гинекологическую палату, где начал
      осматривать белье у женщин, говоря, что
      оно грязное, кричал, перепугал больных,
      назвал дежурную фельдшерицу свиньей, а
      одну из больных проходимкой.
      Подпись фельдшерицы.
      Подпись сиделки.
      Подпись больных.
      Подпись рабкора э 994.
      Хорошо и тихо было в железнодорожной больнице. Вечер. Поправляющиеся больные занимались чтением газет и разных полезных книг. Около тяжелобольных суетились сиделки и фельдшерицы.
      Из родильного отделения доносились временами стоны.
      Там - рожали.
      Словом, все как полагается в приличном месте.
      И вот... раздались громкие шаги, затем негромкое икание, и в больнице появился гражданин Сильнейший запах пива появился вслед за гражданином и смешался с запахом иода и хлороформа.
      - Позвольте... э .. узнать, где у вас тут... э... родильное отделение? - спросил гражданин, загадочно улыбаясь.
      - А вам зачем? - удивленно осведомилась фельдшерица.
      - Я родить желаю, - пояснил гражданин.
      - Как - родить? Вы - мужчина, - ответила фельдшерица, не веря своим ушам.
      - А п-почем вы знаете? Хи-хи! Впрочем, я пошутил. Я .. пошутил, м-моя цыпочка, - молвил гражданин и сделал попытку взять фельдшерицу за подбородок, но промахнулся.
      - Я вам не цыпочка, - неуверенно ответила фельдшерица, пораженная уверенными действиями посетителя, - а кто вы такой?
      - Я, м-моя м-милая, представитель учстрахкассы, - объяснил дорогой гость.
      - Что же вам угодно?
      - А вот сейчас узнаете, - зловеще молвил гость.
      Тут он очень ловко открыл дверь в родильное и появился там во всей своей красоте. Пораженные ею родильницы встретили посетителя легким визгом.
      - Я в-вам помешал? - обиженно спросил гость.
      - Гражданин, уйдите, что вы! - в ужасе сказала фельдшерица.
      - Довольно странно, гм... как же это я уйду? Только что пришел и сейчас же уйду?.. Нет-с, я сейчас белье буду осматривать.
      С этими словами посетитель сделал пять косых шагов к крайней койке.
      В родильном завыли.
      Несколько ошеломленный, посетитель покачался, как маятник, и заметил:
      - Ну, л-ладно. Если вы такие пугливые... я... зайду па-па-зн-е-е.
      И вышел, и пошел в гинекологическое, и направился к крайней койке, и взялся за одеяло.
      Фельдшерица набралась храбрости.
      - Прошу прекратить этот осмотр, вы беспокоите больных.
      - Что-о?! - спросил посетитель, и ярость начала выступать на его малиновом лице, - как ты сказала? Я беспокою? Я?! Я?! Я?!! (Головы сиделок появились в дверях.) Я?!! Член учстрахкассы, беспокою больных! Да ты знаешь, кто ты такая после всех твоих замечаний?
      - Кто? - спросила бледная фельдшерица.
      - Свинья ты, вот ты кто!
      Фельдшерица вынула носовой платок и заплакала в него.
      - Вон! - гаркнул вдруг посетитель на сиделок таким голосом, что те мгновенно провалились сквозь землю. Уничтожив таким образом низший персонал, алкогольный ревизор вновь обратился к среднему персоналу, именно к той же фельдшерице.
      - Ты знаешь, что я с тобой могу сделать? Ты у меня в 24 минуты вылетишь на улицу... и на этой улице сгниешь под забором... Ты у меня пятки будешь лизать и просить прощения. Н-но. Я т-тебя не прощу!.. Пойми, несознательная личность, что это моя святая обязанность - осмотр больных и выявление их нужд. Может быть, они на что-нибудь жалуются?
      - Гражданин, - взмолился женский голос из-под одеяла, - уйдите вы отсюда...
      - Под каким одеялом это сказали?! - грозно осведомился гость. - Под этим, с полосками?! Молчи, проходимка!!
      Под одеялом с полосками заплакали. Потом заплакали под другим одеялом.
