Бандаж был расстегнут, проводки от устройства наведения выдраны, и разрядник упал к ногам полковника. Я поднял брови. Разрядник был не простым, а квантовым.
      — Теперь хорошо бы пристегнуться к этой штуке. — Я показал на стойку, на которой размещался комплекс аналитических весов, и перебросил мексиканскому брату наручники. — Только не к верхней, а к нижней. Ключики — мне обратно.
      Стойка была жестко прикреплена к, полу — надежное место для долгой стоянки. Гангстер, присев на корточки, принялся исполнять. Я обошел овальный стол и склонился над пленником. Легендарный Странник был жив, определенно жив, но выглядел он ужасно. Нет, ужасно — не то слово. Я содрогнулся, хотя мне всякого довелось повидать. А лежал он прямо на пластиковом полу: ковер в этом месте был откинут, очевидно, чтобы не запачкался. Этот брезгливо откинутый ковер впечатлял более всего.
      — Боюсь, я не смогу идти, — произнес Странник остатками губ.
      Почему его держали здесь, а не где-нибудь в бункере? Я коротко осмотрелся. Под панелями обшивки, похоже, был проложен экранирующий слой, и окна были непростые — как в залах судебных заседаний. Впрочем, все правильно: комнате Комиссии полагалось быть защищенной от всех видов излучения.
      — Вы что, пытали этого человека? — приветливо поинтересовался я у прикованного к стойке животного. Полковник Ангуло хрипло хохотнул.
      — Человека? Психотропные средства на него не действуют, психоволновая техника тоже. Боли он не чувствует, на вопросы не отвечает. И сдохнуть не может. Человека!
      — Все это вы, конечно, выяснили опытным путем, — сказал я, радуясь своей сообразительности.
      — Перестаньте, Ваня, какие там у них пытки, — прошептал пленник. — Вертолет горел… падение в бухту… это да. Вы, главное, не волнуйтесь, со мной все в порядке.
      Он был прав. Напряжение во мне уступало место безудержной ярости, что было совершенно ненужно для дела. Я приблизился к стоящему на четвереньках дону Мигелю.
      — С кем вы торговались в оранжерее?
      Его смуглая физиономия стала сизой. Он промолчал, и тогда я спросил о другом:
      — За что вы убили Кони Вардас, господа?
      Вот с чего следовало начинать процедуру допроса! Вот что было сегодня главным, вот что заставило меня совершить безрассудный набег на антикварную фирму… Можно было бы спросить о том, откуда полковник Ангуло с его антикварами узнали, что некто Extrano, он же Странник, появится утром на вокзальной площади, откуда они узнали о планах тех бесцеремонных ребят, которые прятались под литерой «L»? Можно было выяснить, что за тайную войну развернул крупный офицер из службы антиволнового контроля с мифическими «Light Forces» — с использованием Z-локатора на побережье и передвижной «шаровой молнии»? Но мое ли это было дело?.. Благородный дон Мигель прикрыл глаза и шумно вдохнул. Отвечать он не торопился, а ведь время стремительно убегало, игриво показывая мне язык, и тогда я достал трофейный контейнер, отобранный у темнокожего стрелка. Приплюснутое лицо лже-мексиканца словно форму изменило, вытянувшись по оси ординат. Он внимательно наблюдал за моими действиями. Когда я открыл крышку и вытащил волновую «отвертку», он забился на привязи, как бесноватый пес, а когда я взвел пружину вакцинатора, он попросил изменившимся голосом:
      — Не надо, я и так скажу…
      Он сказал все, что мне было нужно. Спецсредства не понадобились. Профессиональных палачей, как известно, легко допрашивать: их трусость основана на хорошем знании последствий.
      Потом я взял Странника на руки и понес к выходу, боясь не успеть. С такой ношей трудно оказывать сопротивление. Впрочем, он был ненормально легким — как тряпочная кукла.
      — Вертолет, бухта… — ворчал я. — Достаточно было бы одного вакуум-арбалета. Почему ты жив, Юра? Ты стал бессмертным? Мальчик, готовый красиво умереть, становится бессмертным, какая ирония судьбы.
