- Сапоги вдове...
      Без рукавов и с рваным в клочья задом вылетел Птахин, повернулся по оси, ударил кого-то по затылку, но мгновенно его самого залепило плюхою в два аршина, после чего он рявкнул:
      - Сдаюсь! Света божьего не вижу...
      И перешел в лежачее положение.
      За околицей тревожно взвыли собаки, легонько начали повизгивать бабы-зрительницы.
      И вот, в манишке, при галстуке и калошах, показался, сияя празднично, местный фельдшер Василий Иваныч Талалыкин. Он приблизился к кипящему бою, и глазки его сузились. Он потоптался на месте, потом нерешительной рукою дернул себя за галстук, затем более решительно прошелся по пуговицам пиджака, разом скинул его и, издав победоносный клич, врезался в битву. Правая шеренга получила подкрепление, и как орел бросился служитель медицины увечить своих пациентов. Но те не остались в долгу. Что-то крякнуло, и выкатился вон, как пустая банка из-под цинковой мази, универсальный врач, усеивая пятнами крови зеленую траву.
      * ЧАСТЬ II. ВЫГНАЛИ *
      Через два дня в укоме города Р. появился фельдшер Василий Иваныч Талалыкин. Он был в кожаной куртке, при портрете вождя, и сознательности до того много было на его лице, что становилось даже немножко тошно. Поверх сознательности помещался разноцветный фонарь под правым оком фельдшера, а левая скула была несколько толще правой. Сияя глазами, ясно говорящими, что фельдшер постиг до дна всю политграмоту, он приветствовал всех словами, полными достоинства:
      - Здравствуйте, товарищи.
      На что ему ответили гробовым молчанием. А секретарь укома, помолчав, сказал фельдшеру такие слова:
      - Пройдемте, гражданин, на минутку ко мне.
      При слове "гражданин" Талалыкина несколько передернуло.
      Дверь прикрыли, и секретарь, заложив руки в карманы штанов, молвил такое:
      - Тут ваше заявление есть о вступлении в партию.
      - Как же, как же, - ответил Талалыкин, предчувствуя недоброе и прикрывая ладошкою фонарь.
      - Вы ушиблись? - подозрительно ласково спросил секретарь.
      - М... м... ушибси, - ответил Талалыкин, - Как же... на притолоку налетел. М-да... заявленьице. Вот уже год стучусь в двери нашей дорогой партии, под знамена которой, - запел вдруг Талалыкин тонким голосом, - я рвусь всеми фибрами моей души. Вспоминая великие заветы наших вож...
      - Довольно, - неприятным голосом прервал секретарь, - достаточно. Вы не попадаете под знамена!
      - Но почему же? - мертвея, спросил Талалыкин.
      Вместо ответа секретарь указал пальцем на цветной фонарь.
      Талалыкин ничего не сказал. Он повесил голову и удалился из укома.
      Раз и навсегда.
      * Михаил Булгаков. Война воды с железом
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Часть 1-я
      КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ?
      Это не водники, а грехо-водники! Честное слово. Замечена была такая история: как только нужно ехать нашему железнодорожнику куда-нибудь по воде, дают ему место или на корме, или в люке, или в трюме, и едет транспортник как поросенок.
      Долго наше начальство терпело надругательства над личностями железнодорожного транспорта, но наконец его терпение лопнуло.
      Один начальник вызвал к себе другого начальника рангом поменьше и сказал ему такое:
      - Что ж они, издеваются, что ли?
      - Так точно.
      - Они думают, вероятно, что транспортники какие-нибудь ослы, которые в трюмах будут ездить?
      - Надо полагать-с.
      - А вот я им по-по-полагаю! Они у меня поездиют... Напишите-ка, Алексей Алексеевич, бумажку.
      - Слушаю.
      И получена была такая бумажка:
      "Из Саратова. Всем ДС, ДН, ДЧ, СЧ, СМ, КР, С, К, Д. Ввиду того, что управление госпароходством предоставляет проезд железнодорожникам в вышеупомянутых местах, с получением сего предлагается работникам водного транспорта, едущим по разовым билетам, предоставлять место только в поездах с теплушками, отнюдь не допуская их в вагоны 3-го класса". Следуют подписи.
