Когда я проснулся, она еще спала, и я встал, чтобы одеться. Я надел на себя все, когда она повернулась и посмотрела на меня:
      - Еще разок, потом уйдешь.
      - Ладно.
      Я снова разделся и забрался к ней. Она повернулась ко мне спиной, и мы сделали еще раз так же, как и прежде. После того, как я кончил, она не повернулась.
      - Ты еще ко мне придешь? - спросила она.
      - Конечно.
      - Ты живешь наверху?
      - Да. В 309-й. Я могу к тебе, или ты ко мне можешь.
      - Лучше ты ко мне, - ответила она.
      - Хорошо, - сказал я. Я оделся, открыл дверь, закрыл дверь, поднялся по лестнице, зашел в лифт и нажал на кнопку 3.
      Примерно неделю спустя, вечером, мы выпивали вина с Марти. Разговаривали о разном, неважном, а потом он сказал:
      - Господи, как мне ужасно.
      - Что, опять?
      - Ага. Моя девушка, Джини. Я тебе о ней рассказывал.
      - Да. Та, что живет в подвале. Ты в нее влюблен.
      - Ага. Ее вышибли из подвала. Она даже за подвал платить не могла.
      - Куда она пошла?
      - Не знаю. Пропала. Я слышал, что ее вышибли. Никто не знает, что она делала, куда пошла. Я сходил на собрание Анонимных Алкоголиков. Ее там не было. Мне плохо, Хэнк, мне в самом деле очень плохо. Я любил ее. Я скоро рехнусь, наверное.
      Я не ответил.
      - Что же мне делать, мужик? Просто на части все рвется...
      - Давай выпьем за ее удачу, Марти, чтоб ей повезло.
      Хорошую и долгую мы за нее пропустили.
      - Она нормальная была, Хэнк, ты должен мне поверить, она такая четкая.
      - Я тебе верю, Марти.
      Через неделю Марти выкинули на улицу за неуплату, а я устроился работать на мясокомбинат, а через дорогу там стояло два мексиканских бара. Нравились мне эти мексиканские бары. После работы от меня несло кровью, но всем это было до балды.
      Только когда я садился в автобус ехать к себе в каморку, носы начинали морщиться, на меня гадко смотрели, и я начинал себя чувствовать мерзким снова.
      Становилось легче.
      НАЕМНЫЙ УБИЙЦА
      Ронни должен был встретиться с теми двумя в немецком баре в Силверлэйке. Было 7.15 вечера. Он сидел за столиком один, пил темное пиво. Барменша - блондинка, приятная задница, а груди такие, что сейчас из блузки вывалятся.
      Ронни любил блондинок. Это как разница между коньками и роликами. Блондинки катаются на коньках, а остальные - на роликах. Блондинки даже пахнут по-другому.
      Но женщины - это всегда хлопоты, а для него хлопоты часто перевешивали радость.
      Иными словами, цена была слишком велика.
      Однако, мужику женщина время от времени необходима - хотя бы для того, чтобы доказать, что он ее может заполучить. Секс уже на втором месте. Этот мир - не для влюбленных и никогда не будет.
      7.20. Он махнул ей, чтобы принесла еще пива. Она подошла с улыбкой, неся пиво перед грудью. Вот такой она не могла не нравиться.
      - Вам нравится здесь работать? - спросил он.
      - О, да, со многими мужчинами знакомлюсь.
      - С хорошими мужчинами?
      - И с хорошими, и с другими.
      - А как вы их отличаете?
      - По виду.
      - А я какой?
      - О, - рассмеялась она, - хороший, конечно.
      - Вы заработали чаевые, - сказал Ронни.
      7.25. Сказали, в семь. Он поднял голову. Курт. С Куртом - еще один парень.
      Подошли к столику и сели. Курт махнул рукой, чтобы принесли графин.
      - "Бараны" ни хера не годятся, - сказал Курт. - Потерял на них в этом сезоне 500 баксов, ни больше, ни меньше.
      - Ты думаешь, Протро уже кранты?
      - Да, с ним уже все, - ответил Курт. - Кстати, это Билл. Билл, это Ронни.
      Они пожали друг другу руки. Подошла барменша с графином.
      - Джентльмены, - сказал Ронни, - это Кэти.
      - О, - сказал Билл.
      - О да, - сказал Курт.
