- Слово предоставляется следующему оратору - Пеленкину, - выкрикнул председатель, растерянно улыбаясь.
      - На каком основании рукавицы не выдали? И что мы, голыми руками этот балласт будем сгружать? Все. Пущай он мне ответит.
      - Каверзный вопрос, - прозвучал бас.
      - Вам слово для ответа предоставляется, - заметил председатель.
      - Много я видал ослов за сорок лет моей жизни, - начал Удэер...
      - Вечер воспоминаний, - заметил бас.
      - ...но такого, как предыдущий оратор, сколько мне припоминается, я еще не встречал. В самом деле, что я, Москвошвея, что ли? Или я перчаточный магазин на Петровке? Или, может, у меня фабрика есть, по мнению Пеленкина? Или, может быть, я рожу эти рукавицы? Нет! Я их родить не могу!
      - Мудреная штука, - заметил бас.
      - Стало быть, что ж он ко мне пристал? Мое дело - написать, я написал. Ну, и больше ничего.
      - И Пеленкина угробил захватом головы, - отметил бас.
      - Слово предоставляется следующему оратору.
      - Вот чего непонятно, - заговорил следующий оратор, - я насчет 115 процентов... Сколько нас учит арифметика, а равно и другие науки, каждый предмет может иметь только сто процентов, а вот как мы переработались на 15 процентов, пущай объяснит.
      - Ей-богу, интереснее, чем на борьбе в цирке, - заметил женский голос.
      - Передний пояс, - пояснил бас. Все взоры устремились на Удэера.
      - Я с удовольствием бы объяснил это жаждущему оратору, - внушительно заговорил Удэер, - если б он не производил впечатления явно дефективного человека. Что ж я буду дефективному объяснять? Судя по тому, как он тупо смотрит на меня, объяснений он моих не поймет!
      - Его надо в дефективную колонию отдать, - отозвался бас, который любил натравливать одного борца на другого.
      - Именно, товарищ! - подтвердил Удэер. - В самом деле, если работу выполнить всю целиком, так и будет работа на 100 процентов. Так? А если мы еще сверх этого что-нибудь сделаем, ведь это лишние еще проценты пойдут? Ведь верно?
      - Апсольман! - подтвердил бас.
      - Ну, вот мы, значит, сверх ста процентов, которые нам полагалось, еще наработали! Удовлетворяет это вас, глубокоуважаемый сэр? - осведомился Удэер у дефективного оратора.
      - Да что вы дефективного спрашиваете? - ответил бас. - Ты с ним и не разговаривай, ты меня спроси. Меня удовлетворяет!
      - Следующий оратор Фиусов, - пригласил председатель.
      - Нет, я не хочу, - отозвался Фиусов.
      - Почему? - спросил председатель.
      - Так, чего-то не хочется, - отозвался Фиусов, - снимаю.
      - Сдрефил парень?! - спросил вездесущий бас.
      - Сдрефил!! - подтвердил зал.
      - Ну, тогда Каблуков!
      - Снимаю!
      - Пелагеев!
      - Не надо. Не хочу.
      - И я не хочу! И я! И я! И я! И я! И я! И я!
      - Список ораторов исчерпан, - уныло сказал растерявшийся председатель, недовольный ослаблением оживления работы. - Никто, стало быть, возражать не желает?
      - Никто!! - ответил зал.
      - Браво, бис, - грохнул бас на галерее, - поздравляю тебя, Удэер. Всех положил на обе лопатки. Ты чемпион мира!,
      - Сеанс французской борьбы окончен, - заметил председатель, - то бишь... заседание закрывается!
      И заседание с шумом закрылось.
      * Михаил Булгаков. Шансон д'этэ
      [Летняя песня (от фр. chanson d'ete)]
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      ДОЖДЛИВАЯ ИНТРОДУКЦИЯ
      Лето 1923-е в Москве было очень дождливое. Слово "очень" следует здесь расшифровать. Оно не значит, что дождь шел часто, скажем, через день или даже каждый день, нет, дождь шел три раза в день, а были дни, когда он не прекращался в течение всего дня. Кроме того, раза три в неделю он шел по ночам. Вне очереди начинались ливни. Полуторачасовые густые ливни с зелеными молниями и градом, достигавшим размеров голубиного яйца.
