Гарольд, последний король Англосаксонский

– Понимаю! – сказал де-Гравиль. – А вот идут к нам валлийцы... Per peeles Domini! Этот, что закутан плащом и носит на голове золотой обруч, и есть тот самый кошачий король, который ночью во время сражения так бешено кусался и царапался?

– Держи язык за зубами, – проговорил монах серьезно.

– Разве ты, добрый отец, не знаешь, что один благородный римлянин когда-то сказал, что нет ничего приятнее шутки? Но теперь придется добавить, что над кошачьими когтями не следует шутить.

С этими словами рыцарь выпрямил свою тоненькую, но довольно высокую фигуру и стал отправлять платье, чтобы как можно приличнее принять короля.

Сверху шли один за другим предводители, высокое происхождение которых давало им право сопровождать Гриффита. За ними показался знаменосец с грязным изорванным знаменем, на котором был изображен лев, а дальше следовал сам король, окруженный остатками своего двора. Не доходя нескольких шагов до послов, король остановился, и Малье де-Гравиль с невольным удивлением залюбовался им.

Как ни был мал и тщедушен Гриффит, как ни была изорвана и испачкана его мантия, он все же сохранил свою величественную осанку, и взгляд его выражал, что он не потерял авторитет и достоинство. Нужно заметить, что он был образован и имел способности, которые при более благоприятных обстоятельствах сделали бы из него человека великого во всех отношениях. Страстно любя родину, он изменил римским классикам ради валлийских хроник, сказаний и песен и так основательно изучил все это, как и кембрийский язык, что мог потягаться хоть с первым ученым. Если судить о нем беспристрастно, то смело можно сказать, что он был одним из величайших воинов со времени смерти великого Родериха.

– Пусть говорит кто-нибудь из вас, – обратился он к послам, – что нужно графу Гарольду от короля Гриффита?

– Граф Гарольд говорит следующее, – начал Эван, – слава Гриффиту сыну Левелина, его предводителям и всему его народу! Мы окружили вас со всех сторон, а беспощадный голод все быстрее и быстрее приближается к вам. Не лучше ли вам решиться сдаться нам, чем умереть голодной смертью? Всем вам, исключая одного Гриффита, будет дарована жизнь и будет дано позволение вернуться на родину. Пусть Гриффит идет к Гарольду, который примет его со всеми почестями, подобающими королю. Пусть Гриффит согласится стать вассалом короля Эдуарда: Гарольд тогда повезет его ко двору, поручившись за его жизнь, и испросит ему помилование. Хотя любовь и обязанность перед родиной запрещают Гарольду оставить тебя, Гриффит, самовластным королем, он все-таки обещает тебе, что твоя корона перейдет к кому-нибудь из твоего рода.

Монах замолк. На лицах предводителей выразилась радость, а двое, все время с непримиримой ненавистью смотревшие на короля, побежали наверх, чтобы передать стоящим там воинам слова Эвана. Модред же подкрался ближе к королю, желая лучше видеть выражение его лица, которое было сурово и сумрачно, как туча во время бури.

Эван снова заговорил, высоко подняв жезл.

– И хотя я рожден в Гвентленде, который был опустошен Гриффитом и князь которого был убит Гриффитом, я тоже, в качестве служителя Божьего, брата всех стоящих предо мною и сына этой земли, который искренно сочувствует угнетенным ее защитникам, умоляю тебя, государь, умоляю во имя этого святого символа вечной любви и бесконечного милосердия, чтобы ты поборол свою суетную земную гордость и послушался голоса мира! Помни, что многое простится тебе, если ты теперь спасешь жизнь своих последних приверженцев!

Де-Гравиль, заметив, что условный знак подан, приблизился к королю, украдкой передал ему перстень и шепнул, что велел Гарольд.