      Барменша рассмеялась и отрулила, виляя задом.
      - Хорошее пиво, - сказал Ронни. - Я уже здесь с 7 часов жду. Точно вам говорю.
      - Тебе вовсе не надо напиваться, - заметил Курт.
      - А он надежный? - спросил Билл.
      - Самые лучшие отзывы, - ответил Курт.
      - Слушайте, - сказал Билл, - мне не нужна комедия. Это мои деньги.
      - А откуда я знаю, что ты не свинья? - спросил Ронни.
      - А откуда я знаю, что ты не подорвешь с двумя с половиной кусками?
      - Три куска.
      - Курт сказал, два с половиной.
      - Я только что поднял цену. Ты мне не нравишься.
      - Меня твоя жопа тоже не волнует. Я ведь запросто могу все и отменить.
      - Не отменишь. Такие, как ты, никогда не отменяют.
      - Ты этим занимаешься регулярно?
      - Да. А ты?
      - Ладно, джентльмены, - сказал Курт, - мне наплевать, на чем вы сговоритесь. Я получаю свою штуку за контракт.
      - Везунчик ты, Курт, - сказал Билл.
      - Ага, - подтвердил Ронни.
      - Каждый - специалист в своем деле, - сказал Курт, прикуривая.
      - Курт, откуда мне знать, что этот тип не слиняет с тремя кусками?
      - Не слиняет, иначе вылетит из бизнеса. Это единственное, что он умеет.
      - Это ужасно, - заметил Билл.
      - Что в этом ужасного? Он же тебе нужен, правда?
      - Ну, да.
      - И другим людям он нужен. Говорят, каждый человек в чем-то хорош. Вот он хорош в этом.
      Кто-то сунул монетку в музыкальный автомат. Они сидели, слушали музыку и пили пиво.
      - Хорошо бы этой блондинке засадить, - сказал Ронни. - И пежить ее так шесть часов кряду.
      - Я б тоже не отказался, - поддакнул Курт, - если б мог.
      - Давайте еще графин возьмем, - сказал Билл. - Что-то мне не по себе.
      - А чего волноваться? - спросил Курт. Он махнул барменше: еще один. Те 500 баксов, что я профукал на "Баранах", верну в Аните. Они открываются 26 декабря.
      Я там буду.
      - Башмак сядет в финале? - спросил Билл.
      - Я еще не читал газет. Наверняка, да. Он не сможет просто так бросить. Это у него в крови.
      - Лонгден же бросил, - сказал Ронни.
      - Так ему пришлось: старика приходилось привязывать к седлу.
      - А свой последний заезд выиграл.
      - Кампус придержал вторую лошадь.
      - Я думаю, лошадь не одурачишь, - сказал Билл.
      - Умный человек может одурачить все, стоит только захотеть, - ответил Курт. - Я, например, никогда в жизни не работал.
      - Ну да, - сказал Ронни, - а мне сегодня ночью придется.
      - И сделай все, как надо, малыш, - сказал Курт.
      - Я всегда все делаю, как надо.
      Они замолчали и просто пили пиво. Затем Ронни произнес:
      - Ладно, где эти чертовы деньги?
      - Получишь, получишь, - заверил его Билл. - Хорошо, что я захватил лишних 500.
      - Давай сейчас. Полностью.
      - Дай ему деньги, Билл. И, пока не передумал, мои тоже давай.
      Все было сотками. Билл пересчитал их под столом. Сначала свои получил Ронни, затем Курт. Проверили. Нормально.
      - Где? - спросил Ронни.
      - Вот, - ответил Билл, передавая ему конверт. - Адрес и ключ внутри.
      - Далеко отсюда?
      - Полчаса. По шоссе Вентура.
      - Можно у тебя кое-что спросить?
      - Конечно.
      - Зачем?
      - Зачем?
      - Да, зачем?
      - Тебе не все равно?
      - Все равно.
      - Тогда чего спрашиваешь?
      - Пива перепил, наверное.
      - Тебе уже пора, наверное, - сказал Курт.
      - Еще один графин, - ответил Ронни.
      - Нет, - сказал Курт, - вали давай.
      - Ну, ладно, блядь.
      Ронни проерзал вокруг стола, выбрался, пошел к выходу. Курт с Биллом сидели и смотрели ему вслед. Он вышел наружу. Ночь. Звезды. Луна. Дорога. Его машина. Он отпер дверь, влез, отъехал.
