ГЛАВА 2

Гарольд ехал в Лондон и, отправив дружину вперед себя к отцу, свернул к римской вилле. Прошло несколько месяцев после его последнего свидания с Эдит; он не имел о ней известий. Сообщения в то время приходили с трудом; они приносились гонцами или при помощи прохожих или же переносились из уст в уста. Среди своих сложных непрерывных занятий Гарольд безуспешно старался забыть девушку, жизнь которой – он знал это без всяких предсказаний – была неразрывно связана с его жизнью. Препятствия, которые он признавал в душе вполне несправедливыми, хотя и покорялся им из честолюбия, развивали сильнее чувство этой единственной любви всей его жизни, страсти, которая нередко, помимо его воли, вдохновляла его стремления к славе и сливалась со всеми его мечтами о могуществе.

Как ни отдаленна, как ни темна была надежда его жизни, она не угасала ни на одну минуту. Законным наследником престола Эдуарда был один его родственник, проживавший всегда при германском дворе, человек очень добрый и уже давно женатый. Слабое здоровье короля Эдуарда не обещало ему долгого царствования. Гарольд очень надеялся, что подобный преемник его верховной власти, дорожа сыном Годвина как опорой трона, испросит разрешение, которого не желал Эдуард и которое могло осуществиться только королевским ходатайством.

Гарольд подъезжал к вилле с этой сладкой надеждой и в то же время со страхом, что сама Эдит может вступить в монастырь, и его сердце билось то тревожно, то радостно.

Он достиг здания виллы в ту минуту, когда солнце, склоняясь уже к западу, ярко освещало грубые и темные столбы друидского капища; у жертвенника так же, как и несколько месяцев назад, сидела Эдит.

Он соскочил с коня, пустил его на траву, а сам взбежал на холм. Тихо прокрался он сзади к молодой девушке, но споткнулся нечаянно о надмогильный камень сакса. Но погибший воин, возникший, быть может, в его воображении, и виденный им сон давно уже изгладились из памяти Гарольда; в сердце не осталось суеверного страха, и все силы его после долгой разлуки слились в двух словах: «Дорогая Эдит!»

Девушка вздрогнула, обернулась и бросилась стремительно в объятия Гарольда.

Через некоторое время Эдит тихонько высвободилась из рук своего друга и прислонилась к жертвеннику.

С тех пор как Гарольд видел ее в последний раз в покоях королевы, Эдит сильно изменилась: она стала бледна и сильно похудела. Сердце Гарольда сжалось при взгляде на нее.

– Ты тосковала, бедная, – произнес он печально, – а я, всегда готовый пролить свою кровь, чтобы дать тебе счастье, был далеко отсюда! Я был даже, может быть, причиной твоих слез?

– Нет, Гарольд, – отвечала очень кротко Эдит, – ты не был никогда причиной моей горести, но всегда утешением... Я была больна... и Хильда напрасно чертила свои руны. Теперь мне стало лучше с тех пор, как возвратилась желанная весна, и я любуюсь по-прежнему свежими цветами, слушаю пение птичек.

– Хильда тебя не мучила своими уговорами?

– Она? О, нет, Гарольд... Меня терзало горе... Гарольд, возврати мне данное мною слово! Наступило уж время, о котором твердила мне тогда королева... Я желала бы крыльев, чтоб улететь далеко и найти там покой.

– Так ли это, Эдит? Найдешь ли ты покой там, где мысль о Гарольде будет тяжким грехом?

– Я никогда не буду считать ее грехом. Разве сестра твоя не радовалась жертвам за тех, кого любила?

– Не говори ты мне никогда о сестре! – сказал он, стиснув зубы, – смешно твердить о жертвах для того человека, чье сердце ты сама разрываешь на части! Где Хильда? Я желал бы видеть ее немедленно.

– Она пошла к твоему отцу с какими-то подарками, а я вышла на холм, чтобы встретить ее.

Граф сел около девушки, схватил ее руку и заговорил с ней. С горестью заметил он, что мысль об одинокой, уединенной жизни запала в ее сердце и что его присутствие не могло разогнать ее глубокой грусти; казалось, будто молодость оставила Эдит, и наступило время, когда она могла сказать с полным сознанием: «На земле нет уже радостей!» Никогда не видел он ее в подобном настроении; ему было и грустно, и горько, и досадно. Он встал, чтобы удалиться; рука ее была холодна и безжизненна, а по телу пробежала нервная дрожь.

