Но разразилась, нарушив течение профессиональной жизни собрания, гроза в лице ремонтного рабочего Васи Данилова. Из ряда поднялся Вася и заплакал так, словно утратил дорогого спутника жизни - жену, - обратившись громовым голосом к докладчику, сказал:
      - Ежели ты не закроешь задвижку, я удавлюсь! Больше не могу после восьмичасового рабочего дня слышать про твои факты.
      И произошло волнение в сплоченных рядах, и исключили Васю из заседания впредь до успокоения.
      Тогда Вася, плача до самой двери, вышел, соблазнив многих, говоря:
      - Иду, дорогие товарищи, в пивную, потому что без пива второй речи не выдержу.
      И с ним ушли некоторые. В смятении по поводу кворума, председатель первого докладчика ликвидировал, а выпустил второго, и второй про работу правления говорил до 23 часов, с лишком 2 часа про разные цифры. Никакие брюки ничего не помогли, и сам Фитилев пал лицом на белые руки и, притворяясь, что слушает, на самом деле заснул. Барышни, любовавшиеся на красавца Фитилева, все ушли, потому что хоть Фитилев холостой, но невозможно.
      И, наконец, около полуночи кончилось все, и лучше всех убил наповал сам Фитилев, оживившись по окончании речи.
      Встал Фитилев, прищурился на трибуне и заявил:
      - От имени Российской коммунистической партии большевиков...
      Весь зал проснулся, потому что думали, что он радио объявит международной важности, а он дальше:
      - ...ячейки нашей станции и от имени укома предлагается список кандидатов в местком. И чтоб, товарищи, никаких отводов и замен, потому как мне поручено провести и я не допущу.
      Вася Данилов вернулся к перевыборам со своими спутниками бодрый, собираясь навести рабочую здоровую критику на кандидатов, и даже открыл рот.
      - Вот так клюква! - вскричал Вася и без всякой критики проголосовал рукой. А за ним все.
      Но когда разошлись, червь мне сердце источил, и я не вытерпел. Спросил у нашего партийного Назар Назарыча - развитого человека:
      - Это правда, что вот, мол, от имени российской и не сметь шевельнуть языком?
      А тот и говорит:
      - Ничего подобного!.. Жалко, что я больной лежал, а я б его разъяснил. Безобразие! Хлестаков в полосатых штанах. Это не живое дело, а гнусный бюрократизм!
      И пошел, и пошел.
      Вот оно какие бывают оригинальные заседания у нас в захолустной жизни.
      * Михаил Булгаков. Сотрудник с массой, или свинство по профессиональной линии
      (Рассказ-фотография)
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Дунька прилетела как буря.
      - Товарищ Опишков-е-е, - выла Дунька, шныряя глазами. - Где ж он? Товари...
      Басистый кашель раздался с крыльца, и т. Опишков, подтягивая пояс на кальсонах, предстал перед Дунькой.
      - Чего ты орешь как скаженная? - спросил он, зевая.
      - Кличут вас, - объяснила Дунька, - идите скореича ждуть!
      - Которые ждуть? - беспокойно осведомился Опишков.
      - Собрание... Народу собрамшись видимо-невидимо!..
      Товарищ Опишков плюнул с крыльца.
      - Тьфу, черт! Я думал, что... Приду сейчас, скажи.
      - Чай-то пить будешь? - спросила супруга.
      - А, не до чаю мне, - забубнил Опишков, надевая штаны, - масса ждеть, чтоб ей ни дна ни покрышки... Мне эта масса вот где сидит (тут Опишков похлопал себя по шее). Какого лешего этой массе... - Голос Опишкова напоминал отдаленный гром или телегу на плотине... - Масса... У меня времени нету. Делать им нечего...
      Опишков застегнул разрез.
      - Придешь-то скоро? - спросила супруга.
      - Чичас, - отозвался Опишков, стуча сапогами по крыльцу, - я там прохлаждаться не буду... с этой массой...
      И скрылся.
      В зале, вместившем массу транспортников 3-го околотка 1 участка, при появлении тов. Опишкова пролетело дуновение и шепот:
      - Пришел... Пришел... Пе-Де... глянь...
      Председатель собрания встал навстречу Опишкову и нежно улыбнулся.
      - Очень приятно, - сказал он.
      - Бур... бур... бур... - загромыхал в ответ опишковский бас. - Чего?