      По окончании потопа, лишь только в небе появлялись первые голубые клочья, на улицах Москвы происходили оригинальные путешествия: за 5 миллионов переезжали на извозчиках и ломовых с одного тротуара на другой. Кроме того, можно было видеть мужчин, ездивших друг на друге, и женщин, шедших с ногами, обнаженными до пределов допустимого и выше этих пределов.
      В редкие антракты, когда небо над Москвой было похоже на взбитые сливки, москвичи говорили:
      - Ну, слава богу, погода устанавливается, уже полчаса дождя не было...
      На Тверскую и Театральную площадь выезжали несколько серо-синих бочек, запряженных в одну лошадь, управляемую человеком в прозодежде (брезентовое пальто и брезентовый же шлем). Через горизонтальную трубку, помещенную сзади бочки, сквозь частые отверстия сочилась по столовой ложке вода, оставляя сзади шагом едущей бочки сырую дорожку шириной в два аршина.
      Сидя у окна трамвая, я сделал карандашиком в записной книжке подсчет: чтобы полить Театральную площадь, нужно 90 таких одновременно работающих бочек, при условии если они будут ездить карьером.
      Небо на издевательство поливального обоза отвечало жуткими пушечными раскатами, косым пулеметным градом, выбивавшим стекла, и реками воды, затоплявшими подвалы. На Неглинном утонули две женщины, потому что Неглинка под землей прорвала трубу и взорвала мостовую. Пожарные команды работали, откачивая воду из кафе "Риш", извозчичьи клячи бесились от секшего града. Это было в июне и в июле. После этого сырой обоз исчез, и дождь принял нормальные формы.
      Но если обоз опять появится на Театральной, чтобы дразнить небеса, ответственность за гибель Москвы да ляжет на него.
      РАЗНОЦВЕТНЫЕ ГРИБЫ
      Дожди вызвали в Москве интересный грибной всход. Первыми появились на всех скрещениях красноголовцы. Это были милиционеры в новой форме. На них фуражки с красными околышами, черным верхом и зеленым кантом, зеленые же петлицы и зеленая же гимнастерка и галифе. Со свистками, кокардами и жезлами в чехлах, они имеют вид настолько бравый, что глаз приятно отдыхает на них. Милицейское же начальство положительно блестяще.
      Ревущие, воющие, крякающие машины в количестве 3 1/2 тысяч бегают по Москве и на всех перекрестках кокетливо-европейски объезжают изваянные красноголовые фигурки на зеленых ножках.
      Трамваи в Москве имеют стройный вид: ни на подножках, ни на дугах нет ни одного висящего, и никто - ни один человек в Москве - не прыгает и не соскакивает на ходу. Добился трамвайного идеала Московский Совет в каких-нибудь 5 - 6 дней гениальным и простым установлением 50 рублевого штрафа на месте преступления. Но в течение этих шести дней возле трамваев и в трамваях была порядочная кутерьма. Красноголовцы с квитанционными книжками выскакивали точно из-под земли и вежливо штрафовали ошалевших россиян.
      Наиболее строптивые платили не 50, а пятьсот и уже не на месте прыжка, а в милиции.
      ПОЗВОЛЬТЕ ПРИКУРИТЬ
      Трамвайный штраф имел совершенно неожиданные последствия. Ровно неделю тому назад на Лубянке я подошел на трамвайной остановке к гражданину и попросил у него прикурить. Вместо того чтобы протянуть мне папиросу, гражданин бросился от меня бежать. Решив, что он сумасшедший, я двинулся дальше по Театральному проезду и получил еще три отказа.
      При словах: "Позвольте прикурить", - граждане бледнели и прятали папиросы за спину. Прикурил я за колонной у Александровского пассажа рядом с "Мюром", причем дававший прикурить озирался, как волк. От него я узнал, что вышло постановление штрафовать за прикуривание на улице. Основание: бездельники задерживают спешащих на службу сов. работников.
