– Вы не ушиблись, Михаил Дмитриевич?
Камергер бросил на нее недоумевающий и злой взгляд. Он поднялся, сделал какой-то жест – и от него в сторону Ольги стало быстро распространяться нечто вроде сиреневой паутины, на глазах становившейся все более затейливой и густой…
Ольга ударила. Если бы это мог видеть непосвященный наблюдатель, он рассказывал бы потом, что на пути паутины на миг возникло нечто вроде бешено вращавшегося огненного колес с зазубренными краями – и ошметки чародейской паутины прямо-таки брызнули во все стороны, моментально истаивая в воздухе, словно упавшие на раскаленную плиту снежные комочки…
Она ждала, напрягшись, изготовившись к суровой схватке. Однако камергер стоял неподвижно, скрестив руки на груди, словно Наполеон Бонапарт на какой-то из батальных гравюр.
– Ах, вот оно в чем дело, – сказал он насмешливо, определенно пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре. – Вот какое наследство досталось милой девочке… Стало быть, мадемуазель, вы теперь колдунья? Очаровательная ведьмочка…
– По-вашему, я сделала что-то неправильно или плохо? – усмехнулась Ольга. – Не буду хвастать, но у меня кое-что получается, не правда ли?
– Не стану отрицать, – холодно кивнул камергер. – Так-так-так… Самое время спросить, звезда моя: а не вы ли вчера своим пожаром подложили свинью моему другу Казимиру, когда он вздумал немного поразвлечься? Больше определенно некому. Не могут же в поместье оказаться два колдуна…
Ольга гордо выпрямилась.
– Ваш друг – мерзкая скотина… да и вы тоже.
– Значит, это ты?
– Значит, это я, – сказала Ольга. – И если ваш граф еще раз попробует протянуть лапы к Татьяне…
Она ждала сердитой отповеди, злого взгляда, но камергер, к ее несказанному удивлению, беззаботно расхохотался – вполне искренне…
– Ох уж эта юная самонадеянность… – сказал он даже добродушно. – Прелесть моя, ты что же, решила, что теперь можешь все? Можешь безнаказанно вредить кому угодно? Должен тебя разочаровать: ты лезешь в игры, где все козыри заранее на руках у других… Не стоит с нами связываться, – продолжил он деловито и сухо. – В порошок можем стереть.
– Коли уж у нас пошел откровенный разговор… – сказала Ольга. – Слышала я от мужичков грубую поговорку: не напугаешь ежика голой задницей…
– Положительно, ты просто прелесть, – сказал камергер. – Ну что же, не вижу причин, почему мне при таком обороте дел отказываться от прежних намерений… Ты не поверишь, но такой ты мне еще больше нравишься. А потому давай без дипломатии. Сейчас ты увернулась. Новичкам всегда везет в игре, это любой картежник знает… Но отступаться я не намерен. Либо ты мне уступишь по доброй воле, либо обойдусь и без твоего согласия. – Он нехорошо усмехнулся. – У меня появилась точная и ясная цель, знаешь ли. В таких случаях я себя чувствую превосходно и подобные ситуации меня только воодушевляют. И все же… Мне хотелось бы, чтобы все состоялось добровольно. У тебя еще есть время подумать, если согласишься, все будет именно так, как я тебе обещал – весь мир к твоим ногам. А взятая силком добыча – это уже другое, к ней и отношение соответствующее. Не торопись, подумай.
– Я и не собираюсь, – сказала Ольга.
– А все же?
Она, обаятельно улыбнувшись, сказала:
– А вот позвольте спросить, дражайший Михаил Дмитриевич… У вас вообще-то получается с женщинами без всех этих магических штучек? Или непременно нужно дурману напускать?
Судя по его исказившемуся лицу, Ольга задела его весьма болезненно. Конечно, она наверняка сгущала краски, вряд ли все именно так и обстояло – но оскорбление, сразу видно, было нешуточное…
– Значит, вот так?