      Ревизор покачался на месте и сказал:
      - Хорошо-с, очень хорошо вы меня приняли. Так и запишем. Будете вы помнить, как оскорблять представителя страхкассы при исполнении им своих обязанностей. Я вам покажу .. кузькину мать ..
      И с этими словами "высокий" посетитель под дружный женский плач отбыл из больницы...
      Куда - мне неизвестно. Но, во всяком случае, да послужит ему мой фельетон на дальнейшем его пути фонарем.
      * Михаил Булгаков. Самогонное озеро
      (Повествование)
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      В десять часов вечера под Светлое Воскресенье утих наш проклятый коридор. В блаженной тишине родилась у меня жгучая мысль о том, что исполнилось мое мечтанье и бабка Павловна, торгующая папиросами, умерла. Решил это я потому, что из комнаты Павловны не доносилось криков истязуемого ее сына Шурки.
      Я сладострастно улыбнулся, сел в драное кресло и развернул томик Марка Твена. О, миг блаженный, светлый час!..
      ...И в десять с четвертью вечера в коридоре трижды пропел петух.
      Петух - ничего особенного. Ведь жил же у Павловны полгода поросенок в комнате. Вообще Москва не Берлин, это раз, а во-вторых, человека, живущего полтора года в коридоре э 50, не удивишь ничем. Не факт неожиданного появления петуха испугал меня, а то обстоятельство, что петух пел в десять часов вечера. Петух - не соловей и в довоенное время пел на рассвете.
      - Неужели эти мерзавцы напоили петуха? - спросил я, оторвавшись от Твена, у моей несчастной жены.
      Но та не успела ответить. Вслед за вступительной петушиной фанфарой начался непрерывный вопль петуха. Затем завыл мужской голос. Но как! Это был непрерывный басовой вой в до-диез, вой душевной боли и отчаяния, предсмертный тяжкий вой.
      Захлопали все двери, загремели шаги. Твена я бросил и кинулся в коридор.
      В коридоре под лампочкой, в тесном кольце изумленных жителей знаменитого коридора, стоял неизвестный мне гражданин. Ноги его были растопырены, как ижица, он покачивался и, не закрывая рта, испускал этот самый исступленный вой, испугавший меня. В коридоре я расслышал, что нечленораздельная длинная нота (фермато) сменилась речитативом.
      - Так-то, - хрипло давился и завывал неизвестный гражданин, обливаясь крупными слезами, - Христос Воскресе! Очень хорошо поступаете! Так не доставайся же никому!! А-а-а-а!!
      И с этими словами он драл пучками перья из хвоста у петуха, который бился у него в руках.
      Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что петух совершенно трезв. Но на лице у петуха была написана нечеловеческая мука. Глаза его вылезали из орбит, он хлопал крыльями и выдирался из цепких рук неизвестного.
      Павловна, Шурка, шофер, Аннушка, Аннушкин Миша, Дуськин муж и обе Дуськи стояли кольцом в совершенном молчании и неподвижно, как вколоченные в пол. На сей раз я их не виню. Даже они лишились дара слова. Сцену обдирания живого петуха они видели, как и я, впервые.
      Квартхоз квартиры э 50 Василий Иванович криво и отчаянно улыбался, хватая петуха то за неуловимое крыло, то за ноги, пытался вырвать его у неизвестного гражданина.
      - Иван Гаврилович! Побойся бога! - вскрикивал он, трезвея на моих глазах. - Никто твоего петуха не берет, будь он трижды проклят! Не мучай птицу под Светлое Христово Воскресение! Иван Гаврилович, приди в себя!
      Я опомнился первым и вдохновенным вольтом выбил петуха из рук гражданина. Петух взметнулся, ударился грузно о лампочку, затем снизился и исчез за поворотом, там, где Павловнина кладовка. И гражданин мгновенно стих.
