Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Подлодка [Лодка]

ModernLib.Net / Военная проза / Буххайм Лотар-Гюнтер / Подлодка [Лодка] - Чтение (стр. 17)
Автор: Буххайм Лотар-Гюнтер
Жанр: Военная проза

 

 


— Прямо как обезьяна на ветке! — дразнит его Швалле.

— Ты думаешь, что сказал смешную вещь?

— Спокойно, расслабься — я могу представить первоклассные рекомендации от людей, получивших от меня по морде. Все они были довольны мной.

Снова раздается громыхание и скрежет. Впереди, между торпедных аппаратов, перекатывается ведро. Никто не пытается встать и установить его обратно на место. Полотенце, свисающее с одной из коек по правому борту, начинает медленно подниматься и спустя некоторое время оно уже торчит наискось в проходе, как будто его от души накрахмалили.

Арио внимательно изучает полотенце:

— Предположительный крен — пятьдесят градусов.

Полотенце нехотя возвращается в подобающее ему положение, затем прилипает к ограждению, с которого свисает: теперь лодка накренилась на правый борт.

— Дерьмо, дерьмо собачье, — стонет торпедист, который пытается вымыть ведро, водрузив его между поручнями ограждениями. От ветоши, которой он драит его, по кубрику распространяется запах кислятины. Грязная вода, которая всего несколько минут назад была тихой, спокойной лужей, теперь крадется по пайолам к тому самому месту, где сидят люди. Арио уже собрался вставать на ноги, как вода останавливается, будто загипнотизированная, и медленно отступает.

Арио вытирает пот со лба тыльной стороной ладони, неуклюже приподнимается, правой рукой опирается на противоположную койку, все еще крепко уцепившись левой за ножку койки, рядом с которой он сидел, и скидывает с себя куртку. Из дыр его рубашки, как набивка из рваного матраса, торчат черные волосы. Все его туловище покрыто потом. Высморкавшись, он усаживается на прежнее место и сообщает всем, что плевать он хотел на эту сраную погоду, и она не помешает ему так плотно набить брюхо, что мы сможем легко давить на нем блох своими ногтями. Мы сразу понимаем, что он заявляет это вполне серьезно. Взяв не совсем заплесневевший кусок хлеба за основу, он намазывает его маслом и аккуратно водружает сверху колбасу, сыр и сардины.

— Настоящая Вавилонская башня! — воздает должное съедобному сооружению Жиголо. Арио понимает, что его репутация стоит под вопросом, поэтому, ни моргнув глазом, добавляет сверху толстый слой горчицы. Затем доносится звук аппетитно жующих челюстей. Им приходится нелегко в битве с жестким куском сухого хлеба.

— Все вкуснее, чем эти консервированные отбросы, — ворчит Арио.

Наконец он проталкивает мешанину, получившуюся у него во рту, дальше в горло при помощи красно-желтого чая. У всех собравшихся рты, в свою очередь, растягиваются в масляные улыбки: ни дать, ни взять — каннибалы собрались вокруг своего котла. Нельзя разобрать, где чья нога — прямо как в переполненном железнодорожном вагоне. Периодически раздающееся рыгание Арио подтверждает, что он удовлетворил свой голод. По кругу пошла бутылка яблочного сока.

Дверь распахивается со стуком.

— Иисусе! Ты только загляни в эту комнату! — с негодованием взывает матрос, вернувшийся с мостика, отряхивая воду со своего лица и рук.

В ответ раздается дружный хохот.

— Повтори это еще раз! — сквозь смех просит Факлер.

— Комната! Загляни в эту комнату! — передразнивает Жиголо матросика и задает ему наводящий вопрос. — Может, эта фраза не совсем грамотно построена?

Жиголо не в силах остановиться:

— Где ты только научился так выражаться? «Эта комната» — звучит примерно так же хорошо, как «Достаньте патроны из погреба».

— А причем тут патроны и погреб?