– Выходит… – улыбнулась Ольга, на всякий случай изготовившись к защите.
Ничего не произошло. Камергер, по-прежнему стоявший в наполеоновской позе, произнес холодно, чеканя слова:
– Я хотел, как лучше, милая Оленька, и решение зависело только от тебя. И этот разговор я обязательно припомню, когда ты будешь лежать голая и беспомощная на какой-нибудь мшелой доске… Ну а я, соответственно, буду делать, что заблагорассудится. Ты и не представляешь, на что мы способны, когда появляется ясная цель…
– Что до вас, то я и сама вижу, насколько вы несимпатичная публика.
Камергер с улыбкой сказал:
– Да нет, ты и не представляешь, насколько мы несимпатичная публика… Ну ладно, не будем попусту тратить время. Я же вижу, что это у тебя позиция, а не каприз… До встречи в другой позиции, милая Олюшка…
Он изящно поклонился с грацией светского человека, повернулся и зашагал к своей лошади беспечной и легкой походкой фланирующего по Невскому человека, совершенно удовлетворенного и жизнью, и своим местом в ней. Так ни разу и не обернувшись, он отвязал лошадь, ловко взмыл в седло и взял с места коротким галопом.
Ольга задумчиво провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду за поворотом дороги. Страха не было, но серьезная озабоченность присутствовала. Она одним махом оказалась в другом мире, переполненном существами, о которых Ольга мало что знала – и многие из них, тут и гадать нечего, могли казаться крайне опасными. И покоряться нельзя, и отступить, похоже, невозможно. Она горько усмехнулась: хотела интересной жизни – вот и получила полной мерой…
Возвращаясь из конюшни в дом, она увидела у парадной лестницы две княжеских коляски. Тут же конюх одной рукой держал под уздцы каракового жеребца князя, а другой – ту белую кобылу, на которой здесь разъезжал камергер.
– Что это за сборы, Степка? – окинула она недоуменным взглядом непонятные приготовления.
Лакей, в отличие от иных своих собратьев смышленый и себе на уме, ответил взглядом столь же недоуменным:
– Да вот, барышня, как гром с ясного неба… Господа все уезжают в Богдановку…
Ольга сначала решила, что прекрасно поняла, в чем тут хитрость: расположенная верстах в двадцати отсюда Богдановка была своего рода малой резиденцией князя, именно там гости мужского пола, не обремененные присутствием дам, проводили время в особенно веселых забавах со сговорчивыми грациями из домашнего театра. Но тут же сообразила, в чем странность.
– А что же… прочее? – спросила она, оглядываясь.
– А никакого прочего, – не моргнув глазом, ответил Степка. – Одни господа, и только…
Дальнейший разговор невозможно было поддерживать, не выпадая из роли благовоспитанной невинной барышни, и она прошла мимо. Но удивление осталось. Развлекательные выезды князя с гостями в Богдановку обставлялись совершенно иначе: туда с утра отправляли лакеев, корзины с вином и съестными припасами, поваров и, главное, граций в немалом количестве, а также музыкантов. Подобные предприятия в силу своего размаха готовились загодя, и о них было заранее известно всему дому – но сейчас ничего подобного не было. Хозяин и гости ни с того ни с сего отправились за двадцать верст… зачем? Это было достаточно интригующе – и Ольга с радостью вспомнила, что теперь у нее есть возможность потешить любопытство…
А пока что были дела и поважнее. Поднявшись к себе, она удобно устроилась в кресле и позвала:
– Джафар!
Турок почти моментально возник перед ней, подтянутый, бравый, улыбавшийся не без дерзости.
– Госпожа моя…
Мило ему улыбаясь, Ольга достала из-под кафтанчика потемневший сосуд с арабской вязью по пузатым бокам, подняла руку и что есть силы шарахнула им об пол. Сосуд подпрыгнул, как мячик, потом еще несколько рази с грохотом покатился под столик.