      Ронни тщательно проверил название улицы, а адрес - еще тщательнее. Оставил машину в полутора кварталах и вернулся к дому пешком. Ключ подошел. Он открыл дверь и вошел. В гостиной работал телевизор. Он прошел по ковру.
      - Билл? - спросил кто-то. Он прислушался к голосу. Она была в ванной. Билл? - Он распахнул дверь: вот она, в ванне, очень блондинка, очень белокожая, молодая.
      Она закричала.
      Он сомкнул руки вокруг ее горла и втолкнул ее под воду. Его рукава намокли. Она яростно дергалась и боролась. Так сильно, что ему пришлось залезть вместе с нею в ванну, прямо в одежде и со всеми делами. Ее нужно было придержать. Наконец, она затихла, и он ее отпустил.
      Одежда Билла оказалась не очень-то впору, зато сухая. Бумажник вымок, но его он оставил. Потом вышел, прошел полтора квартала до машины и уехал.
      ВОТ ЧТО ДОКОНАЛО ДИЛАНА ТОМАСА
      Вот что доконало Дилана Томаса.
      Сажусь в самолет со своей подругой, звукорежиссером, оператором и продюсером.
      Камера работает. Звукорежиссер пришпандорил маленькие микрофончики к подруге и ко мне. Лечу в Сан-Франциско на свой поэтический вечер. Я Генри Чинаски, поэт.
      Я глубок, я великолепен. Хуйня. Впрочем, да, хуйня у меня действительно великолепная.
      Канал 15 подумывает снять обо мне документальный фильм. На мне - чистая новая рубашка, а моя подруга экстазна, великолепна, ей чуть-чуть за тридцать. Она лепит, пишет, чудно занимается любовью. Камера тычется мне в лицо. Я делаю вид, что ее тут нет. Пассажиры наблюдают, стюардессы сияют, землю у индейцев украли, Том Микс помер, а я отлично позавтракал.
      Но не могу не думать о тех годах, что я провел в одиноких комнатах, когда кроме домохозяек, требовавших вернуть долг за квартиру, да ФБР ко мне никто не заходил. Я жил с крысами, мышами и винищем, а кровь моя ползала по стенам мира, который я не мог постичь, да и сейчас не могу. Чем жить их жизнью, я голодал; я сбежал в собственный разум и спрятался там. Закрыл все ставни и лыбился в потолок. Если и выходил куда-то, то только в бар, где клянчил выпивку, был мальчиком на побегушках, меня били в переулках сытые и обеспеченные люди, скучные и приличные. Ладно, в нескольких драках я победил, но только потому, что был психом. Целые годы я жил без женщин, питался ореховым маслом, черствым хлебом и вареной картошкой. Я был придурком, олухом, идиотом. Я хотел писать, но машинка вечно сдавалась в ломбард. Тогда я бросал и пил...
      Самолет взлетел, и камера заработала. Мы с подругой беседовали. Принесли выпивку. У меня были стихи и прекрасная женщина. Жизнь налаживалась. Но капканы, Чинаски, берегись капканов. Ты долго сражался за то, чтобы писать слова так, как хочется. Да не собьют тебя с толку подхалимаж и кинокамера. Помни, что сказал Джефферс - даже самый сильный может попасть в капкан, как Бог, прошедший однажды по земле.
      Так вот, Чинаски, ты - не Бог, расслабься и выпей еще. Может, надо сказать что-то глубокое для звукорежиссера? Нет уж, пусть потеет. Пусть все они попотеют. Это у них фильм горит. Проверь размеры облаков. Ты летишь с директорами из ИБМ, из "Тексако", из...
      Ты летишь с врагом.
      На эскалаторе из аэропорта мужик у меня спрашивает:
      - Че за камеры? Что тут происходит?
      - Я поэт, - отвечаю я.
      - Поэт? - переспрашивает он. - Как вас зовут?
      - Гарсиа Лорка, - отвечаю я....
      Ну ладно, на Норт-Биче все по-другому. Они там все молодые, ходят в джинсах, тусуются. А я старый. Где та молодежь двадцатилетней давности? Где Джо-Рывок?
      Где прочие? Так вот, я был в Сан-Франциско 30 лет назад, и Норт-Бича я избегал.