      Случай был экстраординарный, как хотите, и лишь поэтому он кончился для меня благополучно. Квартхоз не говорил мне, что я, если мне не нравится эта квартира, могу подыскать себе особняк. Павловна не говорила, что я жгу лампочку до пяти часов, занимаясь "неизвестно какими делами", и что я вообще совершенно напрасно затесался туда, где проживает она. Шурку она имеет право бить, потому что это ее Шурка. И пусть я заведу себе "своих Шурок" и ем их с кашей. "Я, Павловна, если вы еще раз ударите Шурку по голове, подам на вас в суд, и вы будете сидеть год за истязание ребенка", - помогало плохо. Павловна грозилась, что она подаст "заявку" в правление, чтобы меня выселили. "Ежели кому не нравится, пусть идет туда, где образованные".
      Словом, на сей раз ничего не было. В гробовом молчании разошлись все обитатели самой знаменитой квартиры в Москве. Неизвестного гражданина квартхоз и Катерина Ивановна под руки вывели на лестницу. Неизвестный шел багровый, дрожа и покачиваясь, молча и выкатив убойные, угасающие глаза. Он был похож на отравленного беленой (atropa belladonna).
      Обессилевшего петуха Павловна и Шурка поймали под кадушкой и тоже унесли.
      Катерина Ивановна, вернувшись, рассказала:
      - Пошел мой сукин сын (читай "квартхоз" - муж Катерины Ивановны), как добрый, за покупками. Купил-таки у Сидоровны четверть. Гаврилыча пригласил идем, говорит, попробуем. Все люди как люди, а они налакались, прости, господи, мое согрешение, еще поп в церкви не звякнул. Ума не приложу, что с Гаврилычем сделалось. Выпили они, мой ему и говорит: чем тебе, Гаврилыч, с петухом в уборную иттить, дай я его подержу. А тот возьми и взбеленись. А, говорит, ты, говорит, петуха моего хочешь присвоить? И начал выть. Что ему почудилось, господь его ведает!..
      В два часа ночи квартхоз, разговевшись, выбил все стекла, избил жену и свой поступок объяснил тем, что она заела ему жизнь. Я в это время был с женою у заутрени, и скандал шел без моего участия, Население квартиры дрогнуло и вызвало председателя правления. Председатель правления явился немедленно. С блестящими глазами и красный, как флаг, посмотрел на посиневшую Катерину Ивановну и сказал:
      - Удивляюсь я тебе, Василь Иваныч. Глава дома - и не можешь с бабой совладать.
      Это был первый случай в жизни нашего председателя, когда он не обрадовался своим словам. Ему лично, шоферу и Дуськину мужу пришлось обезоруживать Василь Иваныча, причем он порезал себе руку (Василь Иваныч, после слов председателя, вооружился кухонным ножом, чтобы резать Катерину Ивановну. "Так я ж ей покажу").
      Председатель, заперев Катерину Ивановну в кладовке Павловны, внушал Иванычу, что Катерина Ивановна убежала, и Василь Иваныч заснул со словами:
      - Ладно. Я ее завтра зарежу. Она моих рук не избежит.
      Председатель ушел со словами:
      - Ну и самогон у Сидоровны. Зверь самогон.
      В три часа ночи явился Иван Сидорыч. Публично заявляю: если бы я был мужчина, а не тряпка, я, конечно, выкинул бы Ивана Сидорыча вон из своей комнаты. Но я его боюсь. Он самое сильное лицо в правлении после председателя. Может быть, выселить ему и не удастся (а может, и удастся, черт его знает!), но отравить мне существование он может совершенно свободно. Для меня же это самое ужасное. Если мне отравят существование, я не могу писать фельетоны, а если я не буду писать фельетоны, то произойдет финансовый крах.
      - Драсс... гражданин журн...лист, - сказал Иван Сидорыч, качаясь, как былинка под ветром. - Я к вам.
      - Очень приятно.
      - Я насчет эсперанто...
      - Заметку бы написа... статью... Желаю открыть общество... Так и написать. Иван Сидорыч, эсперантист, желает, мол...
      И вдруг Сидорыч заговорил на эсперанто (кстати: удивительно противный язык).
      Не знаю, что прочел эсперантист в моих глазах, но только он вдруг съежился, странные кургузые слова, похожие на помесь латинско-русских слов, стали обрываться, и Иван Сидорыч перешел на общедоступный язык.
      - Впрочем... извин...с... я завтра.
      - Милости просим, - ласково ответил я, подводя Ивана Сидорыча к двери (он почему-то хотел выйти через стену).