      Чистосердечно признаюсь, я был в числе тех, кто поверил. Кончилось все через несколько дней заметкой в "Известиях", в которой московские жители именовались "обывателями". Но меланхолический тон заметки ясно показывал, что исполненный гражданского мужества автор и сам не прикуривал.
      Вслед за красными грибами выросли грибы невиданные: с черными головами. Молодые люди мужского и женского пола в кепи точь-в-точь таких, в каких бывают мальчики-портье на заграничных кинематографических фильмах. Черноголовцы имеют на руках повязки, а на животах лотки с папиросами. На кепи золотая надпись: "Моссельпром".
      Итак, Моссельпром пошел в окончательный и решительный бой с уличной нелегальной торговлей. Мысль великолепная, тем более что черноголовые, оказывается, безработные студенты. Но дело в том, что студенты любят читать книжки. Поэтому очень часто на животе лоток, а на лотке "Исторический материализм" Бухарина. "Исторический материализм", спору нет, книга интересная, но торговля имеет свои капризы и законы. Она требует, чтобы человек вертелся, орал, приставал, напоминал о своем существовании. Публика смотрит на черноголовых благосклонно, но товар иногда боится спрашивать у человека с книжкой, потому что приставать с требованием спичек к юноше, занятому чтением, - хамство. Может быть, он к экзамену готовится?
      Я бы на этих лотках написал золотом:
      "Книжке - время, а торговле - час".
      Мне лично больше всего понравился гриб белый. Это многоэтажный дом на Новинском бульваре, который вырос на месте недостроенных, брошенных в военное время, красных кирпичных стен.
      Строить, строить, строить! С этой мыслью нам нужно ложиться, с нею вставать. В постройке наше спасение, наш выход, успех. На выставке выросли уже павильоны, выросла железнодорожная ветка, из парков временами выходят блестящие лакированные трамвайные вагоны (вероятно, капитальный ремонт), но нам нужнее дома.
      ДАЧНИКИ, ЧЕРТ БЫ ИХ ВЗЯЛ!
      Итак, в этом году началось. Они двинулись тучами по всем линиям, расходящимся от Москвы, и сели окрестным пейзанам на шею. Пейзане приняли их как библейскую саранчу, но саранчу жирную и содрали с них за каждый час сидения сколько могли. Весь март Акулины и Егоры покупали на задаточные деньги коров, материал на штаны, косы и домашнюю посуду.
      Иван Иванычи и Марьи Иванны Забрали с собой керосиновые лампы, "Ключи счастья", одеяла, золотушных детей и поселились в деревянных курятниках и взвыли от комаров. Чрез неделю оказалось, что комары малярийные. Дачники питались пейзанским молоком, разведенным на 50% водой, и хиной, за которую в дачных аптеках брали в три раза дороже, чем в Москве. На всех речонках расселись паразиты с гнилыми лодками, на станциях паразитки с мороженым, пивом, папиросами, грязными черешнями. В зелени, лаская глаз, выросла красивая надпись:
      "Лото на Клязьме с 5 час. вечера" и повсюду: "Ресторан".
      На речонках и прудах до рассвета лопотали моторы. У станций стаями торчали бородачи в синих кафтанах и драли за 1/4 версты дороже, чем в Москве за 1 1/2 версты.
      За мясо, за яблоки, за дрова, за керосин, за синее молоко - вдвое!
      - Пляж у нас, господин, замечательный... Останетесь довольны. В воскресенье - чистый срам. Голье, ну, в чем мать родила, по всей реке лежат. Только вот - дож-жик! (В сторону.) Что это за люди, прости господи! Днем голые на реке лежат, ночью их черти по лесу носят!
      Пейзане вставали в 3 часа утра, чтобы работать, дачники в это время ложились спать. Днем пейзане доили коров, косили, жали, убирали, стучали топорами, дачники изнывали в деревянных клетушках, читали "Атлантиду" Бенуа, шлялись под дождем в тоскливых поисках пива, приглашали дачных врачей, чтобы их лечили от малярии, и по утрам пачками, зевая и томясь, стоя, неслись в дачных вагонах в Москву.