      — Ну что вы, Ваня, — слабо улыбался он и придерживал грязные кровавые повязки на груди. — Я просто очень живучий. Вы даже представить себе не можете, какая это жизнеспособная система — наше тело. Оно не боится радиации, может подолгу обходиться без воздуха, не подвержено инфекциям. Да вы и сам все это хорошо знаете, только пока не вспомнили… — Он прикрыл глаза. — Вы ведь хотите, чтобы так и было? Значит, так и есть. Я, например, очень хочу.
      Вероятно, человек бредил. С другой стороны — сгоревший вертолет, бухта, вакуум-арбалет… давнишняя трагедия с проектом «Сито»… трудно отмахнуться от таких фактов. Вот и думай, человек ли? Кого я вытаскиваю из грязного шпионского логова?
      — Прежде чем что-то захотеть, представь, вдруг это исполнится, — примирительно сказал я. Юрий не откликнулся.
      Возле ворот был припаркован автомобиль, на котором мы с Лэном приехали. Сам Лэн бежал ко мне от штаб-квартиры партии Единого Сна, а из автомобиля поспешно вылезала давешняя бабуля в брючках, так ловко обращавшаяся с миноискателем. Фрау Семенова. Опять случайная встреча?
      — Что же вы транспорт далеко бросили, — сварливо сказала она. — Думаете, смогли бы его донести? — Она показала на раненого.
      Тот приоткрыл на миг глаза:
      — Здравствуй, Мария.
      Мария? Я вздрогнул. Ей-богу, многовато собралось Марий на один отель. А старушка вдруг встала передо мной на колени… нет, увы, не мне предназначалось это проявление чувств: она поймала изломанную, безвольно висящую руку и коснулась ее губами.
      — Ну что ты, что ты, — мучительно дернулся Юра.
      — Владислав Кимович сбежал, — сообщил Лэн. — Пока я отключал в котельной горячую воду.
      — Значит, сейчас здесь будет полиция, — объявил я. — Это хорошо. Спасибо, фрау Семенова, что подогнали машину.
      Пожилая дама поднялась с колен и закричала:
      — Да кладите же его!
      Мы положили Странника на заднее сиденье. Ни единого стона от него я так и не дождался: неужели он и вправду не чувствовал боль? Хозяйка машины молча заняла место за панелью управления, а я, залезая, успел переброситься с Лэном парой слов.
      — Что ты решил насчет Строгова? — спросил я. — Пойдешь со мной в гости?
      — Спасибо, — ответил он. — В другой раз.
      — Тогда прощай, дружок.
      — А мы еще встретимся?
      — Когда-нибудь я проедусь на поезде по твоему Новому Метро, — соврал я. — Готовься.
      Торжественность момента была смазана. Мальчик с тоской смотрел нам вслед, он все понимал. Мы стартовали, как чемпионы авторалли, с визгом обогнули вертолетную площадку — и площадь Красной Звезды осталась в прошлом. Едем в больницу, распорядился я. Не надо в больницу, попросил пассажир, не открывая глаз. Если можно, к святому месту, с трудом закончил он просьбу, после чего надолго замолчал. Знаю, знаю, сказала старушка, туда и едем. Как выяснилось, я перестал быть главным, это радовало. Что ж, к святому месту, так к святому месту — нас, атеистов, этим не запугаешь. Тему для беседы выбирал также не я; впрочем, о чем можно и о чем нельзя говорить, было пока не вполне понятно. Поэтому я спросил напрямик: правда ли, что сокровище на астероиде откопал Пек Зенай? Она была в курсе, кто такой Пек Зенай. Она ответила ровным голосом: и первую, и вторую Буквы нашел не Пек, он только доставил находку на Землю. Тогда кто?.. Не сговариваясь, мы оглянулись. Пассажир на заднем сиденье спал, предоставив нам полную свободу сплетничать… Он? — заговорщически кивнул я. Вы гораздо лучше меня знаете этого человека, если так легко вычислили номер в отеле, поджала старушка губы. Я спросил, подумав: на каком из астероидов? Она усмехнулась: вам название? Элементы орбиты и регистрационный номер? Лететь туда собрались? Это мысль, обрадовался я. Плохая мысль, вздохнула она, потому что третьей Буквы, из-за которой весь сыр-бор, там нет. Ах, вот в чем дело, сказал я. Буква под номером три. Да, все дело в ней, согласилась дама, внимательно глядя на дорогу, не позволяя себе больше расслабиться ни на секунду… Как же вы все, такие предусмотрительные и осторожные, не боялись, что ваше сокровище будет захвачено?! — возмутился я. Очень боялись, сникла она. К счастью. Буквами, соединившимися в Слово, не так просто завладеть, их можно взять только вместе с автором…
      — С кем? — спросил я.