Король дико взглянул на рыцаря, потом на перстень, который он судорожно сжал в руке... В это мгновение человек в нем одержал победу над королем: он забыл о своем народе, о своих обязанностях и помнил только о любимой женщине, которую он подозревал в измене. Ему показалось, что Гарольд, посылая этот перстень, насмехается над ним. Речь монаха осталась без внимания: предводители вполголоса начали говорить, что королю следует послушаться посла, но в короле снова заговорили гордость деспота и ревность мужа. Он сильно покраснел и нетерпеливым движением откинул со лба волосы. Подойдя еще на шаг к послам, он проговорил медленно, но громко:

– Я выслушал тебя, так выслушай же теперь и мой ответ, ответ сына Левелина, потомка Родериха Великого: королем я родился, королем желаю и умереть. Я не хочу покориться Эдуарду, сыну разбойника. Не хочу я жертвовать правом моего народа и моим собственным для того, чтобы купить ничтожную жизнь... Это право освящено Богом и должно сохраниться для потомства, которое опять должно владеть своей Британией, а этого не будет, если я покорюсь. Скажи саксонцу Гарольду от меня: ты оставил нам только камни друидов и гнездо орла, но ты не можешь лишить нас нашего королевского достоинства и нашей свободы: я сойду в могилу свободным королем! Даже вы, мои славные предводители, не можете принудить меня сдаться врагу... Не бойтесь голодной смерти: мы не умрем, не отомстив за себя! Уходи ты, шепчущий рыцарь; уходи и ты, лживый кембриец, и скажи Гарольду, чтобы он бдительно охранял свои рвы и валы. Мы хотим оказать ему милость за милость: мы не желаем больше нападать на него под покровом ночи, но сойдем с этих вершин при солнечном сиянии и, хоть он и считает нас уморенными голодом, устроим в его стенах прелестнейший пир и себе, и ястребам, уж чующим близкую добычу!

– Безрассудный, несчастный король! – воскликнул Эван. – Такое проклятие призываешь ты на свою голову! Разве ты хочешь быть убийцей своих подданных в бесполезной, безрассудной битве? Ты ответишь небу за кровь, которая прольется по твоей вине!

– Замолчи! Перестань каркать, лживый ворон! – крикнул король, сверкая глазами. – Было время, когда жрецы шли впереди нас, чтобы ободрять нас на битву, а не устрашать... Жрецы научили нас восклицать: «За Одина!» в тот день, когда саксонцы, неистовые, как ратники Гарольда, напали на мас-герменские поля... На голову завоевателя падет проклятие, а не на тех, которые защищают свои дома и жертвенники. Именем страны, разоренной саксонцами, и пролитой ими крови, именем кургана на этой вершине, под которым лежат мертвые, слышащие меня, призываю проклятие угнетенных на детей Грозы и Генгиста! Наступит время, когда и они, в свою очередь, почувствуют сталь чужеземца, царство их разрушится, и рыцари их станут рабами на родной земле! Род Сердика и Генгиста будет стерт со скрижалей власти, и отомщенные тени наших предков будут носиться над могилами их племени. Мы же, хоть и слабы телом, но дух наш будет бодрым до последней минуты. Соха пройдет по нашим городам, но только наша нога будет попирать нашу почву, и дела наши сохранят нашу речь в песнях. В великий день суда Одина никакое другое племя, кроме кембрийского, не восстанет из могил этого края, чтобы дать ответ в прегрешениях!

Голос короля был так оглушителен, выражение его лица так величественно, так властно, что не только монах почувствовал к нему какое-то благоговение, но и де-Гравиль, хотя не понимал его слов, склонил голову. Даже неудовольствие вождей угасло на мгновение. Но не то происходило между ратниками, оставшимися наверху: они не слышали слов своего государя и с жадностью внимали коварным речам двух заговорщиков, толковавших им, что Гриффит не соглашается на предложения Гарольда, возбуждая этим ропот; люди совсем разволновались и начали спускаться вниз к королю.