      А теперь по нему иду. Вижу свою физиономию на плакатах. Осторожней, старик, присоску уже прицепили. Крови жаждут.
      Мы с подругой идем с Марионетти. Вот они мы какие - гуляем вместе с Марионетти.
      С Марионетти хорошо, у него очень нежные глаза, и молоденькие девчонки тормозят его на улице поговорить. Теперь, думаю я, в Сан-Франциско можно было бы и остаться... но я знаю лучше; мне надо только обратно в Лос-Анжелес, к своему пулемету, установленному на окне в передний двор. Может, Бога они и поймали, но Чинаски слушает советы дьявола.
      Марионетти уходит, а тут битницкая кофейня. Я раньше никогда не бывал в битницких кофейнях. И вот теперь я - в битницкой кофейне. Нам с подругой дают самое лучшее - по 60 центов за чашку. Круто. Оно того не стоит. Ребятишки сидят, сербают кофе и ждут, чтоб оно произошло. Ничего не произойдет.
      Мы переходим через дорогу в итальянское кафе. Марионетти возвращается с парнем из Сан-Франциско Кроникл, который в своей колонке написал, что я лучший мастер рассказа после Хемингуэя. Я объясняю ему, что он неправ: уж не знаю, кто лучше всех после Хемингуэя, но это не Г.Ч. Я слишком беззаботен. Недостаточно сил вкладываю. Устал.
      Возникает вино. Паршивое. Дамочка приносит суп, салат, миску пельменей. Еще одна бутылка плохого вина. Мы не приступаем ко второму - слишком наелись. Базар бессвязен. Мы и не напрягаемся, чтобы блеснуть. А может, и не можем. Уходим.
      Плетусь за ними в горку. Иду со своей прекрасной подругой. Меня начинает рвать.
      Паршивое вино. Салат. Суп. Пельмени. Я всегда блюю перед чтениями. Хороший знак.
      Край подкатывает. Пока я взбираюсь на горку, мне в брюхо уперт нож.
      Нас сажают в комнату, оставляют несколько бутылок пива. Я просматриваю стихи. Я в ужасе. Рыгаю в раковину, рыгаю в сортир, рыгаю на пол. Готов.
      Самая большая толпа после Евтушенко... Выхожу на сцену. Горячая срань. Горячая срань Чинаски. За мной стоит холодильник, в нем полно пива. Я открываю дверцу и достаю одно. Сажусь и начинаю читать. Они заплатили по 2 доллара с рыла.
      Прекрасные люди, впрочем. Некоторые настроены довольно враждебно с самого начала. _ меня ненавидит, _ меня обожает, остальная треть не врубается, какого черта. У меня есть такие стихи, которые только усилят ненависть, я знаю. Хорошо, когда чувствуется вражда, от нее голова свободнее.
      - Лора Дэй, встаньте, пожалуйста. Покажись, любовь моя.
      Она встает, машет руками.
      Меня больше начинает интересовать пиво, нежели поэзия. Между стихотворениями я разговариваю, сухое банальное дерьмо, скучно. Я Х.Богарт. Я - Хемингуэй. Я - срань горячая.
      - Читай стихи, Чинаски! - орут они.
      И они правы, знаете ли. Пытаюсь придерживаться стихов. Но большую часть времени я еще и у дверцы холодильника. Работа от этого только спорится, а они свое уже заплатили. Мне рассказывали, как Джон Кейдж однажды вышел на сцену, съел яблоко, ушел, получил тысячу долларов. Я прикинул, что надо выпить еще несколько.
      Так, закончилось. Столпились вокруг. Автографы. Они приехали из Орегона, Лос-Анжелеса, Вашингтона. И хорошенькие славненькие девчонки тоже. Вот что доконало Дилана Томаса.
      Снова наверху у нас, пьем пиво и разговариваем с Лорой и Джо Крысяком. Внизу ломятся в дверь.
      - Чинаски! Чинаски! - Джо спускается их отфутболить. Я - рок-звезда. Наконец, я тоже иду вниз, некоторых впускаю. Некоторых я даже знаю. Голодающие поэты.
      Редакторы малюсеньких журналов. Пролезают и те, кого я не знаю. Ладно, ладно - запирайте двери!
      Выпиваем. Выпиваем. Выпиваем. Эл Масантик в ванной падает и раскраивает себе череп. Прекрасный поэт, этот Эл.