На Джафара эта манипуляция произвела ошеломительное действие – на несколько секунд вместо него возникла странная, колеблющаяся, дергающаяся фигура, в которой невозможно было угадать ни малейшего сходства с каким бы то ни было одушевленным или неодушевленным предметом. Полное впечатление, что джинна закрутило в узел, а потом этот узел хорошенько повертело в воздухе, будто подхваченную порывом ветра тряпку.
Когда Джафар вновь обнаружился в своем прежнем обличье, он выглядел не лучшим образом: лицо страдальческое, бледное, руки-ноги дергаются, вид пришибленный, угнетенный, ошеломленный…
– Ну, каковы впечатления? – спросила Ольга, сдвинув брови.
– Госпожа моя! – воззвал Джафар неподдельно жалобным голосом. – За что такое обращение? Наизнанку выворачивает…
– Это еще цветочки, сударь, – сказала Ольга со всей суровостью, на какую была способна. – А могут быть и ягодки. Если я вам прикажу должным образом, вы смирнехонько вернетесь в сосуд, верно ведь?
– А куда ж деться? – убитым голосом подтвердил джинн.
Ольга безжалостно продолжала:
– А потом кувшин можно на совесть заткнуть пробкой и преспокойно выкинуть в реку. На середину, где поглубже. С произнесением соответствующего заклятья, объявляющего, что я, сокол мой иноземный, отказываюсь от твоих услуг. И выйдет тебе полная отставка, как солдату после двадцати пяти лет службы, и будешь ты совершенно свободен… Нужна тебе свобода?
– От такой свободы вы уж меня избавьте… – с искренним страхом промолвил Джафар.
– Не хочется?
– Категорически!
– Ничего удивительного, – сказала Ольга. – С одной стороны, будешь ты совершенно свободен. С другой – лежать тебе на дне реки, пока кто-нибудь не вытащит… а случиться это может очень и очень не скоро, лет сто пройдет… Что ежишься? Даже поболее, чем сто?
– Случалось и гораздо поболее, – признался нерадивый слуга.
В нем уже не было ни тени дерзости или своевольства – стоял, как солдат на смотру, глядя умоляюще, уныло.
– Возможно, это будет слишком жестоко, – промолвила Ольга, словно рассуждая сама с собой. – Но мне такой слуга не нужен, не чувствую я в тебе особенной надобности, уж прости за прямоту. Когда от тебя требуется помощь, изворачиваешься и не хочешь дать совета… хотя, чувствую, прекрасно знаешь, как добиться того, что мне нужно. Да вдобавок беспрестанно хватаешь за бока и пристаешь с пошлостями… Ни пользы от тебя, ни толку. А если так, какой смысл тебя держать на службе? Иди на все четыре стороны…
– Госпожа моя! – патетически воззвал Джафар. – Простите на первый раз! Такая уж натура, никак не в состоянии удержаться, оказавшись рядом с прелестницей, каких давно…
– Опять? – грозно нахмурилась Ольга.
– Простите, тысячу раз простите! Виноват, недооценил вашей твердости и хватки, позволил себе неприглядное поведение… Клянусь, в последний раз!
– Ну ладно, – сказала Ольга. – Я вообще-то не злая, только если меня допекут… Поверю, так и быть. Но – до первого замечания, и это уже не шутки. Уяснил?
– Накрепко!
Ольга встала, подобрала кувшинчик и, вернувшись на прежне место, рассеянно им поигрывала, временами постукивая пузатым бочком по подлокотнику, отчего Джафар всякий раз вздрагивал, передергивался и в конце концов умоляюще протянул:
– Госпожа моя, оставьте… Я, право, осознал…
– Посмотрим, – сказала Ольга, отставив кувшинчик так, чтобы был под рукой. – Итак… Есть какое-нибудь средство защитить Татьяну от этой нечисти? Я имею в виду, средство, которым я сейчас могла бы воспользоваться?