      Наконец дождь их доконал, и целыми батальонами "ни начали дезертировать. В Москву, в "Эрмитаж" и "Аквариум". Еще дней 5 - 6, и они вернутся все. Нету от них спасения!
      ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЙ АККОРД
      Дождь, представьте, опять пошел.
      Выйдем на берег.
      Там волны будут нам ноги лобзать.
      * Михаил Булгаков. Кондуктор и член императорской фамилии
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Кондуктора Московско-Белорусско
      Балтийской дороги снабжены инструкцией э
      85, составленной во времена министерства
      путей сообщения, об отдании разных
      почестей членам императорской фамилии.
      Рабкор
      Кондуктора совершенно ошалели.
      Бумага была глянцевитая, плотная, казенная, пришедшая из центра, и на бумаге было напечатано:
      "Буде встретишь кого-либо из членов профсоюза железнодорожников, приветствуй его вежливым наклонением головы и словами: "Здравствуйте, товарищ". Можно прибавить и фамилию, если таковая известна.
      А буде появится член императорской фамилии, то приветствовать его отданием чести согласно форме э 85 и словами: "Здравия желаю, ваше императорское высочество!" А ежели это окажется, сверх всяких ожиданий, и сам государь император, то слово "высочество" заменяется словом "величество".
      Получив эту бумагу, Хвостиков пришел домой и от огорчения сразу заснул. И лишь только заснул, оказался на перроне станции. И пришел поезд.
      "Красивый поезд, - подумал Хвостиков. - Кто бы это такой, желал бы я знать, мог приехать в этом поезде?"
      И лишь только он это подумал, зеркальные стекла засверкали электричеством, двери растворились, и вышел из синего вагона государь император. На голове у него лихо сидела сияющая корона, а на плечах - белый с хвостиками горностай. Сверкающая орденами свита, шлепая шпорами, высыпалась следом.
      "Что же это такое, братцы?" - подумал Хвостиков и оцепенел.
      - Ба! Кого я вижу? - сказал государь император прямо в упор Хвостикову. - Если глаза меня не обманывают, это бывший мой верноподанный, а ныне товарищ кондуктор Хвостиков? Здравствуй, дражайший!
      - Караул... Здравия желаю... засыпался... ваше... пропал, и с детками... императорское величество, - совершенно синими губами ответил Хвостиков.
      - Что ж ты какой-то кислый, Хвостиков? - спросил государь император.
      - Смотри веселей, сволочь, когда разговариваешь! - шепнул сзади свитский голос.
      Хвостиков попытался изобразить на лице веселье. И оно вышло у него странным образом. Рот скривился направо, и сам собой закрылся левый глаз.
      - Ну, как же ты поживаешь, милый Хвостиков? - осведомился государь император.
      - Покорнейше благодарим, - беззвучно ответил полумертвый Хвостиков.
      - Все ли в порядке? - продолжал беседу государь император. - Как касса взаимопомощи поживает? Общие собрания?
      - Все благополучно, - отрапортовал Хвостиков.
      - В партию еще не записался? - спросил император.
      - Никак нет.
      - Ну, а все-таки сочувствуешь ведь? - осведомился государь император и при этом улыбнулся так, что у Хвостикова по спине прошел мороз, градусов на 5.
      - Отвечай не заикаясь, к-каналья, - посоветовал сзади голос.
      - Я немножко, -ответил Хвостиков, - самую малость...
      - Ага, малость. А скажи, пожалуйста, дорогой Хвостиков, чей это портрет у тебя на грудях?
      - Это... Это до некоторой степени т. Каменев. - ответил Хвостиков и прикрыл Каменева ладошкой.
      - Тэк-с, - сказал государь император. - Очень приятно. Но вот что, багажные веревки у вас есть?
      - Как же, - ответил Хвостиков, чувствуя холод в желудке.
      - Так вот: взять этого сукина сына и повесить его на багажной веревке на тормозе, - распорядился государь император.
      - За что же, товарищ император? - спросил Хвостиков, и в голове у него все перевернулось кверху ногами.