      - Его нельзя выгнать? - спросила по уходе жена.
      - Нет, детка, нельзя.
      Утром в девять праздник начался матлотом, исполненным Василием Ивановичем на гармонике (плясала Катерина Ивановна), и речью вдребезги пьяного Аннушкиного Миши, обращенной ко мне. Миша от своего лица и от лица неизвестных мне граждан выразил мне свое уважение.
      В 10 пришел младший дворник (выпивший слегка), в 10 ч. 20 м. старший (мертво пьяный), в 10 ч. 25 м. истопник (в страшном состоянии). Молчал и молча ушел. 5 миллионов, данные мною, потерял тут же в коридоре.
      В полдень Сидоровна нахально не долила на три пальца четверть Василию Ивановичу. Тот тогда, взяв пустую четверть, отправился куда следует и заявил:
      - Самогоном торгуют. Желаю арестовать.
      - А ты не путаешь? - мрачно спросили его где следует. - По нашим сведениям, самогону в вашем квартале нету.
      - Нету? - горько усмехнулся Василий Иванович. - Очень даже замечательны ваши слова.
      - Так вот и нету. И как ты оказался трезвый, ежели у вас самогон? Иди-ка лучше проспись. Завтра подашь заявление, которые с самогоном.
      - Тэк-с... понимаем, - сказал, ошеломленно улыбаясь, Василий Иваныч. Стало быть, управы на их нету? Пущай не доливают. А что касается, какой я трезвый, понюхайте четверть.
      Четверть оказалась с "явно выраженным запахом сивушных масел".
      - Веди! - сказали тогда Василию Ивановичу. И он привел.
      Когда Василий Иванович проснулся, он сказал Катерине Ивановне:
      - Сбегай к Сидоровне за четвертью.
      - Очнись, окаянная душа, - ответила Катерина Ивановна, - Сидоровну закрыли.
      - Как? Как же они пронюхали? - удивился Василий Иванович.
      Я ликовал. Но ненадолго. Через полчаса Катерина Ивановна явилась с полной четвертью. Оказалось, что забил свеженький источник у Макеича через два дома от Сидоровны. В 7 час. вечера я вырвал Наташу из рук ее супруга, пекаря Володи ("Не сметь бить!!", "Моя жена" и т. д.).
      В 8 час. вечера, когда грянул лихой матлот и заплясала Аннушка, жена встала с дивана и сказала:
      - Больше я не могу. Сделай что хочешь, но мы должны уехать отсюда.
      - Детка, - ответил я в отчаянии. - Что я могу сделать? Я не могу достать комнату. Она стоит 20 миллиардов, я получаю четыре. Пока я не допишу романа, мы не можем ни на что надеяться. Терпи.
      - Я не о себе, - ответила жена. - Но ты никогда не допишешь романа. Никогда. Жизнь безнадежна. Я приму морфий.
      При этих словах я почувствовал, что я стал железным.
      Я ответил, и голос мой был полон металла:
      - Морфию ты не примешь, потому что я тебе этого не позволю. А роман я допишу, и, смею уверить, это будет такой роман, что от него небу станет жарко.
      Затем я помог жене одеться, запер дверь на ключ и замок, попросил Дусю первую (не пьет ничего, кроме портвейна) смотреть, чтоб замок никто не ломал, и увез жену на три дня праздника на Никитскую к сестре.
      ЗАКЛЮЧЕНИЕ
      У меня есть проект. В течение двух месяцев я берусь произвести осушение Москвы если не полностью, то на 90%.
      Условия: во главе стану я. Штат помощников подберу я сам из студентов. Жалованье им нужно положить очень высокое (рублей 400 золотом. Дело оправдает). 100 человек. Мне - квартиру в три комнаты с кухней и единовременно 1000 рублей золотом. Пенсию жене, в случае если меня убьют.
      Полномочия неограниченные. По моему ордеру брать немедля. Судебное разбирательство в течение 24 часов, и никаких замен штрафом.
      Я произведу разгром всех Сидоровн и Макеичей и отраженный попутный разгром "Уголков", "Цветков Грузии "Замков Тамары" и т. под. мест.