Оправившись от изумления, де-Гравиль снова подошел к Гриффиту и повторил свое мирное увещевание. Но король сурово махнул рукой и сказал вслух по-английски:

– Не может быть секретов между Гарольдом и мною. Вот, что я тебе скажу и что ты должен передать в ответ. Благодарю графа за себя, за королеву и за свой народ. Он поступил благородно как противник, и как противник я благодарю его, но в качестве короля отказываюсь принять его предложение... Венец, который он возвратил мне, он увидит опять еще до наступления сумерек. Послы, вы получили мой ответ, идите теперь назад и спешите, чтобы мы не обогнали вас на пути.

Монах вздохнул и окинул взглядом сострадания окружающих. Он с радостью заметил, что один король упорствовал в своей безрассудной гордости.

Как только послы ушли, все вожди подступили к королю с горькими упреками, и этим воспользовались заговорщики, чтобы приступить к делу. Яростная толпа бросилась с неистовством на Гриффита, которого окружили певец, сокольничий и еще несколько верных слуг.

Эван и де-Гравиль, спускаясь с горы, услышали громкие голоса и остановились, обернувшись назад. Они видели, как толпа сбегала вниз, но на том месте, которое они оставили, были видны только концы пик, поднятые мечи и быстрое движение голов.

– Что это все значит? – спросил де-Гравиль, схватившись за меч.

– Молчи! – прошептал Эван, страшно побледневший.

Вдруг среди невнятного гула раздался голос короля, грозный и гневный, но ясный и звучный; затем наступила минута молчания, потом воздух огласился лязгом оружия, криком, ревом и шумом, которые невозможно описать. Но вот снова раздался голос короля, но уже неясный и невнятный. Смех ли это был или стон?

Опять все смолкло. Монах стоял на коленях и молился, а рыцарь, дрожавший, как в лихорадке, вынул из ножен меч. Воцарилась мертвая тишина, концы копий торчали неподвижно в воздухе... Вдруг снова послышался крик, но уже не такой резкий, как прежде, и валлоны стали приближаться к тому месту, где стояли послы.

– Им приказано нас убить, – пробормотал рыцарь, прислонясь к скале, – но горе первому, кто подойдет ко мне на расстоянии моего меча!

Толпа быстро шла вперед. В ней находились три предателя. Старик держал в руке длинный шест, на конце которого была надета отрубленная, истекавшая кровью голова Гриффита.

– Вот, – сказал он, подойдя к послам, – вот ответ Гарольду. Мы идем с вами.

– Хлеба, хлеба! – вопила толпа.

А три предателя шептали злорадно:

– Мы отомщены!

VIII. СУДЬБА

ГЛАВА 1

Спустя несколько дней после убийства несчастного Гриффита саксонские корабли стояли на якоре в широком устье Конвея. На небольшой передней палубе самого красивого корабля стоял Гарольд перед королевой Альдитой. Великолепное кресло с высокой спинкой и балдахином было приготовлено для дочери Альгара, а за ним стояло множество валлийских женщин, наскоро избранных для ее прислуги.

Альдита не садилась; стоя возле победителя своего покойного супруга, она говорила:

– На горе пробил тот час, когда Альдита покинула палаты своих отцов и свою родину! Из терна был сплетен венец, который надели на ее голову, и воздух, которым она дышала, был пропитан кровью. Иду сюда одинокою, бесприютною вдовою, но я опять ступлю на землю моих предков и снова буду вдыхать воздух, которым я наслаждалась в детстве. Ты, Гарольд, стоишь предо мною как образ собственной моей молодости, и при звуках твоего голоса пробуждаются мечты минувших дней. Да хранит тебя Водан, благородная душа: два раза ты спас дочь своего грозного противника Альгара – в первый раз от позора, потом от голодной смерти. Ты хотел спасти от смерти и моего супруга, но небо было разгневано, и пролитая им кровь моих земляков взывала о мести... Разоренные и сожженные им храмы вынесли ему приговор со своих опустевших жертвенников. Я возвращусь к отцу и братьям; и если им дорога жизнь и честь дочери и сестры, то они никогда не поднимут оружия против ее избавителя... Благодарю, Гарольд, за все сделанное для меня и молю Бодана, чтобы он дал тебе счастье и сохранил от бед.