      Ладно, все говорят одновременно. Просто еще одна неряшливая пивная пьянка. Потом редактор малюсенького журнальчика начинает колотить какого-то гомика. Мне это не нравится. Я пытаюсь их развести. Разбивают окно. Я сталкиваю их с лестницы. Я всех сталкиваю с лестницы, кроме Лоры. Вечеринка окончена. Ну, не совсем.
      Начинаем мы с Лорой. Начинаем мы с моей любовью. Характерец у нее ого-го, у меня - ей под стать. Как обычно, из-за ерунды. Я говорю, чтоб она катилась к чертям.
      Она катится.
      Просыпаюсь через несколько часов, а она стоит посреди комнаты. Я подскакиваю с кровати и крою ее последними словами. Она на меня прыгает.
      - Я тебя убью, сукин сын!
      Я пьян. Она меня валит на пол в кухне. Рожа у меня разбита, идет кровь. Она прокусывает мне руку. Я не хочу умирать. Я не хочу умирать! Будь проклята страсть! Я забегаю в кухню и выливаю себе на руку полбутылки йода. Она выкидывает мои трусы и рубашки из своего чемодана, забирает свой билет на самолет. Снова в пути. У нас снова все кончено навсегда. Я ложусь обратно в постель и слушаю, как ее каблучки цокают под горку.
      На обратном пути в самолете камера снова работает. Парни с Канала 15 сейчас все выяснят про жизнь. Камера останавливается на дырке у меня в руке. Я держу стакан с двойной порцией.
      - Джентльмены, - говорю я, - с женщиной никогда ничего не выйдет. Абсолютно никак и никогда.
      Все они кивают, соглашаясь. Звукорежиссер кивает, оператор кивает, продюсер кивает. Кивают и некоторые пассажиры. Всю дорогу я пью по-тяжелой, смакуя свою скорбь, как говорится. Что поэту делать без скорби? Она ему нужна так же, как пишущая машинка.
      Конечно, бар в аэропорту тоже мой. В любом случае был бы моим. Камера идет в бар за мной. Парни в баре озираются, поднимают стаканы и говорят о том, как с женщиной ничего никогда не может выйти.
      За чтения я хапнул 400 долларов.
      - А зачем камера? - спрашивает сидящий рядом.
      - Я поэт, - объясняю ему я.
      - Поэт? - переспрашивает он. - Как вас зовут?
      - Дилан Томас, - отвечаю я.
      Поднимаю стакан, опустошаю его залпом, смотрю прямо перед собой. Поехали.
      НЕТ ШЕИ И ГАДОК, КАК ЧЕРТ
      У меня живот крутило, а она снимала меня, пока я потел и подыхал в очереди, наблюдая, как какая-то пышечка в коротком лиловом платьице и на высоких каблуках расстреливает из воздушки отряд пластмассовых уточек. Я сказал Вики, что сейчас вернусь, попросил у девчонки за стойкой одноразовый стаканчик и немного воды и заглотил свои алка-зельцеры. Откинулся на спинку и вспотел.
      Вики была счастлива. Мы сваливали из города. Мне нравилось, когда Вики счастлива. Она заслужила свое счастье. Я встал, сходил в мужскую комнату и хорошенько просрался. Когда я вышел, пассажиров уже звали на посадку. Гидроплан был не очень большой. Два пропеллера. Мы зашли последними. Там помещалось всего шесть или семь.
      Вики села в кресло второго пилота, а мне состряпали сиденье из той штуки, которая складывается над дверью. Вперед! СВОБОДА! Мой ремень безопасности не работал.
      На меня уставился какой-то японец.
      - У меня ремень не работает, - сказал я ему. Он ответил мне счастливой ухмылкой.
      - Соси говно, малыш, - сказал я ему. Вики все время оглядывалась на меня и улыбалась. Она была счастлива - как дитя с конфеткой, 35-летним гидропланом.
      Полет занял двенадцать минут, и мы ударились о воду. Я не срыгнул. Выбрался наружу. Вики мне все про него рассказала:
      - Самолет построили в 1940 году. У него в днище дырки. Он управлял рулями рукояткой с крыши. Я ему говорю: "Мне страшно," - а он отвечает: "Мне тоже".
      В получении всей информации я целиком зависел от Вики. У меня не очень хорошо получалось разговаривать с людьми. Ладно, упаковались мы в автобус, потея, хихикая и переглядываясь. От конца очереди на автобус до гостиницы было квартала два, и Вики меня информировала:
      - Вот здесь можно есть, вот тебе винная лавка, вот бар, вот тут опять можно поесть, вот еще одна винная лавка...
      Номер был ничего, выходил вперед, на самую воду. Телевизор работал смутно и сомневаясь, и я хлопнулся на постель и стал его смотреть, пока Вики распаковывалась.
      - Ох, я просто в восторге от этого места! - говорила она. - А ты нет?
      - Да.
      Я встал, сходил вниз, через дорогу и купил пива и льда. Льдом набил раковину и сунул в него пиво. Я выпил 12 бутылок пива, после 10-й поцапался из-за чего-то с Вики, допил остальные две и уснул.
      Когда я проснулся, Вики уже купила сундучок для льда и теперь рисовала что-то на крышке. Вики была ребенком, романтиком, но за это я ее и любил. Во мне жило столько мрачных демонов, что такому я был только рад.
      "Июль 1972. Авалон Каталена" вывела она печатными буквами на сундучке. Грамотно писать она не умела. Никто из нас не умел.
      Потом она нарисовала меня, а ниже - "Нет шеи и гадок, как черт".
      Затем изобразила дамочку, а под ней написала: "Генри может отличить хорошую попку на вид".
      И в кружочке: "Только Бог знает, что он делает со своим носом".
      И еще: "У Чинаски роскошные ноги".
      Кроме этого она нарисовала большое количество разнообразных птичек, солнышек, звездочек, пальм и океан.
      - Ты в состоянии позавтракать? - спросила она. Никто из моих предыдущих женщин меня не баловал. А мне нравилось, когда меня баловали; я чувствовал, что я это заслужил. Мы пошли и отыскали сравнительно приличное место, где можно было есть за столиком снаружи. За завтраком она меня спросила:
      - Ты правда выиграл Пулитцеровскую Премию?
      - Какую Пулитцеровскую Премию?
      - Вчера вечером ты сказал мне, что выиграл Пулитцеровскую Премию. 500,000 долларов. Ты сказал, что тебе пришла лиловая телеграмма об этом.
      - Лиловая телеграмма?
      - Да, а еще ты сказал, что обставил Нормана Мейлера, Кеннета Коча, Дайану Вакоски и Роберта Крили.
      Мы доели и побродили вокруг. Все местечко состояло из пяти-шести кварталов. Всем было по семнадцать. Сидели и апатично чего-то ждали. Правда, не все. Было там и несколько туристов, пожилых, решивших во что бы то ни стало хорошенько оттянуться. Они сердито заглядывали в витрины и топали по мостовым, испуская лучи: у меня есть деньги, у нас есть деньги, у нас больше денег, чем у вас, мы лучше вас, нас ничего не волнует; все говно, а вот мы - ни фига не говно, и мы знаем все, смотрите на нас.
      Со своими розовыми распашонками, зелеными распашонками и голубыми распашонками, с квадратными белыми гниющими туловищами, шортами в полосочку, безглазыми глазами и безротыми ртами они шли, очень пестрые, как будто цвет может пробудить смерть и превратить ее в жизнь. Карнавал американского распада на параде - они не имели ни малейшего представления о том, какое изуверство творят над самими собой.
      Я бросил Вики, поднялся наверх, сгорбился над машинкой и выглянул в окно.
      Безнадежно. Всю свою жизнь я хотел быть писателем, а теперь, когда у меня есть шанс, не прет. Ни коррид, ни бокса, ни молодых сеньорит. Даже проблесков вдохновения нет. Выебан и высушен. Не могу пришпилить слово к бумаге, меня загнали в угол. Осталось только лечь и умереть. Но я же всегда воображал себе это по-другому. Писание, я имею в виду. Может, из-за того фильма Лесли Ховарда.
      Или из того, что вычитал о жизни Хемингуэя или Д.Г.Лоуренса. Или Джефферса.
      Писать можно начинать по-всякому. Пишешь себе некоторое время. Потом знакомишься с кем-нибудь из писателей. С хорошими и плохими. Но у всех души жестяных побрякушек. Это понимаешь сразу же, как только попадаешь с ними в одну комнату.
      На каждые 500 лет приходится только один хороший писатель, а ты - не он, и они, вероятнее всего, - тоже не те. Мы все выебаны.
      Я включил телевизор и посмотрел, как мешок врачей и медсестер изрыгает свои любовные беды. Они не трогали. Не удивительно, что на них свалилось столько напастей. Они только и делали, что разговаривали, спорили, курвились, искали. Я уснул.
      Меня разбудила Вики.
      - О, - сказала она, - я чудно провела время!
      - Да?
      - Я встретила этого человека на лодке и спросила: "Куда вы едете?", а он сказал:
      "Я лодочное такси, развожу людей по их яхтам," и я сказала: "о-кей," а стоило это всего пятьдесят центов, и я с ним каталась несколько часов. Пока он развозил людей по яхтам. Это было чудесно.
      - А я смотрел каких-то врачей и медсестер, - ответил я, - и мне стало тоскливо.
      - Мы катались на лодке много часов, - продолжала Вики, - я дала ему свою шляпу поносить, а он подождал, пока я схожу за бутербродом с морским ушком. Он себе ногу ободрал, когда упал с мотоцикла вчера вечером.
      - Колокола здесь звонят каждые пятнадцать минут. Это достает.
      - Мне удалось все яхты рассмотреть. Там одни старые пьяницы. С некоторыми - молодые женщины в сапогах. С некоторыми - молодые парни. Настоящие старые пьяные распутники.
      Если б у меня только была способность Вики собирать информацию, подумал я, я бы в самом деле смог что-нибудь написать. А я же: вынужден сидеть и ждать, пока само придет. Как только оно приходит, я могу и так им вертеть, и этак, и выжимать его - но не могу ходить его искать. Получается писать только о том, как пьешь пиво, ездишь на скачки и слушаешь симфоническую музыку. Жизнь не совсем искалечена, но и не полна. Как я стал таким ограниченным? Раньше у меня хоть кишки были. Что стало с моими кишками? Мужики что, действительно стареют?
      - А когда я сошла с лодки, то увидела птицу. Я с ней поговорила. Ты не против, если я куплю птицу?
      - Нет, не против. Где она?
      - В квартале отсюда. Давай сходим посмотрим?
      - Почему бы и нет?
      Я что-то на себя надел, и мы спустились. Там сидела эта зеленая клякса с разлитыми сверху красными чернилами. Не очень большая, даже для птицы. Но, по крайней мере, не срала каждые три минуты, как остальные, это уже приятно.
      - У него нет шеи. Он на тебя похож. Поэтому мне его и хочется. Это персиколицый попугай-неразлучник.
      Мы вернулись с персиколицым попугаем-неразлучником в клетке. Поставили на стол, и Вики назвала его "Авалоном". Она сидела и разговаривала с ним:
      - Авалон, привет, Авалон... Авалон, Авалон, привет, Авалон... Авалон, о, Авалон...
      Я включил телевизор.
      Бар был в порядке. Мы с Вики сели, и я сообщил ей, что сейчас развалю это место напополам. Раньше я, бывало, разваливал бары напополам, а сейчас только говорил о том, как развалю их.
      В баре играла банда. Я встал и пошел танцевать. По-современному танцевать легко.
      Просто пинаешься руками и ногами в разные стороны, а шею либо держишь неподвижно, либо мотаешь головой, как сукин сын какой-нибудь, а все думают, какой ты четкий. Так можно людей дурачить. Я танцевал и волновался за свою пишущую машинку.
      Потом сел рядом с Вики и заказал еще выпить. Схватил Вики за голову и повернул ее в сторону бармена:
      - Смотри, она красавица, чувак! Правда, красавица?
      Тут вошел Эрни Хемингуэй со своей седой крысячьей бородкой.
      - Эрни, - сказал я, - а я думал, ты это дробовиком сделал?
      Хемингуэй рассмеялся.
      - Что ты пьешь? - спросил я.
      - Я угощаю, - ответил он.
      Эрни купил нам выпить и сел. Выглядел он похудевшим.
      - Я написал рецензию на твою последнюю книгу, - сообщил ему я. - И плохо о ней отозвался. Прости.
      - Все в порядке, - ответил Эрни. - Как тебе островок?
      - Это для них, - ответил я.
      - В смысле?
      - Публике повезло. Они всем довольны: трубочками с мороженым, рок-концертами, пением, свингом, любовью, ненавистью, мастурбацией, горячими собаками, кантри-танцами, Иисусом Христом, роликовыми коньками, спиритуализмом, капитализмом, коммунизмом, обрезанием, комиксами, Бобом Хоупом, лыжами, рыбалкой убийствами кегельбаном дебатами, чем угодно. Они не ждут многого и много не получают. Великолепная тусовка, что и говорить.
      - Ну и речь.
      - Ну и публика.
      - Ты разговариваешь, как персонаж из раннего Хаксли.
      - Мне кажется, ты не прав. Я в отчаяньи.
      - Однако, - сказал Хемингуэй, - люди становятся интеллектуалами, чтобы не быть в отчаяньи.
      - Люди становятся интеллектуалами, потому что боятся, а не отчаиваются.
      - А разница между страхом и отчаяньем в...
      - Бинго! - ответил я, - интеллектуал!.. стакан мне...
      Чуть позже я рассказал Хемингуэю про свою лиловую телеграмму, а потом мы с Вики ушли и вернулись к нашей птичке и нашей постельке.
      - Бесполезно, - сказал я, - у меня весь желудок - как открытая рана, в нем лежит девять десятых моей души.
      - Попробуй вот это, - сказала Вики и протянула мне стакан воды и Алку-Зельцер.
      - Иди поброди, - сказал я, - я сегодня не в состоянии.
      Вики пошла и побродила, и два или три раза возвращалась проверить, все ли у меня нормально. Я сходил, поел, вернулся с двумя упаковками пива и нашел старое кино с Генри Фондой, Тайроном Пауэром и Рэндольфом Скоттом. 1939 год. Все такие молоденькие. Невероятно. Мне тогда было семнадцать. Но повезло мне, разумеется, больше, чем им. Я по-прежнему жив.
      Джесс Джеймс. Играли плохо, очень плохо. Вернулась Вики и рассказала мне множество поразительных вещей, а затем залезла ко мне на постель и стала смотреть Джесса Джеймса. Когда Боб Форд уже собирался застрелить Джесса (Тай Пауэр) в спину, Вики застонала и помчалась в ванную прятаться. Форд сделал свое дело.
      - Все кончено, - сказал я, - можешь выходить.
      Это было лучшим мгновением нашей поездки на Каталину. Больше ничего существенного не произошло. Перед уездом Вики сходила в Торговую Палату и поблагодарила их за то, что она так хорошо провела время. Также она сказала спасибо женщине из "Рундука Дэйви Джоунза" и накупила там подарков для своих друзей Литы, Уолтера, Авы, для своего сына Майка и кой-чего для меня, и кой-чего для Энни, и еще что-то для мистера и миссис Кроти, были там и другие, но я их забыл.
      Мы сели на катер с нашей клеткой, нашей птицей, нашим сундучком для льда, нашим чемоданом и нашей электрической пишущей машинкой. Я нашел местечко на корме катера, мы там сели, и Вики взгрустнулось, поскольку все закончилось. Хемингуэя я встретил на улице, он по-хиппистски пожал мне руку и спросил, не еврей ли я и вернусь ли я еще, на что я ответил нет про еврея и не знаю, вернусь или нет, это зависит от моей дамы, а он сказал, я не хочу совать нос в ваши частные дела, а я ответил, Хемингуэй, смешно ты базаришь, а весь катер накренился влево, стал качаться и подпрыгивать, а молодой человек, похоже, недавно прошедший курс электротерапии, прошел по палубе, раздавая всем бумажные пакеты на предмет поблевать. Я подумал, может, гидросамолет и лучше, всего двенадцать минут, а народу значительно меньше, а Сан-Педро уже медленно надвигается на нас, цивилизация, цивилизация, смог и убийство, так гораздо лучше гораздо лучше, безумцы и пьянчуги - последние святые, оставшиеся на земле. Я никогда не ездил верхом, не был в кегельбане, а также не видел Швейцарских Альп, а Вики посматривала на меня с этой своей очень детской улыбкой, и я подумал, она действительно поразительная женщина, что ж, должно и мне когда-то повезти хоть немного, и я вытянул ноги и посмотрел прямо перед собой. Мне нужно было посрать еще разок, и я решил начать пить поменьше.