      — С автором, — повторила она. — С вами.
      — Ух ты, — сказал я. — Со мной?
      — А вас им не взять, милый мой, — уверенно сказала она.
      — А что же ваш Странник? — напомнил я. — Он больше не «автор»?
      Опять я непроизвольно оглянулся.
      — Может быть, он исписался? — задумчиво предположила женщина. — С другой стороны — вы. Честно говоря, я до сих пор не понимаю, кто вы вообще такой, чтобы ЭТИМ владеть?
      — «Честно говоря», — сказал я желчно. — Как-то не верится, что разговор стал вдруг честным… Послали человека на три буквы, да еще целым спектаклем это дело обставили.
      Вместо ответа она пожала плечами. На меня так и не смотрела, все вперед, вперед. Мы пересекли проспект Ленина и поехали к парку Грез. Куда мы направлялись, было пока непонятно.
      «Буквы, соединившиеся в Слово». Загадочно, но красиво. Разговор складывался, хотя из этой молодящейся бабули была такая же Семенова, как из пепельницы сахарница — в том смысле, что меня-то, в отличие от Оскара с его свитой, не могли обмануть ее напудренные щеки с ямочками и якобы небрежный русский говор. Однако пригвождать и разоблачать не было желания, да и необходимости тоже. Голосом светского-'льва я справился, взаправдашний ли у нее муж. Муж? Кое-что мы про вас выяснили, подмигнул я ей. О да, наставительно сказала она, при всем старании не найти более крепкого прикрытия, чем муж-начальник, особенно если брачные узы скреплены документально. И что же подвигло почтенного главу земельного Совета оказать агентуре такую услугу? Уж не личная Ля просьба Эммы? Или фрау Семенова — не совсем агент? Она погрозила мне пухлым пальчиком. Мы уже подкатывали к главным воротам Университета. Быстро домчались, здесь было недалеко.
      — Ах, вот куда мы ехали, — сказал я.
      — Да, молодой человек, мы ехали туда.
      Тогда я накрыл ее руку своей и задал настоящий вопрос, потому что пришло время:
      — Долго ты будешь из меня дурака делать?
      А потом я смачно, со вкусом смеялся. Она ждала. Ее рука была живой и теплой. Я сказал — с предельной честностью:
      — Пока что я знаю одно, красавица. В своем натуральном виде, в том, в котором ты являлась мне на пляже или у здания Госсовета, ты нравилась мне гораздо больше. Худенькая и молоденькая, в самую точку. Жуть, как обидно наблюдать тебя в образе толстой старушенции, пусть и в брючках. Что за недоверие? О конечно, чудеса современной трансформации и все такое. Только зачем прелестной девушке себя искусственно старить, когда рядом такой деликатный мужчина?
      Она улыбалась широко и агрессивно, как киноактриса с американского голопортрета. Четыре сантиметра между рядами зубов. Одним движением она поставила машину на стоянку, втиснувшись между фургоном и мотоциклом, а я тем временем закончил речь:
      — Люблю сказки. Я от дяди Оскара ушел, я от папы Марии ушел. А дураком быть не люблю… Сознайся, колобок, это ведь ты стащила артефакт внеземного происхождения из подземного хранилища МУКСа? Некрасиво, прямо из-под носа у директора. Хоть «буквой» это назови, хоть «цифрой». Так что не пора ли тебе начать откликаться на свое природное имя, агент Рэй?