– Есть, – признался Джафар с печальным видом. – Только должен вас предупредить, хозяйка: защитить-то оно защитит, но они непременно узнают, кто его применил, и могут нам причинить множество неприятностей…
– Могу тебя обрадовать, – усмехнулась Ольга. – Они уже знают, кто я, и намерены со мной, я подозреваю, подраться…
– Правда?
– Очень мне нужно тебя обманывать…
На турке лица не было.
– А ведь как спокойно и беспечально жилось у Сильвестра Фомича… – протянул он уныло. – Особых трудов не требовал, в чужие дела не мешался, благородного витязя из себя не строил, спасать никого не рвался и уж тем более не связывался с существами, которые нас с вами могут растереть в пыль… Какая была жизнь – тихая, размеренная, спокойная…
– Ну, я же тебе предлагаю прекрасный выход, – сказала Ольга. – В кувшин – и в реку. Авось новый хозяин тебе попадется не такой беспокойный, как я…
– Нет уж, предпочитаю рисковать… Вы, прелестница, и не представляете, какая это мука – долгие годы сидеть в проклятом кувшине, мучиться неизвестностью…
– Ну, тогда не ной, а занимайся делом, – сказала Ольга без особой жалости. – Вот, кстати… Что это за тварь в реке, про которую мне говорил помольщик? Которая живет рядом с мельницей. Он жаловался, будто она стала подниматься со дна, чего-то требовать…
– A… – протянул Джафар без малейшего удивления. – Ну да, что-то давненько не показывалась…
– Кто это?
– Представления не имею. Погодите! – вскрикнул он, видя, что Ольга положила пальцы на горлышко кувшинчика. – Я хотел сказать, не знаю, что она такое и как называется. Есть сильные подозрения, что никакого названия у нее и нет. Это какое-то создание из невообразимо древних времен… а то и из той поры, когда времени еще не было, как выражался один мой знакомый книжник. Понятия не имею, когда она тут взялась и откуда. Когда я… поступил на службу к Сильвестру, она уже тут обитала.
– А что ей нужно?
– Крови, – совершенно будничным тоном сказал Джафар. – То есть – человека. Заглотнет – и успокоится надолго. А если не получит своего, начнет сама рыскать, я, правда, не знаю, что в этом случае будет, но покойный Сильвестр Фомич этого, по-моему, боялся больше всего на свете. Вот и… отправлял к ней таких, которых не жалко. Вам тоже придется…
– И не подумаю, – отрезала Ольга.
– Придется, – сказал Джафар преспокойно. – Она же в ваших владениях обитает, как бы тоже по наследству досталась, вам с ней ладить предстоит, а то такое начнется по всей округе – небо с овчинку покажется, как у вас говорят. И, между прочим, вам эта тварь необходима – потому что именно с ее помощью и можно противостоять Ночным… Ну, нельзя сказать, что с ее помощью, просто – при посредстве…
– Рассказывай подробнее, – велела Ольга. И многозначительно поиграла пальцами вокруг горлышка кувшина. – И если окажется, что ты врешь или о чем-то умалчиваешь…
Глава десятая
Ночь в Богдановке
Здешнее имение, «малая резиденция», конечно же, значительно уступало усадьбе в Вязине – но было тем не менее обширным, состояло из десятка флигельков, привольно рассыпанных вокруг белого одноэтажного дома с колоннами. Одним словом, все как нельзя более приспособлено для того, чтобы гости чувствовали себя вольготно.
Парк был небольшой, но густой, специально так устроенный. Солнце опустилось уже совсем низко, и узкие аллеи, обсаженные высокими деревьями и густым кустарником, превратились в некое подобие темных туннелей, ведущих в неизвестные, но определенно неприятные места.
Ольга ступала почти бесшумно, благо до листопада было еще далеко и сухие листья под ногами не шуршали.
Первого караульного она почуяла сразу, гораздо раньше, чем он сам мог бы ее заметить. Сквозь переплетение темных ветвей словно бы проглянул синий полупрозрачный силуэт, будто вырезанный из бумаги – это означало, что сторож совсем неподалеку, саженях в четырех от нее, по другую сторону аллеи.