      Часть 2-я
      БРАТСКИЙ ПРИЕМ
      Водник явился в соответствующее железнодорожное место получать билет.
      - Вам что? - спросило его железнодорожное лицо и хмуро глянуло на якоря на пуговицах.
      - Мне бы билетик до Тамбова, - ответил мореплаватель.
      Железнодорожное лицо хищно обрадовалось.
      - Ах, вам билетик? Очень приятно! Присаживайтесь. Родственников желаете, наверно, навестить? Соскучились... Хе-хе. Кульер, стакан чаю гражданину воднику. Ну, как у вас в Тихих океанах, все ли благополучно?
      - Покорнейше благодарим, - ответил потомок Христофора Колумба, - мы больше в Самару плаваем. Мне бы в скором поезде, если можно...
      - Как же, как же, обязательно! У меня, правда, циркулярик есть, чтобы вам, морским волкам, только в теплушках места давать, но для такого симпатичного представителя стихии, как вы, можно сделать исключение. Вы ведь привыкли там, на ваших броненосцах, в кают-компаниях всяких, хи-хи. Кстати, моя теща на днях в Самару ездила, так ее, божью старушку, в трюм засадили на мешки. Так и гнила дама до самой Самары.
      - Мы этому не причинны.
      - Ну конечно, конечно. Так вот получите, пожалуйста. Замечательное местечко. Сидеть можете, курящее, просторно и отдельно. Кульер, проводи господина адмирала!
      Водник прочитал резолюцию, покачнулся, глаза вытаращил и сказал:
      - Большое мирси!
      Было написано:
      "Выдать ему одно место в сартире второго класса до Тамбова".
      Часть 3-я
      ДРАМА В ВАГОНЕ
      В коридоре мягкого вагона скорого поезда стоял хвост с полотенцами и зубными щетками, взъерошенный и злобный.
      - Ничего не понимаю, - бормотал передовой гражданин, переминаясь с ноги на ногу. - С самого Саратова залез какой-то фрукт и не выходит!
      - Это наглость! - крикнула какая-то дама в хвосте, - я полчаса жду.
      - Мы, сударыня, три часа уже ждем, - отозвался печальный голос впереди, - и то молчок. А терпения нету...
      - Я думаю, что он самоубийством покончил, - встревожился чей-то голос. - Такие вещи бывают; двери надо ломать.
      - Кондуктор! Кондуктор!
      - Постойте-ка, постойте, тише...
      Хвост стих. И сквозь стук колес донеслось глухое пение.
      По морям, по морям
      Нынче здесь, завтра там
      пел приятный глухой бас. Хвост взвыл сразу:
      - Это неслыханное нахальство! Он поет, оказывается!
      - Кондуктор!!
      Хвост разломился и поднял страшный грохот в лакированную дверь. Та распахнулась, и в накуренном узком пространстве предстал симпатичный человек с якорями и папиросой.
      - Вам чего? - спросил он сконфуженно.
      - Как "чего"? Как "чего"?!
      - Как это так "чего"?!
      - Вы долго собираетесь сидеть здесь? - ядовито спросил передовой, размахивая полотенцем.
      - До Тамбова, - смущенно ответил пассажир.
      - Это сумасшедший! - завизжали сзади женские голоса.
      - Выплевывайтесь вон!!
      Пассажир побагровел и растерянно забормотал:
      - Да нельзя мне выплюнуться, я бы и рад. Обштрахуют, у меня билет сюды.
      - Кондуктор, кондуктор, кондуктор...
      ЭПИЛОГ
      В Аткарске писали протокол, а рабкор "Гудка", иронически усмехаясь, за соседним столом писал корреспонденцию в "Гудок" и закончил ее словами:
      "Когда же кончится братоубийственная война воды с железом?"
      * Михаил Булгаков. Сентиментальный водолей
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      В основе фельетона действительная
      бумага, сочиненная на ст. Воронеж
      Товарная Юго-Вост и сообщенная нам
      рабкором 1011.