      - Как чего? - почтительно отозвался председатель. - Доклад ваш... Хе-хе.
      - Да-клад? - изумился Опишков. - Кому доклад?
      - Как кому? Им, - и председатель махнул в сторону потной массы, громоздящейся в рядах.
      - Вр... пора... гу... гу... - зашевелилась и высморкалась масса.
      Кислое выражение разлилось по всему лицу Опишкова и даже на куртку сползло.
      - Ничего не пойму, - сказал он, кривя рот, - зачем это доклад? Гм... Я доклады делаю ежедневно Пе-Че, а чего еще этим?..
      Председатель густо покраснел, а масса зашевелилась. В задних рядах поднялись головы...
      - Нет уж, вы, пожалуйста, - забормотал председатель, - Пе-Че само собой, а это, извините за выражение, само собой, потрудитесь...
      - Гур... Гур... - забурчал Опишков и сел на стул. - Ну, ладно.
      В зале сморкнулись в последний раз.
      - Тиш-ше! - сказал председатель.
      - Гм, - начал Опишков. - Ну, стало быть... чего ж тут говорить... Ну, сделано 3 версты разгонки.
      В зале молчали, как в гробу.
      - Ну, - продолжал Опишков, - шпал тыщу штук сменили.
      Молчание.
      - Ну, - продолжал Опишков, - траву пололи. (Молчание.)
      - Ну, - продолжал Опишков, - путь, как его, поднимали.
      Молчание нарушил тонкий голос:
      - Ишь, трудно ему докладать. Хучь плачь!
      И опять смолкло.
      - Ну? - робко спросил председатель.
      - Что "ну"? - спросил Опишков, заметно раздражаясь.
      - А сколько это стоило, и вообще, извиняюсь, какая продолжительность, как говорится, и прочее... и прочее...
      - Я не успел это подготовить, - отозвался Опишков голосом из подземелья.
      - Тогда, извиняюсь, нужно было предупредить... ведь мы же просили, извиняюсь.
      Опишковское терпение лопнуло, и лицо его стало такого цвета, как фуражка начальника станции.
      - Я, - заорал Опишков, - вам не подчиняюсь!.. (В зале гробовое.)
      - Ну вас к богу!.. Надоели вы мне, и разговаривать я с вами больше не желаю, - бухнул Опишков и, накрывшись шапкой, встал и вышел.
      Гробовое молчание царило три минуты. Потом прорвало.
      - Вот так клюква! - пискнул кто-то.
      - Доложил!
      - Обидели Опишкова...
      - Вот дык свинство учинил!
      - Что же это, стало быть, он плювает на нас?!
      Председатель сидел как оплеванный и звонил в колокольчик. И чей-то рабкоровский голос покрыл гул и звон:
      - Вот я ему напишу в "Гудок"! Там ему загнут салазки!! Чтобы на массу не плювал!!
      * Михаил Булгаков. Смуглявый матерщинник
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Распроклятый тот карась
      Поносил меня вчерась
      Да при всем честном собранье
      Непечатной разной бранью!
      Из "Конька-Горбукъка"
      Прекратите, товарищи, матерщину раз и
      навсегда. Это - позор-с!
      Лозунг фельетониста
      Ругаются у нас здорово, как известно, на станции Ново-Алексеевка Южных ж. д., но так обложить, как обложил трех безбилетных 24 сентября 1924 года по новому стилю старший агент охраны поезда э 31, еще никто не обкладывал в жизни человеческой!
      Вся публика сбежала в ужасе, не говоря уже о женщинах, даже сторож удрал.
      Я считаю это явление позорным на транспорте и написал стихи:
      Сопровождая тридцать первый,
      Охраны агент - парень смелый
      Трех безбилетных зацепил,
      К ДС в контору потащил.
      Все это так, но на перроне
      Его смуглявое лицо
      Заволокло вдруг тучей черной
      И передернуло всего.
      "Я... вашу мать, в кровь, в бога, в веру!!!
      Сей агент начал тут кричать,
      Я покажу вам для примеру,
      Как зайцем ездить... вашу мать!!"
      А женщин много. Вот беда!
      И от стыда бежать... куда?!
      "В кровь, боженят!! Я вас сгребу!!"
      Ревет наш агент, как в трубу.
      О, агент! Выслушай совет:
      Лови ты зайцев беспощадно,
      Но не позорь ты белый свет
      Своею бранию площадной!