— Один идиот из вахтенных офицеров отдал такую команду во время последних учебных стрельб. Ты разве не слышал? Он приказал «достать патроны из погреба» вместо того, чтобы «поднять снаряды из трюма на верхнюю палубу»!

По лицу вахтенного матроса расползается улыбка. Он такой упитанный, что больше смахивает на корабельного кока, чем на матроса. Черты его лица постоянно находятся в движении. Единственное, что всегда остается на своем месте — это черная куцая бородка. У него, должно быть, покладистый характер. Он не обижается на насмешки. Спокойно найдя незанятое место в кружке моряков, он напористо протискивается к нему.

— Ты не слишком много места занял? — набрасывается на него Факлер.

Но вахтенный матросик лишь дружелюбно улыбается ему в ответ и не сдвигается ни на дюйм. Факлер начинает беситься:

— Ты — настоящая груда жира!

На этот раз Жиголо встает на сторону вахтенного и говорит ему успокаивающим тоном:

— Ну, ну, не позволяй дрянному мальчишке обижать себя.

Это устанавливает на некоторое время мир и спокойствие. Слышно лишь громыхание ведра, перекатывающегося от одного торпедного аппарата к другому в глубине отсека да жующие звуки, которые становятся все громче.

В свете красной лампочки вырисовывается торпедист Данлоп и начинает рыться в своем шкафчике. На свет извлекается масса флакончиков. Что бы он ни искал, это что-то, видимо, находится в самой глубине.

— Что ты хочешь? — не выдержав, интересуется со своей койки Факлер.

— Мой крем для лица.

Как будто услышав давно ожидаемый сигнал, вся компания тут же срывается с цепи:

— Взгляните на эту прелестную маленькую купальщицу! — Сейчас он примется умащать притираниями свое восхитительное алебастровое тело! — Я умоляю тебя, ты сводишь меня с ума!

Рассвирепевший торпедист оборачивается к насмешникам:

— Вы, ублюдки, даже не знаете такого слова — гигиена.

— Да брось ты, не беспокой себя по пустякам! — Ты — наша ходячая корабельная агитация за соблюдение правил гигиены! Наверняка у тебя сегодня был замечательный стул! — Нет, вы только посмотрите на него! Кричит о гигиене, а у самого член воняет, как горгонзола. — Тебе только и говорить о гигиене. Вот это мне нравится больше всего: вонючий, как немытая задница, да еще и дерьмо сверху растерто. Гигиеничней не бывает!

Хекер, старший в носовом отсеке, ревет:

— Иисус, мать твою, Христос! Да будет здесь когда-нибудь тишина или нет?

— Нет, — отвечает ему Арио, но так тихо, чтобы механик-торпедист не услышал его со своей койки.


Вторник.

Море разгулялось еще больше. Внезапно лодка с такой силой шлепается о воду, что каждая заклепка в ней отчаянно вибрирует, не переставая, целых полминуты. Нос так глубоко зарылся в воду, что, кажется, он не сможет выбраться на поверхность. Лодка раскачивается из стороны в сторону, я ощущаю, как она пытается увернуться налево или направо, чтобы выскользнуть из-под толщи воды. Наконец нос приподнимается, винты разгоняют лодку, и мы чувствуем себя, как боксер, вырвавшийся из клинча.

Я стараюсь удержать свой завтрак у себя в животе и даже пробую записать что-то. Но каюту так резко бросает вниз, что содержимое моего желудка подкатывает к горлу. Мы хватаемся изо всех сил кто за что, потому что уже научены опытом: каждое скатывание вниз по водяной горке заканчивается сильным, неожиданным толчком. Но на этот раз все проходит достаточно плавно. Винты по-прежнему напористо толкают нас вперед.

На обед — колбаса и хлеб. Горячая еда исключена из рациона. Мы лопаем холодную еду из консервных банок, так как кок не может удержать свои котлы на плите камбуза. Просто уму непостижимо, как он умудрился приготовить нам горячий чай и кофе.