      Москва станет как Сахара, и в оазисах под электрическими вывесками "Торговля до 12 час. ночи" будет только легкое красное и белое вино.
      * Михаил Булгаков. Сапоги-невидимки
      Рассказ
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      А позволь спросить тебя, чем ты
      смазываешь свои сапоги, смальцем или
      дегтем?
      Из Гоголя
      Поди ты в болото, кум! Ничем я их не
      смазываю, потому что у меня их нету!
      Из меня
      ВО СНЕ
      Восхитительный сон приснился сцепщику в Киеве-товарном Хикину Петру. Будто бы явился к Хикину неизвестный гражданин с золотой цепкой на животе и сказал:
      - Ты, Хикин, говорят, сапожный кризис переживаешь?
      - Какой там кризис, - ответил Хикин, - просто сапоги, к чертям, развалились. Не в чем выйти.
      - Ай, яй, яй, - молвил, улыбаясь, неизвестный. - какой скандал. Такой симпатичный, как ты, и вдруг выйти не может. Не сидеть же тебе целый день дома. Тем более что от этого служба может пострадать. Так ли я говорю?
      - Рассуждение ваше правильное, - согласился босой спящий Хикин, - а дома сидеть нам невозможно. Потому что жена меня грызет.
      - Ведьма? - спросил неизвестный.
      - Форменная, - признался Хикин.
      - Ну, вот что, Хикин. Ты знаешь, кто я такой?
      - Откуда же нам знать, - храпел во сне Хикин.
      - Волшебник я, Хикин, вот в чем штука. И за твои добродетели дарю я тебе сапоги.
      - Покорнейше благодарим, - свистел во сне Хикин.
      - Только, брат, имей в виду, что сапоги эти не простые, а волшебные. Невидимки сапоги.
      - Ну?
      - Вот тебе и "ну"!..
      Сонная мгла расступилась, и оказались перед Хикиным изумительной красоты сапоги. И немедленно сцарапал их Хикин, натянул и, хрипя и чмокая во сне, отправился к законной жене своей Марье.
      Накоптила трехлинейная лампа керосином, наглотался тяжкого смрада сцепщик, и пошел он криво и косо, боком, превратился в кошмар.
      Вынырнуло личико законной Марии, и спросил ее голосок:
      - Чего ты лазишь в одних подштанниках, идол?
      - Ты глянь, Манюша, какие сапоги мне волшебник выдал, - мягко пискнул Хикин.
      - Волшебник?! - вскричала супруга. - Горе мое, допился до волшебников. Ты же босой, алкоголик несчастный, как насекомое. Глянь на себя в лужу!
      - Ответишь ты мне, Маня, за это слово, - дрожащим голосом молвил Хикин, обидевшись на "насекомое", - пойми в своей голове: сапоги-невидимки.
      - Невидимки?! Головушка горькая, глядите, добрые люди, на папашу огромного семейства! Добрался до белой горячки.
      И завыли дети на печке, и начался ад кромешный в сцепщиковом семействе.
      Стрельнул во сне Хикин с Товарного-Киева на Крещатик, людную улицу, и погиб.
      Будто бы шла толпа граждан в лакированных ботинках за Хикиным, улюлюкнула и выла:
      - Го... го!.. Улю-лю! Смотрите, гражданчики, на сцепщика! Пропил сапоги. Ура! Бей его, сукина сына!
      И милиционеры свистали. А один подскочил к Хикину, откозырял и доложил:
      - Позор, гражданин Хикин. Попрошу удалиться с главной улицы и не портить пейзаж.
      - Отойди от меня, снегирь! - взревел во сне Хикин. - Что ты, ослеп? Сапоги невидимые.
      - А, невидимые, - спросил милиционер, - тогда пожалуйте, мосье Хикин, в отделенье, там вам докажут, кто тут невидимый.
      И засвистал, как соловей.
      И от этого свиста Хикин проснулся в поту.
      И ничего: ни волшебника, ни сапог.
      НАЯВУ
      Вышел Хикин на станцию и увидал замечательное объявление:
      Рабочий кредит
      никому не вредит.