      * Михаил Булгаков. Благим матом
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      В трудовом литерном поезде участка
      Р... Ряз.-Ур. рабочие каждый день играют
      в карты - в козла. Эта игра стала
      занятием рабочих, в процессе которой идет
      ругань матершинная, невозможно какая.
      Безобразие!
      Рабкор э 3009
      Вагон. Махорка.
      - А я дамой!
      - А мы твою даму по... (одно непечатное слово)! Хлоп!
      - Ах ты, трах-тара-там... (три непечатных слова).
      - Иван Миколаич, ходи под него королем!
      - Ходи ты своим королем в... (одно непечатное слово)! У нас на твоего короля, бум-тара-трах (три непечатных слова), туз имеется!
      - А мы его двойкой козырной, старого... (одно непечатное слово) по... (одно непечатное слово). Бац-тара-бум! (три).
      Дзинь!
      - Братцы, что это?
      - Фонарь, буц-там-тарарах (три) лопнул! Не выдержал!
      - Рази иван-миколаичевский разговор выдержишь? Он как скажет, будто из пушки выстрелит.
      - Потеха! Тут, братцы, позавчера проходила жена железнодорожного мастера, а Васька как раз хлопнул Иван-Миколаевичева валета дамой. Тот и начал. Я тебе, говорит!.. Я б его, говорит... Трах-тара мать твою, говорит, я ее бы, твою даму, говорит, семь раз, говорит, трах-тарарах, говорит. Что б ее, говорит! Я ее, говорит!! Чисто град по станции пошел! Та, бедняжка, как облокотилась на вагон, стоит и двинуться не может, руки-ноги трясутся, сама бледная. Корзину уронила. А Иван Миколаич трехдюймовым беглым кроет. Минут восемь работал. Родителей этой дамы отделал, принялся за валетову тетку, я б, говорит, эту тетку, да я бы ее!! После тетки прошел в боковую линию своячениц, сноху и шурина изнасиловал. Потом поднялся до предков, прабабушку чью-то обесчестил, потом по внукам начал чесать. Наконец на восьмой минуте хлопнул двоюродного племянника пиковой десяткой и закрыл клапан.
      Та пот утерла, корзину подняла, идет и плачет.
      - Бабам нашей игры не выдержать!
      - Что бабам! Тут вчера на лошади приехал один крестьянин. Привязал ее у шлагбаума, а Петя в это время роббер доигрывал и начал выражаться. Дык лошадка постояла, постояла, как плюнет! Потом отвязалась и говорит:
      - Пойду, - говорит, - куда глаза глядят. Потому что такого сраму в жизнь свою лошадиную не слыхала. Ловили ее потом два часа в поле.
      - Лошадка-то женского пола была? (Три непечатных слова.)
      - Кобылка, понятное дело.
      * Михаил Булгаков. Воспоминание...
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      У многих, очень многих есть воспоминания, связанные с Владимиром Ильичем, и у меня есть одно. Оно чрезвычайно прочно, и расстаться с ним я не могу. Да и как расстанешься, если каждый вечер, лишь только серые гармонии труб нальются теплом и приятная волна потечет по комнате, мне вспоминается и желтый лист моего знаменитого заявления, и вытертая кацавейка Надежды Константиновны...
      Как расстанешься, если каждый вечер, лишь только нальются нити лампы в пятьдесят свечей, и в зеленой тени абажура я могу писать и читать, в тепле, не помышляя о том, что на дворе ветерок при восемнадцати градусах мороза.
      Мыслимо ли расстаться, если, лишь только я подниму голову, встречаю над собой потолок. Правда, это отвратительный потолок - низкий, закопченный и треснувший, но все же он потолок, а не синее небо в звездах над Пречистенским бульваром, где, по точным сведениям науки, даже не восемнадцать градусов, а двести семьдесят один - и все они ниже нуля. А для того, чтобы прекратить мою литературно-рабочую жизнь, достаточно гораздо меньшего количества их. У меня же под черными фестонами паутины - двенадцать выше нуля, свет, и книги, и карточка жилтоварищества. А это значит, что я буду существовать столько же, сколько и весь дом. Не будет пожара - и я жив.
      Но расскажу по порядку.
      x x x
      Был конец 1921 года. И я приехал в Москву. Самый переезд не составил для меня особенных затруднений, потому что багаж мой был совершенно компактен. Все мое имущество помещалось в ручном чемоданчике. Кроме того, на плечах у меня был бараний полушубок. Не стану описывать его. Не стану, чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое и до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни.
