Улыбайся.
      У тебя есть все.
      О Боже.
      Никаких имен.
      Кругом полно любопытных.
      Всех ненавижу и мужа ненавижу.
      Почему?
      Такая я дрянь.

      Вот сегодня утром я отомстила ему за то, что он заявился в час двадцать три. А ведь он ОБЕЩАЛ, ОБЕЩАЛ, ОБЕЩАЛ быть дома к полуночи. НЕ ПОЗЖЕ. Это была проверка, и он ее не выдержал. Как всегда. Но я не стала закатывать истерику, сделала вид, будто ничего не произошло, но опять всю ночь не спала, и мне казалось, что голова моя вот-вот лопнет. Так, наверное, и будет, и очень даже скоро. Но если я ему об этом скажу, он просто спросит: «Почему бы тебе опять не принять таблетки?» Ясное дело, не был бы ты таким мерзавцем, не пришлось бы мне глотать таблетки. Мне и так уже иногда кажется, что у меня подгибаются колени. Неудивительно, что я едва могу дойти до телефона в другом конце комнаты.
      Так вот, утром, когда он встал, я притворилась, что сплю. Услышав шум воды в ванной комнате, я скорее бросилась к своему тайничку и разом вдохнула длинную дорожку дрянного кокаина, который Н. раздобыл у бармена из М. Понятно, уже через минуту я почувствовала тошноту и бросилась в ванную, где меня несколько раз вырвало, а он стоял там в ужасе, весь перемазанный кремом для бритья. Вытирая глаза, я прижалась спиной к стене, меня трясло.
      – С тобой все в порядке? – спросил он.
      Я загадочно улыбнулась и ответила:
      – Вроде бы теперь все в порядке. Не знаю, что со мной стряслось.
      – Может, тебе стоит сходить к врачу? – предложил он.
      Все, что ему нужно, это чтобы я забеременела. Они все этого хотят. Они думают, будто стоит мне забеременеть, все неприятности разом кончатся и я успокоюсь.
      Будто я Миа Фэрроу в фильме «Ребенок Розмари».
      – Мне очень жаль, что я спала, когда ты пришел. Хорошо повеселился? – спросила я.
      Потом я вернулась в постель, и перед тем, как уйти в свой дурацкий офис, он заглянул в спальню и, по обыкновению, спросил:
      – Как думаешь, ты не беременна?
      – Вряд ли.
      – Но тебе нездоровится. Может, тебе снова сходить к доктору К.?
      – Я ТОЛЬКО И ДЕЛАЮ, ЧТО ХОЖУ ПО ВРАЧАМ! – закричала я, но тут его лицо снова стало непроницаемым, и я переключилась на игривый тон: – Это пустяки. Не волнуйся за меня. Все будет в порядке.
      – А я все-таки беспокоюсь, – сказал он.
      – Тогда почему бы тебе не остаться и не составить мне компанию? – спросила я.
      Ну и черт с ним. Об этом и заикаться не стоило: он только покачал головой, похлопал меня по ноге и ушел.
      Я НЕНАВИЖУ ЕГО. Чего он от меня хочет? Кем я должна стать для него? Ну чего же от меня ждут, Господи? ГОСПОДИ, да скажет мне хоть кто-нибудь?

* * *

      В половине второго пошла к доктору П. Он заставил меня прождать три минуты и сорок две секунды, а это почти четыре минуты, что совершенно неприемлемо. Две с половиной минуты – вот предел ожидания КОГО УГОДНО. Я всегда всем говорю: меня никто не заставит ждать больше двух с половиной минут, разве что я сама кого-нибудь заставлю. Это одна из причин, почему я отказалась появиться на обложке дурацкого журнала «Вог», ведь та идиотка сказала, что их сотрудница перезвонит мне, я спросила, что значит перезвонит, и она уточнила – через пять минут, однако перезвонила через восемнадцать, и я заявила: извините, мне это не интересно. К тому же у меня есть и другие причины ненавидеть ту женщину (я ее так ненавижу, что даже не стану называть по имени), но об этом после.
      Что ж, это обычное дело. Пациентка, которая отняла мое законное время, оказалась сорокалетней теткой в легинсах, даже не от Калвина Кляйна. И в руке у нее был носовой платок.