Гарольд схватил руку королевы и прижал ее к губам. В этот момент Альдита была так же хороша, как в молодости: волнение окрашивало ее щеки ярким румянцем и придало блеск глазам.

– Да сохранит тебе Бог жизнь и здоровье, благородная Альдита! – ответил Гарольд. – Скажи от моего имени своим родным, что ради тебя и Леофрика я готов быть им братом и другом, если только это не будет противно их желанию. Действуй они со мной заодно, Англия была бы ограждена от всех врагов и опасностей. Когда время залечит раны, нанесенные тебе в прошлом, то пусть расцветет для тебя снова радость в лице твоей дочери, которая уже ждет тебя в маркарских палатах. Прощай, благородная Альдита!

Сказав это, граф еще раз пожал руку королевы и спустился с корабля в свою лодку. Когда он плыл к берегу, рог затрубил по снятию якоря; корабль выпрямился и величаво выплыл из гавани. Альдита неподвижно стояла на прежнем месте, следя глазами за шлюпкой, уносившей предмет ее тайной любви.

На берегу Гарольда встретил Тости с де-Гравилем.

– Право, Гарольд, – проговорил, улыбаясь, Тости, – не много труда стоило бы тебе утешить хорошенькую вдову и присоединить к нашему дому Мерсию и Восточную Англию.

По лицу Гарольда промелькнуло выражение легкого неудовольствия, но он смолчал.

– Замечательно красивая женщина! – сказал де-Гравиль. – Прелесть как хороша, несмотря на то, что она сильно похудела от голода и загорела на солнце. Неудивительно, что кошачий король не отпускал ее от себя!

– Де-Гравиль, – начал Гарольд, желая сменить тему разговора, – так как со стороны валлийцев больше нечего опасаться, то я намерен сегодня же вечером отправиться в Лондон... Дорогою мы с тобой поговорим кое о чем.

– Неужели ты так скоро уезжаешь?! – воскликнул де-Гравиль с изумлением. – Я думал, что ты сперва постараешься совершенно покорить этих непокорных валлийцев, разделишь землю между танами и настроишь, где нужно, крепостей... Например, вот это место чрезвычайно удобно для постройки крепости... Вы, саксонцы, должно быть, только умеете покорять, а не удерживать за собою завоеванное!

– Мы ведем войну не для того, чтобы завоевать что-нибудь, а просто с целью самозащиты. Мы не умеем строить крепостей, и я прошу тебя не упоминать моим танам о разделе земли... Я не желаю делить добычу. Вместо убитого Гриффита будут управлять его братья. Англия отстояла себя и наказала напавших на нее: чего ж ей еще надо? Мы не желаем следовать примеру наших предков, силой основавших новую родину... Противозаконная борьба кончилась, и все должно опять идти своим чередом.

Тости взглянул с какой-то ядовитой усмешкой на рыцаря, который молча последовал за Гарольдом, обдумывая его слова.

В крепости Гарольда дожидался гонец из Честера, прибывший известить о смерти Альгара, единственного соперника знаменитого графа. Эта весть вызвала в сердце Гарольда сильную печаль: отважные люди всегда симпатизируют друг другу, как бы они ни враждовали между собой. Но потом его утешила мысль, что Англия избавлена от самого опасного подданного, а сам он – от последней помехи к достижению цели. «Теперь надо поспешить в Лондон! – шептало ему честолюбие. – Нет больше врагов, нарушавших мир этого государства, которое теперь будет процветать под твоим правлением, Гарольд, так, как оно раньше еще никогда не процветало... Ты теперь будешь с триумфом шествовать через города и села, которые ты избавил от новых нашествий горцев, сердца народа и войска уже принадлежат тебе всецело... Да, Хильда действительно ясновидящая; я сам убеждаюсь, что она была права, когда сказала мне, что после смерти Эдуарда все единодушно воскликнут: «Да здравствует король Гарольд!»