      Иван Иваныч, Деес товарной станции, вошел в свой кабинет, аккуратно снял калошки, поставил в уголок и уселся за свой стол.
      Тут его глаз заметил на столе служебную бумагу. Деес развернул ее, прочитал и немедленно начал рыдать от радости.
      - Оценили Дееса... Вспомнили... - бормотал он.
      Он позвонил.
      - Позвать моего помощника. Сидор Сидорыча, - заявил он курьеру.
      - Идите, Сидор Сидорыч, к Ивану Иванычу, - сказал курьер помощнику.
      - А что? - спросил помощник.
      - Рыдают они, - пояснил курьер.
      - Какого лешего рыдает?
      - Не могу знать.
      - Вот, черт его возьми, - гудел помощник, направляясь в кабинет по коридору, - минутки покою с ним нету. То он смеется, то рыдает, то бумаги пишет. Замучил бумагами, окаянный.
      - Что прикажете, Иван Иваныч, - сладко спросил он, входя в кабинет.
      - Голубчик, - сквозь пелену дождя сказал Деес, - радость у меня нежданная, негаданная, - при этом вода из Дееса хлынула в три ручья, получаю я назначение новое. Недаром, значит, послужил я социалистическому отечеству на пользу... Церкви и отечеству на утеше... Тьфу, что я говорю! Одним словом, назначают меня. Ухожу я от вас...
      "Слава тебе, господи, царица небесная, угодники святители, услышали вы молитвы мои, - думал помощник, - послал мне господь за мое долготерпение, кончилась каторга моя сибирская", - а вслух заметил:
      - Да что вы говорите. Ах, горе-то какое! Как же мы без вас-то будем? Ах, ах, ах, ах, ах, ах, аха, ах! - "Зарыдать надо, шут меня возьми, а я не умею. С четырнадцати лет не рыдал, ах, чтоб тебе". - Он вытащил платок, закрыл сухие глаза, и наконец ему удалось взрыдать несколько ненатуральным голосом, напоминающим волчий вой.
      - Кульеров зовите прощаться, - заметил совершенно промокший именинник.
      - Вот уходит от нас Иван Иваныч, - искусственно дрожащим голосом заявил помощник и, пырнув курьера пальцем в бок, добавил тихо: "Рыдай!"
      И курьер из вежливости зарыдал.
      Из той же вежливости через пять минут рыдала вся контора Дееса.
      Отрыдав сколько положено, она успокоилась и приступила к своим занятиям. Но дело этим не кончилось.
      - А знаете что, Сидор Сидорыч, - сказал несколько просохший Деес, ведь я со всеми не могу попрощаться, ведь мне сегодня ехать надо. Как же я расстанусь с дорогими моими сослуживчиками: конторщичками, телеграфистиками, машинистиками, бухгалтерчиками.
      "Ой, опять взвоет, это же наказание", - подумал помощник. Но Деес не взвыл, а придумал великолепнейший план.
      - Я с ними в письменной форме попрощаюсь. Будут они помнить меня, дорогие мои товарищи по тяжкой нашей работе на устроение нашей дорогой республики...
      И тут он сел за стол и сочинил нижеследующее произведение искусства:
      "ТОВАРИЩИ!
      Получив назначение и не имея возможности лично распрощаться со всеми вами, прибегаю к письменному прощальному слову.
      Товарищи рабочие и служащие, проработав вместе с вами более года в непосредственной, низовой, практической, кропотливой, мелкой, но трудной станционной работе, должен отметить то, что отмечалось и до меня несколько раз в нашей советской печати, а именно: лишь только при совместной дружной работе с широкими рабочими массами каждый руководитель может улучшить свое хозяйство, это - в частности, а в общем рабочий класс обязан все советское хозяйство перестроить на новых, наших, пролетарских, началах, т.е. чем скорее восстановит он свое хозяйство, тем скорее улучшит свое личное благополучие и через посредство этого героического неослабного трудолюбия трудящихся..." и т. д. и т. д.
