил добычу. Секунда промедления, и — махну серебряным тебе крылом.
      Вспугнутая характерным звуком птица, кстати, взмыла было ввысь. Но вернулась, запрыгала в нерешительности, хлопоча размашистыми крыльями. Выработанный или врожденный инстинкт — без седока никуда.
      Цып-цып, птичка! Не будет тебе отныне седока-летуна. Стрелок, конечно, и сам бы с удовольствием ее оседлал, но неподъемная он тяжесть, неподъемная. Тем более, с добычей на загривке. Пристрелить, что ли, из жалости? Ну, пристрелить…
      А, пожалуй, не зря он тогда потратил на нее заряд. С научной точки зрения птичка представляет нулевой интерес, но здесь, в музее, весьма к месту. Всадник и его… мнэ-э… транспортное средство. Воедино. Очень живописно!
      Нет, Спец так-таки уникальный таксидермист!
      Тьфу! При мысленном «таксидермист» Стрелок невольно хмыкнул. Ассоциация — «такси» и «дермист». Как он, однако, с места в карьер — из медоноса вовне… Приятно вспомнить. То есть неприятно вспомнить, но приятно. Главное — не процесс, главное — результат.
      Результат налицо. И, что отрадно, ни входного, ни выходного отверстия в головенке леонидянина. Щечки налитые, розовенькие. Затылочек в кудряшках. Пупсик-серафимчик.
      Уникальный таксидермист Спец, уникальный! Несколько раздражало, что «оне образованность свою хочут показать», но лишь несколько.
      В частности, работая над леонидянином, друг-Спец постоянно бормотал-приговаривал странное:
      — Ты вообще можешь живое делать мертвым? Не обязательно убивать. Убивать и рукоед может. Сделать живое мертвым. Заставить живое стать мертвым. Можешь?
      — Могу! — с вызовом, неожиданным для себя, неожиданной запальчивой фистулой визгнул Стрелок. — Могу!
      — Что же вы там делаете на Белых Скалах, если даже ты этого не понимаешь? Мертвое живым ты тоже не умеешь делать?
      — Что значит — тоже?! При чем тут «тоже»?! — взбеленился Стрелок.
      — А я — могу! — не слыша, вкусно процитировал Спец. Мертвое сделать живым могу. Ага?!
      По этому «ага?!» Стрелок и понял, что Спец кого-то из древних цитировал, априорно привлекая давнего друга в «ближний круг».
      Извини, друг. Ты мне друг, но у каждого из нас — свой круг. Разный. Стрелок не читатель. Стрелок — стрелок. «Охота на курдля» — последнее, что он прочел. И то потому, что — «Охота…».
      В общем, можешь мертвое делать живым, друг-Спец? Умница! «Двадцать копеек!» (Этимологически абсолютно недифференцируемый оборот речи, но уцелевший с незапамятности.) Но про «живое делать мертвым» — не заступай. Мое! И неча, понимаешь, странными цитатами угнетать. Не знает Стрелок, не читал.
      У постамента с леонидянином Стрелок задержался гораздо дольше, нежели у слизня и голованов. С него-то, с пупсика-серафимчика, и пошло-поехало. Когда же это? Лет семьдесят тому? Семьдесят пять? Шумим, братцы, шумим… Уж больно внешность доставленной на Землю добычи того самого… «слезинка ребенка» и все такое. Внешность обманчива. При чем тут внешность!
      В общем, экзальтированная орава из «Живого Мира» рьяно набросилась на тогдашний КОМКОН. Столь рьяно, что КОМКОН пошел на попятную. (Представьте себе, представьте себе: КОМКОН — и на попятную!) И любое живое существо (как земное, так и внеземное) получило статус неприкосновенности. Что до гастрономических пристрастий — от устриц до говядины — то пожалте: промышленный синтез белка.
      А Стрелок?! Ему теперь как же?!
      Со Стрелком у Экселенца был тягостный разговор непосредственно в КОМКОНе.