После трапезы командир, надев под дождевик теплый свитер, выбирается на мостик. Вместо зюйдвестки он одел водонепроницаемый резиновый капюшон, который плотно сидит на голове, оставляя открытыми лишь глаза, нос и рот.

Не проходит и пяти минут, как он возвращается. С него стекают струи воды, он сыпет такими проклятиями, которые воспроизвести невозможно. Он сердито освобождается от блестящего резинового костюма и через голову стаскивает свитер: за то короткое время, что он пробыл наверху, на спине его рубашки успело появиться темное пятно пота. Он опускается на рундук с картами, и помощник на посту управления стягивает сапоги с его ног. Из них выливается вода, которая утекает сквозь прутья решеток палубы вниз, в трюм.

Когда он выжимает свои мокрые носки, выкручивая их, как половую тряпку, сверху хлещет поток воды, который несколько раз с шипением мечется туда-сюда по нижней палубе, пока тоже не находит себе путь в трюм.

— Включить помпы! — приказывает он, вскакивая босой на влажные пайолы, и протискивается через круглый люк, чтобы развесить свои намокшую одежду на раскаленном докрасна обогревателе в рубке акустика.

Он делится со штурманом своими наблюдениями:

— Ветер переходит на левый борт. Так что пока все идет по плану.

Оказывается, наш шторм ведет себя правильно, в полном соответствии с ожидаемым от него.

— Держать прежний курс? — спрашивает штурман.

— Да — придется! Столько, сколько сможем — и пока что мы, похоже, справлялись с этой задачей.

Как будто желая возразить ему, лодка делает неожиданный курбет, и из каморки акустика, как из пушки, вылетает футляр аккордеона. Огромный ящик врезается в стенку прохода напротив.

— Надеюсь, он пустой.

Футляр впечатывается в противоположную стену, от удара раскрывается и выплевывает из себя инструмент. Шеф выглядывает в проход, наполовину с любопытством, наполовину с сожалением осматривает обломки и констатирует:

— Ему это явно не на пользу.

На помощь скорее ползком, нежели бегом, приходит помощник по посту управления, который поднимает аккордеон и собирает останки футляра.

Командир, пошатываясь, добирается до кают-компании и надежно усаживается в своем углу, в торце стола. Он крутится и так, и этак, на секунду закрывает глаза, как будто пытаясь вспомнить, каким образом он устраивался тут раньше, пробует разные положения, пока не находит достаточно основательное, чтобы следующий скачок лодки не выбил его с занимаемой позиции.

Все мы втроем дружно склоняем головы над своими книгами. Спустя некоторое время командир отрывается от своей:

— Вы только послушайте! Это лучшее описание!

Я нахожу параграф, на который он показывает пальцем:

— Капризы ветра, как и людские прихоти, являются результатом опасной снисходительности к себе, приводящей к разрушительным последствиям. Долго не затухающий гнев, ощущение своей несдерживаемой ничем силы портят открытый, великодушный характер Западного Ветра. Его сердце словно изъедено затаенной злобой, давно вынашиваемой местью. Он разрушает свои собственные владения, наслаждаясь своей неукротимой мощью. Сначала он хмурит брови с юго-западной стороны небосклона. Он раздувает свою ярость ужасными шквалами ветра и затягивает свое царство сбитыми в непроглядную груду тучами. Он сеет беспокойство на палубах несущихся по ветру кораблей, заставляет покрытый пенными космами океан казаться старее своего возраста и серебрит сединой волосы шкиперов парусников, стремящихся домой в сторону Канала. [57] Западный Ветер, начинающий свой разбег с юго-западной стороны, похож на сошедшего с ума властелина, гонящего со страшными проклятиями своих самых преданных подданных вперед, к крушению, катастрофе и гибели.

Я переворачиваю книгу и читаю на обложке: Джозеф Конрад. Зеркало моря.


Среда.

— Эта дрянная погода хороша одним, — говорит Старик. — По крайней мере, у нас над головой нет вражеских самолетов.