      Прошел час, а Деес все еще писал:
      "...Уезжая от вас (здесь бумага заляпана слезами), разрешите, товарищи, надеяться мне, что и в дальнейшем вы, рабочие и служащие, как один, будете всемерно поддерживать свой авторитет перед администрацией управления, и не только свой, но также администрации станции, через посредство честного отношения к своим порученным обязанностям, помня, что к отысканию единого правильного делового пути в работе станции с целью достижения еще большего улучшения в рабочем аппарате и удешевления себестоимости нашей добываемой продукции, т.е. перевозки пассажира-версты и пудо-грузо-версты, мы должны быть все вместе, как один, и тем самым добиться устранения препятствий в правильном обслуживании широких трудящихся масс, а в том числе, следовательно, и самих себя в отдельности, а также доказать свою незыблемую преданность интересам рабочего класса СССР"...
      Написав весь пудо-груз этой ерунды, Деес, чувствуя, что у него в голове у самого туман, добавил вслух:
      - Кажется, здорово завинчено. Что б такое еще им приписать, канальчикам, чтоб они меня помнили? Впрочем, и так хорошо будет.
      "Пожелаю вам, товарищи, всего хорошего. До свидания. С товарищеским приветом. Иван Иваныч", - приписал Деес, вместо печати накапал слезами и добавил вверху бумаги:
      "Прошу каждого из адресатов по своим конторам объявить сотрудникам".
      После этого он надел калоши, шапку, шарф, взял чемодан и уехал на новое место службы.
      А по всем конторам три дня после этого стоял вой и скрежет зубовный, но уже не поддельный, а настоящий. Начальники контор сгоняли сотрудников и читали им вслух сочинение Дееса.
      - Чтоб его разорвало, - говорили сотрудники неподдельными голосами, но шепотом. - Ни одного слова нельзя понять, и какого он черта это писал, никому не известно. Ну, слава тебе господи, что он уехал, авось не вернется.
      * Михаил Булгаков. "Вода жизни"
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Станция Сухая Канава дремала в сугробах. В депо вяло пересвистывались паровозы. В железнодорожном поселке тек мутный и спокойный зимний денек.
      Все, что здесь доступно оку (как говорится),
      Спит, покой ценя...
      В это-то время к железнодорожной лавке подполз, как тать, плюгавый воз, таинственно закутанный в брезент. На брезенте сидела личность в тулупе, и означенная личность, подъехав к лавке, загадочно подмигнула. Двух скучных людей, торчащих у дверей, вдруг ударило припадком. Первый нырнул в карман, и звон серебра огласил окрестности. Второй заплясал на месте и захрипел:
      - Ванька, не будь сволочью, дай рупь шестьдесят две!..
      - Отпрыгни от меня моментально! - ответил Ванька, с треском отпер дверь лавки и пропал в ней.
      Личность, доставившая воз, сладострастно засмеялась и молвила:
      - Соскучились, ребятишки?
      Из лавки выскочил некий в грязном фартуке и завыл:
      - Что ты, черт тебя возьми, по главной улице приперся? Огородами не мог объехать?
      - Агародами... Там сугробы, - начала личность огрызаться и не кончила. Мимо нее проскочил гражданин без шапки и с пустыми бутылками в руке.
      С победоносным криком: "Номер первый - ура!!!!" - он влип в дверях во второго гражданина в фартуке, каковой гражданин ему отвесил:
      - Чтоб ты сдох! Ну куда тебя несет? Вторым номером встанешь! Успеешь! Фаддей - первый, он дежурил два дня.
      Номер третий летел в это время по дороге к лавке и, бухая кулаками во все окошки, кричал:
      - Братцы, очишшанное привезли!..
      Калитки захлопали.
      Четвертый номер вынырнул из ворот и брызнул к лавке, на ходу застегивая подтяжки. Пятым номером вдавился в лавку мастер Лукьян, опередив на полкорпуса местного дьякона (шестой номер). Седьмым пришла в красивом финише жена Сидорова, восьмым - сам Сидоров, девятым - Пелагеин племянник, бросивший на пять саженей десятого - помощника начальника станции Колочука, показавшего 32 версты в час, одиннадцатым - неизвестный в старой красноармейской шапке, а двенадцатого личность в фартуке высадила за дверь, рявкнув:
      - Организуй на улице!
      x x x
      Поселок оказался и люден, и оживлен. Вокруг лавки было черным-черно. Растерянная старушонка с бутылкой из-под постного масла бросалась с фланга на организованную очередь повторными атаками.