      — Умный, — сказала наконец Рэй. — Ну, и как ты догадался?
      На площади перед главными воротами было довольно много транспорта: автомобили, автобусы, мотоциклы, вертолеты, но особенно много было велосипедов. Несмотря на поздний (ранний?) час, жизнь в Университете, как видно, кипела. Народ не спал.
      — И где ваш знаменитый холм?! — капризно воскликнул я. Не вижу никакого холма.
      Пока я вытаскивал из машины Юрия, Рэй не теряла времени: затемнив окна, она успела вернуть себе прежний облик, превратилась из пожилой толстушки в стройное и опасно юное создание. Была она теперь в шортиках, в кислотной маечке и теннисных туфельках. Царевна-лягушка. Сброшенную кожу она аккуратно разложила на заднем сиденье; я старался не смотреть, потому что зрелище было не из приятных. Словно труп мы оставляли — сморщенную, остывшую, высосанную человеческую оболочку, бывшую совсем недавно старушкой с седыми кудрями. Фильм ужасов. Уникальный был маскировочный комплект, если даже Оскар с его спецами не распознали обман и не бросились сдирать с ненавистной предательницы вторую кожу. Моей царевне-лягушке оставалось только подправить цвет глаз, навесить на себя бусы и браслеты, чтобы полимерные стыки в глаза не бросались, — и хоть в постель к Иванушке-дурачку, то бишь ко мне. Откуда такое техническое могущество у беглого агента? В общем, принцесса была не промах! С тех пор, как я увидел ее возле киоска с кристаллофонами, она не переставала меня удивлять. Это прелестное дитя все умело. Незаурядное актерское мастерство, умение изменять голос и прикус. Плюс ко всему — владение боевой суггестией… Я потрогал руку, которую вчера проткнули спицей; ранки, само собой, оставались на месте, однако больно мне так и не было. Не было мне больно, и все тут. Чему только их не учат в нынешних разведшколах!
      Я снова взял Юрия на руки (иногда он разлеплял глаза, виновато посматривая на меня), и мы двинулись. Вход был рядом. Возле облицованной мрамором прямоугольной арки с колоннами дежурил молодой парень — в белой с золотом форменной рубашке, выдававшей в нем принадлежность к таможенному управлению. Был этот таможенник мне знаком: не кто иной как он обыскивал вчерашним утром мой багаж в поисках контрабандной водки.
      — Граница на замке! — приветствовал я его. — Вы и здесь служите?
      — Я здесь учусь, — вежливо откликнулся он. — На заочном.
      — Досматривать нас будете? — кротко спросил я. — Если да, начинайте с нее. — Я показал на Рэй. В маечке она хорошо смотрелась.
      Мы прошли сквозь турникеты. От шуток, если честно, меня уже тошнило, организм требовал хоть чего-то серьезного, и тогда я осведомился:
      — Ты веришь, что есть на свете машинка, которая изменяет реальность уже не в твоей голове, а вокруг тебя?
      — Суперслег, — она усмехнулась. — Единственная и настоящая игрушка Оскара Пеблбриджа. Он так печется о чистоте человеческой истории, что хочешь не хочешь, а задумаешься, зачем ему эта штука нужна на самом деле.
      — Я спросил не про Пеблбриджа, — терпеливо сказал я.
      — Да, бесспорно. Мне тоже не нравится словечко «суперслег», — энергично откликнулась Рэй. — Совершенная бессмыслица. Вроде «супермена». Возьмем, к примеру, Жилина, который вот уже сутки ведет себя аккурат как супермен и все-то у него при этом получается. Хотя отродясь он таким не был! И вообще, сам он всей душой ненавидит таких жлобов и хамов, мы-то с вами это хорошо знаем. Где здесь смысл?
      Смысла не было. Меня на миг повело — как давеча на пляже. Потому что я давно уже думал о том, о чем сейчас услышал, потому что дурацкое чувство сделанности, фальшивой яркости прошедших дня и ночи становилось с каждым часом все болезненнее.
      — Мне кажется, Ваня, кто-то сильно захотел увидеть тебя таким, — ответила ведьмочка на свой же вопрос. — А тебе как кажется?