      Достаточно сказать, что в первый же рейс по Тверской улице я шесть раз слышал за моими плечами восхищенный шепот:
      - Вот это полушубочек!
      Два дня я походил по Москве и, представьте, нашел место. Оно не было особенно блестящим, но и не хуже других мест: также давали крупу и также жалованье платили в декабре за август. И я начал служить.
      И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос... о комнате. Человеку нужна комната. Без комнаты человек не может жить. Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же, как и чемоданчик. Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И, кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил в чемодане.
      Я отправился в жилотдел и простоял в очереди шесть часов. В начале седьмого часа я в хвосте людей, подобных мне, вошел в кабинет, где мне сказали, что я могу получить комнату через два месяца.
      В двух месяцах приблизительно шестьдесят ночей, и меня очень интересовал вопрос, где я их проведу. Пять из этих ночей, впрочем, можно было отбросить: у меня было пять знакомых семейств в Москве. Два раза я спал на кушетке в передней, два раза - на стульях и один раз - на газовой плите. А на шестую ночь я пошел ночевать на Пречистенский бульвар. Он очень красив, этот бульвар, в ноябре месяце, но ночевать на нем нельзя больше одной ночи в это время. Каждый, кто желает, может в этом убедиться. Ранним утром, лишь только небо над громадными куполами побледнело, я взял чемоданчик, покрывшийся серебряным инеем, и отправился на Брянский вокзал. Единственно чего я хотел после ночевки на бульваре - это покинуть Москву. Без всякого сожаления я оставлял рыжую крупу в мешке и ноябрьское жалованье, которое мне должны были выдавать в феврале. Купола, крыши, окна и московские люди были мне ненавистны, и я шел на Брянский вокзал.
      Тут и случилось нечто, которое нельзя назвать иначе как чудом. У самого Брянского вокзала я встретил своего приятеля. Я полагал, что он умер.
      Но он не только не умер, он жил в Москве, и у него была отдельная комната. О, мой лучший друг! Через час я был у него в комнате.
      Он сказал:
      - Ночуй. Но только тебя не пропишут.
      Ночью я ночевал, а днем я ходил в домовое управление и просил, чтобы меня прописали на совместное жительство.
      Председатель домового управления, толстый, окрашенный в самоварную краску человек в барашковой шапке и с барашковым же воротником, сидел, растопырив локти, и медными глазами смотрел на дыры моего полушубка. Члены домового управления в барашковых шапках окружали своего предводителя.
      - Пожалуйста, пропишите меня, - говорил я, - ведь хозяин комнаты ничего не имеет против того, чтобы я жил в его комнате. Я очень тихий. Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не буду...
      - Нет, - отвечал председатель, - не пропишу. Вам не полагается жить в этом доме.
      - Но где мне жить, - спрашивал я, - где? Нельзя мне жить на бульваре.
      - Это не касается, - отвечал председатель.
      - Вылетайте как пробка! - кричали железными голосами сообщники председателя.
      - Я не пробка... я не пробка, - бормотал я в отчаянии, - куда же я вылечу. Я - человек. Отчаяние съело меня.
      Так продолжалось пять дней, а на шестой явился какой-то хромой человек с банкой от керосина в руках и заявил, что, если я не уйду завтра сам, меня уведет милиция.
      Тогда я впал в остервенение.
      x x x
      Ночью я зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью. Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при свете которых его тетка вручила свое сердце и руку его дяде. Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: "Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину". Все, все я написал на этом листе - и как я поступил на службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звезды при двухстах семидесяти градусах над храмом Христа, и как мне кричали:
      - Вылетайте как пробка.
      Ночью, черной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я заснул на дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в кресле за письменным столом в круге света от лампы и смотрел на меня Я же сидел на стуле напротив него в своем полушубке и рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и председателя.
      - Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.
      Слезы обильно струились из моих глаз.
      - Так... так... так... - отвечал Ленин. Потом он звонил.
      - Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть сидит веки вечные в комнате и пишет там стихи про звезды и тому подобную чепуху. И позвать ко мне этого каналью в барашковой шапке. Я ему покажу совместное жительство.
      Приводили председателя. Толстый председатель плакал и бормотал:
      - Я больше не буду...
      x x x
      Все хохотали утром на службе, увидев лист, писанный ночью при восковых свечах.