      - Анафемы! Мне ваша водка не нужна, мяса к обеду дайте взять! - кричала она, как кавалерийская труба.
      - Какое тут мясо! - отвечала очередь. - Вон старушку с мясом!
      - Плюнь, Пахомовна, - говорил женский голос из оврага, - теперь ничего не сделаешь! Теперича, пока водку не разберут...
      - Глаз, глаз выдушите, куда ж ты прешь!
      - В очередь!
      - Выкиньте этого, в шапке, он сбоку залез!
      - Сам ты мерзавец!
      - Товарищи, будьте сознательны!
      - Ох, не хватит...
      - Попрошу не толкаться, я - начальник станции!
      - Насчет водки - я сам начальник!
      - Алкоголик ты, а не начальник!
      x x x
      Дверь ежесекундно открывалась, из нее выжимался некий с счастливым лицом и с двумя бутылками, а второго снаружи вжимало с бутылками пустыми. Трое в фартуках, вытирая пот, таскали из ящиков с гнездами бутылки с сургучными головками, принимали деньги.
      - Две бутылочки.
      - Три двадцать четыре! - вопил фартук, - что кроме?
      - Сельдей четыре штуки...
      - Сельдей нету!
      - Колбасы полтора фунта...
      - Вася, колбаса осталась?
      - Вышла!
      - Колбасы уже нет, вышла!
      - Так что ж есть?
      - Сыр русско-швейцарский, сыр голландский...
      - Давай русско-голландский, полфунта...
      - Тридцать две копейки! Три пятьдесят шесть! Сдачи сорок четыре копейки! Следующий!
      - Две бутылочки...
      - Какую закусочку?
      - Какую хочешь. Истомилась моя душенька...
      - Ничего, кроме зубного порошка, не имеется.
      - Давай зубного порошка две коробки!
      - Не желаю я вашего ситца!
      - Без закуски не выдаем.
      - Ты что ж, очумел, какая же ситец закуска?
      - Как желаете...
      - Чтоб ты на том свете ситцем закусывал!
      - Попрошу не ругаться!
      - Я не ругаюсь, я только к тому, что свиньи вы! Нельзя же, нельзя ж, в самом деле, народ ситцем кормить!
      - Товарищ, не задерживайте!
      Двести пятнадцатый номер получил две бутылки и фунт синьки, двести шестнадцатый - две бутылки и флакон одеколону, двести семнадцатый - две бутылки и пять фунтов черного хлеба, двести восемнадцатый - две бутылки и два куска туалетного мыла "Аромат девы", двести девятнадцатый - две и фунт стеариновых свечей, двести двадцатый - две и носки, да двести двадцать первый - получил шиш.
      Фартуки вдруг радостно охнули и закричали:
      - Вся!
      После этого на окне выскочила надпись "Очищенного вина нет", и толпа на улице ответила тихим стоном...
      x x x
      Вечером тихо лежали сугробы, а на станции мигал фонарь. Светились окна домишек, и шла по разъезженной улице какая-то фигура и тихо пела, покачиваясь:
      Все, что здесь доступно оку,
      Спи, покой ценя...
      * Михаил Булгаков. Неделя просвещения
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Заходит к нам в роту вечером наш военком и говорит мне:
      - Сидоров!
      А я ему:
      - Я!
      Посмотрел он на меня пронзительно и спрашивает:
      - Ты, - говорит, - что?
      - Я, - говорю, - ничего...
      - Ты, - говорит, - неграмотный?
      Я ему, конечно:
      - Так точно, товарищ военком, неграмотный.
      Тут он на меня посмотрел еще раз и говорит:
      - Ну, коли ты неграмотный, так я тебя сегодня вечером отправлю на "Травиату"!