      — Надо ждать, — единственно, чем утешил Экселенц, — ждать и надеяться.
      Хорошо ему говорить! Вечный Жид ты наш! КОМКОНу не привыкать ждать, работа у КОМКОНа такая — ждать и надеяться. А у Стрелка — другая работа! И он ее лишился. Навсегда?
      — Чего ждать?! На что надеяться?! Что изменится?! — сорвался он в первый и последний раз.
      — И это пройдет, — утихомирил лысый хрыч, буравя Стрелка выпуклой зеленью глаз. То ли новоявленный вынужденный вердикт имел в виду. То ли неподобающее поведение Стрелка. И то, и другое, скорее всего,
      — Виноват, Экселенц.
      — Ты не виноват, — ободрил Экселенц.
      И ведь прав оказался, провидец! Как в том, так и в другом.
      Конечно, понадобилось четверть века.
      Понадобилось, чтобы в Арканаре серая толпа растерзала благородного дона Мудахеза (он же практикующий историк-синоист Болеслав Фишер).
      Понадобилось, чтобы пантианин задушил Изю Малая, непревзойденного мастера боевого барицу (вот ведь подлость — не просто задушил, а именно в обьятьях, в дружеских, надо полагать, — и профукал мастер, проморгал, не воспрепятствовал вовремя).
      Понадобилось, чтобы на Саракше был тривиально расстрелян фельдшер Вит Май (он же блестящий врач Логвиненко) только за то, что его имя показалось подозрительным пьяному ротмистру.
      И чаша терпения переполнилась. И всяко не «слезинка ребенка» эту чашу переполнила. Новый вердикт КОМКОНа, поддержанный львиной долей homo sapiens, гласил: представителям внеземных цивилизаций, как негуманоидам, так и мимикрирующим под гуманоидов, отказано в праве считаться существом разумным… со всеми вытекающими последствиями. Нелюдь — она нелюдь и есть. Даже если прикидывается люденом.
      Большое искусство — утвердить подобный вердикт. Но КОМКОН и есть КОМКОН, чтобы владеть этим искусством в совершенстве. Искусство требует жертв.
      Стрелок силен в ином искусстве. Оно тоже требует жертв.
      Тот же гарротский слизень, те же голованы — из списка сапиенсов их вычеркнули, а в список животных не внесли. И леонидянин — да, похож, но разум отсутствует, так только — инстинкты, рефлексы, очень похожие на разум. Мимикрия, одним словом. И вполне все вышеперечисленные могут и должны стать добычей. И стали.
      Единомышленников у него было немало, как он и подозревал. Но публично — всего один. Зато какой! Наш. Регулярно вещающий только от своего имени по одному из бессчетных спутниковых каналов. Каналов, да, без счету, однако сдается Стрелку, что Наш привлекал весьма обширную аудиторию, которая поощряюще кивала: этот — наш! Все-таки человек, по сути, агрессивен, несмотря на впечатляющие успехи действующей Теории Воспитания. Может, Стрелок и ошибается, но так ему кажется. И тот же Наш — живой пример.
      — Я — Наш! — провозглашал с экрана паренек в допотопной куртке из искусственной кожи. — Я — ваш! — с надрывным пафосом.
      И далее — угрюмая скороговорка-страшилка на четверть часа (в «четвертушке», как сам Наш иронично именовал ежедневный выход в эфир).
      Стрелок, по чести говоря, относился к Нашему скептически. Называл его не иначе, как сопляком и дешевкой. Но не вслух.
      Ладно, дурная слава — тоже слава. Это — о Нашем, не о Стрелке. Тому славы не надо — ни дурной, ни доброй. Была бы работа.
      А работа была и, возможно, в какой-то мере из-за психологической накачки Нашим весьма обширной аудитории. Для нее, для аудитории. Стрелок стал «настоящим мужиком», как его окрестил Наш.
      Лиха беда начало.