      ОТПО предлагает своим многоуважаемым покупателям безграничный кредит. А по кредиту все дешево и сердито.
      - Сон в руку! - обрадовался Хикин и устремился в лавку.
      В лавке творилось неописуемое. Лезли стеной, сапоги требовали. Потребовал и Хикин, требуемые получил, напялил и только осведомился:
      - А почему у вас на 3 целковых дороже, чем на базаре?
      - Да вы же гляньте, сударь, какие это сапоги, - ответил приказчик, улыбаясь как ангел, - это же сапоги любительские. Что надо! Из собственного материалу.
      Надел Хикин любительские сапоги и отправился к исполнению служебных обязанностей - сцеплять вагоны. И грянул во время обязанностей любительский дождик что надо, и через пять минут был Хикин без сапог. Ошалел Хикин, снял Хикин с ног любительские остатки и явился босой в ТПО.
      - Из собственного материалу? - грозно спросил он у уполномоченного.
      - Да, - нагло, развязно ответил уполномоченный.
      - Да ведь это же картонки?!
      - А я тебе разве обещал за 15 целковых из железа сапоги?
      Побагровел тут Хикин, взмахнул раскисшими сапогами и сказал уполномоченному такие слова, которые напечатать здесь нельзя.
      Потому что это были непечатные слова.
      * Михаил Булгаков. Московские сцены
      На передовых позициях
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      - Ну-с, господа, прошу вас, - любезно сказал хозяин и царственным жестом указал на стол.
      Мы, не заставив себя просить вторично, уселись и развернули стоящие дыбом крахмальные салфетки.
      Село нас четверо: хозяин - бывший присяжный поверенный, кузен его бывший присяжный поверенный же, кузина, бывшая вдова действительного статского советника, впоследствии служащая в Совнархозе, а ныне просто Зинаида Ивановна, и гость - я - бывший... впрочем, это все равно... ныне человек с занятиями, называемыми неопределенными.
      Первоапрельское солнце ударило в окно и заиграло в рюмках.
      - Вот и весна, слава богу; измучились с этой зимой, - сказал хозяин и нежно взялся за горлышко графинчика.
      - И не говорите! - воскликнул я и, вытащив из коробки кильку, вмиг ободрал с нее шкуру, затем намазал на кусок батона сливочного масла, прикрыл его килечным растерзанным телом и, любезно оскалив зубы в сторону Зинаиды Ивановны, добавил: - Ваше здоровье!
      И затем мы глотнули.
      - Не слабо ли... кхм... разбавил? - заботливо осведомился хозяин.
      - Самый раз, - ответил я, переводя дух.
      - Немножко как будто слабовато, - отозвалась Зинаида Ивановна.
      Мужчины хором запротестовали, и мы выпили по второй. Горничная внесла миску с супом.
      После второй рюмки божественная теплота разлилась у меня внутри и благодушие приняло меня в свои объятия. Я мгновенно полюбил хозяина, его кузена и нашел, что Зинаида Ивановна, несмотря на свои 38 лет, еще очень и очень недурна и борода Карла Маркса, помещавшегося прямо против меня рядом с картой железных дорог на стене, вовсе не так уж огромна, как это принято думать. История появления Карла Маркса в квартире поверенного, ненавидящего его всей душой, - такова. Хозяин мой - один из самых сообразительных людей в Москве, если не самый сообразительный. Он едва ли не первый почувствовал, что происходящее - шутка серьезная и долгая, и поэтому окопался в своей квартире не кое-как, кустарным способом, а основательно. Первым долгом он призвал Терентия, и Терентий изгадил ему всю квартиру, соорудив в столовой нечто вроде глиняного гроба. Тот же Терентий проковырял во всех стенах громадные дыры, сквозь которые просунул толстые черные трубы. После этого хозяин, полюбовавшись работой Терентия, сказал:
      - Могут не топить парового, бандиты, - и поехал на Плющиху. С Плющихи он привез Зинаиду Ивановну и поселил ее в бывшей спальне, комнате на солнечной стороне. Кузен приехал через три дня из Минска. Он кузена охотно и быстро приютил в бывшей приемной (из передней направо) и поставил ему черную печечку. Затем пятнадцать пудов муки он всунул в библиотеку (прямо по коридору), запер дверь на ключ, повесил на дверь ковер, к ковру приставил этажерку, на этажерку пустые бутылки и какие-то старые газеты, и библиотека словно сгинула - сам черт не нашел бы в нее хода. Таким образом, из шести комнат осталось три. В одной он поселился сам, с удостоверением, что у него порок сердца, а между оставшимися двумя комнатами (гостиная и кабинет) снял двери, превратив их в странное двойное помещение.