      - Помилуйте, - говорю, - за что же? Что я неграмотный - так мы этому не причинны. Не учили нас при старом режиме...
      А он отвечает:
      - Дурак! Чего испугался? Это тебе не в наказание, а пользы. Там тебя просвещать будут, спектакль посмотришь, вот тебе и удовольствие.
      А мы как раз с Пантелеевым из нашей роты нацелились в этот вечер в цирк пойти.
      Я и говорю:
      - А нельзя ли мне, товарищ военком, в цирк увольниться вместо театра?
      А он прищурил глаз и спрашивает:
      - В цирк?.. Это зачем же такое?
      - Да, - говорю, - уж больно занятно... Ученого слона водить будут, и опять же рыжие, французская борьба.
      Помахал он пальцем.
      - Я тебе, - говорит, - покажу слона! Несознательный элемент! Рыжие... рыжие! Сам ты рыжая деревенщина! Слоны-то ученые, а вот вы, горе мое, неученые! Какая тебе польза от цирка? А? А в театре тебя просвещать будут... Мило, хорошо... Ну, одним словом, некогда мне с тобой долго разговаривать... Получай билет, и марш!
      Делать нечего - взял я билетик. Пантелеев, он тоже неграмотный, получил билет, и отправились мы. Купили три стакана семечек и приходим в "Первый советский театр".
      Видим, у загородки, где впускают народ, - столпотворение вавилонское. Валом лезут в театр. И среди наших неграмотных есть и грамотные, и все больше барышни. Одна было и сунулась к контролеру, показывает билет, а тот ее и спрашивает:
      - Позвольте, - говорит, - товарищ мадам, вы грамотная?
      А та сдуру обиделась:
      - Странный вопрос! Конечно, грамотная. Я в гимназии училась!
      - А, - говорит контролер, - в гимназии. Очень приятно. В таком случае позвольте вам пожелать до свидания!
      И забрал у нее билет.
      - На каком основании, - кричит барышня, - как же так?
      - А так, - говорит, - очень просто, потому пускаем только неграмотных.
      - Но я тоже хочу послушать оперу или концерт.
      - Ну, если вы, - говорит, - хотите, так пожалуйте в Кавсоюз. Туда всех ваших грамотных собрали - доктора там, фершала, профессора. Сидят и чай с патокою пьют, потому им сахару не дают, а товарищ Куликовский им романсы поет.
      Так и ушла барышня.
      Ну, а нас с Пантелеевым пропустили беспрепятственно и прямо провели в партер и посадили во второй ряд.
      Сидим.
      Представление еще не начиналось, и потому от скуки по стаканчику семечек сжевали. Посидели мы так часика полтора, наконец стемнело в театре.
      Смотрю, лезет на главное место огороженное какой-то. В шапочке котиковой и в пальто. Усы, бородка с проседью и из себя строгий такой. Влез, сел и первым делом на себя пенсне одел.
      Я и спрашиваю Пантелеева (он хоть и неграмотный, но все знает):
      - Это кто же такой будет? А он отвечает:
      - Это дери, - говорит, - жер. Он тут у них самый главный. Серьезный господин!
      - Что ж, - спрашиваю, - почему ж это его напоказ сажают за загородку?
      - А потому, - отвечает, - что он тут у них самый грамотный в опере. Вот его для примеру нам, значит, и выставляют.
      - Так почему ж его задом к нам посадили?
      - А, - говорит, - так ему удобнее оркестром хороводить!..
      А дирижер этот самый развернул перед собой какую-то книгу, посмотрел в нее и махнул белым прутиком, и сейчас же под полом заиграли на скрипках. Жалобно, тоненько, ну прямо плакать хочется.
      Ну, а дирижер этот действительно в грамоте оказался не последний человек, потому два дела сразу делает - и книжку читает, и прутом размахивает. А оркестр нажаривает. Дальше - больше! За скрипками на дудках, а за дудками на барабане. Гром пошел по всему театру. А потом как рявкнет с правой стороны... Я глянул в оркестр и кричу:
      - Пантелеев, а ведь это, побей меня бог, Ломбард, который у нас на пайке в полку!