Судя по его позе, он сохранял напряженную бдительность, то и дело чутко озираясь – и наверняка прислушиваясь к малейшему шороху. Ольга провела ладонями перед лицом, сверху вниз, и при этом кое-что прошептала. Сия процедура как раз и была тем, что темное мужичье именовало «отводить глаза». Теперь Ольга могла двигаться даже с превеликим шумом – караульный ее все равно не увидел бы и не услышал.
Джафар, прихваченный в качестве вероятного подкрепления, бесшумно двигался за ее правым плечом. Не было нужды оглядываться, она и так знала, что вид у верного слуги крайне удрученный. Очень уж ему не хотелось лезть в волчье логово, но куда денешься? Первые попытки ныть и причитать, а также напоминать о нешуточном риске были Ольгой безжалостно пресечены…
Еще один синий силуэт – второй караульный, за деревом. На синем фоне багрово-красным выделяется нечто… ага, как две капли воды напоминающее заткнутый за пояс пистолет. Ольга прошла мимо, невидимая и неслышимая.
И еще двое, в разных местах. Тоже вооруженные пистолетами и кинжалами. С гостями приехало шестеро камердинеров и лакеев, и все они, надо полагать, сейчас окружили на приличном расстоянии главное здание. Ольга недоумевала про себя: в отсутствие девиц и музыкантов это совершенно уже не напоминало какое бы то ни было развлечение. Что еще остается благородным господам, если они обходятся без женского общества и музыки? Ассортимент невелик: вино и карты… но с какой стати мирным картежникам и бражникам окружать себя вооруженной охраной, если вокруг нет ни войны, ни пугачевщины? Подобные предосторожности принимаются лишь тогда, когда развлечениями и не пахнет. Тут даже не сошлешься на противоестественные пороки, присущие иным субъектам – Ольга своими глазами убедилась, что по крайней мере половине гостей не свойственны противоестественные пороки и интересуются они как раз девушками…
Завернув за угол аллеи, образованной двумя стенами высоких кустов, подстриженных в форме башенок и кубов, она резко остановилась, даже отступила на полшага.
Поперек аллеи по земле протянулось нечто, напоминающее то ли рыбацкую сеть, сплетенную из бледно-золотистого сияния, то ли паутину из зыбкого неяркого света. Это загадочное явление, не имевшее наверняка ничего общего с природными феноменами, достигало двух аршин в ширину и, насколько удавалось разглядеть, уходило в обе стороны – сквозь кусты тянулось вправо и влево, очень возможно, окружая кольцом весь белый домик с колоннами по обе стороны низкого крыльца.
Эта штука Ольге категорически не нравилась, был в ней некий неприятный, опасный запах или оттенок – конечно, если пользоваться человеческими словами, которые, как обычно, не исчерпывали всей диковинности внезапного препятствия…
Ольга взглянула на темнеющее небо – слева уже появились первые звездочки, целых три, бледными искорками светившиеся в зените. Это облегчало задачу – теперь она могла…
Ольга сделала плавный жест обеими руками – и бесшумно поднялась в воздух. С непривычки дело шло не лучшим образом, словно у начинающего пловца или неопытного всадника, ее кренило в стороны помимо желания, равновесие сохранять было трудно, но все же она более-менее сноровисто поднялась над аллеей, над кустами, вровень с кронами темных деревьев. Было диковато и жутко висеть в воздухе, не ощущая под ногами землю, – но одновременно ее охватил пьянящий восторг Необычайного.