      - Вы не дойдете до него, голубчик, - сочувственно сказал мне заведующий.
      - Ну, так я дойду до Надежды Константиновны, - отвечал я в отчаянии, мне теперь все равно. На Пречистенский бульвар я не пойду.
      И я дошел до нее.
      В три часа дня я вошел в кабинет. На письменном столе стоял телефонный аппарат. Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за стола и посмотрела на мой полушубок
      - Вы что хотите? - спросила она, разглядев в моих руках знаменитый лист.
      - Я ничего не хочу на свете, кроме одного - совместного жительства. Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя Совета Народных Комиссаров. Убедительно вас прошу передать ему это заявление.
      И я вручил ей мой лист.
      Она прочитала его.
      - Нет, - сказала она, - такую штуку подавать Председателю Совета Народных Комиссаров?
      - Что же мне делать? - спросил я и уронил шапку. Надежда Константиновна взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами:
      "Прошу дать ордер на совместное жительство".
      И подписала:
      "Ульянова".
      Точка.
      Самое главное то, что я забыл ее поблагодарить.
      Забыл.
      Криво надел шапку и вышел.
      Забыл.
      x x x
      В четыре часа дня я вошел в прокуренное домовое управление. Все были в сборе.
      - Как? - вскричали все. - Вы еще тут?
      - Вылета...
      - Как пробка? - зловеще спросил я. - Как пробка? Да?
      Я вынул лист, выложил его на стол и указал пальцем на заветные слова.
      Барашковые шапки склонились над листом, и мгновенно их разбил паралич. По часам, что тикали на стене, могу сказать, сколько времени он продолжался.
      Т р и м и н у т ы.
      Затем председатель ожил и завел на меня угасающие глаза:
      - Улья?.. - спросил он суконным голосом. Опять в молчании тикали часы.
      - Иван Иваныч, - расслабленно молвил барашковый председатель, - выпиши им, друг, ордерок на совместное жительство.
      Друг Иван Иваныч взял книгу и, скребя пером, стал выписывать ордерок в гробовом молчании.
      x x x
      Я живу. Все в той же комнате с закопченным потолком. У меня есть книги, и от лампы на столе лежит круг. 22 января он налился красным светом, и тотчас вышло в свете передо мной лицо из сонного видения - лицо с бородкой клинышком и крутые бугры лба, а за ним - в тоске и отчаянье седоватые волосы, вытертый мех на кацавейке и слово красными чернилами
      Ульянова.
      Самое главное, забыл я тогда поблагодарить.
      Вот оно неудобно как...
      Благодарю вас, Надежда Константиновна.
      * Михаил Булгаков. Как на теткины деньги местком подарок купил
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      На станции Завитая Уссурийской дороги имеется бедная вдова - гражданка Силаева. Дело вдовье трудное, как известно. Вдове тоже нужно кушать и пить. Мыкалась вдова, мыкалась и обратилась в местком:
      - Дайте мне службу, товарищи.
      Местком внял просьбам вдовы и устроил ее на место тут же, в месткоме.
      Должность легкая и прекрасная. Вдову призвали и сказали:
      - Тетка! Будешь пять печей топить, пять коридоров мыть, а равно и пять полов. Мусор будешь убирать ежедневно. А чтобы тебе не было скучно, еще будешь носить воду.
      - А сколько жалованья? - спросила вдова, шмыгая носом.
      Месткомщик, по фамилии Моложай, сделал арифметический подсчет:
      - Пять коридоров помножить на пять печей, прибавить пять бочек мусора и разделить на пять кадушек воды, равняется 5 рублей! - И объявил тетке Силаевой результат:
      - Будешь получать пять рублей в месяц.
      - Благодетели вы наши! - завыла тетка и ухватилась за половую тряпку.
      Тетка не расставалась с тряпкой 10 месяцев. Тетка носила, тетка таскала, тетка мыла, тетка прибирала.
      На одиннадцатый месяц ей заявили:
      - Тетка, мы тебя на новую квартиру переводим, а в твою прежнюю комнату пробиваем дыру.
      - Благодетели вы наши! - завыла она.
      Дыру пробили, тетку перевели и тетке заявили:
      - Нужно будет белить стены. Изволь начинать.
      Тетка понеслась за известкой, побелила. Приходит получать за побелку.