      А он тоже заглянул и говорит:
      - Он самый и есть! Окромя его, некому так здорово врезать на тромбоне!
      Ну, я обрадовался и кричу:
      - Браво, бис, Ломбард!
      Но только, откуда ни возьмись, милиционер, и сейчас ко мне:
      - Прошу вас, товарищ, тишины не нарушать!
      Ну, замолчали мы.
      А тем временем занавеска раздвинулась, и видим мы на сцене - дым коромыслом! Которые в пиджаках кавалеры, а которые дамы в платьях танцуют, поют. Ну, конечно, и выпивка тут же, и в девятку то же самое.
      Одним словом, старый режим!
      Ну, тут, значит, среди прочих Альфред. Тоже пьет, закусывает.
      И оказывается, братец ты мой, влюблен он в эту самую Травиату. Но только на словах этого не объясняет, а все пением, все пением. Ну, и она ему тоже в ответ.
      И выходит так, что не миновать ему жениться на ней, но только есть, оказывается, у этого самого Альфреда папаша, по фамилии Любченко. И вдруг, откуда ни возьмись, во втором действии он и шасть на сцену.
      Роста небольшого, но представительный такой, волосы седые, и голос крепкий, густой - беривтон.
      И сейчас же и запел Альфреду:
      - Ты что ж, такой-сякой, забыл край милый свой?
      Ну, пел, пел ему и расстроил всю эту Альфредову махинацию, к черту. Напился с горя Альфред пьяный в третьем действии, и устрой он, братцы вы мои, скандал здоровеннейший - этой Травиате своей.
      Обругал ее на чем свет стоит, при всех.
      Поет:
      - Ты, - говорит, - и такая и этакая, и вообще, - говорит, - не желаю больше с тобой дела иметь.
      Ну, та, конечно, в слезы, шум, скандал!
      И заболей она с горя в четвертом действии чахоткой. Послали, конечно, за доктором.
      Приходит доктор.
      Ну, вижу я, хоть он и в сюртуке, а по всем признакам наш брат пролетарий. Волосы длинные, и голос здоровый, как из бочки.
      Подошел к Травиате и запел:
      - Будьте, - говорит, - покойны, болезнь ваша опасная, и непременно вы помрете!
      И даже рецепта никакого не прописал, а прямо попрощался и вышел.
      Ну, видит Травиата, делать нечего - надо помирать.
      Ну, тут пришли и Альфред и Любченко, просят ее не помирать. Любченко уж согласие свое на свадьбу дает. Но ничего не выходит!
      - Извините, - говорит Травиата, - не могу, должна помереть.
      И действительно, попели они еще втроем, и померла Травиата.
      А дирижер книгу закрыл, пенсне снял и ушел. И все разошлись. Только и всего.
      Ну, думаю, слава богу, просветились, и будет с нас! Скучная история!
      И говорю Пантелееву:
      - Ну, Пантелеев, айда завтра в цирк!
      Лег спать, и все мне снится, что Травиата поет и Ломбард на своем тромбоне крякает.
      Ну-с, прихожу я на другой день к военкому и говорю:
      - Позвольте мне, товарищ военком, сегодня вечером цирк увольниться...
      А он как рыкнет:
      - Все еще, - говорит, - у тебя слоны на уме! Никаких цирков! Нет, брат, пойдешь сегодня в Совпроф на Концерт. Там вам, - говорит, - товарищ Блох со своим оркестром Вторую рапсодию играть будет!
      Так я и сел, думаю: "Вот тебе и слоны!"
      - Это что ж, - спрашиваю, - опять Ломбард на тромбоне нажаривать будет?
      - Обязательно, - говорит.
      Оказия, прости господи, куда я, туда и он со своим тромбоном!
      Взглянул я и спрашиваю:
      - Ну, а завтра можно?
      - И завтра, - говорит, - нельзя. Завтра я вас всех в драму пошлю.
      - Ну, а послезавтра?
      - А послезавтра опять в оперу!
      И вообще, говорит, довольно вам по циркам шляться. Настала неделя просвещения.