– Прощай, Эдит, – сказал он, – когда я возвращусь, наконец, из Виндзора, то буду жить опять в своем старом поместье; мы будем снова видеться.

Эдит склонила голову и прошептала неслышные слова. Гарольд сел на коня и отправился в город. Удаляясь от пригорка, он несколько раз обернулся назад, но Эдит сидела неподвижно на месте, не поднимая глаз. Граф не видал жгучих неудержимых слез, которые текли по лицу бедной девушки, не слышал ее голоса, взывающего с чувством невыразимой скорби: «Водан! Пошли мне силу победить мое сердце!»

Солнце давно зашло, когда Гарольд подъехал к дому отца. Вокруг были дома мастеров и торговцев. Графский дом тянулся вплоть до берега Темзы; к нему прилегало множество очень низких деревянных строений, грубых и некрасивых, в которых обитало множество храбрых ратников и старых верных слуг.

Гарольда встретили радостными приветствиями несколько сот людей, каждый оспаривал честь подержать ему стремя. Он прошел через прихожую, где толпилось много народа, и вошел в комнату, в которой застал Хильду, Гюду и старика-отца, только что возвратившегося из своего обхода. Уважение к родителям было одной из самых главных черт саксов в отличие от непочтения к ним – серьезным пороком нормандцев. Гарольд подошел почтительно к отцу. Старый граф положил ему руку на голову и благословил Гарольда, потом поцеловал в щеку и лоб.

– Поцелуй же и ты меня, милая матушка! – проговорил Гарольд, подойдя к креслу Гюды.

– Поклонись Хильде, сын, – сказал старый Годвин, – она принесла мне сегодня подарок; но дождалась, чтобы передать его тебе на хранение. На тебя возлагается обязанность сохранить этот заветный ларчик и открыть его... – где и когда, сестра?

– Ровно на шестой день по прибытии твоем в палаты короля, – ответила пророчица. – Открыв его, вынь из ларца одежду, сотканную для графа Годвина по моему приказанию... Ну, Годвин, я пожала твою руку, взглянула в глаза твои и мне пора домой.

– Нет, это невозможно, – возразил торопливо гостеприимный граф, – самый смиренный путник имеет право провести у меня сутки потребовать себе и пищу, и постель. Неужели ты способна оскорбить нас и уйти, не присоединившись к нашей семейной трапезе и отказавшись даже от ночлега в моем доме? Мы старые друзья, прожили вместе молодость, и твое лицо оживляет мои воспоминания прежних исчезнувших времен.

Но Хильда покачала отрицательно головой, на лице ее было выражение дружеской нежности, которое проявлялось в ней чрезвычайно редко и было несвойственно ее строгому характеру. Слеза покатилась по ее худой щеке.

– Сын Вульфнота, – сказала она ласково, – не под твоим кровом должен обитать вещий ворон. Со вчерашнего вечера я не принимала пищи, и сон не сомкнул моих глаз в эту ночь. Не бойся: мои люди прекрасно вооружены, да к тому же не родился еще тот человек, который посягнул бы на могущество Хильды.

Взяв за руку Гарольда, она отвела его несколько в сторону и шепнула ему:

– Я хотела бы поговорить немного с тобой до моего ухода!

Когда Хильда дошла до порога приемной, она три раза подряд обмахнула Гарольда своим волшебным посохом, приговаривая на датском языке:

– Погребальная песня! – прошептала Гюда, побледнев от ужаса.

Хильда и Гарольд молча прошли в прихожую, где служители с оружием и факелами быстро вскочили с лавок, увидев их. Потом они вышли во двор, где лихой конь пророчицы фыркал от нетерпения и бил копытом землю. Хильда остановилась на середине двора и сказала Гарольду:

– На закате расстаемся и на закате же снова увидимся... Смотри, солнце зашло, загораются звезды, тогда взойдет звезда еще больше и ярче! Когда, открыв ларчик, ты вынешь из него готовую одежду, вспомни тогда о Хильде и знай, что она будет стоять в эту минуту над могильным курганом, и из этой могилы взойдет и загорится для тебя заря будущего.