      Следующий этап — КОМКОН вынес на обсуждение поправку: разумным существом считается лишь человек Земли; иные — как мимикрирующие под гуманоидов, так и являющиеся таковыми — нет.
      Это после того, как на Сауле канул целый экскурсионный аэробус с ребятней-семинаристами.
      Аэробус нашли через сутки — у подножия Утеса-Великого-и-Могучего. Весь в пробоинах и глубоких царапинах. Копьями его? Топорами? Копьями и топорами.
      И семинаристов нашли — в трех километрах от Утеса-Великого-и-Могучего. Брошенные пустые сани. В упряжке — ребятня. Вповалку. Раздетые, нагие, смерзшиеся. Загнанные насмерть.
      Вот вам и «слезинка ребенка»…
      И поправка была принята. Не сказать «на ура» (инерция мышления, ничего не попишешь), но и не сказать «на увы». Так-то!
      Нуте-с. Продолжим обход.
      Далее кто у нас?
      Далее у нас пантианин.
      Угу, он.
      Трехметровое чучело, великолепный экземпляр. Нечто вроде увеличенной копии апача. Похож, похож. Горделивая поза, мощное телосложение, головной убор из стоячих перьев, ожерелье из ракушек-побрякушек. Да, такого к себе на расстояние вытянутой руки (тем более пантианской) не подпусти, будь ты трижды мастером боевого барицу Изей Малаем.
      Стрелок и не подпустил. На чужих ошибках учимся, почтенный Изя, на твоих ошибках, почтенный Малай.
      Стрелок устроил засаду. И на таком солидном расстоянии, что пантианин при всем его легендарном обонянии не учуял.
      Правда, накладочка чуть не случилась — из-за солидного расстояния же. Заряд скорчера настиг дикаря-гиганта уже на излете. Что поделаешь — расстояние, расстояние и расстояние. Потому пантианин, покинувший «вигвам» и словивший порцию смертоносной плазмы, еще долго катался по камням, извивался, грыз гранит. Но ничто не вечно. Успокоился. Упокоился. Шкуру, конечно, повредил в агонии, изрядно повредил.
      Но Спец есть Спец! («Мертвое сделать живым? Могу!») Будто нет и не было никаких швов и заплаток. Ай, молодца!
      Доставка и последующая демонстрация туши пантианина, само собой-таки вызвала неясный ропот среди энтузиастов «Живого Мира». Уж очень он походил на землянина. Ну, вылитый апач!.. Однако всего лишь ропот, всего лишь неясный.
      Опять же — Наш в «четвертушке».
      Наш сменил куртку из искусственной кожи на куртку из кожи леонидянина и с убедительным напором возвестил массам, что дикарь и есть дикарь, уже не животное и еще (и никогда) не сапиенс. Даже до элементарной спутниковой связи не дорос, не доразвился. А за одного Изю Малая дюжину таких положить мало! А Стрелок, по словам Нашего, не просто настоящий мужик, но героическая личность, пример для подражания. Dixi!
      С Гигандой же промашка случилась. Очевидная промашка. Ну да очевидна она только Стрелку. Остальные, имеющие глаза да видящие, рассматривают экспозицию как должное. Во всяком случае, предложенное. Но Стрелок-то знает…
      Он высадился на окраине Арихады впотьмах и до центра города прокрался беспрепятственно. Хотя вокруг царил ад кромешный, разгар войны Империи с герцогством Алайским.
      Командующий имперской армией, пятизвездный генерал Грачу (полный придурок! нет, пустой! но придурок, придурок, придурок!), ввел на арихадские улицы колонну бронеходов, воображая устрашить противника одним ее видом. Расторопные алайцы, притаившиеся на этажах, забросали колонну гранатами и сожгли ее дотла — из ручных ракетометов, в том числе. Пятизвездный генерал Грачу рассвирепел до умалишенности и приказал поднять в воздух тяжелые винтокрылы. Те основательно проутюжили Арихаду (точечно, доложился Грачу), не оставив ни своих, ни чужих.