Ночью не удается выспаться. Моя койка пытается вышвырнуть меня, невзирая на ограждение, либо распластать меня по фанерной обшивке. Дважды я выбираюсь из постели потому, что не могу дольше выносить это. Я чувствую себя так, будто не смыкал глаз целую неделю.

Шторм не выказывает ни малейшего желания оставить нас в покое. День проходит в мучительной дремоте. Вся команда позволяет себе все больше и больше впадать в апатию.


Четверг.

Командир лично зачитывает заключительные слова сделанной им в боевом журнале записи:

— Ветер юго-юго-западный, 9—10 баллов. Море 9 баллов. Облачность. Барометр 711, 5. Сильный шквалистый ветер.

Сказав «облачность», он, как обычно, недооценивает обстановку. «Видно как в парной бане» было бы ближе по смыслу. Взглянув вверх, можно подумать, что вода и воздух слились в одну стихию, оставив миру лишь три из них. Шторм разбушевался еще больше — как и предсказывал Старик.

Я снимаю свой плащ с крючка, привычно обматываю шею полотенцем и беру из рубки акустика свои резиновые сапоги, где они сушились рядом с обогревателем. Я собираюсь стоять вахту вместе со штурманом. Только я наполовину натянул один сапог, как палуба уходит у меня из-под ног. Я барахтаюсь на спине, подобно перевернутому жуку, прямо посреди прохода. Не успеваю я подняться на ноги, как следующий крен опять заваливает меня. Наконец я ухитряюсь встать, держась за трубы водяного радиатора.

Сапоги изнутри влажные. Вытянутая ступня моей ноги не пролезает в голенище. Надевать сапог стоя всегда неудобно, поэтому я пробую обуться сидя. Так-то лучше. Надо было сразу усесться. Нахлынувший вал настежь распахивает зеленую занавеску, загораживающую вход в командирскую кабинку. Он снова заполняет журнал боевых действий, задумчиво покусывая карандаш. Должно быть, сочиненное им предложение содержит лишнее слово, не входившее в первоначальный замысел автора. Старик всегда формулирует свои мысли так, будто сочиняет международную телеграмму, каждое слово в которой стоит уйму денег.

Теперь наденем непромокаемые штаны поверх сапог. Они тоже не просохли изнутри. Непромокаемые, «промасленные» одежды — это еще один архаизм; на самом деле они пошиты из прорезиненной ткани. Я чуть было не заработал себе вывих, пока надел штаны до уровня колен. Ладно, видно, настала пора оторвать задницу и встать на ноги! Проклятые штаны не повинуются мне. Я весь вспотел, пока натянул их поверх кожаного костюма.

Теперь настает черед непромокаемой куртки. Она жмет подмышками, так как я надел ее поверх двух свитеров. Говорят, там наверху очень холодно. Все-таки сейчас ноябрь, и мы ушли довольно далеко к северу. Вообще-то, пора бы мне еще раз свериться с картой, чтобы уяснить наше местоположение. По всей вероятности, сейчас мы бороздим шестидесятые широты. Наверно, вблизи Исландии. Хотя изначально предполагалось, что мы будем патрулировать на широте Лиссабона.

Теперь зюйдвестка. Внутри нее хлюпает. Холод от ее прикосновения к голове заставляет меня вздрогнуть. Завязки остаются затянутыми на узел, который так разбух от влаги, что распутать его не представляется ни малейшей возможности.

Командир отрывается от составления своей депеши, встает, потягивается и, заметив, как я борюсь с тесемками, подтрунивает надо мной:

— Правда, жизнь моряка тяжела?

Все, что висело по стенам, теперь стоит, оттопырившись от них торчком. Пара морских сапог дрейфует от одной переборки к другой. Я элегантно проскальзываю в люк, чтобы по ту сторону быть застигнутым на посту управления врасплох следующей волной. Я пытаюсь ухватиться за ограждение низенького стола для карт, промахиваюсь, полностью теряю равновесие и грузно плюхаюсь на распределитель, управляющий заполнением и продувкой цистерн. Командир тут как тут, снова повторяет свой припев нарочито-дурашливым тоном:

— Осторожнее, малыш, а не то ты загремишь!