ГЛАВА 2

Гарольд с де-Гравилем следовали в Лондон за победоносным войском, флот отплывал к месту своей постоянной стоянки, а Тости снова вернулся в свое графство.

– Теперь только я могу благодарить тебя за твое великодушное содействие во время борьбы с Гриффитом! – начал Гарольд. – Теперь же я могу заняться и последней просьбой моего брата Свейна, и горячими мольбами матери, проливающей горькие слезы о своем любимце, Вульфноте. Ты, кажется, мог убедиться, что твоему герцогу нет больше основания задерживать заложников у себя. Сам Эдуард скажет тебе, что он достаточно уверен в добросовестности рода Годвина и не нуждается больше в гарантии... Не думаю, чтобы герцог Вильгельм отправил тебя передать мне письмо умершего, если б он не был намерен проявить справедливость нашему семейству.

– Полагаю, что ты не ошибаешься, граф Гарольд, – ответил де-Гравиль. – Если я не ошибаюсь, то герцог Вильгельм очень хочет видеть тебя лично и удерживает Хакона и Вульфнота только для того, чтобы ты сам прибыл за ними.

Слова эти были сказаны, как будто от чистого сердца, но в карих глазах Малье мелькнуло такое выражение, которое доказывало, что он лукавит пред Гарольдом.

– Подобное желание герцога Вильгельма, если оно действительно есть, очень льстит мне, – проговорил Гарольд. – Признаюсь, что я сам не прочь побывать у него и полюбоваться Нормандией. Странники и торговые люди не нахвалятся заботливостью герцога о торговле, а что касается устройства вашего флота, то мне не лишним будет поучиться в нормандских гаванях. Слышал я и о том, как много сделал Вильгельм при помощи Ланфранка для образования духовенства и как он покровительствует изящным искусствам, в особенности зодчеству. С большим удовольствием переплыл бы я море, чтобы увидеть все это, но меня останавливает мысль, что мне придется вернуться обратно в Англию без Вульфнота и Хакона.

– Я ничего не могу сказать наверное, но имею основание предполагать, что герцог Вильгельм многим бы пожертвовал, лишь бы пожать руку графа Гарольда и удостовериться в его дружбе.

При всем своем уме и прозорливости, Гарольд не был подозрительным, к тому же никому, кроме Эдуарда, не были известны притязания Вильгельма на английский престол, и поэтому Гарольд верил в искренность слов де-Гравиля.

– Англии и Нормандии следовало бы заключить союз, – ответил граф. – Я подумаю об этом, и не моя будет вина, если не прекратятся прежние недоразумения между Англией и Нормандией.

Умный де-Гравиль, радовавшийся, что может привезти своему герцогу приятную надежду, стал еще оживленнее.

Невозможно описать восторг, с которым встречали Гарольда жители городов и сел, которые он проезжал, а в Лондоне в честь его возвращения были устроены такие великолепные празднества, какие едва ли видела столица до того времени.

Следуя варварскому обычаю, тогда существовавшему, Эдуарду переслали голову Гриффита и нос его самого лучшего военного корабля. Благодаря Гарольду, трон Гриффита был передан братьям убитого; они присягнули Эдуарду в верности и послали ему заложников, за которых обязывались платить дань, которая платилась саксонским королям, и выполнять все требовавшиеся от них повинности.

Малье де-Гравиль вернулся к герцогу Вильгельму с дарами Эдуарда и просьбой его и Гарольда о выдаче заложников. Рыцарь подметил, что Эдуард охладел к Вильгельму и обратил всю свою любовь на Гарольда и его братьев, кроме, впрочем, Тости. Но так как на саксонский престол никогда не избирались подданные, то де-Гравилю и в голову не могло придти, что Гарольд мог когда-либо сделаться соперником Вильгельма по поводу обладания Англией. Де-Гравиль рассчитывал, что, если непосредственно после смерти Эдуарда будет избран сын Этелинга, то он не сумеет защитить свое государство от сильного неприятеля, да и едва ли будет пользоваться народной любовью. Одно только упустил он из виду: несовершеннолетних в Англии никогда не избирали на какие-либо должности, а тем более королями. Зато он убедился, что один только Гарольд мог бы снова расположить Эдуарда к Вильгельму.