Гарольду хотелось поговорить с нею об Эдит, но какой-то необъяснимый страх овладел его сердцем и сковал язык; он стоял безмолвно у широких ворот деревянного дома. Вокруг горели факелы, и их пламя отражалось в глазах суровой Хильды. Скоро все исчезли во мраке, а он все стоял в раздумье у ворот, пока Гурт не вывел его из оцепенения, подъехав и сойдя с запыхавшейся лошади. Он обнял Гарольда и сказал ему ласково:

– Как это мы разъехались; зачем ты выслал вперед свою дружину?

– Я расскажу тебе все потом, Гурт, а теперь скажи мне: не был ли отец болен? Его вид очень беспокоит меня!

– Он не жаловался на боль, – ответил ему Гурт, пораженный этими словами, – но я припоминаю, что в последнее время он очень изменился, стал часто гулять и брал с собой собаку или старого сокола.

Гарольд пошел назад глубоко опечаленный. Он застал отца в том же зале, в тех же парадных креслах. По правую руку сидела Гюда, а несколько ниже – Тости и Леофвайн, которые вернулись прямо с медвежьей травли и шумно разговаривали, Вокруг толпились таны. Гарольд не спускал глаз с лицо старого графа и удивленно заметил, что отец не обращал никакого внимания на этот шум и говор, сидел, склонив голову над своим старым соколом.

ГЛАВА 3

С тех пор как на английский престол вступили представители дома Седрика, ни один вассал не въезжал еще с такой пышностью в Виндзор, с какой явился Годвин. Все таны, любившие Англию, присоединились к его свите, обрадовавшись случаю доказать ему свое уважение. Большая часть из них, конечно, состояла из стариков, так как молодые люди все еще были привержены нормандцам. Монахов почти не было: они придерживались монашеских обычаев нормандцев и разделяли негодование Эдуарда к Годвину за его приверженность к саксонской церкви и за то, что он не основал ни одного храма. Со старым эрлом ехали только самые просвещенные священники, поступавшие по убеждению, а не притворявшиеся и не старавшиеся казаться лучше, чем они были.

В двух милях от нынешнего великолепного Виндзорского дворца стояло грубое здание, выстроенное из дерева и римских кирпичей; рядом находился и недавно отстроенный храм.

Услышав топот коней въезжавшей во двор свиты Годвина, король прервал свои благочестивые размышления над изображениями северных богов и обратился к окружающим его священникам с вопросом:

– Что это за рать вступает в ворота нашего дворца в это мирное время?

Какой-то монах посмотрел в окно и доложил со вздохом:

– Да, государь, во двор действительно въезжает целая кавалькада, предводительствуемая твоими и нашими врагами!

– Во-первых, – пробормотал ученый старец, с которым мы уже раньше познакомили читателя, – ты, вероятно, подразумеваешь под словом «враги» безбожного графа Годвина и его сыновей?

Король нахмурил брови.

– Неужели они притащили с собой такую громадную свиту? – заметил он, – это скорее похоже на кичливого противника, чем на преданного вассала.

– Ах! – сокрушался один из жрецов. – Я опасаюсь, что эти люди хотят нанести нам вред, они очень способны...

– Откиньте опасения! – возразил Эдуард с величавым спокойствием, заметив, что гости его побледнели от страха; хотя он был вообще и слаб, и нерешителен, но его нельзя было назвать трусом.

– Не бойтесь за меня, отцы мои, – продолжал он решительно, – я твердо уповаю на милосердие Божие.

Жрецы перемигнулись с насмешливой ухмылкой: они боялись не за его особу, а за себя. Альред – единственная твердая и сильная опора быстро разрушавшегося саксонского язычества – вмешался в разговор.

– Не очень честно с вашей стороны, братья, чернить тех, кто заботится доказать всеми способами усердие государю; лучше всех должен быть отмечен королем тот, кто приводит к нему наибольшее число верноподданных.

