— Оба дизеля — самый полный вперед! Руль — право на борт! Курс — сто восемьдесят градусов!

Его хриплый голос звучит резко.

Прыгнуть за борт и плыть? Я пристегиваю баллон со сжатым воздухом, торопливо вожусь с застежками своего спасательного жилета. Как грохочут дизели! Сколько так может продолжаться? Я вполголоса считаю секунды посреди шума голосов, доносящихся из кормового люка.

Что Старик задумал? Сто восемьдесят градусов — на зюйд [101]! Мы несемся прямиком на африканский берег.

Кто-то орет:

— Левый дизель отказал!

Неужели весь этот бешеный моторный рев — всего лишь один дизель?

Внезапная вспышка в кругу люка боевой рубки заставляет меня задрать голову вверх. Лицо шефа вблизи меня озаряется ослепительной вспышкой магния.

— Осветительные снаряды! — отрывисто произносит он. Его голос напоминает лай.

Грохот дизеля сводит меня с ума. Мне хочется зажать уши, чтобы заглушить дробь детонаций в его цилиндрах. Нет, лучше успокоиться, открыть рот, как меня научили в артиллерии, ведь в любой миг может последовать другой выстрел.

Слышу свой собственный счет. Пока я бормочу числа, на корме снова раздается панический вопль:

— Вода быстро прибывает в трюме электромоторного отделения…

Я никогда не плавал раньше в спасательном снаряжении. Даже на учениях. Как близко от нас находятся их патрульные суда? Слишком темно — никто не заметит нас в воде. А что касается течения — оно сильное, Старик сам так сказал. Оно разнесет нас в разные стороны. Если нам придется плыть, значит, поплывем. У поверхности течение выходит из Средиземноморья, это значит — прямиком в Атлантику. А там нас и подавно никто не отыщет. Чушь. Я перепутал: оно втащит нас в Средиземное море. Поверхностное течение… глубинное. Лучше считай — продолжай считать! Чайки. Их крючковатые клювы. Студенистая плоть. Добела обклеванные черепа, покрытые слизью…

Сбиваясь со счета, я добираюсь до трехсот восьмидесяти, когда командир снова кричит:

— ТРЕВОГА!

Он спускается вниз по лестнице, левая нога, правая нога, совершенно спокойно, все как всегда — все, кроме его голоса:

— Эти ублюдки пускают осветительные ракеты — словно их прохватил понос из этих поганых ракет!

Он овладевает своим голосом:

— Там наверху светло, как днем!

Что теперь? Разве мы не собираемся прыгать за борт после всего этого? Что он задумал? Похоже, рапорты с кормы вовсе не беспокоят его.

Носовой крен лодки распластывает меня по передней переборке поста управления. Ладонями рук я осязаю у себя за спиной холодную влажную лакировку. Я ошибаюсь, или мы погружаемся быстрее обычного? Камнем идем на дно!

Воцаряется адская неразбериха. На центральный пост вваливаются люди, скользят, падают во весь рост. Один из них в падении ударяет меня головой в живот. Я поднимаю его на ноги. Не могу узнать, кто это был. Или в этой круговерти я не расслышал команды «Все на нос!»?

Стрелка! Она продолжает поворачиваться… но ведь лодка была удифферентована для тридцати метров. Тридцать метров: она уже давно должна была бы замедлить свое движение. Я концентрирую свое внимание на стрелке — но она исчезает в сизом дыму. Клубы дыма с кормы пробиваются на пост управления.

Шеф крутит головой во все стороны. На какую-то долю секунды я вижу на его лице настоящий ужас.

Стрелка… она движется слишком быстро.

Шеф отдает команду для рулей глубины. Старый трюк — динамически удержать лодку. Увеличить давление на плоскости глубинных рулей посредством электромоторов. Но разве они работают на полных оборотах? Я не слышу привычного гудения. Работают ли они вообще?

Толкающийся и скользящий кошмар вытесняет собой все остальное. И рыдания — кто бы это мог быть? В этом жалком полусвете никто не узнаваем.

— Носовые рули заклинило! — докладывает оператор, не оборачиваясь.

Шеф не сводит луча своего смотрового фонарика с глубинного манометра. Несмотря на дым, я вижу, как быстро двигается стрелка: пятьдесят… шестьдесят… Когда она переваливает за семьдесят, командир приказывает:

— Продуть цистерны!

Резкий свист сжатого воздуха успокаивающе действует на мои натянутые нервы. Слава богу, хоть теперь наша посудина обретет какую-то плавучесть.

Но стрелка продолжает двигаться. Ну конечно, так и должно быть: она будет продолжать поворачиваться, пока лодка, постепенно прекратив падение, не начнет подниматься. На это всегда требуется некоторое время.

Но теперь-то — она должна остановиться! Мои глаза крепко зажмурены, но я принуждаю их открыться и посмотреть на глубиномер. Стрелка не выказывает даже малейшего желания попробовать остановиться. Все продолжается по-прежнему… восемьдесят… сто метров.

Я вкладываю в свой взгляд всю силу своей воли, пытаясь задержать тонкую черную полоску металла. Бесполезно: она проходит сто десять метров и продолжает движение.

Может, наши баллоны со сжатым воздухом не обеспечивают достаточной плавучести?

— Лодка неуправляема, не можем удержать ее, — шепчет шеф.

Что это значит? Не можем удержать — не можем удержать? Пробоины в корпусе… Неужели мы стали слишком тяжелыми? Это конец? Я все еще сижу, съежившись около люка.

На какой глубине треснет корпус высокого давления? Когда порвется стальная кожа, натянутая на ребра шпангоута?

Указатель стрелки проходит отметку сто пятьдесят метров. Я больше не в силах глядеть на него. Я поднимаюсь, нашаривая поручни. Давление. В моей голове проносится один из уроков, вдолбленных в нее шефом: на большой глубине давление воды буквально сжимает лодку, уменьшая ее объем. Поэтому лодка приобретает избыточный вес по сравнению с фактически вытесненной ею водой. То есть, чем больше нас сдавливает, тем тяжелее мы становимся. Плавучесть пропадает, остаются лишь сила притяжения и все возрастающее ускорение падения.

— Двести! — объявляет шеф. — Двести десять — двести двадцать…

Его слова эхом отдаются в моей голове: двести двадцать метров, а мы все еще падаем!

Я не дышу. В каждый миг может раздаться надрывный скрежет, а затем — потоки зеленой воды.

Когда же это произойдет?

Что-то подсказывает мне, что когда вода начинает прорываться внутрь, все начинается с одной струйки.

Вся лодка стонет и трещит: я слышу отрывистый, как выстрел из пистолета, рапорт, затем глухой, скрипучий звук, от которого у меня кровь стынет в жилах. Этот адский звук становится все пронзительнее и пронзительнее, напоминая визг циркулярной пилы на высоких оборотах.

Снова отрывистый рапорт, и снова треск и скрежет.

— Проходим двести шестьдесят метров! — кричит странный голос. У меня подкашиваются ноги. Я едва успеваю ухватиться за гардель, выдвигающий перископ. Тонкий проволочный трос больно врезается в мою ладонь.

Так вот как это происходит.

Стрелка скоро доберется до двухсот семидесяти. Раздается еще один удар бича. Я начинаю догадываться: это вылетают заклепки. Корпус лодки сварен и заклепан, а давление превышает то, которое в состоянии выдержать швы и заклепки.

Фланцы! Эти проклятые отверстия на корпусе!

Голос поет:

— Призри на меня, господи, и не отврати лик свой…

Семинарист? Почему на посту управления столпилось столько людей? Отчего здесь такой разгром?

Внезапно сильный удар сбивает меня с ног. Я падаю ничком, попадаю рукой в чье-то лицо, поднимаюсь, опершись на чье-то тело в кожаной куртке. Через носовой люк доносятся крики, а потом, подобно эху, им в ответ раздаются вопли с кормы. Лязг и звон, пайолы непрестанно подпрыгивают. Каскадом обрушивается звук бьющегося стекла, словно завалилась рождественская елка. Еще один тяжелый удар, вслед за которым слышится гулкое эхо — и еще один. А теперь скрежет на высокой ноте, распиливающий меня пополам. Вся лодка бешено дрожит, сотрясаемая целой серией глухих ударов, будто нас волокут по огромному полю, усыпанному булыжниками. Снаружи доносятся чудовищный стонущий вой, затем жуткий скрежет, еще пара оглушительных толчков. И внезапно все прекратилось. Кроме пронзительного свиста.

— Приехали! — четко выговариваемые слова долетают словно из-за отдаленной двери. Это голос командира.

Лежа на спине, я барахтаюсь до тех пор, пока не удается подогнуть ноги в тяжелых сапогах под себя, с трудом встаю, наклоняюсь, теряю опору, падаю на колени. В моем горле зарождается крик, который я успеваю вовремя подавить.

Свет! Что случилось с освещением? Аварийное электропитание — почему никто не включает его? Я слышу бульканье воды. Это в трюме? Забортная вода не стала бы булькать.

Я пробую различить звуки и определить их. Крики, шепоты, бормотания, высокие панические ноты, вопросы Старика:

— Почему не рапортуют? — И тут же следом повелительным голосом. — Я требую рапорты по полной форме!

Наконец-то свет! Полусвет! Что все эти люди делают здесь? Я моргаю, прикрываю рукой глаза, пытаюсь разглядеть что-то в полутьме, улавливаю отдельные слова, один или два вскрика. Похоже, громче всего шум, доносящийся с кормы. Боже! Что все-таки случилось?

Иногда передо мной мелькает лицо Старика, иногда — шефа. Слышатся обрывки рапортов. Иногда слышны целые фразы, иногда — лишь фрагменты слов. Мимо меня на корму проносятся люди с расширенными от ужаса глазами. Один врезается в меня, едва не сбив с ног.

— Лопата песка, — кто произнес эти слова? Конечно же, Старик.

— Лопата песка под нашим килем!

Я пытаюсь понять: наверху сейчас должна быть ночь. Не дегтярно-черная, но и не лунная. Никакой самолет не мог обнаружить нас в такой темени. Ковровая бомбардировка — они никогда не проводятся ночью. Может, это был все-таки артиллерийский снаряд? Корабельная артиллерия? Береговая? Но Старик ведь заорал: «Самолет!» А это гудение перед разрывом?

Шеф отрывистыми, словно лай, командами отрывает своих людей, вцепившихся в пиллерсы, и возвращает их на свои боевые посты.

Что будет дальше? «Приехали!» Каменистое дно — наш корпус высокого давления — мы уязвимы, словно сырое яйцо [102]! Этот безумный скрежет — словно трамвай на повороте. Ну конечно же: мы на полном ходу врезались в скалы на дне. Других объяснений быть не может. С обоими двигателями, работающими на максимальной мощности, и носом, направленным прямо вниз. Подумать только, что лодка выдержала все это: сталь, растянутая давлением практически до точки разрыва, а потом еще и сам удар о дно.

Не то трое, не то четверо людей лежат на полу. Старик темной массой стоит под люком боевой рубки, положив одну руку на трап.

Отчетливо, словно колокол над сумятицей выкрикиваемых команд, я слышу монотонное пение Семинариста:

Славен, славен тот день,

Когда не будет ни грехов, ни отчаяния,

И мы войдем в землю обетованную…

Ему не удалось закончить псалом. Вспыхивает карманный фонарик. Помощник по посту управления правой рукой наносит ему сильный удар в челюсть. Судя по звуку, у него сломаны передние зубы. Сквозь дымку я вижу его широко раскрытые от изумления глаза и кровь, текущую изо рта.

Малейшее движение причиняет мне боль. Видно, я ударил обо что-то правое плечо, впрочем, и обе берцовые кости тоже. Стоит едва пошевелиться, и я чувствую себя так, словно с трудом бреду в глубокой воде.

Перед моим мысленным взором встает перекресток Гибралтарского пролива: африканский берег справа, тектонические плиты, спускающиеся к середине морского ложа, и на этом склоне, посередине между африканским побережьем и самой глубокой частью пролива — наше крохотное суденышко.

Неужели Старик — этот одержимый — неужели он надеялся вопреки любому здравому смыслу, что британцы не будут настороже? Разве не было понятно сразу, какая массированная защита будет приготовлена к нашему приходу? А теперь он стоит, одна рука — на трапе, помятая фуражка — на голове.

Первый вахтенный офицер разинул рот, его лицо преобразилось в испуганную маску, на которой читается всего лишь один вопрос.

Где шеф? Он исчез.

Акустик докладывает:

— Сонар вышел из строя!

Оба оператора рулей глубины остались сидеть за панелью управления, словно им еще есть чем управлять.

Лимб перископа болтается на проводе. Забавно — с ним уже случалась такая поломка! Могли бы делать их понадежнее. А так, скажем прямо, смахивает на халтурную работу.

Тут я впервые обращаю внимание на пронзительные свист и шипение в носовом отсеке: неужели вода прорвалась и там тоже? Треснувшие и давшие течь фланцы! Какие отверстия существуют в носовой части корпуса? Конус высокого давления должен был выдержать, иначе бы все уже давно было бы кончено. Течь через разрыв — это происходит быстрее.

Мы ушли на дно, словно камень. Просто чудо, что лодка не переломилась, когда мы свалились на дно, да нас еще и протащило по нему. И это сумасшедшее приземление случилось на глубине, на которую лодка вообще не была рассчитана! Вдруг я почувствовал уважение к нашей посудине и ее живучести. Сталь тонкая, но первоклассная. Замечательное качество. Превосходно сработано.

Внезапно меня озаряет догадка. Старик намеренно направил наше тонущее судно в более мелкие воды. Повернул на юг! Быстрый спринт по направлению к берегу, и Старик спас нас. Снимите перед ним шляпы! Поставил все на карту и бросился вперед на одном дизеле. Если бы он промедлил мгновение, то грунт, на котором мы сейчас лежим, был бы недосягаем.

Но что это дало? Вместо надрывного пения струящейся воды я отчетливо слышу странный звук витшивитшивитш.

Я напрягаю слух. Это шум винтов. В этом не приходится сомневаться — и он приближается.

Новый звук заставляет всех застыть на месте, как по мановению волшебной палочки. Вот они и добрались до нас. Убийцы! Они прямо над нашими головами.

Я наклоняю голову, съеживаю плечи и искоса смотрю на неподвижные фигуры. Старик кусает нижнюю губу. На носу и на корме тоже услышали этот звук: все голоса замокли, как по команде.

Мы под прицелом! Мы смотрим прямо в дуло направленного на нас пистолета. Когда же палец нажмет на спусковой крючок?

Никто не шевельнется, даже не моргнет глазом. Все застыли, словно соляные столпы.

Витшивитшивитшвитшивитш.

Звук — лишь от одного винта: витшивитшивитшивитшивитш. Он не меняется. Его высокий, монотонный напев теребит мои нервы. Корабль на поверхности идет малым ходом, иначе мы не могли бы расслышать, как винт отталкивается от воды. Судя по звуку — турбинный двигатель, клапана не стучат.

Но ведь, в конце-то концов, с крутящимся винтом они не могут постоянно торчать у нас над головой! Скоро этот свист должен будет затихнуть. Боже, что все это значит?

Я не вижу лица Старика: чтобы разглядеть его, мне придется протиснуться вперед, а я не осмеливаюсь сделать это. Я стою на месте, мои мускулы напряжены. Не дышу.

Вот — Старик промолвил что-то своим глухим басом:

— Круг почета — они проделывают свой круг почета.

И я понимаю. Судно наверху описывает круг, как можно меньшего размера, прямо над нами. С рулем, повернутым до предела, закручивая на воде воронку. А в ее центре находимся мы.

Они очень точно представляют, где мы находимся.

Свист ни затихает, ни нарастает. Где-то рядом с собой я слышу скрип зубов, затем приглушенный вздох. Затем еще один — более похожий на сдавленный стон.

Круг почета! Старик прав: они ждут, когда мы поднимемся на поверхность. Им требуется хоть какое-то подтверждение — наши обломки, вытекшая солярка, несколько останков тел.

Но почему эти свиньи не сбрасывают ни одной бомбы?

Я слышу, как капает вода. Никто не шевелится. Старик снова ворчит:

— Круг почета! — и повторяет еще раз. — Круг почета!

Кто-то хнычет. Должно быть, это опять Семинарист.

Слова заполняют мой череп. Велосипедная гонка на длинную дистанцию в Хемнице. Бешеное мельтешение ног. Затем медленный проезд с поднятыми, машущими руками, огромный золотой венок, надетый на плечи, свисает на грудь — победитель! Круг почета! В конце — блестящий фейерверк, по окончании которого толпа, напоминающая гигантского черного червя, озабоченно устремляется домой, вытянувшись к трамвайной остановке.

Витшивитшивитшвитш…

С кормы, переданные шепотом от одного к другому, поступают рапорты. Я не могу разобрать их: слышу лишь биение винта. Его звук заполняет меня целиком. Мое тело превращается в барабан, резонирующий под однообразно пульсирующими ударами винта.

Семинарист продолжает скулить. Никто не смотрит друг на друга, уставившись на пайолы, либо на стены поста управления, словно ожидаю, что там появятся картинки. У кого-то вырывается: «Иисус!», и Старик хрипло смеется.

Витшивитшивитшвитш… Все кажется таким далеким. Перед моими глазами стоит мутная пелена. Или это дым? У нас опять где-то возгорание? Я фокусирую зрение. Но голубоватая дымка не пропадает. Так и есть — дым! Но вот откуда — одному богу известно!

Я слышу слова «Горючее вытекает!» Бог мой, только утечки топлива нам и не хватало! Я вижу блестящие разводы, змееподобные узоры в духе Art Nоuveau, мраморный обрез бумаги, исландский мох…

Я пытаюсь успокоить себя. Течение — оно может выручить. Подхватит переливчатое маслянистое пятно, унесет его за собой и рассеет.

Но что толку? Томми хорошо знакомы с течением. Тут они у себя дома. Они учтут его в своих расчетах, они ведь не вчера появились на свет. Кто знает, сколько горючего вылилось из наших цистерн. Но если вытекло много, может, оно и к лучшему. Чем больше, тем лучше: Томми решат, что они действительно прикончили нас. Вот только какой танк дал течь?

Снова внутри меня поднимается невообразимая круговерть. Я хочу на волю, вырваться из окружающих меня стальных джунглей труб и механизмов, сбежать от ставших абсолютно бесполезными клапанов и устройств. Внезапно на меня находит приступ горького цинизма. В конце концов, этого ты и хотел. Тебе до зарезу надоела спокойная жизнь. Ты пожелал испытать немного героизма для разнообразия. «Чтобы однажды встать перед неотвратимым…» Ты был опьянен подобными желаниями. «…Там, где матери не будут опекать нас, где нам не встретится ни одна женщина, где царит только реальность, суровая во всем своем величии…» Ну, вот это она и есть — та самая реальность.

Я не могу дольше выносить такие мысли. Во мне уже нарастает чувство жалости к самому себе, и я замечаю, что бормочу себе под нос:

— Срань, срань господня!

Скрежет их винта такой громкий, что никто не может слышать меня. Мое сердце готово выскочить из глотки. Череп готов расколоться на части.

Ждать.

Кажется, что-то слегка царапает вдоль всего корпуса лодки — или у меня начались галлюцинации?

Ждать — ждать — ждать.

Доселе я никогда не знал, что такое — не иметь в руках никакого оружия. Ни молотка, чтобы обрушить его на чью-либо голову, ни гаечного ключа, чтобы всем своим весом вложиться в силу его удара.

Этот витшивитш наверху ничуть не ослабевает. Просто не верится! Почему до сих пор не было Асдика?

Может быть, у них нет его на борту. Или, может, мы лежим в углублении? Оказались в таком положении, что они не могут обнаружить нас? В любом случае, мы приземлились не на песок, это точно. Стон и скрежет были вызваны тем, что нас протащило по скалам.

Командир громко втягивает воздух, затем бормочет:

— Невероятно! Спикировал точно на нас, прямо из темноты!

Так он, значит, размышляет о самолете.

Я задерживаю дыхание, сколько в силах выдержать, затем делаю судорожный вдох. Мои зубы раздвигаются, и единым хриплым вздохом я до краев наполняю себя воздухом. Снова задерживаю дыхание, сжимаю воздух, который внутри меня, и проталкиваю его вглубь — моему горлу опять не хватает воздуха.

Когда грянут бомбы? Как долго еще эти свиньи намерены забавляться с нами? Мой желудок сжимается. Им не надо даже выстреливать бомбы при помощи пускового устройства. Достаточно просто скатить жестянку за борт — очень просто, словно ненужную бочку.

С кормы на пост управления шепотом передаются рапорты. Кажется, Старик не обращает на них никакого внимания.

— …обычная авиационная бомба — контактный взрыватель — прямо рядом с лодкой — на одном уровне с орудием — невероятно — в такую темень — и тем не менее! — слышу я его бормотание.

Сумасшествие было гнать нас в эту трещину между двумя материками. Это не могло кончиться ничем хорошим… Каждый мог понять это. И Старик это знал! Знал все это время, с того самого момента, как по радио приказали прорываться. Как только он прочитал ту радиограмму, он знал, что мы наполовину обречены. Именно поэтому он и хотел высадить нас двоих на берег в Виго.

Что он сейчас говорит?

Все, кто находятся на посту управления, слышат его слова:

— Какая вежливая компания — у них там, наверху, победный парад!

Его ирония оказывает влияние на людей. Люди поднимают головы, начинают шевелиться. Постепенно работа на центральном посту возобновляется. Сгорбившись, ступая на цыпочках, двое моряков пробираются на корму, огибая встречающиеся на пути препятствия.

Я отрешенно взираю на Старика: обе руки глубоко засунуты в карманы подбитого мехом жилета, правая нога — на ступеньке трапа. Вырванный из темноты лучом фонарика, он виден всем и каждому, и заметно, что он ведет себя так же, как и всегда. Он даже демонстрирует нам снисходительное пожатие плечами.

Где-то гремят инструментами.

— Тихо! — тут же одергивает их командир.

Из трюма доносится бульканье. Оно началось уже давно, но я сейчас впервые обращаю на него внимание. Я вздрагиваю: мы лежим неподвижно. Почему же в трюме булькает? Черт, похоже, уровень воды под пайолами поднимается.

Старик продолжает представлять нашему вниманию весь репертуар своей героики:

— Они беспокоятся о нас. Чего нам еще желать?

Затем ужасное завывание винтов начинает стихать. Никаких сомнений — они уходят. Командир поворачивает голову то в одну сторону, то в другую, чтобы лучше слышать замирающий звук. Только я собрался вздохнуть полной грудью, как свист винтов возвращается назад с прежней силой.

— Интересно, — замечает Старик и кивает шефу.

Из их перешептывания я разбираю лишь:

— Не выдержали… утечка топлива… да…

Затем Старик шипит штурману:

— Как долго они уже крутятся на своей карусели?

— Целых десять минут, господин каплей! — шепчет Крихбаум. Он не сдвинулся, чтобы ответить, лишь едва заметно повернул голову в сторону.

— Дай бог им здоровья! — говорит командир.

Только теперь я замечаю, что второго инженера здесь нет. Вероятно, он отправился в кормовой отсек. Там, похоже, вышло из строя все, что только можно, но и из носового тоже поступили катастрофические рапорты. Я расслышал не все из них. Какое счастье, что у нас на борту два инженера. Такое редко случается: двое на одной лодке. Повезло — нам повезло! Мы падаем на дно, а милостивый Боже подбрасывает под наш киль лопату песка. И в довершение всего — два инженера. Нам везет как никогда — как утопленникам…

Старик придает своему лицу соответствующее выражение:

— Где второй инженер?

— В машинном отсеке, господин каплей!

— Пусть проверит аккумуляторные батареи.

Внезапно кажется, будто во всех отсеках одновременно наступает чрезвычайная ситуация. Я обращаю внимание на пронзительный свист, который уже какое-то время звучит в моих ушах. Его источник находится, по-видимому, в дизельном отделении. Течь. Наш дифферент — на корму. Мы, конечно, ударились носом о грунт, но корма заметно перевешивает, значит, вода прибывает в кормовом отсеке. Почему не удифферентовать лодку на нос? В нормальных условиях мы уже должны были бы запустить трюмные помпы. Но основная трюмная помпа вышла из строя, да и смогла бы она вообще действовать при огромном внешнем давлении? Триста метров! Ни одна лодка еще не бывала на такой глубине! Наша помпа явно не предназначена для нее. Я смотрю сквозь люк назад, на корму. Что — то не так в унтер-офицерском отделении? Почему там столько людей? Аварийное освещение… ни черта не видать.

Старик прислонился к отсвечивающей серебром трубе перископа. Я вижу его вытянувшееся в горизонтальном направлении бедро, но не могу разглядеть, на чем он сидит. Правой рукой он массирует свое колено, словно стараясь унять боль. Его фуражка наполовину сползла назад, на шею, высвободив спутанные космы волос.

Вдруг его лицо настораживается. Он опирается двумя руками по обе стороны от себя и, оттолкнувшись ими, встает на ноги. Уже не шепотом он спрашивает шефа:

— Сколько воды мы набрали? Какие цистерны плавучести повреждены? Какие нельзя продуть? Можем ли мы откачать воду, которая уже на борту?

Вопросы сыпятся один за другим:

— Почему не работает основная трюмная помпа? Можно ли ее исправить? Если полностью продуть все неповрежденные цистерны и емкости, даст ли это нам достаточно плавучести?

Шеф поводит плечами, словно пробуя размять затекшие мышцы спины, затем делает два или три бесполезных шага. Помощник по посту управления тоже зашевелился.

Я напрягаю свои мозги: лодка разделена на три отсека. Очень хорошо. Ну и что это может дать нам сейчас? Если бы Старик закрыл люк, ведущий с центрального поста в кормовой отсек — если допустить такое, ведь нам от него сейчас нет никакой пользы — и если бы мы герметично задраили его, то пост управления и носовой отсек будут в сухости и сохранности. В этом можно не сомневаться. А потом нам останется только ждать, когда кончится кислород. Итак, отбросим эту идею. Продолжай думать, говорю я себе. Если основная трюмная помпа вышла из строя, то у нас еще имеется в запасе сжатый воздух. Но достаточно ли его осталось после тщетной попытки, предпринятой нами ранее? Кто знает, не нарушилась ли герметичность резервуаров сжатого воздуха? Без трюмной помпы и сжатого воздуха на нас можно ставить крест. Ясно одно: мы должны запустить помпу и сделать продувку. Уменьшить нас вес и добиться плавучести. А что произойдет, если цистерны плавучести больше не в состоянии вообще удержать в себе воздух — если он немедленно устремиться наружу через пробоину или ослабленное соединение, как только мы начнем продувать? Что, если он просто пузырями уйдет на поверхность, ничуть не приподняв нас?

Повсюду проникает зловонный запах. Ошибиться невозможно — газ из аккумуляторов — значит, их элементы тоже накрылись. Они хрупкие. Сначала взрыв, а потом удар о дно… Сможем мы сдвинуться с места или нет — зависит в первую очередь от аккумуляторных батарей. Если мы остались без аккумуляторов…

— Шевелитесь! — это командует шеф.

— Живее, живее! — это уже боцман.

И непрестанно поступающие шепотом донесения, в основном с кормы. Я слышу их, но больше не в состоянии что-либо воспринимать.

Через центральный пост пробираются гротескно пошатывающиеся из стороны в сторону люди, пытающиеся удержать равновесие. Я прижимаюсь к кожуху перископа, мучимый сознанием своей бесполезности, что я путаюсь под ногами.

Второго вахтенного офицера, совсем рядом со мной, тоже заставили отодвинуться в сторону. Теперь морякам нечем заняться. Обычно для них всегда находится много работы на корабле, который сел на мель. Но наш корабль затонул. На затонувших кораблях морякам делать нечего.

Где-то поблизости от меня раздается пыхтение помощника по посту управления. Вилли Оловянные Уши. Наверное, сейчас хорошо быть глухим. Ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не обонять, вжаться в палубу — но пайолы сделаны из стали, в них не зароешься. У нас есть горючее — это гарантировано. Но кто, черт побери, знает, потребуется ли оно нам когда-нибудь? Притворяться бессмысленно: мы в западне. На этот раз нам не ускользнуть, никакое маневрирование не спасет. Нас словно гвоздями пришили. Наша стальная банка держится — это тоже гарантировано — но они превратили ее в гроб. Без плавучести мы останемся лежать здесь до Судного дня. Восставшее из гроба тело… с трехсотметровой глубины. Чудо-парни германского флота!

На тусклом фоне освещения поста управления рулями глубины я вижу, что плечи командира едва заметно опустились. Невольно беря с него пример, я тоже позволяю себе расслабиться. Чувствую облегчение вдоль всей своей спины. Ромбовидная мышца — именно ее только что отпустила судорога. Главная мышца плеча — однажды заученное запоминается навсегда. Курсы анатомии в Дрездене. Дурацкая возня с трупами. Отравившиеся газом были лучше всех: они сохранялись дольше умерших естественной смертью. Зал, полный скелетов, и каждому придана поза античной скульптуры. Собрание нелепых костяных статуй: Дискобол, Борец, Мальчик, вытаскивающий занозу.

— Забавно, — слышу я шепот командира, обращенный к манометру. Он поворачивается ко мне и продолжает. — Он вот так спикировал на меня, отвернул, слегка ушел в сторону. Я видел все, как днем!

Мне не видно движений его руки; он окончательно сбивает меня с толка. Похоже, в данный момент для него существует лишь тот самолет:

— Возможно, было две бомбы — я не мог определить наверняка!

Воздух повис дымчатыми голубыми слоями. Трудно дышать. Пахнет газом. Двое в кают-компании снимают крышку с первой батареи. В свете аварийной лампы, падающем через люк, я вижу, что один из них держит в левой руке полоску синей лакмусовой бумаги, а правой направляет измерительный щуп, достает его и смачивает лакмусовую бумажку. Я уставился на этих двоих, как на мальчиков-служек у алтаря во время торжественной мессы.

Едва слышны команды шефа:

— Немедленно влейте туда раствор извести. Затем выясните, сколько банок вытекло!

Значит, в трюмной воде в аккумуляторном отделении содержится кислота. Много банок должно было треснуть и вытечь, и серная кислота, вступив в реакцию с морской водой, привела к образованию паров хлора. Так вот что так ужасно воняет.

Старик поставил на карту слишком много, теперь пришла пора расплачиваться. А что он мог поделать? Мы должны быть благодарны за это сборищу сумасшедших в Керневеле, господам штабным офицерам. Мы будем на их совести.

В моей голове раздается издевательский хохот: «Совесть! Какая совесть?! Для Керневела мы являемся всего-навсего номером. Зачеркните и забудьте о нем! На верфи строят новую лодку, а в резерве личного состава полно экипажей».