ГЛАВА 3

Уверенный, что герцог Нормандский вернет заложников, Гарольд со спокойным сердцем занялся государственными делами, которые за время его похода против валлийцев накопилось очень много, так как ленивый король почти не обращал на них внимания. Однако Гарольд все же находил время посещать знакомую нам римскую виллу, куда его тянули любовь и дружба.

Чем ближе он приближался к цели, тем более укреплялась его вера в существование тайных сил, управляющих, по словам Хильды, судьбой людей, хотя он прежде чуть ли не издевался над этой верой. Пока он жил, только исполняя обязанности гражданина, он шел прямо твердыми шагами, но когда в нем вспыхнуло честолюбие, ум его начал блуждать в безграничной области фантазий. Он чувствовал, что мало одной силы воли для достижения своей новой цели, что ему может помочь счастливое стечение обстоятельств; поэтому Хильде удалось уверить его, будто она вычитала из книги судеб, что ему действительно предназначено играть на земле самую великую роль.

Эдит, ослепленная своей безграничной любовью, не замечала что Гарольд стал более общаться с Хильдой, чем с ней, и не удивлялась, когда они беседовали шепотом или стояли вдвоем в лунные ночи на кургане. Она знала только одно, что возлюбленный все еще ей верен, несмотря на частые разлуки и слабую надежду когда-либо сочетаться с ней браком. Не подозревала она, что сердцем Гарольда с каждым днем все больше овладевает честолюбие, которое в конце концов могло вытеснить любовь к ней.

Прошло несколько месяцев, а герцог Вильгельм не отвечал на требование короля и Гарольда, которого мучила совесть за то, что он так мало уделяет внимания последней просьбе умершего брата и не может осушить слезы матери.

После смерти Годвина жена его удалилась в провинцию, потому Гарольд крайне удивился, когда она в один прекрасный день внезапно явилась к нему в Лондон. Он стремительно кинулся ей навстречу, чтобы обнять ее, но она с грусть отстранила его от себя и, опустившись на колени, произнесла:

– Смотри, Гарольд, мать умоляет сына о сыне. Я пред тобой на коленях, умоляя сжалиться надо мною... Несколько лет, казавшиеся мне бесконечными, я томилась, грустила о Вульфноте... Разлука с ним длится так долго, что он теперь и не узнает меня, так я изменилась от тоски и горя. Ты послал Малье к Вильгельму и сказал мне: «Жди возвращения его!», и я ждала. Потом ты утешал меня в том что, переслав мне письмо Свейна, герцог уже не будет больше противиться просьбе о выдаче заложников, я молча преклонилась пред тобой, как преклонялась пред Годвином... До сих пор я не напоминала о твоем обещании: я понимала, что родина и король в последнее время имели на тебя больше прав, чем мать, но теперь, когда я вижу, что ты свободен, что ты исполнил свой долг, я не хочу больше ждать, не хочу довольствоваться бесплодными надеждами... Гарольд, напоминаю тебе о твоем обещании! Гарольд, вспомни что ты сам поклялся вернуть в мои объятия Вульфнота!

– Встань, встань, матушка! – воскликнул растроганный Гарольд. – Долго длилось твое терпение, но теперь я сдержу свое слово; сегодня же я буду просить короля отпустить меня к Вильгельму.

Гюда встала и, рыдая, кинулась в распростертые объятия Гарольда.

* * *

В тот самый час, когда происходил разговор между Гюдой и Гарольдом, Гурт, охотившийся недалеко от римской виллы, вздумал посетить пророчицу. Хильды не было дома, но ему сказали, что Эдит в своих покоях, а Гурт, который вскоре сам должен был соединиться навсегда с избранной им девушкой, очень любил и уважал возлюбленную брата. Он пошел в женскую комнату, где обычно сидели за работой девушки, на этот раз вышивавшие гобелен с изображением разящего всадника. Пророчица предназначила его на хоругвь для графа Гарольда. При появлении тана, смех и песни служанок сразу умолкли.