      И почему это женщины всегда плачут у психоаналитиков?
      – Ну… – говорит доктор П. Я думаю, он заметил мое крайнее раздражение и подчеркнутую официальность. – И как вы сегодня? Вам все еще кажется, что кто-то из ваших близких тайно пытается вас отравить?
      – С чего вдруг вы это говорите?
      – Дело в том, – напоминает он, листая записную книжку, – что именно это вы сказали мне вчера.
      – Меня рвало сегодня утром.
      – Понимаю.
      Больше я ничего не говорю, просто сижу на стуле, постукивая ногтями по металлическому подлокотнику.
      – Понимаю, – повторяет доктор П.
      – И что же именно вы понимаете, доктор?
      – Я вижу, вы снова повязываете голову.
      – К чему вы это?
      – Последние две недели вы носите головной платок и темные очки.
      Я вымученно улыбаюсь.
      – Ну… и что вы ощущаете, когда надеваете платок и темные очки?
      – А что, вы думаете, я должна при этом ощущать, доктор?
      – Почему бы вам не сказать мне?
      – НЕТ, – отвечаю я. – Почему бы вам не сказать это самому?
      – Хм, но тогда ваши визиты… утратят смысл.
      Фу. Он такой ТУПОЙ.
      – Так я чувствую себя защищенной, – говорю ему.
      – От того, кто хочет вас отравить?
      Иногда мне хочется убить доктора П. Честное слово.
      Позвонил Д.У. Я с ним три месяца не разговаривала. Я его избегала.
      ПОМОГИТЕ.
      В детстве я писала это на всех моих книжках. Я обертывала их в светло-коричневую бумагу и сверху разноцветными фломастерами надписывала свое имя. Над i я вместо точек рисовала кружочки.
      Д.У. знает слишком много.
      Он, как всегда, звонит в самое неподходящее время. Как раз посреди «Истории Карен Карпентер», которую я смотрю, наверное, в сотый раз. Телефон звонит в тот момент, когда Карен наконец-то переезжает в собственную квартиру, а ее мать находит коробку со слабительным. У Д.У. именно такой слащавый голос, который я та-а-ак ненавижу.
      – Привет, моя дорогая, – говорит. – Чем занимаешься?
      – Ш-ш… Карен вот-вот соврет своей матери, что больше не станет принимать слабительное, а мать ей поверит. Представляешь, какая дуреха?
      – А дальше?
      – А дальше Карен захочет похудеть до семидесяти восьми фунтов, и за обедом в День благодарения с ней случится сердечный приступ, то есть ее, по сути, прикончит индюшатина.
      – Как это невероятно… очаровательно, – замечает Д.У.
      – Так чего тебе надо, Д.У.? – спрашиваю я. Это, конечно, ужас как грубо, но, может, если я буду грубой, он уловит намек и исчезнет еще на три месяца.
      – А что потом собираешься делать?
      – Потом? – переспрашиваю небрежно. – Думаю, нюхну порядком кокаина, проглочу успокоительное и звякну мужу в офис, а потом в десятый раз прогуляюсь с собакой и вспугну криком парочку фотографов. Что, по-твоему, мне еще делать?
      – Знаешь, ты и вправду занятная, очаровательная девочка. Какая досада, что этого никто не понимает. Если бы только люди поняли, какая ты на самом деле.
      «Меня на самом деле» больше не существует, но кому это интересно?
      – Как думаешь, у моего мужа есть кто-нибудь? – спрашиваю.
      – Да брось, дорогая. Зачем ему кто-то на стороне, когда он женат на одной из самых прекрасных женщин на свете? – Пауза. – Ты думаешь, он с кем-то крутит?
      – Не прямо в эту минуту, – отвечаю, – но я как раз сейчас устраиваю проверку, чтобы убедиться, не свихнулась ли я.
      – Вот видишь, – радостно подхватывает Д.У., – что происходит, когда теряешь связь со старыми друзьями.
      – Мы не теряли связь…
      – Вот поэтому-то я настаиваю на том, чтобы поужинать с тобой сегодня.
      – У тебя есть какое-нибудь грандиозное предложение?