      — Так вот для чего понадобилась комедия на пляже! — сообразил я. — Для того, чтобы сейчас сказать мне все это. Вы пытаетесь свести меня с ума, сеньорита?
      — Почему комедия? Рука болит, нет? Так что думай.
      — Думать — тяжелая работа, — пожаловался я. — Мы ведь не про руку говорим. Про слег. Думать и говорить про слег — каторжный труд. В «Кругах рая» я уже высказался по этому поводу до конца, и вдруг появляешься ты, чтобы посеять в моей голове новый сорняк. На пляже, во время нашего бредового разговора, разве не снимали вы с меня рефлексограмму? Для чего возник жуткий образ ванны, из которой я так и не смог вылезти? Очевидно, чтобы проконтролировать в этот момент мои нейрохимические процессы. Я понимаю, вам нужно было знать, полностью ли отпустил меня слег. Но все-таки интересно: какой датчик ты ввела мне при помощи спицы?
      — Блеск! — восхитилась она. — Абсурд пожирает своих детей.
      — Тест, надеюсь, пройден?
      — Тест? Удобная версия. У тебя хорошая психологическая защита, Ваня.
      — Если на взморье был не тест, то что? — разозлился я. Рэй, прищурившись, посмотрела на небо.
      — Абсурд — это форма доказательства, — неторопливо произнесла она. — Это способ заставить человека взглянуть на все иначе, в том числе на что-нибудь действительно важное. А что для Жилина в этом мире важнее слега? Жилин столько слов, пардон, затупил, чтобы счистить с мира коросту благодушия. Если вдруг выяснится, что причину наших бед он перепутал со следствием, как ему, горемыке, перестроиться?
      — Абсурд крепчал, — объявил я. — Глупо врете. Крутитесь, как змея на сковородке, позор.
      Она невозмутимо продолжила:
      — Согласно придуманной тобой легенде, слег возник из ничего, из ошибки, из неправильного сочетания обыденных вещей, и в этом его главная опасность. Но ведь не так оно было! Даже если изобретение слега обошлось без участия конкретного изобретателя, все равно обязательно был кто-то, кто сначала захотел, чтобы эта штука появилась. Сначала было чье-то желание, а только потом началось движение, представляющее собой цепочку случайных событий. По такому закону все в мире и движется, к твоему сведению. Кем нужно быть, чтобы любое твое желание исполнялось?
      — Супругой товарища председателя? — подсказал я.
      — Творцом, — возразила она. — Вот о чем… о ком мы говорим.
      Смеяться? Плакать? Я вовсе не был уверен, что мне врут; абсурд крепчал — единственно в этом я был уверен.
      — Тест пройден, — внезапно подал голос калека, шевельнувшись в моих руках. Ему, похоже, стало лучше. — Маша вот удивлялась, почему Слово выбрало вас, Ваня… Вы простите, я слышал краем уха разговор в машине… Тест вы прошли не вчера, а семь лет назад. Причина вашего участия в этой истории — тот мир, который сотворило ваше подсознание под воздействием слега. Видите ли… Вы оказались единственным из всех, кто попробовал слег и не попросил у него счастья для себя одного, за счет других. Вы оказались единственным…
      С каждым моим шагом Страннику становилось все легче.
      — Счастье для всех… — произнес он с непонятной интонацией. — Это ведь была мечта Пека — счастье для всех. И моя. Было время, когда я точно знал, что хорошо и что плохо, еще до того, как меня забросило на тот астероид. Однако, видите ли, когда получаешь возможность коснуться даже самого крохотного рычажка божественной силы, почему-то пропадает уверенность. Пек придумал сделать сон реальностью, и возник слег, и эта сила смяла его же самого. Потому что надо было иначе — реальность сделать сном. Суперслег. Слово… Не хватает лишь одной Буквы, Ваня, всего одной. Не сердитесь, что пришлось вызвать вас сюда.
      — Я не сержусь, Юра, — честно признался я. — Просто не понимаю, как реагировать на такие…гм… трактовки. Отчего бы, например, было не «вызвать» меня тогда же, семь лет назад?