Должно быть, эта прибаутка пользовалась здесь устойчивой популярностью задолго до моего появления на лодке.

Теперь палуба заваливается налево. Я лечу в направлении округлого корпуса гирокомпаса, но успеваю ухватиться за трап. Старик клянется, что танцоры румбы, которых он видел однажды на Кубе — просто любители по сравнению со мной. Придя в хорошее расположение духа, он утверждает, что у меня есть явные способности к танцам, и что я с легкостью могу исполнять фольклорные танцы, особенно туземных племен.

Надо отдать ему должное, сам он ни разу не потерял равновесие. Если он начинает падать, то моментально находит себе подходящее место для посадки. Используя ускорение, сообщаемое ему раскачивающейся лодкой, он двигается так, чтобы в конце своего пути достойно занять сидячее положение. После успешного приземления он, как правило, спокойно оглядывается вокруг, как будто изначально он только и думал о том, как бы побыстрее опереть спину на рундук с картами.

Спускается второй вахтенный, с которого капает вода. На прощание его окатывает догнавший поток, ворвавшийся в люк следом за ним.

— Хогфиш [58] перепрыгнул через ствол орудия — прямо над ним! Слева по борту поднялась крутая волна, и он выскочил из нее, как из стены, прямо над пушкой! Невероятно!

Я опоясываюсь страховочным ремнем, на конце которого болтается увесистый крюк-карабин, и вылезаю наверх следом за вторым вахтенным. В башне боевой рубке — темнота, в которой лишь тускло светятся шкалы приборов рулевого. Сверху, с мостика, долетают бурлящие звуки. Я выжидаю несколько секунд, пока они не затихнут, затем со всей силой толкаю вверх крышку люка, чтобы открыть ее как можно быстрее, вылезаю наружу и захлопываю ее за собой. Получилось! Но в тот же момент мне приходится, пригнувшись, спрятаться за бульверк вместе со всеми, чтобы укрыться от шипящей волны. На мою спину обрушивается водопад, вокруг моих ног пенятся водовороты. Не дав им времени свалить себя с ног, я защелкиваю карабин страховочного пояса вокруг стойки дальномера и втискиваюсь между кожухом перископа и переборкой мостика.

Вот теперь я могу наконец выглянуть за бульверк. Боже, куда подевался океан? Моим глазам предстает серо-белый холмистый заснеженный пейзаж, заметаемый метелью белой пены, которую ветер срывает с вершин водяных холмов. Белизну фона прорезают во всех направлениях черные трещины: их темные полосы разбегаются в разные стороны, складываясь в постоянно меняющиеся узоры и формы, но одна из которых не повторяется. Небосвод тоже исчез. Вместо него над головой висит плоская серая плита, почти придавившая собой серо-белую пустыню.

Вместо воздуха — летящий туман соленой воды. Он заполнил собой все пространство вокруг нас, заставляя глаза покраснеть, руки — окоченеть. Он быстро высасывает последние остатки тепла из моего тела.

Из вскипевшего водоворота нехотя появляется округлый край нашей бортовой цистерны. Волна, подхватившая нас до этого, начинает опадать, лодка все круче и круче кренится на левый борт и на несколько мгновений замирает на предельном угле наклона, скатываясь все глубже в ложбину между валами.

Ряды волн, увенчанных белыми плюмажами, размеренно надвигаются на корабль. Каждый раз вал, достигший лодки, заслоняет от нас другие волны своим пышным пенным гребнем. В тот же момент вода перед лодкой начинает вспучиваться, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее выгибая свою спину, пока она, подобно гигантскому молоту, не ударяет по носовой части лодки с оглушающим грохотом.

— Держитесь! Опасность впереди! — орет штурман.