      – Всего лишь маленький ужин вдвоем. Но по весьма достойному поводу. Только я освобожусь после восьми.
      – Мне надо посмотреть. – Я кладу трубку, медленно иду через гостиную, вверх по лестнице, в ванную комнату. Все с себя снимаю, встаю на весы: 117 с половиной фунтов, из них 13 процентов жира. НЕПЛОХО. С утра я потеряла всего четверть фунта. Снова одеваюсь и иду вниз. Поднимаю трубку. – Д.У.?
      – Слава Богу. Я думал, ты умерла.
      – Это я отложила до следующей недели. Встретимся в половине девятого. У В. Но только с тобой. И НИКОМУ НИ СЛОВА.
      Надеваю старые брюки от Дольче и Габбаны и спортивный джемпер от Ральфа Лорена, никакого бюстгальтера, и, входя в ресторан, вспоминаю, что уже три дня не причесывалась.
      Д.У. сидит не за тем столиком.
      – О-о-о… ты выглядишь так… по-американски. Так… великолепно. Я всегда говорил, что ты стопроцентная американская девушка. В тебе заключена самая суть американки.
      – Ты не за тем столиком, Д.У. Я здесь никогда не сажусь.
      – Нет, конечно. Но какие брючки, дорогая! Это та-а-ак важно. Я подумываю упаковать тебя во что-нибудь от Бентли.
      – Бентли уже полвека не носят те, кому меньше шестидесяти.
      – Я сделаю все, чтобы он вновь стал хитом. И он им станет, станет, станет! Сестрички С. носят только его.
      Я закатываю глаза.
      – Хочу мартини, – говорю ему, – у тебя, случайно, нет с собой таблетки?
      – Какой? От аллергии? Я не знаю…
      – А от них колбасит?
      – Ох, милая моя, с тобой что-то неладно. Ты становишься похожа на маленькую Кортни Лав. Я бы та-а-ак хотел, чтобы ты подружилась с этими чудными, чудными сестричками С. Подумай только, какие вечеринки вы могли бы закатывать. О них бы шумел весь Нью-Йорк. Это было бы прямо как в старые добрые времена.
      Ну почему я не могу быть как эти очаровашки С.?!
      Они само совершенство. У них никогда не бывает неприятностей. Даже с их мужьями. Они близняшки, и одна из них (я их всегда путаю, да и все путают) вышла замуж, когда ей было около восемнадцати. Она как-то приглашала меня на чай, и я пошла, поскольку муж сказал, что так надо. «Мой муж женился на мне из-за моих бедер, – сказала она, хоть я и не спрашивала. – У меня бедра подходящие, чтобы рожать, – продолжала она, – что я могу поделать?» Я хотела поинтересоваться, где ей промывали мозги, но не смогла. Она казалась такой печальной. Такой потерянной. Такой хрупкой в пышном пестром платье от Валентино.
      – Как это ты не лысеешь, Д.У.? – спрашиваю его и зажигаю сигарету.
      – Ох, ну ты скажешь. У моего деда до самой смерти была прекрасная шевелюра.
      – А тебе не кажется… что три месяца назад волос у тебя было поменьше?
      Д.У. оглядывается, шлепает меня по руке.
      – Ах ты, гадкая! Я и правда кое-что предпринял. Но сейчас все это делают. Знаешь, времена ведь действительно изменились. Все фотографируются. Я имею в виду эти ужасные фотографии в журналах… но комуя об этом рассказываю? Только А., она делает то, что надо. Знаешь ли ты, что ничьи, абсолютно ничьифотографии не появляются на страницах популярных изданий без ее одобрения? И конечно же, это должны быть именно телюди. У нее высочайшие требования. То, что надо, она чует за милю.
      А. – это та редактор из «Вога».
      Я громко зеваю.
      – Ты видела ту статейку про тебя в прошлом месяце? Тот номер, где разбирали длину твоей юбки. Потому-то в этом сезоне все носят макси.
      – Все это только потому, – объясняю я, стряхивая пепел на пол, – что подол у той юбки оторвался, а мне было лень его пришивать.
      – Ну, дорогуша, – говорит Д.У., – разве ты не понимаешь? Такая уверенность, такое спокойствие… Это гениально. Словно когда Шарон Стоун надела на вручение «Оскара» водолазку фирмы «Гэп»*.