      Человек в моих руках бурно потел. Присмиревшая Рэй с любовью промокнула ему лоб платочком; она помалкивала, внимая речам оживающего мессии.
      — Желания Ивана Жилина должны были вызреть, оформиться, сказал тот. — Иван Жилин должен был стать писателем. Я подозреваю, что вы даже самому себе не признаетесь, как много писатель Жилин взял из того мира, который подарил ему слег. Ваши необыкновенные, излучающие счастье книги — и есть результат теста.
      — Нагромождение несуразностей, — заявил я. — Предположим, Юра, ты здоров. Я имею в виду, психически. И к тому же не… гм… скажем, не фантазируешь…
      — Фантазируешь! — с восторгом отозвался он. — Надо же, в самую суть попал! — Бедняга попытался засмеяться. Лучше бы он этого не делал. Мороз пробрал по коже. Или ночь была прохладной? — Вам не тяжело? — вдруг спохватился он.
      — Нести тебя или слушать, что ты несешь? — уточнил я.
      — Я понимаю, о чем вы думаете, Ваня, — сказал он. — Зачем было все усложнять, к чему все эти приключения, так? Заклятие, наложенное на вашу память, одно похищение, второе, третье… Конспирация, доходящая до абсурда… Наши противники вполне реальны, и они тоже тщатся сконструировать свои сюжеты, но я скажу о другом. Не у всех же такая фантазия, Ваня, как у вас! Конечно, вы бы обставили сюжет гораздо интереснее, чем я. У нас, к сожалению, таланта поменьше.
      — Вот тебе, кстати, и холм, добро пожаловать, — сказала Рэй.
      — Это — холм? — спросил я, потрясенный.
      Мы пришли. Обогнув административный корпус, мы оказались на просторной освещенной прожекторами лужайке, к которой стекались аллеи и дорожки парка. Прямо за деревьями прятался кампус (темные ряды двухэтажных домиков), по левую руку располагались учебные и лабораторные корпуса, доходившие до самого Парка Грез с его знаменитой телебашней, а справа, метрах в двухстах, громоздились руины древнего замка, поставленного еще Ульрихом де Каза. Холм был в центре. Во всяком случае, ничего иного, похожего на холм, поблизости не наблюдалось. Словно кучу мусора сволокли на лужайку — огромную кучу мусора высотой в половину мачты, на которой каждое утро поднимали флаг Университета, — а потом залили ее стеклом, чтобы была она праздничной и гигиеничной, чтобы сверкала и радовала глаз паломника. Полуночники лазили по склонам этой пирамиды, сидели у подножия, лежали на траве, бесцельно слонялись*вокруг; полуночников было много.
      — Поставьте меня, пожалуйста, — с неловкостью попросил Юрий. — Спасибо. Вы очень сильный человек.
      — Красивый, — добавила Рэй, кряхтя от натуги. — Умный. Эталон.
      Она подхватила своего Странника, положив его руку себе на плечи; тот обвис, хватая свободной рукой воздух, однако на ногах устоял. Они заковыляли к пирамиде, не обращая внимания ни на меня, ни на окружающих.
      — Погуляй тут, если хочешь, — оглянулась Рэй. — Серьезно.
      Время вопросов закончилось, и я медленно побрел вокруг странного сооружения, чтобы рассмотреть его в подробностях. Стеклянная масса уходила вверх ступеньками-ярусами, а внутри, в прозрачных толщах, были похоронены вещи. Ковры, свернутые в трубку. Подушечки с рюшами и воланами. Репродукции в массивных багетах, модные когда-то семирожковые люстры, и еще хрусталь, фоноры, тоноры, стереовизоры, и еще теннисные ракетки, галстуки, трости… Специфический подбор вещей. Надо полагать, это и вправду был мусор. Хлам особого рода, который загромождает не столько дом, сколько сердце.
      Вершину холма венчал большой фикус в кадке, отбрасывая четыре тени сразу.