      - Пять рублей тебе следует, - объявил ей Моложай.
      - Благодетели вы наши, - завыла тетка.
      - Только, тетя, - добавил Моложай, - на эти твои пять рублей мы купили портрет и подарили его железнодорожной комячейке.
      - Благоде... - начала было тетка, но осеклась и добавила: - К-как же это портрет? Я, может, портрета-то и не хотела!
      - Как не хотела? - сурово спросил Моложай, - ты, тетка, думай, что говоришь. Как это портрета ты не хотела?
      Тетка оробела.
      - Ну, ладно, - говорит, - портрет так портрет. Только раз вы уж, красавцы, подарили на мой счет, так напишите на портрете: "Дар тетки Силаевой".
      Моложай обиделся.
      - Ты нездорова. На портрете писать про такого ничтожного человека, как ты, мы не будем.
      Тут тетка уперлась.
      - Не имеете права, мои деньги.
      - Ты, тетка, глупа, - сказал Моложай.
      - Да ты не ругайся, - ответила тетка, - деньги мои.
      - Отлезь от меня, - сказал Моложай.
      - Мои деньги, - несколько истерически заметила тетка.
      Тут Моложай рассердился окончательно.
      Но что дальше произошло - неизвестно, потому что в корреспонденции рабкора сказано глухо:
      "Товарищ Моложай наговорил ей кучу дерзостей".
      Дальше мрак окутывает историю.
      Но есть приписка в корреспонденции рабкора: "Добрые люди учка и дорпрофсожа, распорядитесь, чтобы местком уплатил жалованье Силаевой с 1 января по 1 октября 1924 года, когда она в месткоме мыла полы и таскала воду, по настоящей, правильной расценке.
      Во-вторых, нужно тетке уплатить пять рублей и разъяснить месткомщику Моложаю, что на чужие рабочие деньги дарить портреты нельзя. Это называется эксплоатация".
      * Михаил Булгаков. Обмен веществ
      Записная книжка
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      15 числа.
      В Одессе на каустической соде сделал 1000 червей. Сего числа прибыл в Москву. Поселяюсь. Хватит? Хи-хи! Я думаю...
      16 числа.
      У которого человека деньги есть, тот может легко иметь квартиру в Москве. Уже нашел. Правление сдает за 28 червей в месяц ослепительную комнату с гобеленом, телефоном и клозетом. Остальное в доме - рвань коричневая живет.
      18 числа.
      Контракт на год подписал. Переехал. Гобелен зеленый. Сегодня по двору шел, какие-то бабы смотрели, пальцами показывали на меня. Пущай покланяются. Председатель говорит: "Вы у нас единственный богатый человек". Хи-хи. Приятно. Что говорить, деньги - сила. Черви козыри!
      19 числа.
      Мебель купил - 80 червей.
      Крова - 20.
      Пружи матра - 15.
      Расходов, черт ее возьми, комната эта требует.
      20 числа.
      Позвольте... Явился с окладистой бородой. Лицо неприятное. Сколько, спрашивает, за комнату платите? Вам какое дело? Оказывается, фининспектор!..
      21 числа.
      Да что, он взбесился?!. Квартира, говорит, 1/5 часть бюджета, стало быть, говорит, зарабатываете вы в месяц 28x5140 червей. Стало быть, в год 1680 червей!! Стало быть, налогу с вас... Считал, считал и насчитал 120 червей!
      Э, не... платить не буду!
      28 числа.
      Заплатил, будь он проклят, с пеней,
      29 числа.
      Лопнул водопровод в доме. Обложили пропорционально квартирной плате. С меня двадцать червей.
      31 числа.
      Ремонт лестниц. С меня пропорционально - 18 червей.
      Воздушн. Дети-1 червь.
      Флот беспризорн. - 1 червь.
      (Вы, кричат, "богатый".)
      Доброхим... Доброзем...
      На туберкулез пролетариям дал пятнадцать копеек.
      3 числа.
      Двор асфальтом заливали, со всех по целковому, с меня 5 червей. Да ну вас к черту! Хотел бросить комнату... нельзя, неустойка 500 червей.
      9 числа.
      Уму непостижимая вещь... Весь дом на мой счет содержится. Стекла вставили всюду, детскую площадку устроили, на председателе правления новые брюки (ему жалование положили).
      10 числа.