      То-то и оно — ни своих, ни чужих. Стрелок был вынужден довольствоваться тем, что есть. Добычу он был вынужден утрамбовать в капсулу вперемежку — от кого что осталось. В общем-то, и охоты не получилось толком. Сбор падали, разве что. Он и погнушался бы назвать это настоящим приключением, когда бы с неба не грозились очередным «точечным» ударом винтокрылы и винтокрылы. Того и гляди распылят на атомы, в оба гляди! Он и глядел…
      М-да, диорама «Гиганда» — спорная получилась. Спорная, что ж… Спец и тот опустил руки. Оно, конечно, «мертвое сделать живым? могу!». Но добыча излишне дефрагментирована, излишне.
      Однако Спец не был бы Спецом, если бы не сварганил из крошева более или менее цельную картинку. Два имперских бронеходчика в комбинезонах угадываются, и алайский боевик в камуфляже — тоже. Лишь угадываются, но уже кое-что, уже кое-что. Экспрессия! Вагнеровская «Риенци» в ушах — самое то в качестве сопровождения.
      Да-а, страшная штука — война!
      Так и сказал Наш в очередной «четвертушке», объявившийся теперь в куртке из кожи пантианина: «Страшная штука — война!». Можно ли, сказал Наш, хотя бы допустить наличие хотя бы зачатков разума у существ, осатанело истребляющих друг друга — не пропитания ради, не самозащиты для, а… черт знает, почему?! Нет, нельзя допустить, сказал Наш, и восхвалил Стрелка, доказавшего сей постулат, доставив на Землю то, что осталось от… И назвал Наш Стрелка нашим.
      Экая привилегия! Заячий тулупчик да с царского плеча! Благодарствуйте, ваше-ство!
      Ан, худо-бедно, не без опосредованного влияния Нашего, не без того, — у Стрелка появились последователи. Плодитесь и размножайтесь! Юнцы и старцы, мужескаго и женскаго полу. Скорчер осваивали только так, за милую душу — и на Марсе, и на Леониде, и на Тагоре, и на Саракше, и на Сауле, и на Надежде, и на Радуге… Нашего полку прибыло, эге-гей!
      Он, Стрелок, конечно, один такой. Но — комфортно чувствовать, что ты не один…
      Вот в Музее — да, один. Странное дело, неужели не интересно, как оно?! Раньше толпами валили, ан масс. А ныне — ветер и пустота. М-да, sic transit…
      Впрочем, и Стрелку (даже ему!) кое-какие экспонаты наскучили, признаться. Рутина…
      Он прошел мимо саульца, лишь мельком бросив взгляд:
      Чучело в мохнатой шубе и мохнатой шапке. В занесенной руке — натуральное примитивное копье с зазубренным лезвием. Морда — тупой-еще-тупее. Глупо вспоминать! Саула и Саула.
      Он прошел мимо арканарского субъекта на хамахарском жеребце, лишь мельком бросив взгляд:
      «Почти как люди», называется. Плащ-домино, кружева, шляпа с плюмажем. Два меча на вепрекожей перевязи. («Ы! — Почему Ы?! — Вепрь Ы! Чтоб никто не догадался! — Идиот!») Идиот и есть. Надменность и напыщенность. Тримушки-трай — ни дать, ни взять. Условности и традиции. К черту условности (и, традиции). Пока дебелый барон, пыхтя, подметал грунт снятой шляпой в замысловатой церемонии вызова. Стрелок трижды прицелился и — пли! Урочище, понимаешь, Тяжелых Мечей, понимаешь! Бла-ародный дон, вот вам меч, понимаешь. Да ну!..
      Он дошел до экспозиции «Тагора».
      Тагорец как тагорец — приземистый, корявенький, клыкас-. тый (скалозуб? зубоскал?). Но вот рядышком, все в той же экспозиции — сплошная головная боль Стрелка, заноза в мозгу. Запаянная капсула, маслянистый раствор. Внутри, будто в материнской утробе — псевдохомо.