      Со злостью смотрю на Д.У. Я пытаюсь избавиться от него два года, но снова и снова с ужасом осознаю, что он никогда не исчезнет, такие, как он, никогда не исчезают, а особенно если вы знаете их так, как знаем друг друга мы с Д.У.
      – Меня сегодня вырвало. И мне все еще кажется, что кто-то пытается меня отравить.
      Д.У. допил мартини.
      – Мы знаем, что ты не ждешь ребенка, – говорит он так задушевно, что меня передергивает.
      – А откуда мы это знаем?
      – Да брось, дорогая. Ты не беременна. Не была и никогда не будешь. Не ты, с твоими тринадцатью процентами жира. На это может купиться твой муж, но не я.
      – Ты ублюдок!
      Д.У. смотрит по сторонам.
      – Говори-ка потише. Если не хочешь увидеть в журнале «Стар» новый материальчик: «Принцесса Сесилия ссорилась со стареющим господином, своим тайным любовником».
      Я смеюсь.
      – Все знают, что ты – гей.
      – Я был женат. Дважды.
      – Ну и что?
      – А то, что, если этим заинтересуется пресса, я могу стать кем угодно.
      – Ты психопат, Д.У. И это становится очевидным для всех.
      – А ты думаешь, что про тебя нельзя сказать то же самое? – Д.У. снова заказывает мартини. – Принцесса Сесилия, пожалуй, самая ненавидимая женщина в Америке.
      – Хиллари Клинтон я нравилась.
      – Успокойся, дорогуша. – Он треплет меня по руке. У него отвратительные тонкие пальцы с острыми кончиками. – Может, и не самая ненавидимая. Пожалуй, было время, когда люди ненавидели Хиллари Клинтон больше, чем тебя. Но ты, конечно, не могла не подумать, что те ужасающие фотографии – не случайность.
      Зажигаю новую сигарету.
      – Ну и что?
      – А то, что редакторы иллюстрированных журналов по всей стране играют в свою маленькую игру: кто опубликует наихудшую фотографию Сесилии? Скорее всего они делают ставки, и фотографы тоже в этом участвуют. Призовой фонд уже около десяти тысяч долларов.
      – Заткнись! Заткнись, и все.
      Закрываю глаза. Тут я делаю то, что приучила себя делать много лет назад, когда была ребенком. Я начинаю рыдать.
      Моя жизнь – дерьмо.
      Она всегда была такой, если уж вы хотите знать правду.
      Он грубо смеется.
      – Я уже видел эту сцену. Ты не заслуживаешь и капли сочувствия. Я в жизни не встречал человека, который умел бы вляпаться в дерьмо так эффектно. А ну-ка соберись! Нюхни кокаина или чего-нибудь в этом роде.
      – Я ухожу домой. И постараюсь забыть об этом разговоре.
      – Я бы не стал делать этого, дорогуша. – Д.У. сжимает мою руку. А я и забыла, каким он может быть сильным, хоть он и голубой.
      – Ты делаешь мне больно, – говорю я.
      – Это чепуха, моя дорогая, если сравнить с тем, что я могу тебе устроить. И я готов это сделать.
      – Что тебе нужно, Д.У.? – спрашиваю я, хотя все прекрасно понимаю. – Ты же знаешь, что у меня нет денег.
      – Деньги? – Он откидывается на спинку стула и смеется. Он так смеется, что из глаз у него текут слезы. – Не обижай меня, – говорит он.
      – Ты вылитый Эдисон Девитт из фильма «Все о Еве». Злой гей.
      – Почему бы тебе не заказать чего-нибудь поесть?
      – Я не голодна, ты же знаешь.
      – Я что-нибудь тебе закажу.
      Ну зачем он мучает меня?
      – Меня стошнит.
      – Официант! – зовет Д.У.
      Он придвигается к столу. Я отодвигаюсь.
      – Все, чего я хочу, – объясняет он, – это быть ближе, как можно ближе к моей милой, дорогой подруге Сесилии, которая вновь собирается заявить о себе как о королеве светского общества. Разумеется, при содействии, помощи и поддержке ее очень, очень хорошего друга Д.У.