Рядом с рубкой вырастает гейзер — и опадает на нас сверху. Удар по плечу, потом вода поднимается снизу до самого живота. Мостик трясется и шатается. Лодку пробирает жестокая дрожь. Наконец носовая часть появляется из-под воды. Штурман кричит:

— Берегитесь — такая штука — может запросто смыть вас с мостика!

Несколько мгновений лодка мчится по дну водной долины. Громоздящиеся вокруг белесые волны закрывают обзор. Затем, скользнув вверх по гигантскому склону, мы вновь взлетаем ввысь. Поле нашего зрения расширяется все больше и больше по мере подъема лодки, и, наконец, достигнув покрытой снежной пеной вершины волны, мы обозреваем оттуда штормящее море, как со сторожевой башни: вокруг нас вместо старой, привычной темно-зеленой Атлантики простирается океан незнакомой планеты, творимый, созидаемый в родовых муках.

Время вахты для несущих ее на мостике сокращено вдвое. Выстоять дольше попросту невозможно. После двух часов — приседание, наклон, вглядывание в окружающее пространство, и снова приседание — ты окончательно вымотан. Я рад, что к концу вахты у меня еще остается достаточно сил, чтобы самостоятельно спуститься вниз.

Я настолько устал, что был готов рухнуть на плиты нижней палубы, не снимая с себя мокрой одежды. Я как в бреду, смутно соображая, что делаю.

Мои веки воспалены. Я ощущаю это всякий раз, стоит мне смежить их. Больше всего хочется закрыть глаза и растянуться во весь рост прямо здесь, на посту управления. Но у меня еще хватает сознания, чтобы добраться до кормового отсека. Я едва не вскрикиваю от боли, поднимая правую ногу, чтобы пролезть в люк.

Если бы я не устраивал себе долгие передышки, чтобы восстановить дыхание, я бы не смог раздеться. Снова и снова я стискиваю зубы, чтобы не застонать во весь голос. А теперь мне предстоит самое трудное гимнастическое упражнение — подъем на койку. Тут нет лесенки, как в спальном вагоне. Резко отталкиваюсь носком левой ноги, как будто усаживаясь верхом на лошадь. Со слезящимися глазами я проваливаюсь в забытье.

Шторм бушует уже целую неделю! Сколько еще дней он продлится? Невероятно, но наши организмы приспособились переносить его пытку. Ни у кого нет ни ревматизма, ни воспаления седалищного нерва, ни прострелов, ни цинги, ни поноса, ни коликов, ни гастрита, ни серьезных простуд. Все здоровые и крепкие, как корабельная рында [59], и выносливые, как наши работающие дизели.


Пятница.

Еще один день проходит в угнетающей дреме и утомительных попытках чтения. Я лежу на своей койке. Отчетливо слышно, как на палубу поста управления сверху плещет вода. Должно быть, люк боевой рубки закрыт, но не задраен, так что когда мостик затапливается, вниз протекает струя воды.

Со стороны носового отсека появляется штурман и объявляет, что еще один матрос из его вахты вышел из строя:

— Он сидит на полу и его выворачивает наизнанку. Никак не может остановиться…

К нашему изумлению, он сопровождает свое заявление наглядной пантомимой. Мы также узнаем от него, что один из кочегаров изобрел быстро ставшее популярным новшество: он привесил себе на шею консервную банку на манер противогаза. Трое матросов уже последовали его примеру и теперь бегают с банками-«тошниловками», говорит он без тени издевки.

Я не могу оставаться в одной позе дольше пяти минут. Держась левой рукой за прутья ограждения койки, я изгибаюсь так, чтобы упереться в стенку. Но металлический холод очень быстро проникает сквозь тонкую фанеру, и даже ограждение койки своим ледяным прикосновением морозит мою ладонь.

Распахивается люк камбуза. Я ощущаю давление в ушах, и все звуки глохнут. Отверстия воздухозаборников дизелей ушли под воду в разыгравшемся море, значит, они не могут теперь втягивать воздух через забортные воздуховоды. Разреженное давление — повышенное давление. Барабанные перепонки — внутрь, потом — наружу. И ты при этом должен умудриться заснуть. Я переворачиваюсь на живот и просовываю левую руку сквозь прутья решетки, чтобы обеспечить себе дополнительную поддержку. Проходит немного времени, и возвращающийся с вахты кочегар, пошатнувшись, наваливается на нее всем своим весом.