– С твоего позволения, брат Альред, – перебил Стиганд, имевший основание не заступаться за Годвина, – каждый верноподданный приносит не только себя, но и голодный желудок, который, разумеется, приходится наполнять, а король не может растратить всю свою казну на голодных гостей. Если бы я осмелился, то посоветовал своему государю обмануть ожидания хитрой лисицы Годвина, которому так хочется похвастаться значительным числом своих приверженцев на королевском пире.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, отец мой, – проговорил король, – и одобряю мысль твою. Этому дерзкому графу не придется торжествовать: мы ему докажем, что он напрасно кичится свой громадной свитой приверженцев. Наше нездоровье послужит предлогом не являться на пир... Да и к чему эти пиршества именно в этот день? Это совершенно излишне... Гюголайн, предупреди Годвина, что мы будем поститься до вечерней звезды, а тогда подкрепим наше бренное тело яйцами, хлебом и рыбой. Попроси Годвина с сыновьями разделить эту скромную трапезу с нами.

Король откинулся на спинку кресла, глухо смеясь. Монахи потратили все силы, чтобы ответить громким смехом, а Гюголайн обрадованный тем, что избавился от приглашения к «скромной трапезе», вышел из приемной.

– Годвину и сыновьям все-таки оказана честь, – заметил Альред со вздохом, – но зато остальные эрлы и таны будут сожалеть об отсутствии короля на пире.

– Я отдал приказание, оно должно исполниться! – ответил Эдуард очень сухо и холодно.

– А молодые эрлы потерпят унижение! – заметил один священник с откровенным злорадством. – Вместо того, чтобы сидеть за столом рядом с королем, им придется прислуживать ему в качестве простых слуг.

– Во-первых, – произнес тот же ученый монах, – хотелось бы мне видеть это со стороны! Этот Годвин действительно опасный человек! Я советую королю не забывать об участи, постигшей его брата.

Король с невольным ужасом вздрогнул и закрыл лицо руками.

– Как ты смеешь напоминать об этом злодеянии! – воскликнул Альред негодующим голосом. – Разве ты можешь говорить с такой уверенностью при отсутствии улик?

– Улик! – повторил глухим тоном король. – Тот, кто не содрогается перед убийством, тот не отступит, конечно, и перед вероломством! Доказательств, конечно, не предоставлено, зато Годвин не выдержал ни одного испытания на так называемом грозном Божьем суде; нога его не переступила через борозду плуга, а рука не держала каленого железа... Да, почтенный отец, ты напрасно напомнил об этом кровавом случае! Глядя на Годвина, мне будет казаться, что я вижу за ним окровавленный труп Альфреда!

Король встал взволнованный и стал ходить по комнате. Потом махнул рукой, давая этим понять, что аудиенция окончена. Все тотчас ушли, остался только Альред, который подошел тихонько к Эдуарду.

– Прогони от себя эти мрачные мысли, государь! – сказал он ему кротко. – Прежде чем ты обратился к Годвину за поддержкой и обвенчался с его дочерью, тебе было известно, в чем он виноват и что его оправдывало. Ты знал, что твоя чернь его подозревала, а эрлы твои оправдали. Теперь уже поздно выказывать ему недоверие, тем более что время его близится уже к концу.

– Гм... Ты хочешь сказать, чтобы я предоставил Богу совершить над ним суд? Пусть же будет по-твоему! – ответил король.

Он круто повернулся, и это заставило Альреда удалиться из комнаты.

Тости ужасно неистовствовал, когда выслушал весть Гюголайна, и перестал кипятиться, только благодаря строгому приказу отца. Но старый граф долго не мог забыть, что Тости издевался над Гарольдом, что, вот мол, могущественному графу Гарольду придется прислуживать как простому слуге. С тяжелым сердцем вошел Годвин к королю Эдуарду и был принят им сухо.

Под королевским балдахином стояли два кресла: для короля и Годвина, а Тости, Леофвайн, Гурт и Гарольд должны были стоять за ними. Древнесакский обычай требовал, чтобы молодые прислуживали старикам, а вожди – королям.

Годвин, уже выведенный из терпения ссорой между сыновьями, огорчился еще больше, видя холодность своего государя. Естественно, что человек всегда чувствует некоторую привязанность к тем, которым он оказывал услуги. Годвин же возвел Эдуарда на трон, и никто не мог обвинить его в непочтительности к королю. Несмотря на то, что власть Годвина была очень велика, едва ли кто-нибудь решился бы утверждать, что для Англии было бы хуже, если бы Годвин сильнее влиял на короля, а монахи и нормандцы пользовались бы меньшей милостью Эдуарда Исповедника.