      - А вот за это самое, - бодро ответил государь император, - за профсоюз, за "Вставай, проклятьем заклейменный", за кассу взаимопомощи, "Весь мир насилья мы разроем", за портрет, за "до основанья", а затем... и за тому подобное прочее. Взять его!
      - У меня жена и малые детки, ваше товарищество, - ответил Хвостиков.
      - Об детках И о жене не беспокойся, - успокоил его государь император. - И жену повесим, и деток. Чувствует мое сердце и по твоей физиономии я вижу, что детки у тебя - пионеры. Ведь пионеры?
      - Пи... - ответил Хвостиков, как телефонная трубка. Затем десять рук схватили Хвостикова.
      - Спасите! - закричал Хвостиков, как зарезанный.
      И проснулся.
      В холодном поту.
      * Михаил Булгаков. Чаша жизни
      (Веселый московский рассказ с печальным концом)
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Истинно, как перед богом, скажу вам, гражданин, пропадаю через проклятого Пал Васильича... Соблазнил меня чашей жизни, а сам предал, подлец!..
      Так дело было. Сижу я, знаете ли, тихо-мирно дома и калькуляцией занимаюсь. Ну, конечно, это только так говорится - калькуляцией, а на самом деле жалования - 210. Пятьдесят в кармане. Ну и считаешь: 10 дней до первого. Это сколько же? Выходит пятерка в день. Правильно. Можно дотянуть? Можно, ежели с калькуляцией. Превосходно. И вот открывается дверь, и входит Пал Васильич. Я вам доложу: доха на нем - не доха, шапка - не шапка! Вот сволочь, думаю! Лицо красное, и слышу я - портвейном от него пахнет. И ползет за ним какой-то, тоже одет хорошо.
      Пал Васильич сейчас же знакомит:
      - Познакомьтесь, - говорит, - наш, тоже трестовый. И как шваркнет шапку эту об стол, и кричит:
      - Переутомился я, друзья! Заела меня работа! Хочу я отдохнуть, провести вечер в вашем кругу! Молю я, друзья, давайте будем пить чашу жизни! Едем! Едем!
      Ну, деньги у меня какие? Я ж докладываю: пятьдесят. А человек я деликатный, на дурничку не привык. А на пятьдесят-то что сделаешь? Да и последние!
      Я и отвечаю:
      - Денег у меня...
      Он как глянет на меня.
      - Свинья ты, - кричит, - обижаешь друга?!
      Ну, думаю, раз так... И пошли мы.
      И только вышли, начались у нас чудеса! Дворник тротуар скребет. А Пал Васильич подлетел к нему, хвать у него скребок из рук и начал сам скрести.
      При этом кричит:
      - Я интеллигентный пролетарий! Не гнушаюсь работой!
      И прохожему товарищу по калоше - чик! И разрезал ее. Дворник к Пал Васильичу и скребок у него из рук выхватил. А Пал Васильич как заорет:
      - Товарищи! Караул! Меня, ответственного работника, избивают!!
      Конечно, скандал. Публика собралась. Вижу я - дело плохо. Подхватили мы с трестовым его под руки и в первую дверь. Ан на двери написано: "...и подача вин". Товарищ за нами, калоша в руках.
      - Позвольте деньги за калошу.
      И что ж вы думаете? Расстегнул Пал Васильич бумажник, и как заглянул я в него - ужаснулся! Одни сотенные. Пачка пальца в четыре толщиной. Боже ты мой, думаю. А Пал Васильич отслюнил две бумажки и презрительно товарищу:
      - П-палучите, т-товарищ.
      И при этом в нос засмеялся, как актер:
      - А-ха-ха.
      Тот, конечно, смылся. Калошам-то красная цена сегодня была полтинник. Ну, завтра, думаю, за шестьдесят купит.
      Прекрасно. Уселись мы, и пошло. Портвейн московский, знаете? Человек от него не пьянеет, а так, лишается всякого понятия. Помню, раков мы ели и неожиданно оказались на Страстной площади. И на Страстной площади Пал Васильич какую-то даму обнял и троекратно поцеловал: в правую щеку, в левую и опять в правую. Помню, хохотали мы, а дама так осталась в оцепенении. Пушкин стоит, на даму смотрит, а дама на Пушкина.