— Эй!

— Что там?

— Ой! Извините!

Койка, которая сначала казалась мне слишком узкой, вдруг стала слишком широкой. Как я ни кручусь, не могу надежно улечься. В конце концов, я оказался на животе, с широко раздвинутыми ногами, как у борца, сопротивляющегося попыткам перевернуть его на спину. О сне не может быть и речи.

Спустя несколько часов меня озарила идея: а не воткнуть ли подголовник между мной и ограждением койки. Широкой стороной он не помещается, а вот узкой — вошел. Теперь я лежу, крепко зажатый между деревянной стеной и ограждением койки.

Я представляю себя со стороны, в неестественной позе, в виде иллюстрации в учебнике анатомии, напечатанной красной краской, испещренной числами, обозначающими различные группы мышц. Практическая выгода, полученная мной от изучения анатомии, заключается хотя бы в том, что я в состоянии назвать те, которые сейчас мучительно ноют внутри меня. Всю жизнь мои кости носили на себе упругую плоть, о которой я вспоминал, лишь получая физическое удовлетворение от того, как она напрягается и расслабляется — самодостаточная, действенная система, хитроумно устроенная и безотказно работающая. Но эта система не желает больше функционировать: она бунтует, восстает, доставляет беспокойство, посылает тревожные сигналы: здесь — колет, там — острая боль. Впервые в жизни я ощущаю себя не как единое целое, а по частям, из которых я состою: платизма, которая необходима мне, чтобы пошевелить головой, поясничная мышца, двигающая кости таза. Меньше всего меня беспокоят бицепсы — им такая тренировка только на пользу. Но вот грудные мышцы всерьез волнуют меня. Наверно, меня всего свело судорогой — иначе с чего бы им так болеть?


Суббота.

Запись в моей голубой книжке для заметок: «Никакого толку — настоящая прогулочная поездка посреди Атлантики. Следов присутствия врага нет и в помине. Ощущение, что мы — единственный корабль на свете. Воняет трюмом и блевотиной. Командир находит погоду абсолютно нормальной. Говорит так, словно он — ветеран мыса Горн». [60]


Воскресенье.

Ежедневные учебные погружения, обычно воспринимавшиеся, как довольно нудное занятие, теперь превратились в блаженство. Мы с нетерпением ждем тех минут облегчения, которые они приносят с собой. Иметь возможность вытянуться, расслабиться, дышать хоть какое-то время глубоко и свободно вместо того, чтобы приседать и хвататься за поручни, уверенно и свободно стоять, выпрямившись в полный рост.

Ритуал открывается командой «Приготовиться к погружению!». Затем раздается «Приготовиться продуть цистерны!». Шеф встал позади обоих операторов рулей глубины. Помощники по посту управления, регулирующие подачу сжатого воздуха, докладывают:

— Первый! — Третий, с обоих бортов! — Пятый!

Шеф кричит в направлении боевой рубки:

— К продувке готов!

— Продувка! — доносится сверху голос второго вахтенного офицера.

— Продувка! — повторяет команду шеф. Помощники на посту управления открывают клапаны.

— Носовой — круто вниз! Кормовой — в нейтральном положении! — это уже распоряжается шеф. На слове «нейтральное» он вынужден поднять голос, чтобы его услышали за шумом воды, ринувшейся в емкости погружения. На пятнадцати метрах он продувает выравнивающие емкости. Вместо рокота волн мы слышим шипение сжатого воздуха, и сразу же — гул воды, вытесняемой из выравнивающих емкостей.

Стрелка глубинного манометра замирает на тридцати метрах. Лодка уже стоит почти на ровном киле, но она еще так сильно раскачивается, что карандаш на столике с картами катается взад-вперед.