– Где Эдит? – спросил Гурт, видя, что ее тут нет.

Старшая из служанок указала на двор, и Гурт отправился туда, предварительно полюбовавшись прекрасной работой. Он нашел Эдит, сидевшую в глубокой задумчивости у римского колодца. Заметив его, она встала и бросилась к нему с громким восклицанием:

– О, Гурт, само небо посылает тебя! Я знаю, чувствую, что в эту минуту твоему брату Гарольду угрожает страшная опасность... Умоляю тебя: поспеши к нему.

– Я исполню твое желание, но прошу тебя не поддаваться суеверию, под влиянием которого ты сейчас говоришь. В ранней молодости я тоже был суеверен, но уже давно перестал заблуждаться... Не могу сказать тебе, как мне горько видеть, что речи Хильды отуманили даже Гарольда, так что он, прежде всего говоривший только об обязанности, теперь постоянно твердит о судьбе.

– Увы! – ответила Эдит, с отчаянием ломая руки. – Разве можно отразить удары судьбы, стараясь не видеть ее приближения? Но что же мы теряем драгоценные минуты в разговорах?... Иди, Гурт, дорогой Гурт! Спеши к Гарольду, над головой которого собирается черная, грозная туча.

Гурт не возражал более и побежал к своему коню, а Эдит осталась у колодца.

Гурт прибыл в Лондон как раз вовремя, чтобы еще застать брата и проводить к королю, поздоровавшись наскоро с матерью. Намерение Гарольда посетить нормандского герцога не внушило сначала ему опасения, а хорошенько обдумать слова брата он не успел, потому что поездка заняла всего несколько минут.

Эдуард внимательно выслушал Гарольда и так долго не отвечал, что граф счел его погрузившимся, по обыкновению, в молитву, но ошибался. Король с беспокойством припоминал необдуманные обещания, данные им в молодости Вильгельму, и думал, какие могут произойти от этого последствия.

– Так ты точно дал матери подобную клятву и желаешь сдержать ее? – спросил он наконец Гарольда.

– Да, – ответил Гарольд мгновенно.

– В таком случае я не могу удерживать тебя, – проговорил Эдуард, – ты мудрейший из всех моих подданных и, конечно, не сделаешь ничего необдуманно. Но, – продолжал король торжественным тоном и с очевидным волнением, – прошу тебя принять к сведению, что я не одобряю твоего намерения: я предвижу, что твоя поездка к Вильгельму навлечет на Англию большое бедствие и для тебя лично будет источником великого горя... Удержать же тебя я не могу.

– О, государь, не напрасно ли ты беспокоишься? – заметил Гарольд, пораженный необычайной серьезностью короля. – Твой родственник Вильгельм Нормандский слыл всегда беспощадным в войну, но честно и откровенно поступающим с друзьями... Да и величайшим позором было бы для него, если б он нанес вред человеку, доверчиво и с добрыми намерениями являющемуся к нему.

– Гарольд, Гарольд, – сказал нетерпеливо король, – я знаю Вильгельма лучше тебя, он далеко не так прост, как ты думаешь, и заботится только о собственной выгоде. Более не скажу ничего; я предостерег тебя и теперь остальное предоставляю на волю неба.

К несчастью, люди, не обладающие большим умом, никогда не могут доказать другим справедливость своих убеждений, когда они действительно докапываются до истины. Потому и предостережение короля не произвело никакого действия на Гарольда, который думал, что Эдуард просто неправильно оценивает характер Вильгельма. Гурт же решил иначе.

– Как ты думаешь, государь, – спросил он, – подвергнусь ли я какой-либо опасности, если поеду вместо Гарольда к Вильгельму?