      И тут же налетели с букетами, и Пал Васильич купил букет и растоптал его ногами.
      И слышу голос сдавленный из горла:
      - Я вас? К-катаю?
      Сели мы. Оборачивается к нам и спрашивает:
      - Куда, ваше сиятельство, прикажете?
      Это Пал Васильич! Сиятельство! Вот сволочь, думаю!
      А Пал Васильич доху распахнул и отвечает:
      - Куда хочешь!
      Тот в момент рулем крутанул, и полетели мы как вихрь. И через пять минут - стоп на Неглинном. И тут этот рожком три раза хрюкнул, как свинья:
      - Хрр... Хрю... Хрю.
      И что же вы думаете! На это самое "хрю" - лакеи! Выскочили из двери и под руки нас. И метрдотель, как какой-нибудь граф:
      - Сто-лик.
      Скрипки:
      Под знойным небом Аргентины.
      И какой-то человек в шапке и в пальто и вся половина в снегу, между столиками танцует. Тут стал уже Пал Васильич не красный, а какой-то пятнистый и грянул:
      - Долой портвейны эти! Желаю пить шампанское! Лакеи врассыпную кинулись, а метрдотель наклонил пробор:
      - Могу рекомендовать марку...
      И залетали вокруг нас пробки, как бабочки.
      Пал Васильич меня обнял и кричит:
      - Люблю тебя! Довольно тебе киснуть в твоем Центросоюзе. Устраиваю тебя к нам в трест. У нас теперь сокращение штатов, стало быть, вакансии есть. А в тресте я царь и бог!
      А трестовый его приятель гаркнул: "Верно!" - и от восторга бокал об пол и вдребезги.
      Что тут с Пал Васильичем сделалось!
      - Что, - кричит, - ширину души желаешь показать? Бокальчик разбил - и счастлив? А-ха-ха. Гляди!!
      И с этими словами вазу на ножке об пол - раз! А трестовый приятель бокал! А Пал Васильич - судок! А трестовый - бокал!
      Очнулся я, только когда нам счет подали. И тут глянул я сквозь туман один миллиард девятьсот двенадцать миллионов. Да-с.
      Помню я, слюнил Пал Васильич бумажки и вдруг вытаскивает пять сотенных и мне:
      - Друг! Бери взаймы! Прозябаешь ты в своем Центросоюзе! Бери пятьсот! Поступишь к нам в трест и сам будешь иметь!
      Не выдержал я, гражданин. И взял я у этого подлеца пятьсот. Судите сами: ведь все равно пропьет, каналья. Деньги у них в трестах легкие. И вот, верите ли, как взял я эти проклятые пятьсот, так вдруг и сжало мне что-то сердце. И обернулся я машинально и вижу сквозь пелену - сидит в углу какой-то человек и стоит перед ним бутылка сельтерской. И смотрит он в потолок, а мне, знаете ли, почудилось, что смотрит он на меня. Словно, знаете ли, невидимые глаза у него - вторая пара на щеке.
      И так мне стало как-то вдруг тошно, выразить вам не могу!
      - Гоп, ца, дрица, гоп, ца, ца!!
      И кэк воком к двери. А лакеи впереди понеслись и салфетками машут!
      И тут пахнуло воздухом мне в лицо. Помню еще, захрюкал опять шофер и будто ехал я стоя. А куда - неизвестно. Начисто память отшибло...
      И просыпаюсь я дома! Половина третьего.
      И голова - боже ты мой! - поднять не могу! Кой-как припомнил, что это было вчера, и первым долгом за карман - хвать. Тут они - пятьсот! Ну, думаю, - здорово! И хоть голова у меня разваливается, лежу и мечтаю, как это я в тресте буду служить. Отлежался, чаю выпил, и полегчало немного в голове. И рано я вечером заснул.
      И вот ночью звонок...
      А, думаю, это, вероятно, тетка ко мне из Саратова.
      И через дверь, босиком, спрашиваю:
      - Тетя, вы?
      И из-за двери голос незнакомый:
      - Да. Откройте.