      Я откидываюсь на спинку стула. Кладу ногу на ногу. Покачиваю мыском туфли.
      – Ничего подобного я делать не стану.
      Я бросаю сигарету на пол и давлю ее.
      – Конечно, станешь, – спокойно говорит Д.У.
      – Конечно, нет.
      – Ты ведь отдаешь себе отчет, – говорит он, – что сейчас готовится книга с подробным жизнеописанием принцессы Сесилии. Автор – мой очень, очень хороший друг, и, должен сказать, это журналист, собаку съевший на всякого рода расследованиях. Книга может стать – как бы это сказать помягче? – довольно откровенной.
      – А ты отдаешь себе отчет, – отвечаю ему, – что я замужем уже два года, и поэтому все, что ты хочешь обо мне наплести, абсолютно не важно?
      – Отдаешь ли ты себе отчет, – вопрошает он, – что твой брак исчерпал себя и твоего мужа так и подмывает развестись?
      – Мой муж без ума от меня. Он с меня глаз не сводит.
      – А где он сейчас?
      – Ты же знаешь мои принципы, Д.У. Я всегда кусаю руку, которая меня кормит.
      – Да неужели? Что ж, посмотри на себя хорошенько, дорогая. Ты вляпалась по уши. Вряд ли тебе пойдет на пользу, если твое имя смешают с грязью. Подумай об этом. Фотографы, которые толпятся за твоими дверями, люди, которые роются в твоем мусорном контейнере, твое лицо в «желтой» прессе. Ты едва уцелела в прошлый раз. Только подумай, как все будут злорадствовать.
      – По-моему… мне… нужен санакс, – говорю я шепотом.
      – О, понадобится что-нибудь посильнее санакса, к тому времени как тебе перемоют все косточки. Тогда ты, наверное, уже подсядешь на либриум. Кстати, его прописывают шизофреникам. Это тебе на случай, если ты не разбираешься в том, что толкают тебе фармацевты.
      У меня никнут плечи.
      – То, что я тебе предлагаю, – говорит Д.У., – совсем не так плохо. Я лишь хочу, чтобы ты время от времени ходила на вечеринки, возглавляла парочку благотворительных комитетов. Носила бы платья от определенных модельеров. Может быть, меха. Ты ведь не против натурального меха, правда? А потом, может, нанесла бы визит в Индию, хотя к тому времени, как мы это организуем, Индия будет уже не актуальна, так что можно, к примеру, в Эфиопию или куда-нибудь еще. Сделаем серию снимков, ты будешь тесно сотрудничать с «Вогом». В Америке о такой жизни мечтает каждая женщина.
      – Д.У., – говорю я, – общество… его больше нет.
      – Вздор, дорогая, мы с тобой возродим его. Мы впишем свои страницы в анналы истории.
      Хотела бы я оказаться сейчас в Массачусетсе, на заднем сиденье чьей-нибудь машины.
      Курить травку.
      Слушать Тома Петти.
      – Ну же, – говорит Д.У., – я вовсе не предлагаю тебе сделаться бродяжкой и мочиться в метро. Ты, милочка, долго отдыхала, а теперь пора вновь браться за работу. Именно это делают женщины в твоем положении. Они работают. Или тебе такого никогда не говорили? – Он берет нож и улыбается искаженному отражению собственного рта. – Люди склонны верить в тебя, Сесилия. Они верят, что ты их не подведешь.
      – Как так? – спрашиваю я.
      – Послушай, чего я от тебя хочу, – предлагает он. – Начинай-ка делать счастливое лицо. Как можно более счастливое. Разве тебя не называли Самой Популярной Девочкой класса?
      – Нет.
      – Но ведь тебя выбирали кем-то, – говорит он.
      – Нет, – настаиваю я, – ничего подобного.
      – Ты показывала мне свой школьный альбом, Сесилия, несколько лет назад. Я помню тот вечер. Это было как раз после того, как Таннер тебя бросил.
      – Таннер меня не бросал. Это я его бросила. Помнишь? Ради моего мужа.
      – Можешь переписывать историю с другими людьми, дорогая. Я-то был там. Так что же это было?