      Я смотрел на этот фикус и умилялся. Война закончилась, думал я, и люди пришли сюда, пришли ожесточенные и потерянные, чтобы выбросить прошлую жизнь на свалку, люди становились в очередь, тянулись нескончаемой вереницей, чтобы швырнуть в общую могилу трупы поверженных врагов, и возвращались домой — просветленные, с пустыми руками… и взлетал к небу огонь погребального костра, и восторженно ревела толпа… нет, не так было, никаких костров или толп! Люди шли семьями, с флажками и шариками в петлицах, торжествуя и гордясь собой, а вещи, проигравшие войну, были в руках победителей еще живыми, теплыми, они молили о сострадании и напоминали о совместном счастье, жизнь их питалась тем искренним обожанием, которое люди испытывали к своим бывшим друзьям, но Памятник Великой Победы тоже очень нуждался в любви… и массовая жертва была принесена, потому что торжествующая гордость всегда оказывается сильнее благодарности, сострадания и здравого смысла… Прекрати насмехаться! — сделал я себе замечание. Братская могила для вещей — всего лишь символ. Человек перестал быть зависимым. Это — символ освобождения.
      Или человек просто сменил один вид зависимости на другой?
      — …Я знаю, что ипохондрия не лечится, — с яростным напором произнесли у меня за спиной. — Я хочу знать, как ее лечить?..
      Наверное, стеклянный холм возник вскоре после моего отъезда; хорошо помню, что здесь была здоровущая воронка, которую уже при мне превращали в котлован — собирались строить экспериментальную станцию космической связи. Эта чудесная поляна вся целиком была изуродована во время боев. Помнится, тогда Университет только-только начинали восстанавливать и начали, как видно, с того, что вместо станции космической связи организовали пирамиду с фикусом. Сейчас поляна, ясное дело, была обжитой и благоустроенной: фонтанчики для питья, беседки для занятий, искусственный грот с туалетом, декоративный водоем в форме сердечка… Я с наслаждением улыбался всем вокруг, и все вокруг улыбались мне; настроение оставалось прекрасным; и странные разговоры, в которых мне не было места, обтекали меня, как вода старую корягу…
      — Сыроядение дает прекрасные результаты, но не отказываемся же мы на этом основании от голодания?
      — Скажу больше: ошибки в выборе питания могут привести к слепоте.
      — Я объясню, что такое покаяние, если ты до сих пор не включаешься! Покаяние — это так. Во-первых, попроси прощения. Во-вторых, сам прости. И в-третьих, в главных, попроси прощения у Бога.
      — А правда, что узкое белье вредно для глаз?
      — Если ты отвергаешь мироздание, оно отвергает тебя, вследствие чего и появляется болезнь. Включаешься?
      — Что есть человек? Душа? Мозг? Или, может, руки?
      — Человеку здоровый мозг вообще необязателен! Владимир Ильич, как известно, был анацефалом, то есть функционировало у него только одно полушарие, и, тем не менее, он был гением планетарного масштаба, который указал человечеству путь.
      — Это какой Владимир Ильич?..