      Открыл я - и оцепенел...
      - Позвольте... - говорю, а голоса нету, - узнать, за что же?..
      Ах, подлец!! Что ж оказывается? На допросе у следователя Пал Васильич (его еще утром взяли) и показал:
      - А пятьсот из них я передал гражданину такому-то. - Это мне, стало быть!
      Хотел было я крикнуть: ничего подобного!!
      И, знаете ли, глянул этому, который с портфелем, в глаза... И вспомнил! Батюшки, сельтерская! Он! Глаза-то, что на щеке были, у него во лбу!
      Замер я... не помню уж как, вынул пятьсот... Тот хладнокровно другому:
      - Приобщите к делу. И мне:
      - Потрудитесь одеться.
      Боже мой! Боже мой! И уж как подъезжали мы, вижу я сквозь слезы, лампочка горит над надписью "Комендатура". Тут и осмелился я спросить:
      - Что ж такое он, подлец, сделал, что я должен из-за него свободы лишиться?..
      А этот сквозь зубы и насмешливо:
      - О, пустяки. Да и не касается это вас.
      А что не касается! Потом узнаю: его чуть ли не по семи статьям... тут и дача взятки, и взятие, и небрежное хранение, а самое-то главное - растра-та! Вот оно какие пустяки, оказывается! Это он, негодяй, стало быть, последний вечер доживал тогда - чашу жизни пил! Ну-с, коротко говоря, выпустили меня через две недели. Кинулся я к себе в отдел. И чувствовало мое сердце: сидит за моим столом какой-то новый во френче, с пробором.
      - Сокращение штатов. И кроме того, что было... Даже странно...
      И задом повернулся и к телефону.
      Помертвел я... получил ликвидационные... за две недели вперед 105 и вышел.
      И вот с тех пор без перерыва хожу... и хожу. И ежели еще неделька так, думаю, что я на себя руки наложу!..
      * Михаил Булгаков. Смычкой по черепу
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      В основе фельетона - истинное
      происшествие, описанное рабкором э 742.
      Дождалось наконец радости одно из сел Червонного, Фастовского района, что на Киевщине! Сам Сергеев, представитель райисполкома, он же заместитель, предместкома, он же голова охраны труда ст. Фастов, прибыл устраивать смычку с селянством.
      Как по радио стукнула весть о том, что сего числа Сергеев повернется лицом к деревне!
      Селяне густыми косяками пошли в хату-читальню. Даже 60-летний дед Омелько (по профессии - середняк), вооружившись клюкой, приплелся на общее собрание.
      В хате яблоку негде было упасть; дед приткнулся в уголочке, наставил ухо трубой и приготовился к восприятию смычки.
      Гость на эстраде гремел, как соловей в жимолости. Партийная программа валилась из него крупными кусками, как из человека, который глотал ее долгое время, но совершенно не прожевывал.
      Селяне видели энергичную руку, заложенную за борт куртки, и слышали слова:
      - Больше внимания селу... Мелиорации... Производительность... Посевкампания... середняк и бедняк... дружные усилия... мы к вам... вы к нам... посевматериал... район... это гарантирует, товарищи... семенная ссуда... Наркомзем... движение цен... Наркомпрос... тракторы... кооперация... облигации...
      Тихие вздохи порхали в хате. Доклад лился как река. Докладчик медленно поворачивался боком и наконец совершенно повернулся к деревне. И первый предмет, бросившийся ему в глаза в этой деревне, было огромное и сморщенное ухо деда Омельки, похожее на граммофонную трубу. На лице у деда была напряженная дума.
      Все на свете кончается, кончился и доклад. После аплодисментов наступило несколько натянутое молчание. Наконец встал председатель собрания и спросил:
      - Нет ли у кого вопросов к докладчику?
      Докладчик горделиво огляделся: нет, мол, такого вопроса на свете, на который бы я не ответил!
      И вот произошла драма. Загремела клюка, встал дед Омелько и сказал:
      - Я просю, товарищи, чтоб товарищ смычник по-простому рассказал свой доклад, бо я ничего не понял.