      – Девочка, Что Наверняка Преуспеет, – отвечаю я шепотом.
      Но в моем классе было всего сорок человек. И десять из них еле-еле дотянули до выпуска.
      – Ты и преуспела, – говорит он.
      – Тебе от этого ничего не перепадет.
      – Перестань ты так всего бояться, правда. Это действует на нервы.
      – Я просто… устала.
      – Так пойди выспись. И еще. Нам нужно выбрать тебе благотворительное поприще. Пожалуй, что-нибудь связанное с детишками. Может, дети, больные энцефалитом. Потом какие-нибудь занятия – кулинария или итальянский язык, потому что следующим летом все ринутся в Тоскану, кроме того, стоит примкнуть к какому-нибудь новому духовному течению, например, к друидам. У них хорошие перспективы, а ты, похоже, из тех, кто способен поклоняться деревьям, так что ты с этим справишься. – Д.У. поднимает бокал: – За тебя, дорогая. Мы сделаем из тебя нашу американскую принцессу Диану. Что ты об этом думаешь?
      – Я думаю, – говорю я даже без сарказма, – что принцесса Диана умерла.
      – Это несущественно, – парирует он, – дух ее жив.
      – Как и Принцесса Ава*. Умерла.
      – Как и Мэрилин Монро, и Фрэнк Синатра. Кого это волнует? Они все на том свете. Перестань искать в жизни лишь темные стороны. Неужели ты не просыпаешься по утрам и не думаешь: «Боже мой, какие мы молодцы!» Мы достигли своей цели. Ты принцесса. Настоящая принцесса.
      – Нет, – говорю я мрачно, – я всегда знала, что так и будет. Как, вероятно, и многое другое.
      – Никогда не говори этого. Никогда и никому, – отчеканивает Д.У. – Боже, Сесилия, потому-то у тебя ничего и не выходит. Ты должна перестать говорить правду. Когда кто-нибудь спрашивает – а тебя обязательно спросят, до сих пор тебе удавалось избегать интервью, но очень скоро тебе придется начать их давать, – ты скажешь, что не имела ни малейшего представления о том, кто он такой, когда продавала ему ту картину из галереи…
      – Но ведь я действительно продала ему ту картину.
      – Это не важно. Судьба многое значит только на Арабском Востоке. В наших краях, когда заговариваешь о судьбе, людям кажется, что ты себе на уме. А мы знаем, – воркует он, допивая мартини, – что ты такая и есть. Но никому другому об этом знать не нужно. А теперь об этих сестрах С.
      – Нет, – возражаю я, – мне с ними неуютно.
      – Почему? Они молодые, красивые, богатые, и обе замужем. Все хотят с ними дружить.
      Пристально смотрю на него. Мне хочется закрыть лицо руками, но я слишком устала. Я не могу этого объяснить. Каково было сидеть там, в той огромной, пустой комнате – две кушетки в стиле эпохи Регентства да камин с мраморной полкой – с одной из сестер, той самой, которую выдали замуж в восемнадцать.
      – Сесилия, – сказала она тогда, – много у тебя было любовников? Глядя на тебя, думаю, что много.
      – Что значит много? – спросила я осторожно, не понимая, чего она от меня хочет. Ведь я не ходила в частную школу в Европе.
      – Я из тех женщин, которым нужно любить мужчину, чтобы отдаться ему. Если я его люблю, я могу испытать оргазм от одного его прикосновения.
      Я не знала, что сказать.
      Ребенок заплакал где-то в недрах этой огромной квартиры в Нижнем Манхэттене, которую она занимала вместе со своим мужем, перспективным политическим деятелем, и четырьмя слугами.
      – Пускай себе плачет, – бросила она без тени смущения.
      Я ушла оттуда, как только смогла. «У меня бедра подходящие, чтобы рожать. Что я могу поделать?» – вопрошала она, а я чувствовала себя испачканной.
      Она поделилась со мной своей маленькой гнусной тайной, которую я вовсе не хотела знать.
      Официантка приносит два прибора, один из них ставит передо мной. Цыпленок с фасолью и картофельным пюре.
      – Тебе надо поесть, – говорит Д.У.