Шеф прекращает продувку цистерн погружения, и командир отдает приказ:

— Опустите ее ниже и выровняйте на сорока пяти метрах.

Но даже на этой глубине лодка не успокаивается. Старик занимает привычную позицию, опершись спиной о кожух перископа:

— Опускаемся до пятидесяти пяти!

И спустя немного времени:

— Итак, наконец настал покой!

Слава богу! Пытка прекратилась по меньшей мере на целый час, как я узнал из распоряжений, отданных Стариком шефу.

В моей голове все еще стоит грохот и гул, как будто я держу по большой морской раковине у каждого уха. Тишина только постепенно восстанавливается в моем заполненном эхом черепе.

Теперь нельзя терять ни минуты! Быстрее в койку! Боже мой, как все ноет! Я тяжело заваливаюсь на матрас: мои задеревеневшие руки лежат на кровати, вытянувшись параллельно туловищу, ладонями вверх. Поджав подбородок, я могу наблюдать, как моя грудная клетка поднимается и опускается. Мои глаза горят, хотя сегодня я не выходил на мостик. У меня все-таки не рыбьи глаза, которыми можно смотреть в соленой воде. Я поджимаю губы и чувствую на них соль. Я облизываю рот и опять чувствую соль. Мне кажется, мое тело сплошь покрыто солью. Морская вода проникает повсюду. Я такой же соленый, как хорошо прокопченая свинина или Kasseler Rippchen. Kasseler Rippchen с кислой капустой, лавровым листом, горошинами перца и много-много чеснока. А если полить гусиным жиром, да еще добавить бокал шампанского, то получится настоящий пир. Забавно: стоит перестать желудку болтаться и трястись, как у меня разыгрывается аппетит. Любопытно, как давно я ел последний раз?

Как здорово лежать на койке. Я не представлял раньше, как здесь может быть хорошо. Я распластался по ней, ощущая матрас каждым квадратным сантиметром своей спины, затылка, внутренней стороной рук и ладонями. Я вытянул сперва носок правой ноги, затем левой, распрямил сначала одну ногу, потом — другую. Я расту, становясь с каждой минутой все длиннее. В динамике раздается шипение, как будто там жарят шкварки, затем бульканье, и, наконец, заиграла пластинка, которую Старик принес на борт:


Sous ma porte cochere

chante un accordeon

musique familiere

des anciennes chansons

Et j'oublie la misere

quand vient l'accordeon

sous la porte cochere

de ma vieille maison…


Готов спорить, что она досталась ему в подарок не от его матроны, дамы с зелеными чернилами. Откуда у него эта запись — можно только догадываться. А может, Старик — вовсе не такой уж старик? Впрочем, вода глубока. [61]

Тут появляется Айзенберг с известием, что обед подан.

— Так рано?

Я узнаю, что Старик перенес обед на час раньше, чтобы люди могли спокойно поесть.

Но я тут же начинаю беспокоиться о возможных последствиях этого события. Поесть спокойно — это просто замечательно, но как мы будем расставаться со съеденным? Меня передергивает при одной мысли об этом.

Старик явно не разделяет мои сомнения. Он поглощает огромные куски зельца, густо намазанного горчицей, уложенные на консервированный хлеб вместе с маринованными огурчиками и нарезанным колечками луком. Первый вахтенный офицер мучительно долго разглядывает извлеченный из своей порции кусочек шкурки с несколькими торчащими щетинками, и с отвращением отпихивает его на край тарелки.

— И правда, ужасно небритая свинья! — комментирует Старик и добавляет, ожесточенно жуя. — Сюда бы еще пива и жареной картошки!

Но вместо вожделенного пива стюард приносит чай. Второй вахтенный офицер уже по привычке приготовился зажать чайник между ног, но, осознав, что сейчас это не обязательно, он театральным жестом хлопает себя левой ладонью по лбу.

Старик продлевает наше пребывание под водой на двадцать минут «в честь воскресенья».


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40