      Явился фин. и обложил дополнительно, как "исключительно богатого человека". Единовременно 500 червей. Я даже завизжал. Ничего не понимаю. Со двора асфальтом пахнет. Кричу: "Я разорился", - а он говорит: "Попробуйте не заплатить".
      15 числа.
      Описали мебель, гобелен, телефон, чемоданы, девять костюмов, кой-что из золота.
      --------
      Еду в Одессу содой работать.
      = * Михаил Булгаков. Москва 20-х годов
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      ВСТУПЛЕНИЕ
      Не из прекрасного далека я изучал Москву 1921 - 1924 годов. О нет, я жил в ней, я истоптал ее вдоль и поперек. Я поднимался во все почти шестые этажи, в каких только помещались учреждения, а так как не было положительно ни одного 6-го этажа, в котором бы не было учреждения, то этажи знакомы мне все решительно. Едешь, например, на извозчике по Златоуспенскому переулку в гости к Юрию Николаевичу и вспоминаешь:
      - Ишь домина! Позвольте, да ведь я в нем был! Был, честное слово! И даже припомню, когда именно. В январе 1922 года. И какого черта меня носило сюда? Извольте. Это было, когда я поступил в частную торговопромышленную газету и просил у редактора аванс. Аванса мне редактор не дал, а сказал: "Идите в Златоуспенский переулок, в 6 этаж, комната э..." Позвольте, 242? а может, и 180?.. Забыл. Не важно... Одним словом: "Идите и получите объявление в Главхиме"... или в Центрохиме? Забыл. Ну, неважно... "Получите объявление, я вам 25%". Если бы теперь мне кто-нибудь сказал: "Идите объявление получите", - я бы ответил: "Не пойду". Не желаю ходить за объявлениями. Мне не нравится ходить за объявлениями. Это не моя специальность. А тогда... О, тогда было другое. Я покорно накрылся шапкой, взял эту дурацкую книжку объявлений и пошел как лунатик. Был совершенно невероятный, какого никогда даже не бывает, мороз. Я влез на 6-й этаж, нашел эту комнату э 200, в ней нашел рыжего лысого человека, который, выслушав меня, не дал мне объявления.
      Кстати, о 6-х этажах. Позвольте, кажется, в этом доме есть лифты? Есть. Есть. Но тогда, в 1922 году, в лифтах могли ездить только лица с пороком сердца. Это во-первых. А во-вторых, лифты не действовали. Так что и лица с удостоверениями о том, что у них есть порок, и лица с непорочными сердцами (я в том числе) одинаково поднимались пешком в 6 этаж.
      Теперь другое дело. О, теперь совсем другое дело! На Патриарших прудах, у своих знакомых, я был совсем недавно. Благодушно поднимаясь на своих ногах в 6-й этаж, футах в 100 над уровнем моря, в пролете между 4-м и 5-м этажами, в сетчатой трубе, я увидал висящий, весело освещенный и совершенно неподвижный лифт. Из него доносился женский плач и бубнящий мужской бас:
      - Расстрелять их надо, мерзавцев!
      На лестнице стоял человек швейцарского вида, с ним рядом другой, в замасленных штанах, по-видимому механик, и какие-то любопытные бабы из 16-й квартиры.
      - Экая оказия, - говорил механик и ошеломленно улыбался.
      Когда ночью я возвращался из гостей, лифт висел там же, но был темный, и никаких голосов из него не слышалось. Вероятно, двое несчастных, провисев недели две, умерли с голоду.
      Бог знает, существует ли сейчас этот Центро- или Главхим, или его уже нет! Может быть, там какой-нибудь Химтрест, может быть, еще что-нибудь. Возможно, что давно нет ни этого Хима, ни рыжего лысого, а комнаты уже сданы и как раз на том месте, где стоял стол с чернильницей, теперь стоит пианино или мягкий диван и сидит на месте химического человека обаятельная барышня, с волосами, выкрашенными перекисью водорода, читает "Тарзана". Все возможно. Одно лишь хорошо, что больше туда я не полезу ни пешком, ни в лифте!
      Да, многое изменилось на моих глазах.
      Где я только не был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке - в Деловом дворе, на Старой площади - в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня и на Девичье поле. Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание - найти себе пропитание. И я его находил, правда скудное, неверное, зыбкое. Находил его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывал его странными, утлыми способами, многие из которых теперь, когда мне полегчало, кажутся уже мне смешными.