      Это не была одна комната, потому что их было две, но и жить в них как в двух было невозможно, тем более что в первой (гостиной) непосредственно под статуей голой женщины и рядом с пианино поставил кровать и, призвав из кухни Сашу, сказал ей:
      - Тут будут приходить эти. Так скажешь, что спишь здесь.
      Саша заговорщически усмехнулась и ответила:
      - Хорошо, барин.
      Дверь кабинета он облепил мандатами, из которых явствовало, что ему, юрисконсульту такого-то учреждения, полагается "добавочная площадь". На добавочной площади он устроил такие баррикады из двух полок с книгами, старого велосипеда без шин и стульев с гвоздями и трех карнизов, что даже я, отлично знакомый с его квартирой, в первый же визит после приведения квартиры в боевой вид разбил себе оба колена, лицо и руки и разорвал сзади и спереди пиджак по живому месту.
      На пианино он налепил удостоверение, что Зинаида Ивановна - учительница музыки, на двери ее комнаты удостоверение, что она служит в Совнархозе, на двери кузена, что тот секретарь. Двери он стал отворять сам после 3-го звонка, а Саша в это время лежала на кровати возле пианино.
      Три года люди в серых шинелях и черных пальто, объеденных молью, и девицы с портфелями и в дождевых брезентовых плащах рвались в квартиру, как пехота на проволочные заграждения, и ни черта не добились. Вернувшись через три года в Москву, из которой я легкомысленно уехал, я застал все на прежнем месте. Хозяин только немного похудел и жаловался, что его совершенно замучили
      Тогда же он и купил четыре портрета Луначарского он пристроил в гостиной на самом видном месте, так что нарком стал виден решительно со всех точек в комнате. В столовой он повесил портрет Маркса, а в комнате кузена над великолепным зеркальным желтым шкафом кнопками прикрепил Л. Троцкого. Троцкий был изображен анфас в пенсне, как полагается, и с достаточно благодушной улыбкой на губах. Но лишь хозяин впился четырьмя кнопками в фотографию, мне показалось, что председатель реввоенсовета нахмурился. Так хмурым он и остался. Затем хозяин вынул из папки Карла Либкнехта и направился в комнату кузины. Та встретила его на пороге и, ударив себя по бедрам, обтянутым полосатой юбкой, вскричала:
      - Эт-того недоставало! Пока я жива, Александр Палыч, никаких Маратов и Дантонов в моей комнате не будет!
      - Зин... при чем здесь Мара... - начал было хозяин, но энергичная женщина повернула его за плечи и выпихнула вон. Хозяин задумчиво повертел в руках цветную фотографию и сдал ее в архив.
      Ровно через полчаса последовала очередная атака. После третьего звонка и стука кулаками в цветные волнистые стекла парадной двери хозяин, накинув вместо пиджака измызганный френч, впустил трех. Двое были в сером, один в черном, с рыжим портфелем.
      - У вас тут комнаты... - начал первый серый и ошеломленно окинул переднюю взором. Хозяин предусмотрительно не зажег электричества, и зеркала, вешалки, дорогие кожаные стулья и оленьи рога расплылись во мгле.
      - Что вы, товарищи!! - ахнул хозяин и всплеснул руками, - какие тут комнаты?! Верите ли, шесть комиссий до вас было на этой неделе. Хоть и не смотрите! Не только лишней комнаты нет, но еще мне не хватает. Извольте видеть, - хозяин вытащил из кармана бумажку, - мне полагается 16 аршин добавочных, а у меня 13 1/2. Да-с. Где я, спрашивается, возьму 2 1/2 аршина?
      - Ну, мы посмотрим, - мрачно сказал второй серый.