– Нет, – проговорил король быстро, – и я советовал бы тебе сделать это... с тобой Вильгельму нечего хитрить, тебе он не может желать вреда... Ты поступишь очень благоразумно, если поедешь.

– Но я поступлю бесчестно, если допущу это! – возразил Гарольд. – Но как бы то ни было, позволь поблагодарить тебя, за твою заботу. И да хранит тебя Бог!

Выйдя из дворца, братья заспорили о том, кому лучше ехать в Нормандию. Аргументы Гурта были так основательны, что Гарольд наконец объяснил причину своего упорства тем, что поклялся матери лично съездить за Хаконом и Вульфнотом. Когда же они пришли домой, у него не осталось этой причины, как Гурт открыл матери опасения и предостережения короля. Гюда стала умолять Гарольда послать вместо себя брата, утешая его тем, что освобождает его от клятвы.

– Выслушай меня спокойно, Гарольд, – заговорил Гурт, видя, что брат все еще настаивает на своем, – поверь, что король имеет серьезные причины опасаться за тебя, но только не счел нужным высказать нам эти причины. Он вырос вместе с Вильгельмом и был очень привязан к нему. Разве Вильгельм не имеет повода относиться к тебе недружелюбно? Я помню, при дворе ходили слухи, что он имеет виды на английский престол и что Эдуард поощрял его. Положим, что со стороны герцога было бы чистым безумием лелеять подобные надежды, но теперь он, вероятно, не отказывается от мысли вернуть свое влияние над королем, которое утратил в последнее время. Он знает, что вся Англия будет потрясена, если он задержит тебя, и что тогда ему будет очень удобно половить рыбу в мутной воде. Со мною же он ничего не сделает, потому что мое отсутствие в Англии не принесет ему никакой пользы, да он и не посмеет тронуть меня, так как ты глава всего нашего войска и жестоко отомстил бы за брата...

– Но он же удерживает Хакона и Вульфнота, так почему не удержать и тебя? – перебил Гарольд.

– Потому что он удерживает их в качестве заложников, а я являюсь к нему просто как гость... Нет, мне не может угрожать опасность, и я прошу тебя, Гарольд, послушаться разумного совета.

– О, дорогой, возлюбленный сын, послушайся брата! – воскликнула Гюда, обнимая Гарольда. – Не допусти, чтобы тень Годвина пришла ко мне в ночной тьме и я бы услышала его грозный голос: «Жена, где Гарольд?»

Здравый ум графа не мог не признать обоснованность этих слов; к тому же предостережения короля тревожили его более, чем он сказал. Но с другой стороны были причины, которые не позволяли ему уступить просьбам брата и матери: врожденное мужество и благородная гордость, мешавшие ему пойти на то, чтобы другой подвергся опасности. Кроме того, он не был уверен, увенчается ли успехом поездка Гурта в Нормандию, так как ненависть молодого тана к нормандцам была хорошо известна в Руане. Кроме того, Гарольд предполагал заручиться дружбой Вильгельма, который со временем мог быть ему очень полезен. Он совсем не предполагал, что герцог, не имея приверженцев при дворе, мог иметь виды на английскую корону. Гарольд рассчитывал, что он поможет Вильгельму устранить других претендентов, сына Этелинга и храброго норвежского короля Харальда Сурового, если задобрить его, а это можно было сделать только съездив к нему. Потому Гарольд не мог надеяться на верность Тости, который, состоя в родстве с Вильгельмом, непременно стал бы восстанавливать короля против брата, если б тот даже и стал наконец английским королем, так как это могло помочь Гарольду перетянуть Вильгельма на свою сторону. В голове графа мелькнуло еще одно соображение: герцог сумел укрепить Нормандию, и можно ли человеку, желающему возвысить Англию во всех отношениях, упустить удобный случай узнать, какими средствами герцогу удалось совершить подобное чудо? Все эти соображения заставили графа решиться ехать самому. А тут какой-то тайный голос начал шептать ему, что не следует ехать, и граф находился в страшном разладе с самим собою, когда голос Гурта вывел его из задумчивости: