Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Подлодка [Лодка]

ModernLib.Net / Военная проза / Буххайм Лотар-Гюнтер / Подлодка [Лодка] - Чтение (стр. 13)
Автор: Буххайм Лотар-Гюнтер
Жанр: Военная проза

 

 


Следующий красный заголовок: «Выдержки из речи капитан-лейтенанта Л.

Мне прекрасно известно, как женщины могут сломить боевой дух бойца, но я также знаю, что они могут укрепить решимость своих мужей. Я убедился в этом, когда обнаружил, что именно женатые мужчины возвращаются после отпуска лучше отдохнувшие, готовые выйти в новый боевой поход против врага. Необходимо, чтобы младшие офицеры знали, чего они могут ждать от жены солдата. Я был счастлив иметь возможность неоднократно принимать у себя дома за чашкой кофе жен почти всех своих подчиненных, узнать их поближе и сказать им, что от них требуется все их мужество. Я уверен, что многим из них эти визиты придали новые силы, и поэтому я попросил свою жену поддерживать с ними постоянную переписку.

Нужна железная воля, чтобы сохранить здоровье и преодолеть незначительные временные трудности. Если два солдата достойны Железного креста, а возможно наградить лишь одного из них, я предпочитаю удостоить им человека, который остается на борту и продолжает выходить в море на боевые задания, нежели того, кому улыбнувшаяся фортуна позволила стать сержантом либо унтер-офицером, и кто поэтому должен вернуться на берег, чтобы там выполнять свой воинский долг. Все-таки Железный крест — это не медаль паломника, а награда за храбрость, проявленную перед лицом врага, которую, получив однажды, необходимо подтверждать снова и снова».

Я едва могу поверить собственным глазам: так значит, это и есть букварь нашего первого вахтенного офицера! Тут же я снова натыкаюсь на еще один шедевр мысли:

«Во время длительных походов против врага неопытными солдатами бьется много посуды. Хорошо известно, что убеждения не дают положительных результатов, особенно если учесть, что волнение на море сильно осложняет процедуру накрывания столов для приема пищи. Каждую неделю ко мне поступает рапорт с перечнем перебитой посуды. Если недостача слишком значительна, стюарды должны питаться из оловянных мисок в течение трех дней. Еще одним действенным наказанием является запрет на курение. В отношение заядлых картежников запрещение на три дня играть в карты творит настоящие чудеса».

Далее следует страница, отпечатанная на ротопринте.

«Неукоснительное соблюдение субординации на борту я почитаю делом своей чести. Естественно, в гавани более уместно — нежели в море, где достаточно, чтобы кто-нибудь подал команду „Смирно“ в момент, когда командир входит в каюту — если старший по званию из присутствующих солдат докладывает о том, что выполнено, по образцу рапорта вахтенного офицера, дежурящего на мостике. Находясь в гавани, во время подготовки к следующему походу, по меньшей мере один раз в день необходимо проводить смотр личного состава. Особое внимание хочу обратить на ритуал поднятия флага. В море также необходимо периодически проверять состояние шкафов и поддерживать чистоту и порядок на всей лодке.

Однажды в море у меня умер один человек и двое были ранены. В качестве замены я взял добровольца — обычного матроса с немецкого парохода. Ему было девятнадцать лет, и он ходил на германских судах с тех пор, когда ему еще не исполнилось четырнадцать. Он взошел на борт в соломенной шляпе на голове и сказал: «Салют, кэп! Я тут надумал наняться к вам». В нем не было ничего от настоящего солдата. Я отдал его на воспитание моему лучшему унтер-офицеру, который научил его, как надо ходить и стоять, и внушил ему элементарные представления о воинской службе. Спустя четырнадцать дней он принимал присягу. По этому случаю мы погрузились под воду, носовой кубрик был убран флагами, и вся церемония прошла очень торжественно. Новобранец заранее выучил текст присяги наизусть. В свою очередь, я рассказал ему об обязанностях немецкого солдата. Вокруг сидела команда, одетая в тропические форменные рубашки коричневого цвета. Готовясь к знаменательному дню, они подстригли друг друга и заранее выбрали песню, достойную сопровождать такой праздник. И надо сказать, пение удалось им на славу. В заключение мы вручили молодому матросу устав службы. Один из членов команды переписал его красивым почерком».

Мое особое любопытство привлек заголовок «Праздники и застолья»:

«В рождественский пост каждый отсек сиял электрическими свечами, украшавшими рождественские венки, которые сделали, связав вместе салфетки и туалетную бумагу, покрашенную зеленой краской. Рождественскую выпечку готовили целых четырнадцать дней, и каждый смог насладиться ее вкусом, совсем как дома. В сочельник в носовом отсеке, украшенном по случаю праздника, поставили рождественскую елку, изготовленную своими руками. Появился святой Николай [46], завернувшийся в обычную простыню, так как мы находились в тропиках, и выдал каждому солдату сладости и книгу с памятной надписью. Все это сопровождалось прекрасными песнопениями и подобающими речами… вообще, у нас на корабле часто звучит музыка. Например, свободные от вахты узнают о погружении, заслышав волнующий марш «К погружению», который звучит для нашего шефа, управляющего рулями глубины. А когда вахтенным необходимо приготовиться к всплытию, сигналом для них является марш «Сейчас мы бороздим просторы моря».

V. Первая атака

Радист протягивает из радиорубки сообщение. Его лицо не выражает ничего, кроме постоянной беззлобной усмешки.

Первый вахтенный офицер, вся внешность которого выражает необычайную ответственность, ставит на стол аппарат для расшифровки, кладет рядом с ним полоску бумаги, полученную от радиста, склоняет голову сначала на одну сторону, затем на другую, как петух, выглядывающий зернышко, проверяет настройку аппарата и, наконец, начинает ударять по клавишам.

Все это время шефу удается сохранять скучающий вид английского владельца конюшни скаковых лошадей перед финальным заездом. Второй помощник, свободный от вахты, даже не поднимает голову от своей книги. Я также присоединяюсь к всеобщему показному безразличию.

Едва первый вахтенный расшифровывает последнее слово, как командир вырывает из аппарата бумажную ленту с нетерпением, так не соответствующим его презрительному облику, с мрачным видом прочитывает ее, встает и, не вымолвив ни единого слова, направляется на пост управления. В круглый проем люка я вижу, как он поправляет лампу над столом с картами.

Шеф и я многозначительно переглядываемся:

— Ага!

Я сдерживаю свое любопытство в течение времени, достаточного, на мой взгляд, чтобы соблюсти приличие, и лишь затем иду на пост управления следом за командиром. Штурман, как по волшебству, оказывается уже там.

Старик сгибает свое туловище над столом с морскими картами, зажав в левой руке радиограмму, в правой — измерительный циркуль. Он не обращает на нас внимания.

— Неплохо, — произносит он наконец. Затем он молча подвигает ко мне радиосообщение.

«08.10. В квадрате Бруно Макс замечен конвой. Направляется на север. Отогнан самолетами. Противник потерян из виду — UR».

Командир показывает циркулем на квадрат Бруно Макс. Это недалеко от нашего нынешнего местоположения.

— Грубо говоря, при самом полном ходе мы сможем оказаться там через двадцать четыре часа.

Теперь нам остается лишь ждать, сможет ли UR снова войти в контакт с конвоем: только в этом случае нам дадут приказ преследовать его.

— Пока сохраняем прежние курс и скорость.

Следующие два часа изобилуют догадками.

— Похоже, конвой направляется в Америку. Но это может быть и Гибралтар. Нельзя сказать наверняка, — слышу я голос штурмана.

— UR — это Бертольд, — говорит Старик. — Хороший человек. Не новичок. Он не даст им легко стряхнуть себя со спины… Они должны были выйти в море неделей позже нас. У них был неисправен перископ.

Жестом он приглашает меня подойти и присесть рядом с ним на рундук с картами. Возбуждение ожидания оживило его.

— Всегда эти чертовы самолеты, — говорит он. — Раньше их штурмовые группы работали в паре с эсминцами, и стоило такой стае вцепиться в тебя… А когда-то они здесь почти не летали — вот это было время! Надо было лишь вести наблюдение на поверхности, и ты всегда знал, откуда ждать опасность.

Помощник на посту управления, который, стоя у маленького столика, делает пометки в журнале погружений, прекращает делать свои записи.

— Они всеми способами стараются стряхнуть нас с себя. Уже давно они перестали держать эсминцы на привязи рядом с опекаемыми ими стадами транспортов. Они отказались от подобной тактики. Эсминцы патрулируют на значительном удалении от своих ненаглядных пароходов. Таким образом, даже если мы будем в состоянии установить с ними контакт на пределе нашей видимости, они могут заставить нас отступить либо уйти под воду. А их сторожевые корабли скачут далеко впереди конвоя… В наши дни нельзя более рассчитывать на братскую помощь со стороны соперника. Они даже ухитрились переделать большие грузовые суда во вспомогательные авианосцы. Они формируют группы прикрытия из маленьких самолетов, базирующихся на авианосцах, и эсминцев, которые дают нам прикурить как следует. Им не хватает лишь точной отработки слаженного взаимодействия, и тогда можно быть уверенным, что любая лодка, замеченная одной из их трудолюбивых пчелок, будет обрабатываться эсминцами до тех пор, пока их драгоценные транспорты не уйдут так далеко, что у противника не будет даже надежды на шанс увидеть их снова. А это значит, что мы лишь гробим себя и сжигаем чертову уйму топлива.

Старик выглядит совершенно расслабившимся. Даже разговорчивым:

— На самом деле нам надо было напасть много раньше — до того, как Томми проснулись и начали организовываться. Когда началась война, у нас было лишь пятьдесят семь лодок, из которых не более тридцати пяти подходили для Атлантики. Очевидно, ни о какой блокаде Англии и речи быть не могло. Мы могли соорудить лишь подобие удушающей петли. А, главное, какие доводы! Либо пойти ва-банк, поставив все на подводные лодки, либо строить вместе с ними также и боевые надводные корабли. Выжившие из ума адмиралы кайзеровского военно-морского флота в действительности никогда не испытывали к нам доверия. Им был необходим их гордый флот независимо от того, будет хоть какой-нибудь толк от линкоров или нет. Одним словом, наш флотский клуб можно отнести в разряд консервативных!

Позже, когда я вытягиваю свои ноги на посту управления, поступает новая радиограмма:

«В 09.20 погрузились, чтобы скрыться от самолета. Час под водой. Снова виден вражеский конвой. Квадрат Бруно Карл. Направление движения противника неясно — UR».

— Говорил же я вам, он не даст им ускользнуть меж его пальцев. Штурман, похоже, конвой движется курсом, параллельным нашему?

На этот раз командир проводит за столом несколько минут, а затем быстро поворачивается и отдает распоряжения:

— Курс — двести семьдесят градусов. Обе машины — полный вперед!

Приказания приняты. Звенит телеграф, связывающий пост управления с машинным отсеком. Тяжелая дрожь пробегает по всему корпусу, и гул двигателей перерастает в оглушающий рев.

Ого, значит, Старик собирается ввязаться в дело. Он даже не дожидается приказа из Керневела.

Рев дизелей усиливается, переходит на высокие ноты, затем снова звучит низким, приглушенным рокотом: дизельная аккомпанемент музыке морей. Низкая тональность означает, что наш нос врезается в очередную большую волну, чистый звук означает, что лодка вышла из ее подошвы.

Повсюду члены команды перепроверяют исправность контактов, как и не единожды прежде. Они делают это по своей инициативе, незаметно, почти что тайком.

— Разрешите подняться на мостик?

— Jawohl!

Первым делом я гляжу за корму. Кильватер кипит белым цветом, длинный, широкий, сверкающий шлейф платья, простирающийся, докуда хватает глаз, сужающийся к горизонту в бутылочно-зеленые оборванные нити, как будто там он разошелся по шву. По обе стороны шлейфа тянется светло-зеленая окантовка, оттенка полупрозрачного стекла пивной бутылки. Над ограждением проплывают сизый дымок от дизелей. Я поворачиваюсь к носу, и тут же брызги хлещут меня по лицу. Океан прямо перед тобой, и двигатели на полную мощность — я мог бы сразу догадаться, чем это грозит.

Вода стекает у меня по носу.

— Поздравляю! — обращается ко мне второй вахтенный офицер. Прищурившись, я смотрю на носовую часть лодки из-под прикрытия фальшборта. Мы рвемся вперед с такой силой, что вода пластами расходится от носа в обе стороны, и широкие пенные струи вскипают вдоль бортов.

Командир засунул руки глубоко в карманы своих кожаных штанов. Его бывшая когда-то белой потрепанная фуражка с покрывшейся зеленой патиной кокардой тоже глубоко натянута на голову так, чтобы закрыть лицо. Прищурившись, он обозревает небо и океан. Снова и снова он напоминает дозорным на мостике, чтобы они смотрели получше.

Он не уходит с мостика, даже чтобы перекусить.

Проходит целый час, прежде чем он спускается вниз, чтобы оценить по карте, как мы движемся. Я спускаюсь вслед за ним.

Штурман все еще занят расчетами.

Маленький крестик, поставленный карандашом на гидрографической карте, обозначает последнее местонахождение противника. Теперь наша собственная карта дает нам возможность вычислить его курс и скорость. Еще один карандашный крестик — пересечение его предполагаемого курса с нашим. Наши мысли независимо от нашей воли устремлены к этой точке точно так же, как игла компаса устремлена на север.

Проходит час за часом. Горючее течет по трубам.

— Так мы его прилично сожжем! — слышу я замечание Дориана. По-видимому, шеф настолько далеко, что не может расслышать этих слов.

Второй вахтенный офицер приходит с новой радиограммой.

— Ага! — произносит командир таким тоном, что сразу становится ясно: он давно ждал ее. Он даже снисходит до того, чтобы громко прочитать ее нам:

— «UA — Немедленно самым полным ходом следуйте в направлении конвоя, о котором сообщила UR — BdU».

— Вахтенный офицер: курс триста сорок градусов. Ждите дальнейших распоряжений.

Рулевой в башне боевой рубки эхом повторяет полученный приказ.

Командир на карте сначала показывает на теперешнее положение конвоя, затем — на наше:

— Мы должны быть там завтра утром, около шести часов.

Бертольд больше не решается атаковать. Сейчас гораздо важнее поддерживать с ним контакт — не упускать конвой, не давать врагу уйти, время от времени отправлять в эфир короткие сообщения, чтобы другие лодки со всех концов Атлантики могли собраться на охоту.

— Должно получиться, — осторожно вставляю я.

— Никакого приема по случаю бракосочетания, пока не закончится венчание в церкви, — остерегает меня командир.

В круглом проеме люка появляются вопрошающие физиономии. К своему великому удивлению, они видят, как их командир беспокойно прыгает по всему посту управления с одной ноги на другую, как медведь, у которого разболелась голова.

— Видали! — говорит Дориан. — Я всегда говорил…

Командир хватает микрофон системы оповещения, чтобы во всех отсеках услышали:

— Лодка направляется на конвой, замеченный UA. Расчетное время контакта — завтра, начиная с шести часов утра.

Треск в громкоговорителях. Ни слова больше.

Командир запрокидывает голову назад. Локтями он опирается меж спиц штурвала гидроплана. Освободив правую руку, он вынимает трубку изо рта, делает ею в воздухе всеохватывающий жест и неожиданно начинает монолог:

— Наша лодка — это нечто-то удивительное! Горстка людей, пытающихся справиться с техникой. Мы, должно быть, смешно выглядим. У нас опустились бы руки, если бы мы могли видеть себя со стороны. Ерунда какая-то!

Он делает паузу, и лишь минут десять спустя возвращается к своей мысли:

— Но нет ничего красивее подводной лодки, как эта. Не считайте меня фанатиком — боже упаси!

Он делает глубокий вдох, издает несколько фыркающих звуков, как будто подсмеиваясь над самим собой, и продолжает говорить:

— Парусные корабли тоже прекрасны. Ничто в мире не сравнится по красоте с обводами парусника. Много лет назад я служил на трехмачтовом корабле. Нижняя рея была на высоте двенадцати метров от палубы. И еще более пятидесяти метров до клотика. В плохую погоду ни у кого не было желания взбираться к самому верхнему парусу. А если кто-то срывался, то звук падения был слышен по всему кораблю. Это случилось три раза в течение одного плавания. Такой тяжелый стук, который невозможно ни с чем спутать — глухой, но звучный — и все сразу понимали, что произошло.

Старик умолкает, давая нам возможность насладиться руладами, издаваемыми его нераскуренной трубкой.

— Это был чудесный корабль. Каждый трюм большой, как церковь — как неф собора — наверное, поэтому их так и называют. [47] Как правило, заполнены песком для балласта. В этом заключается существенное отличие от нашей лодки, — улыбается Старик. — Там, во всяком случае, мы могли как следует разлечься!

На мгновение кулак с зажатой в нем трубке замирает в воздухе. Затем, не отпуская трубку, он сдвигает фуражку далеко на затылок. Спутавшиеся светлые волосы выбиваются из-под козырька, придавая ему залихватский вид.

— Больше всего я люблю слушать звук дизелей, когда они выжимают из себя все, что можно. Некоторые люди зажимают уши, как будто не в силах слышать этот звук! — Старик встряхивает головой. — Есть даже такие, кто не выносит запах бензина. Моя невеста не терпит запаха кожи. Забавно!

Внезапно он замолкает, как мальчишка, который заметил, как только что внезапно проговорился.

Никакой подходящий вопрос не приходит мне в голову, так что мы оба молча сидим, уставившись в палубные плиты. [48] Тут появляется шеф, чтобы спросить разрешения остановить левый дизель на пятнадцать минут. Причина: подозрение на повреждение коленвала.

Командир делает гримасу, как человек, надкусивший лимон:

— Ну, шеф, если у нас нет иного выбора.

Шеф исчезает, и несколько мгновений спустя дизельный ритм ослабевает. Командир кусает нижнюю губу.

Его лицо проясняется только, когда ему подают свежую радиограмму:

«Последний контакт с противником — квадрат Бруно Антон. UR».

Вторая вахта собирается на посту управления, чтобы заступить на пост. Спасательные жилеты более не надевают. Когда минутная стрелка часов подходит к двенадцати, четверо поднимаются наверх.

— Курс — триста сорок градусов, правый дизель работает на полную мощность, левый дизель остановлен, — докладывает рулевой при смене вахты.

Сменившиеся наблюдатели спускаются вниз. Их лица такого же цвета, как вареные омары. Штурман, последним спустившийся на пост управления, вытягивается по стойке «смирно»:

— Вахта докладывает. С северо-запада — легкая облачная завеса. Ветер — северо-западный на западный. Направление меняется против часовой стрелки. Из-за высокой скорости поступает много воды.

Как будто в подтверждение его слов, на пайолы сверху обрушивается поток воды.

— Благодарю.

Четверо вахтенных отдают честь, затем отряхиваются, как собаки, вылезшие на берег. Брызги от их резиновых плащей разлетаются по всему посту управления. Один из них решается задать вопрос:

— Как далеко теперь до посудин?

— Еще целый оборот! — отвечает помощник на посту управления.

С жизнерадостным видом проходит стюард. По его веселому лицу можно подумать, что он работает старшим официантом в ресторане. Удивительно, что у него салфетка не зажата подмышкой.

За стюардом в носовой отсек следует кок. Он сияет располагающей улыбкой хозяина таверны.

— Сегодня у нас просто театральное представление, — комментирует Старик, не замечая, что сам играет в нем главную роль отца семейства, наблюдающего с благодушным видом за своими чадами из своего угла.

Кажется, что мы вырвались из сдавливавших нас оков и снова можем дышать свободно, полной грудью. Конец бесцельным поискам, конец патрулированию взад-вперед в одном и том же районе, наконец-то четко заданный курс, полный вперед навстречу врагу. Лишь один человек не упивается ревом дизелей и свистом волн — это шеф.

— У меня столько горючего пропало к чертям собачьим, — с недовольным видом ворчит он. Но даже он кажется довольным жизнью, когда докладывает, что левый дизель снова в норме.

— Хорошо, шеф, рад это слышать, — говорит Старик. — Теперь покажите, на что вы способны, когда у вас открывается второе дыхание.

Я перемещаюсь в носовой отсек. Едва я открыл люк, почувствовал, что оживление проникло и сюда. У меня за спиной вырастает кок с кувшином лимонада. Свободные от вахты сгрудились вокруг него, как стая, умирающая от жажды.

— Он надеется, что на этот раз что-нибудь получится, — со значимым видом произносит Маленький Бенджамин, даже не допив свою кружку.

— Я могу и подождать! — спорит с ним Швалле.

— Ну а я сыт по горло этой болтанкой в море!

— Герой! — доносится чей-то насмешливый голос из темноты дальнего переднего конца отсека.

— Не дай своей храбрости уйти вместе с тобой, малыш. Ты и так хорош!

— А ты, верно, опять вместе с водой смешинку проглотил?

— Тебе что-то не нравится? Эти унылые типы выводят меня из себя.

Некоторое время ничего не слышно, кроме убаюкивающей мелодии радиомузыки, доносящейся из громкоговорителя на постоянном фоне рокочущих волн. Сам по себе разговор переходит на тему замеченного конвоя.

— Если Старик хочет что-то сделать, ему надо прийти туда этой же ночью, — утверждает механик торпед.

— Это почему? — спрашивает новобранец с мостика.

— Потому что завтра — воскресенье, ты, тупица! — взрывается Маленький Бенджамин. — Ибо сказано в Библии: «Соблюдай субботу и не трахай свою родную сестру».

Я чувствую себя, как будто очутился среди бродячих артистов. Наши странствующие по волнам актеры-любители ставят пьесу о мужестве, хладнокровии и геройстве, и, давая представление, пытаются заглушить свои страхи.

За ночь море стало более неспокойным. Я это явственно ощущаю сквозь дрему.

Вскоре после пяти часов я вскарабкиваюсь на мостик. Дежурит второй вахтенный. Командир тоже здесь. Вокруг утренний полумрак. Лодка врезается в темные валы. Пена на их гребнях очень похожа на дымки, а еще больше водяной пыли окутывает впадины меж волнами. Непрекращающаяся для впередсмотрящих пытка: если конвой свернул в нашу сторону, мы можем натолкнуться на него в любое мгновение.

За кормой встает молочно-бледное солнце. Перед нами небо перегорожено черной стеной облаков. Нехотя они отрываются от линии горизонта, как будто заплаты, сорванные с поднятых парусов. По-прежнему нас окутывает мгла.

— Чертовски плохая видимость, — бурчит второй вахтенный.

Вскоре к нам подкрадывается еще более темная облачная пелена, собранная в складки наподобие старого выцветшего занавеса. И немедленно прямо перед нами ветхая завеса начинает распадаться на черно-серые полосы, такие же грязные, как сами облака. Они достают до самой воды. Горизонт исчезает.

Другое облако, чуть левее по борту, не может дольше нести в себе накопленный им дождь. Вскоре влекомые за ними полосы дождевой бахромы смыкаются.

На нас уже падают первые капли. Они издают тихий стук, ударяя по нашим зюйдвесткам и курткам. Фронт дождя ширится в обе стороны. С каждой минутой все большая часть горизонта скрывается за пеленой мглы. На лодку как будто накинули темную сеть, она уже смыкается у нас за кормой. Теперь вообще ничего нельзя разглядеть: видимость нулевая.

Пристально, сантиметр за сантиметром, мы проверяем серую завесу, пытаясь заметить хоть какой-нибудь след врага. За каждой серой стеной может скрываться эсминец, из каждого летящего по небу облака может спикировать самолет.

Брызги взлетают выше бульверка, я ощущаю на языке вкус соли. Зюйдвестка — моя крыша. Дождь барабанит по ней, и я чувствую своим черепом резкий удар каждой капли. Наши сине-зеленые непромокаемые плащи влажно блестят, а обрушивающиеся порывы дождя теребят их складки. Мы стоим, как каменные изваяния, пока небеса выливают на нас свои запасы воды.

Сейчас, должно быть, семь часов. Мы должны были заметить конвой около шести.

Я слышу проклятия Дориана:

— Для птиц погодка — в самый раз. А я так по горло сыт ею.

К нему незамедлительно поворачивается второй вахтенный офицер, чтобы крикнуть:

— Смотри лучше, ты должен нести вахту.

Хоть я и обмотал шею турецким полотенцем для рук, вода просочилась под мою одежду до самого живота.

Я залезаю внутрь лодки, и меня с нетерпением приветствует помощник на посту управления. К его разочарованию, я лишь отрицательно машу рукой. Я отправляюсь сменить одежду и повесить влажную на просушку в отсеке электродвигателей.

«Ветер северо-западный, пять баллов. Море — четыре. Плотная облачность, видимость плохая» — сообщает запись в судовом журнале. Лодку качает заметно хуже.

Последний контакт с конвоем был три часа назад. «Противник меняет курс на сто десять градусов. Двигается широким строем. Четыре колонны. Около тридцати пароходов». С тех пор новостей нет. Наши дизели по-прежнему работают на полную мощность.

Я слышу, как море дает один залп за другим по нашей башне. Похоже, мы попали в полосу за большой донной волной, а ветер собирается снова разогнать ее.

В восемь часов меняется вахта.

— Ну, что там творится? — спрашивает Айзенберг у Берлинца.

— Легкий дождик прекратился. Теперь льет, как из ведра!

— Брось ерунду молоть — я тебя серьезно спрашиваю.

— Само вырвалось — да ничего не творится — туман.

Внезапно Старик разражается руганью:

— Задрала эта чертова погода! Всегда так именно тогда, когда нам не надо. Мы могли легко проскочить мимо них на расстоянии в две мили. Проклятый гороховый суп!

Потом добавляет:

— Если бы только Бертольд дал о себе знать.

Но никаких новых радиосообщений нет.

Мы окажемся на мели, если не поступят новые сообщения о конвое. Наши исходные данные не были настолько точны, чтобы мы могли строить дальнейшие расчеты, опираясь на них. Лодка, которая видела конвой, не имела возможности астрономически выверить свое положение в течение последних сорока восьми часов. Их небо наверняка так же сплошь затянуто облаками, как и наше. Так что координаты, сообщенные ими, получены на основании приблизительных выкладок. Даже если штурман на лодке Бертольда не ошибся в своих вычислениях, он мог лишь догадываться о сносе лодки течением и ветром.