Она медленно поплыла вровень с кронами над тускло сиявшей внизу паутиной – теперь-то она видела, что та и впрямь охватила дом сплошным кольцом. Это, конечно же, нечто вроде ловушки, прикрепленной к колокольчику ниточки – но знать бы, действует она только на земле или еще и бдит за прилегающим воздушным пространством…
Паутина точнехонько внизу, Ольга двигалась уже над ней… В любой момент она была готова кинуться прочь или драться – в конце концов еще не наступила совершеннейшая темнота, еще не ночь, только поздний вечер, так что враги не набрали силы…
Несколько мгновений томительной тревоги. За спиной что-то неодобрительное тихонько ворчит Джафар, не отстающий ни на шаг – если только это выражение применимо к двум созданиям, плывущим в воздухе…
Вот и все, паутина осталась позади. И никакого переполоха, никто не появился, ни люди, ни какие-нибудь другие… Вообще-то это еще ничего не значило, их могли увидеть и ждать, когда добыча сама придет в руки, – но лучше не терзаться, обдумывая бесчисленные возможности и повороты событий…
Ольга стала опускаться, остановилась в тени высокого дерева. Белый домик с колоннами был от нее в сотне саженей – вот теперь достаточно, чтобы туда проникнуть…
Оставаясь на месте, Ольга двинулась вперед – двинулись ее взгляд, зрение и слух. Аллеи, дорожки, крыльцо… В доме светится единственное окно – ага, туда и следует…
Не покидая укромного местечка в тени раскидистого дуба, она одновременно оказалась в комнате. Не стала продвигаться вглубь, задержавшись у подоконника – и так прекрасно видела и слышала все, что происходило в комнате.
Не только на развеселые посиделки с доморощенными актрисами, но и на обычную вечеринку с вином и картами это ничуть не походило. Стол был почти пуст: пара бутылок вина, тарелки с изюмом и печеньем. Шестеро мужчин сидели вокруг стола в напряженных позах, с видом крайней сосредоточенности, мрачные и хмурые. Перед кем-то стоял полный стакан, перед кем-то уже пустой – но все показывало, что не ради выдержанного вина из княжеских подвалов они тут собрались…
– В конце концов, я мог бы напомнить, что вы, господа генералы, в свое время дали не просто честное слово участвовать, а еще и взяли на себя совершенно недвусмысленные обязательства, – сказал фон Бок с кислой физиономией. – Причем, что немаловажно, пошли вы на это без малейшего принуждения. Вам было сделано некое предложение, которое после размышлений было вами принято. То, что это случилось два года назад, не меняет сути дела.
– Это по-вашему так, – сказал князь Вязинский с застывшим лицом. – По мнению моему и Петра Илларионовича, – он кивнул на склонившего голову в знак подтверждения Друбецкого, – это коренным образом меняет дело…
Граф Биллевич, необычайно серьезный и собранный, метнул на него быстрый, цепкий взгляд.
– То есть вы намерены нам сообщить, что участвовать отказываетесь?
– Вы поняли мои слова наилучшим образом, – поклонился князь не без иронии.
– Так дела не делаются, любезный…
В голосе князя почувствовался металл:
– Не знаю, как там у вас, ваше сиятельство, в вашем разлюбезном отечестве, а у нас в России слово «любезный» обычно означает обращение к человеку мелкому, незначительному. Я вас извиняю, учитывая ваше нездешнее происхождение и незнание тонкостей русского быта, но на будущее попросил бы…
Из глаз Биллевича словно молния сверкнула.
– Вы собираетесь учить меня хорошим манерам?
– При необходимости – почему бы и нет? – безмятежно ответил князь.
– А вам не приходило в голову, что ваши намерения могут быть чреваты…
– Казимир, Андрюша! – вмешался камергер. – Что вы, право, как юные корнеты, вбившие себе в голову, что ради подтверждения своего удальства и мужественности следует постоянно нарываться на дуэль… Несерьезно, господа! Мы собрались здесь не ссориться и уж тем более не дуэлировать. Нам предстоит обсудить серьезнейшие дела… Андрюша, Петр Илларионович… – произнес он необычайно задушевно. – Возможно, граф выбрал не лучший тон, но, надеюсь, вы его простите, он был безмерно удивлен тем, что услышал… Я, кстати, тоже. Друзья мои, граф всецело прав в сути: два года назад вы и в самом деле добровольно обязались участвовать в некоем предприятии. То, что по ряду веских и серьезных причин предприятие это пришлось отложить на два года, по моему глубочайшему убеждению, ничего не меняет. Не вышло тогда – нужно пытаться сейчас. Поскольку, как уже прозвучало, вы оба приняли участие добровольно, согласитесь, мы вправе потребовать объяснений… Не так ли? Это от похода во французскую ресторацию или загородной прогулки можно отказаться в последний момент без объяснения причин, а предприятие наше гораздое серьезнее… Итак?
– Извольте, Мишель, – сказал Друбецкой. – Два года – большой срок для таких дел. Взгляды и убеждения могут решительным образом измениться.
– Два года назад мы думали совершенно иначе, – сказал князь. – Два года назад нам и в самом деле представлялось, что отстранение цесаревича Николая Павловича от трона будет наилучшим выходом. Но прошло немало времени… И, озирая то, что государем Николаем Павловичем сделано – а сделано немало, – я пришел к выводу, что сейчас любые действия против императора были бы вредны и пагубны для России. Два года назад ваша программа представлялась спасением – но сейчас я считаю, что свержение государя и претворение в жизнь прошлых планов вызовет лишь хаос, гражданскую войну, всеобщее смятение, неисчислимые бедствия…
– Совершенно согласен, – кивнул Друбецкой. – Теперь, когда государь доказал, что может управлять империей наилучшим образом, ничего, кроме страшного вреда, ваш переворот не вызовет. Поэтому должен категорически заявить, что участвовать мы ни в чем не намерены – и приложим все силы, чтобы удержать от сего пагубного решения всех своих подчиненных, кто в свое время был вовлечен…
– Вы способны до конца жизни носить ярлык клятвопреступника? – холодно поинтересовался Кестель.
– Полковник, что за детство… – поморщился князь. – Не передергивайте, право. К чему эта демагогия? Мы просто-напросто по здравом размышлении не собираемся предпринимать ничего, что могло бы послужить во вред государю и России – а это совсем другое… Ничуть не против правил чести взять назад опрометчиво данную клятву участвовать в злодеянии.
– Андрюша… – почти умоляюще проговорил камергер.
Князь отрезал:
– Не надо этого тона! Прости, но тут уж не играет роли никакое родство… Я тебя искренне призываю одуматься. Ты же всегда был умен… Устраивать такое в нынешних условиях – неразумно…
– А ничего и не придется устраивать, – добавил Друбецкой. – Поскольку без нашего участия, откровенно говоря, ничего и невозможно. И поскольку мы своим отказом, уж не посетуйте, выбиваем почву из-под ног у всего предприятия, вам, господа, следовало бы смириться с неизбежным. Распустите «Союз благоденствия», забудьте обо всем и вернитесь к нормальной жизни…
– А если это невозможно? – с застывшей улыбкой спросил граф Биллевич.
Друбецкой встал, выпрямился, его голос звенел от сильного внутреннего напряжения:
– В конце концов, господа, я присягал государю… Все, что мы замышляли, происходило до присяги. Теперь я ею связан… а потому, даже сам не участвуя, но продолжая покрывать вас, как раз и буду клятвопреступником. Если не будет другого выхода, если вы станете упорствовать, я оставляю за собой право принять решения, которые мне крайне не по сердцу, но иначе просто нельзя…
– Другими словами, вы намерены стать доносчиком? – нехорошо прищурился фон Бок.
– Вы неправильно подбираете слова, сударь, – тем же звенящим голосом ответил Друбецкой. – Если вы внезапно узнаете, что некий… да что там далеко ходить, если вы узнаете, что пресловутый Васька Бес, шалящий в здешних местах, намерен завтра ограбить и зарезать путника на большой дороге, то, поставив об этом в известность полицию, вы будете не презренным доносчиком, а спасителем человеческой жизни. А ведь в нашем случае на кону не жизнь одного-единственного человека, а судьба страны… Так что даю вам слово боевого офицера: если вы нынче же не пообещаете отказаться навсегда от ваших безумных планов, я колебаться не буду… Можете вы дать мне слово, что оставите свои планы?