      - П-пожалуйста, товарищи!..
      И тотчас перед нами предстал А.В. Луначарский. Трое, открыв рты, посмотрели на наркомпроса.
      - Тут кто? - спросил первый серый, указывая на кровать.
      - Товарищ Епишина, Александра Ивановна.
      - Она кто?
      - Техническая работница, - сладко улыбаясь, ответил хозяин, - стиркой занимается.
      - А не прислуга она у вас? - подозрительно спросил черный.
      В ответ хозяин судорожно засмеялся:
      - Да что вы, товарищ! Что я, буржуй какой-нибудь, чтобы прислугу держать! Тут на еду не хватает, а вы: "прислуга"! Хи-хи!
      - Тут? - лаконически спросил черный, указывая на дыру в кабинет.
      - Добавочная, 13 1/2, под конторой моего учреждения, - скороговоркой ответил хозяин.
      Черный немедленно шагнул в полутемный кабинет. Через секунду в кабинете с грохотом рухнул таз, и я слышал, как черный, падая, ударился головой о велосипедную цепь.
      - Вот видите, товарищи, - зловеще сказал хозяин, - я предупреждал: чертова теснота.
      Черный выбрался из волчьей ямы с искаженным лицом. Оба колена у него были разорваны.
      - Не ушиблись ли вы? - испуганно спросил хозяин.
      - А... бу... бу... ту... ту... ма... - невнятно пробурчал что-то черный.
      - Тут товарищ Настурцина, - водил и показывал хозяин, - тут я, - и хозяин широко показал на Карла Маркса. Изумление нарастало на лицах трех. А тут товарищ Щербовский, - и торжественно он махнул рукой на Л.Д. Троцкого.
      Трое в ужасе глядели на портрет.
      - Да он что, партийный, что ли? - спросил второй серый.
      - Он не партийный, - сладко ухмыльнулся хозяин, - но он сочувствующий. Коммунист в душе. Как и я сам. Тут у нас все ответственные работники живут, товарищи.
      - Ответственные, сочувствующие, - хмуро забубнил черный, потирая колено, - а шкафы зеркальные. Предметы роскоши.
      - Рос-ко-ши?! - укоризненно ахнул хозяин, - что вы, товарищ!! Белье тут лежит последнее, рваное. Белье, товарищ, предмет необходимости. - Тут хозяин полез в карман за ключом и мгновенно остановился, побледнев, потому что вспомнил, что как раз вчера шесть серебряных подстаканников заложил между рваными наволочками.
      - Белье, товарищи, - предмет чистоты. И наши дорогие вожди, - хозяин обеими руками указал на портреты, - все время указывают пролетариату на необходимость держать себя в чистоте. Эпидемические заболевания... тиф, чума и холера, все оттого, что мы, товарищи, еще недостаточно осознали, что единственным спасением, товарищи, является содержание себя в чистоте. Наш вождь...
      Тут мне совершенно явственно показалось, что судорога прошла по лицу фотографического Троцкого и губы его расклеились, как будто он что-то хотел сказать. То же самое, вероятно, почудилось и хозяину, потому что он смолк внезапно и быстро перевел речь:
      - Тут, товарищи, уборная, тут ванна, но, конечно, испорченная, видите, в ней ящик с тряпками лежит, не до ванн теперь, вот кухня - холодная. Не до кухонь теперь. На примусе готовим. Александра Ивановна, вы чего здесь, в кухне? Там вам письмо есть в вашей комнате. Вот, товарищи, и все! Я думаю просить себе еще дополнительную комнату, а то, знаете, каждый день себе коленки разбивать - эт-то, знаете ли, слишком накладно. Куда это надо обратиться, чтобы мне дали еще одну комнату в этом доме? Под контору.
      - Идем, Степан, - безнадежно махнув рукой, сказал первый серый, и все трое направились, стуча сапогами, в переднюю.
      Когда шаги смолкли на лестнице, хозяин рухнул на стул.
      - Вот, любуйтесь, - вскричал он, - и это каждый божий день! Честное вам даю слово, что они меня доконают.
      - Ну, знаете ли, - ответил я, - это неизвестно, кто кого доконает!