      Учинив такое неприличие, дед сел на место. Настала гробовая тишина, и видно было, как побагровел Сергеев.
      Прозвучал его металлический голос:
      - Это что еще за индивидуум?.. Дед обиделся.
      - Я не индююм... Я - дед Омелько. Сергеев повернулся к председателю:
      - Он член комитета незаможников?
      - Нет, не член, - сконфуженно отозвался председатель.
      - Ага! - хищно воскликнул Сергеев, - стало быть, кулак?!
      Собрание побледнело.
      - Так вывести же его вон!! - вдруг рявкнул Сергеев и, впав в исступление и забывчивость, повернулся к деревне не лицом, а совсем противоположным местом.
      Собрание замерло. Ни один не приложил руку к дряхлому деду, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не выручил докладчика секретарь сельской рады Игнат. Как коршун налетел секретарь на деда и, обозвав его "сукиным дедом", за шиворот поволок его из хаты-читальни.
      Когда вас волокут с торжественного собрания, мудреного нет, что вы будете протестовать. Дед упирался ногами в пол и бормотал:
      - Шестьдесят лет прожил на свете, не знал, что я кулак... а также спасибо вам за смычку!
      - Ладно, - пыхтел Игнат, - ты у меня поразговариваешь. Ты у меня разговоришься. Я тебе докажу, какой ты элемент.
      Способ доказательства Игнат избрал оригинальный. Именно, вытащив деда во двор, урезал его по затылку чем-то настолько тяжелым, что деду показалось, будто бы померкло полуденное солнце и на небе выступили звезды.
      Неизвестно, чем доказал Игнат деду. По мнению последнего (а ему виднее, чем кому бы то ни было), это была резина.
      На этом смычка с дедом Омелькой и закончилась.
      Впрочем, не совсем. После смычки дед оглох на одно ухо.
      x x x
      Знаете что, тов. Сергеев? Я позволю себе дать вам два совета (они также относятся и к Игнату). Во-первых, справьтесь, как здоровье деда.
      А во-вторых: смычка смычкой, а мужиков портить все-таки не следует.
      А то вместо смычки произойдут неприятности.
      Для всех.
      И для вас в частности.
      * Михаил Булгаков. Путешествие по Крыму
      Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
      OCR Гуцев В.Н.
      Хвала тебе, Ай-Петри великан,
      В одежде царственной из сосен!
      Взошел сегодня на твой мощный стан
      Штабс-капитан в отставке Просин!
      Из какого-то рассказа
      НЕВРАСТЕНИЯ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
      Улицы начинают казаться слишком пыльными. В трамвае сесть нельзя почему так мало трамваев? Целый день мучительно хочется пива, а когда доберешься до него, в небо вонзается воблина кость доказывается, пиво никому не нужно. Теплое, в голове встает болотный туман, и хочется не моченого гороху, а ехать под Москву в Покровское-Стрешнево.
      Но на Страстной площади, как волки, воют наглецы с букетами, похожими на конские хвосты.
      На службе придираются: секретарь - примазавшаяся личность в треснувшем пенсне - невыносим. Нельзя же в течение двух лет без отдыха созерцать секретарский лик!
      Сослуживцы - людишки себе на уме, явные мещане, несмотря на портреты вождей в петлицах.
      Домоуправление начинает какие-то асфальтовые фокусы, и мало того, что разворотило весь двор, но еще на это требует денег. На общие собрания идти не хочется, а в "Аквариуме" какой-то дьявол в светлых трусиках ходит по проволоке, и юродство его раздражает до невралгии.
      Словом, когда человек в Москве начинает лезть на стену, значит, он доспел, и ему, кто бы он ни был - бухгалтер ли, журналист или рабочий, - ему надо ехать в Крым.
      В какое именно место Крыма?
      КОКТЕБЕЛЬСКАЯ ЗАГАДКА
      - Натурально, в Коктебель, - не задумываясь, ответил приятель. - Воздух там, солнце, горы, море, пляж, камни. Карадаг, красота!
      В эту ночь мне приснился Коктебель, а моя мансарда на Пречистенке показалась мне душной, полной жирных, несколько в изумруд отливающих мух.