Воцарилось долгое молчание. Потом камергер сказал мягко:
– Боюсь, генерал, подобного обещания от нас не дождаться…
– Ну что же, – сказал Друбецкой с невероятным спокойствием. – В таком случае, позвольте откланяться…
Он коротко поклонился, повернулся на месте, пристукнув каблуками и щелкнув шпорами, после чего решительно устремился к выходу. Демонстративно хлопнул дверью – так, что с косяка осыпалось чуточку штукатруки.
– Господа! – почти умоляюще воскликнул князь. – Миша, полковник, Готлиб Рудольфович… Неужели вы не способны понять голос здравого смысла? Сейчас не получится ничего, кроме вреда… И потом, вы же знаете Друбецкого, он никогда от своих намеченных целей не отступится…
– Один раз, как мы только что убедились, отступился, – ядовито бросил фон Бок.
– Господа…
– Андрюшенька, родной… – мягчайшим тоном произнес камергер. – Отступать мы не намерены.
– Но это же настоящее безумие! Какими силами?
– Да уж какими в состоянии…
– Бред!
– Мне больно, что мы не понимаем друг друга… – удрученно сказал камергер.
– А мне, по-твоему, нет? Друбецкой не отступится… Я, конечно, попробую его уговорить…
Князь порывисто вскочил и выбежал из комнаты. Ольга за ним не последовала – самое интересное, кажется, только начиналось, в этой самой комнате…
– Скоты, – после недолгого молчания обронил фон Бок.
– Хуже, – сказал камергер. – Гораздо хуже. Убежденные люди. А вот это по-настоящему страшно, господа мои. Труса можно запугать, скота и подонка – купить. Человека, убежденного в собственной правоте, ничто не остановит…
– Вы полагаете? – нехорошо усмехнулся Кестель, и фон Бок одобрительно кивнул. – Такого человека, и вы это прекрасно знаете, может остановить превеликое множество вещей – главным образом состоящих из железа, хотя возможны и другие средства, о которых вы прекрасно осведомлены…
– Ну, это уж… – поморщился камергер. – Речь, в конце концов, идет о моем родном брате…
– Ну, не стоит лицедействовать, – усмехнулся фон Бок. – Есть некий предел, за которым нет места родственным чувствам…
Граф Биллевич прервал их энергичным жестом:
– Да полноте… Дело тут не в родственных чувствах, ведь правда, Михаил Дмитриевич?
– Ну разумеется, – сказал камергер. – Я просто хотел бы обойтись без крайностей. Нет необходимости, когда речь идет о моем брате, прибегать к крайностям. Он, вы прекрасно понимаете, никогда нас не выдаст. Его тонкая, ранимая натура, скорее приличествующая не боевому генералу, а какому-нибудь романтическому поэтишке, ни за что не позволит ему выдать родного брата… но ведь невозможно выдать вас, не впутав меня? Так что он промолчит. Будет терзаться, ругать себя за колебания и слабодушие, но никогда никого не выдаст.
– Не спорю, – кивнул граф. – А вот Друбецкой – дело другое. Этот-то без колебаний…
– Отсюда вытекает, что меры следует принять к одному Друбецкому, – сказал камергер. – Надеюсь, никто не возражает? Вот и прекрасно. Никак ему не следует возвращаться в Петербург… Кто возьмет на себя обязанность озаботиться?
– Как выражаются полуобразованные мещане, с полным нашим удовольствием… – усмехнулся граф Биллевич. – Субъект, именуемый Васькой Бесом, все еще торчит в здешних лесах. В золоте он нуждается отчаянно, а вот моральными принципами, к нашему облегчению, нимало не озабочен. Прекрасный выход: нынешние разбойники настолько обнаглели, что способны покуситься и на проезжающего генерала… Я озабочусь, господа, можете этим не забивать себе более голову… Но что это? На ваших лицах по-прежнему неприкрытая грусть, откровенное уныние…