      Беру одну фасолину, кладу в рот. Жую. С трудом проглатываю. Чувствую, что больше не могу.
      – Цыпленок отменный, – замечает Д.У.
      Коричневатая корочка цыпленка поблескивает.
      Кусок дохлятины.
      Я пытаюсь разрезать цыпленка. Внутри он розоватый. Розоватый, как новорожденный младенец.
      – О БОЖЕ! – говорю я, роняю вилку и нож, хватаю салфетку, и меня рвет.

      Ля-ля-ля-ля-ля-ля.
      День прошел, все хорошо. Мне все лучше и лучше.
      Нет.
      Мне все хуже и хуже.
      И кто меня осудит?
      Да кто угодно.
      Все осуждают меня.
      Известность не для меня. Плохо, плохо я ее переношу.
      Мой муж это знает. Он ведь женился на мне и поэтому тоже. Известность мало что значит для меня. Как и деньги. Я не хочу быть знаменитой. Я хочу только быть с ним.
      Он для меня все.
      А я ничто.
      Если его нет рядом.
      «Оставьте мою жену в покое!» – так Хьюберт кричал фотографам во время нашего медового месяца в Париже и в Риме, а потом и на уединенном островке у берегов Туниса. «Quittez ma femme! Quittez ma femme!» – кричал он снова и снова, я прятала лицо, и его руки обнимали меня, защищая, и мы быстро уходили – из гостиницы в машину, из машины в музей, из музея в бутик, – пока это не стало чем-то вроде шутливого ритуала. Я лежу в ванне, полной пены, и заходит Хьюберт, и я говорю: «Quittez ma femme!» – и мы взрываемся смехом.
      Давненько этого с нами не было.
      Наверное, это именно тунисская пища выбила меня из колеи. Приходилось есть что-то тушеное и непонятное – бог знает что это было – буйвол? – и какой-то сырой хлеб, и я не могла себя заставить. Только не перед Хьюбертом. Мне вдруг стало казаться, что он наблюдает за мной. Словно в душе он меня не одобряет. Словно думает, стоило ли ему вообще на мне жениться.
      Что ж, ладно. Будем голодать.
      Меня никто не любит. Думаете, я этого не знаю? Думаете, я не сижу неподвижно целыми часами, отчасти потому, что они все время пичкают меня этими лекарствами (они-то говорят, что со дня на день будет перелом и мое подавленное состояние пройдет, но я сомневаюсь), не терзаюсь по пустякам, не знаю, что есть люди, которые смеются за моей спиной и говорят: «Как это она не возьмет в толк… какая трагедия… какой обузой обернулась для него эта женитьба, он этого совсем не ожидал, наверняка он очень несчастен», – хотя это я, я несчастна, но ведь об этом не расскажешь людям, правда?
      Если вы – женщина, предполагается, что брак осчастливливает вас, а не заставляет чувствовать себя морской свинкой в золотой клетке, где одни только портьеры стоят двадцать тысяч долларов.
      Ведь это же самое лучшее? Ведь не бывает ничего лучше, не правда ли?
      Потому что это действительно так. Корона. Мечта. Кольцо. Не о чем больше волноваться. Вообще не о чем. Ваша мать не останется без куска хлеба на старости лет. У вашей сестры будет новая машина. Ваши дети пойдут в частную школу, у них будут няни и все игрушки на свете, включая пони. К вашему фамильному имени вернется былая слава. Мать будет гордиться вами. Ваш отец – где бы он, мерзавец, ни был – осознает, какую ужасную ошибку он совершил.
      У вас будет: 1) замок; 2) особняки по всему свету; 3) личный шофер; 4) куча одежды, с подобранными в тон туфлями и сумочками; 5) драгоценности; 6) лошадь; 7) седло (седла) от Гермеса. Но: 8) не будет друзей.
      А вот отчего мне особенно тошно: все думают, что могли бы прожить мою жизнь куда лучше меня. Они думают, будь у них такая жизнь, они были бы этому так рады, что никогда не совершали бы ошибок. Но это невозможно. Они и понятия не имеют почему. Ну не могут они этого добиться, раз уж у них нет моей внешности и вот такой, как моя, индивидуальности. Если хоть чего-то вам не хватает, карты как надо не лягут.