      Люди отдыхали. Кто-то, сидя на траве, делал себе массаж ступней ног, головы, кистей рук, — кто-то сосредоточенно выискивал на теле соседа активные точки и воздействовал на них большим пальцем — словно клопов давил. Многие ходили или сидели с пиратскими повязками на одном глазу. («Кто это, корсары?» — озадаченно спросил я у дамы в сарафане. «Нет, вампиры», — ответила она, кокетливо поглаживая лямочки. «А зачем повязки?» — «Зрение обостряют».) Я все-таки ожидал чего-то другого. Я полагал обнаружить здесь групповые медитации, отправление неведомых мне ритуалов, хоровое пение мантр и шаманские пляски. Или, скажем, здесь мог быть психологический. практикум для алчных и агрессивных, или, того лучше, начальная школа здоровья, где прополаскивали мозги всем новичкам. А тут, оказывается, просто проводили время. Это было место, где общались, набирались энергии и оттачивали зрение…
      «…Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце, — говорила девушка в блузе-распашонке. — Это, между прочим, из Библии. Так что смотреть на солнце — полезно! Причина солнцебоязни чисто психологическая…» Ее слушали. «…Выздоровление — это как включение, — говорила девушка в блузе с запахом. Что-то должно щелкнуть в голове. Щелк — и ты здоров, хотя секунду назад был еще болен…» Слушатели старательно включались. «Все дерьмо, кроме мочи! — кричал мужчина в бриджах. — Я понял это, товарищи, перейдя на интенсивные формы уринотерапии.» Крутом смеялись…
      Итак, человек сменил один вид зависимости на другой, весело думал я. И нет, наверное, в этом ничего страшного, скорее наоборот… Но ведь любая медсестра знает, что для человека существует только один вид зависимости — нейрохимическая. Все остальное — наша безответственность или безволие. Более всего на свете человек зависит от равновесия в его нервной системе, которое поддерживается чудовищным коктейлем веществ, гуляющих между нервными клетками. Равновесие это на беду хрупкое, нарушаемое чем угодно: таблеткой, излучением, словом. Особенно успешно гомеостазис нарушается, когда мы хотим сделать, как лучше. В конце прошлого века был проведен эксперимент: крыс помещали в специальную среду, в которой продолжительность жизни клетки значительно увеличивалась. В результате крысы жили четыре-пять лет вместо обычных двух с половиной! Но при этом они большую часть своего фантастически долгого бытия спали. Они мало ели, неохотно двигались, редко давали потомство. За все надо платить, и за долголетие крысы заплатили несостоявшейся, проваленной жизнью. Эксперимент был повторен в Японии — уже на добровольцах из числа людей (когда это выплыло, скандал случился на всю планету; исполнителей потом судили). Последствия оказались иными: кто-то из подопытных, как и зверье, впал в спячку, но большинство сошло с ума. Психоз в различных формах — такова была человеческая реакция на долголетие. Опыты, конечно, свернули, и психическое состояние пострадавших в конце концов пришло в норму, однако некоторая общность в судьбе крыс и людей показала, что насильственное продление жизни прежде всего ломало личность… А какую цену готовились заплатить за вечную молодость в этом городе?
      Звонкая, оглупляющая радость по утрам — это, знаете ли, симптом. Эйфория — вовсе не дар богов, а всего лишь нарушение психических функций…
      Речь шла именно о решительном и бесповоротном замедлении старения — я склонен был верить Шершню. И всем намекам, стыдливым ухмылкам в кулак я также склонен был верить. Люди здесь стали другими, и те, У КОГО ПОЛУЧИЛОСЬ, и те, у кого пока нет, — вроде Рафы и Шершня. Вечная молодость поцеловала в морщинистый лоб их всех. Сон, якобы творящий чудеса… Почему, впрочем, якобы? Вещества, тормозящие старение, вырабатываются в организме человека ночью, во сне — как реакция на отсутствие света. Занимается этим расположенная в мозге шишковидная железа, которую еще именуют «эпифизом». Эпифиз — целая фабрика по производству волшебных биорегуляторов. Взять, например, мелатонин: удивительный гормон, обладающий огромным числом удивительных свойств. Или эпиталамин — еще более фантастическое вещество… однако не это важно. Их много, подобных веществ. Все ли они нам известны и все ли их действия нам известны? Почему бы не допустить наличие в организме внутренних соков, которые корректируют обменные процессы таким образом, что фаза сна остается вне старения? Почему бы также не допустить, что железы внутренней секреции могут и сами нейтрализовать свободные радикалы, накапливающиеся в клетках, стоит только направить процессы в нужном направлении? После пробуждения, сказал Шершень, эффект долго сохраняется. Эффект чего? Шершни нам не авторитет, но, предположим, нашлось такое средство, побуждающее мозг человека синтезировать эликсир жизни…
      Деньги под подушкой. Смешно. Деньги, которые больше. Чем деньги. Животворящая сила, исчезающая, едва пересекаешь границу… Понятно, почему у Странника земля под ногами горит. К товарищу Страннику есть настоящий вопрос: как сделать, чтобы целительными снами мог наслаждаться любой уважаемый, солидный человек? Независимо от того, пытается ли он мыслить поновому и мыслит ли он вообще. Что за честь такая юродивым, которые носятся со своим покаянием и тем счастливы?