Командование молчит. Может, Бертольда заставили погрузиться? Внезапно атаковал эсминец?

Никаких шансов получить наводку от других лодок, посланных в погоню за конвоем. В конце концов, все они были еще дальше от него, нежели мы. Естественно, им нечего сообщить. Но Бертольд — лодка, вступившая в контакт — им наверняка есть что сказать.

— Должно быть, застрял в том же гороховом супе, что и мы, — говорит Старик.

Двигатели работают ровно. От шефа пока ничего особенного не требуется:

— Такая погода должна доставить много неприятностей нашим коллегам.

Я не сразу понял, что он сочувствует командам вражеских судов. Затем он добавляет:

— Ребятам на эсминцах — на этих консервных банках — сейчас нелегко.

Он замечает изумленное выражение моего лица и продолжает:

— Это правда. Наши эсминцы больше не выходят в море, если за стенами гавани есть намек хотя бы на легчайшее штормовое облачко.

На посту управления прибывает народу. Похоже, появились все, у кого был хоть малейший повод заявиться сюда. Помимо командира, штурмана и помощника на посту управления со своими двумя вахтенными-подручными я вижу первого вахтенного офицера, второго инженера и Дориана.

— Похоже, получили, что хотели! С меня довольно! — произносит Дориан, но так тихо, что только я могу его расслышать. Остальные хранят молчание — как будто все внезапно онемели.

Старик встряхивает головой и отдает приказание:

— Приготовиться к погружению!

Я знаю, на что он рассчитывает: гидролокация, поиск противника сонаром. Шум их машин и винтов распространяется под водой на расстояние, превышающее зону нашей видимости на поверхности.

Отдается обычная при погружении последовательность команд. Совершаются привычные действия. Я смотрю на глубинный манометр. Стрелка начинает поворачиваться, и внезапно рев волн стихает.

Командир приказывает выровнять лодку на тридцати метрах и присаживается в проходе рядом с помещением гидроакустика. Лицо оператора сонара, подсвеченное снизу, ничего не выражает. Его глаза пусты. Надев на голову наушники, он слушает звуки во всех направлениях, стараясь выловить звуки противника из обычного подводного шума.

— Ничего нет? — снова и снова задает вопрос командир. И, подождав немного, спрашивает с напряженным нетерпением. — Совсем ничего?

На минуту он прижимает один наушник к своему уху, затем передает его мне. Я не слышу ничего, кроме равномерного гудения, которое слышится, когда прижимаешь к уху морскую раковину.

Лодка уже час идет в погруженном состоянии. Гидролокация не дала результатов.

— Вот так вот, — бормочет шеф, который продолжает нервно водить пальцами по своим волосам.

— Твою мать! — произносит кто-то вполголоса.

Командир уже собирается встать и отдать приказ шефу всплывать, когда он замечает перемену в выражении лица гидроакустика: глаза закрыты, губы плотно сжаты, лицо исказилось, как от боли. Он медленно поворачивает свой аппарат сначала направо, затем налево. Наконец он поворачивает ручку на миллиметры: шум! Стараясь сдержать волнение, он объявляет:

— Звук на шестидесяти градусах — очень слабый!

Командир рывком выпрямляется и хватает один из наушников. На его лице написано напряженное ожидание.

Внезапно акустик еле заметно вздрагивает, а командир закусывает губу.

— Глубинные бомбы! Они кого-то пытаются достать! Какое направление сейчас?

— Семьдесят градусов — уходят за корму — очень далеко!

Командир пролезает сквозь круглый люк на пост управления. Резким голосом он дает приказания:

— Курс — пятьдесят градусов! Приготовиться к всплытию!

А затем обращается к штурману:

— Занесите в боевой журнал: «Невзирая на погодные условия принял решения атаковать конвой в надводном положении».


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40