      Осатанел я от его слов! Думаю: этак пропадешь совсем. И спрашиваю:
      - Это что ж, всю нашу роту гонять так будут?
      - Зачем, - говорит, - всех! Грамотных не будут. Грамотный и без Второй рапсодии хорош! Это только вас, чертей неграмотных. А грамотный пусть идет на все четыре стороны!
      Ушел я от него и задумался. Вижу, дело табак! Раз ты неграмотный, выходит, должен ты лишиться всякого удовольствия...
      Думал, думал и придумал. Пошел к военкому и говорю:
      - Позвольте заявить!
      - Заявляй!
      - Дозвольте мне, - говорю, - в школу грамоты. Улыбнулся тут военком и говорит:
      - Молодец! - и записал меня в школу. Ну, походил я в нее, и что вы думаете, выучили-таки! И теперь мне черт не брат, потому я грамотный!
      * Михаил Булгаков. Колесо судьбы
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Два друга жили на станции. И до того дружили, что вошли в пословицу. Про них говорили:
      - Посмотрите, как живут Мервухин с Птолемеевым! Прямо как Полкан с Барбосом. Слезы льются, когда глядишь на их мозолистые лица.
      Оба были помощниками начальника станции. И вот в один прекрасный день является Мервухин и объявляет Барбосу... то бишь Птолемееву, весть:
      - Дорогой друг, поздравь! Меня прикрепили!
      Когда друзья отрыдались, выяснились подробности Мервухина выбрали председателем месткома, а Птолемеева - секретарем.
      - Оценили Мервухина! - рыдал Мервухин счастливыми слезами. - И 12 целковых положили жалованья.
      - А мне? - спросил новоиспеченный секретарь Птолемеев, переставая рыдать.
      - А тебе, Жан, ничего, - пояснил предместкома, - па зэн копек [ни одной копейки (от фр. pas un kopek)], как говорят французы, тебе только почет.
      - Довольно странно, - отозвался новоиспеченный секретарь, и тень легла на его профсоюзное лицо.
      Друзья завертели месткомовскую машинку. И вот однажды секретарь заявил председателю:
      - Вот что, Ерофей. Ты, позволь тебе сказать по-дружески, ты хоть и предместкома, а свинья.
      - То есть?
      - Очень просто. Я ведь тоже работаю.
      - Ну и что?
      - А то, что ты должен уделить мне некоторую часть из 12 целковых.
      - Ты находишь? - суховато спросил Мервухин, предместкома. - Ну, ладно, я тебе буду давать 4 рубля или, еще лучше, 3.
      - А почему не пять?
      - Ну, ты спроси, почему не десять?!
      - Ну, черт с тобой, жада-помада. Согласен.
      Настал момент получения. Мервухин упрятал в бумажник 12 целковых и спросил Птолемеева:
      - Ты чего стоишь возле меня?
      - Три рубля, Ероша, хочу получить.
      - Какие три? Ах, да, да, да... Видишь ли, друг, я тебе их как-нибудь потом дам - 15 числа или же в пятницу.. А то, видишь ли, мне сейчас... самому нужно...
      - Вот как? - сказал, ошеломленно улыбаясь, Птолемеев. - Так-то вы держите ваше слово, сэр?
      - Я попрошу вас не учить меня.
      - Бога ты боишься?
      - Нет, не боюсь, его нету, - ответил Мервухин.
      - Ну, это свинство с твоей стороны!
      - Попрошу не оскорблять.
      - Я не оскорбляю, а просто говорю, что так поступают только сволочи.
      - Вот тебе святой крест, - сказал Мервухин, - я общему собранию пожалуюсь, что ты меня при исполнении служебных обязанностей...
      - Какие же это служебные обязанности! Зажал у товарища три целковых...
      - Попрошу оставить меня в покое, господин Птолемеев.
      - Господа все в Париже, господин Мервухин.
      - Ну и ты туда поезжай!
      - А ты знаешь куда поезжай?..
      - Вот только скажи. Я на тебя протокол составлю, что ты в присутственном месте выражаешься...