Итак, гордое сердце старого графа невыразимо страдало в эту минуту. Гарольд, очень любивший отца, наблюдал за малейшими переменами в его лице; он видел, что оно покрылось ненормальным румянцем и что старик делает невероятные усилия, чтобы вызвать на лице спокойную улыбку.

Король отвернулся и потребовал вина. Гарольд поспешил поднести ему кубок, неловко поскользнулся одной ногой, но все-таки устоял на другой, что дало Тости повод поглумиться над неуклюжестью брата.

Годвин заметил это и, желая дать обоим сыновьям легкий урок, сказал добродушно:

– Видишь, Гарольд, как одна нога выручила другую; так-то и один брат должен помогать другому!

Эдуард поднял голову.

– Да, так-то помогал бы теперь и мне Альфред, если бы ты не лишил меня этой помощи, Годвин, – проговорил король.

Этих слов было достаточно, чтобы переполнить чашу терпения Годвина: щеки его еще гуще покрылись румянцем, глаза налились кровью.

– О, Эдуард! – воскликнул он. – Ты уже не в первый раз намекаешь на то, что я сгубил Альфреда!

Король не ответил.

– Пусть же я подавлюсь этой крошкой хлеба, – воскликнул громким голосом взволнованный Годвин, – если я виноват в смерти твоего брата!

Но едва он успел прикоснуться губами к королевскому хлебу, как взгляд его померк; какой-то хриплый звук вылетел из груди, и он рухнулся на пол, сраженный внезапным ударом апоплексии.

Гарольд и Гурт бросились к отцу и подняли его. Гарольд прижал его с отчаяньем к себе и стал звать его по имени, но Годвин уже не слышал голоса сына.

– Это суд Божий... унесите его! – произнес король. Он встал из-за стола и с печальной торжественностью удалился из комнаты.

ГЛАВА 4

Пятеро суток Годвин лежал без сознания, и Гарольд не отходил от его постели. Доктора не решались пустить ему кровь, потому что было время морского прилива и полнолуния. Они терли ему виски отваром из пшеничной муки и молока, положили на грудь свинцовую дощечку с какими-то таинственными рунами; но все это не помогало, и врачи потеряли надежду возвратить пациенту сознание.

Невозможно описать, какой эффект произвело при дворе это грустное происшествие, а в особенности предшествовавшие ему обстоятельства. Слова короля, сказанные Годвину за столом, передавались с чудовищными изменениями и прибавлениями из уст в уста. Народ теперь уже не сомневался больше, что Годвин был убийцей Альфреда, потому что он действительно не проглотил кусок хлеба, которым хотел доказать свою невиновность. А в то время было принято испытывать подозреваемых в каком-нибудь преступлении именно куском хлеба: если они проглатывали его не поморщившись, то считались безусловно невиновны, в противном же случае виновность заподозренного признавалась доказанной.

К счастью, Гарольду ничего не было известно об этих разговорах черни. Утром шестого дня ему показалось, что больной шевелится. Он поспешно откинул полог: старый граф лежал с широко открытыми глазами, и багровый румянец сменился страшной, почти мертвенной бледностью.

– Как ты чувствуешь себя, дорогой мой отец? – спросил его Гарольд. Годвин улыбнулся и хотел что-то сказать, но голос отказался служить ему. Он собрал последние силы, чтобы приподняться; пожав руку Гарольда, он припал к его груди и отошел в иной мир.

Гарольд тихо опустил безжизненное тело на подушки, закрыл отцу глаза, поцеловал в холодные губы и, став возле него смиренно на колени, стал усердно молиться за упокой души его. Окончив моленье, он сел немного поодаль и закрылся плащом.

В это время в комнату вошел Гурт, который очень часто сидел с Гарольдом у постели отца. Тости было некогда разделять их заботы: предвидя смерть Годвина, он хлопотал, чтобы занять его место в Эссексе. Увидев Гарольда сидящим как статуя и с закрытым лицом, Гурт сразу догадался, что все уже было кончено; взяв со стола лампу, он смотрел долго-долго на лицо мертвеца. Казалось, будто Годвин помолодел в минуты расставания с жизнью; морщины на лице его исчезли, а на устах застыла блаженная улыбка.