— …никакого смысла, — договаривает предложение второй вахтенный минуту спустя.

Я знаю о случаях, когда всю палубную команду в полном составе смывало с мостика особенно мощной волной, причем никто внутри лодки не знал о случившемся. Такие смертоносные волны иногда рождаются, если один вал накатывает на другой. Удар такого великана не выдержит никакой страховочный пояс.

Что чувствуешь, оказавшись в воде, в набухшей от воды одежде, и видя, как твоя лодка удаляется — становится все меньше и меньше, скрывается на мгновение за волнами, а потом пропадает из виду навсегда? Тебе конец, fini. А какое выражение лица у человека, первым обнаружившего, что вся вахта целиком исчезла с мостика, что лодка, оказывается, вслепую бредет по морю…

Мы идем малым ходом: опасно двигаться быстрее. Лодка может нырнуть сама по себе. Случалось, что лодки, шедшие слишком быстро в бурном море, скатившись с одной крутой гигантской волны к подножию следующей, под действием собственной инерции камнем уходили под воду на тридцать метров, а то и глубже. Вахтенные на мостике запросто могли бы захлебнуться. А если через воздухозаборники дизелей внутрь залилось бы слишком много воды, то лодка просто-напросто затонула бы.

Второй вахтенный офицер поворачивает ко мне красное лицо:

— Хотел бы я знать, насколько мы смогли продвинуться!

Внезапно он орет:

— Пригнись!

Это значит: присядь и задержи дыхание.

У меня хватает времени, чтобы увидеть открытый рот второго вахтенного, зеленую гору, вырастающую впереди лодки слева по борту и огромную белую лапу, которую она нерешительно протягивает к нам. Потом с громоподобным звуком она бьет в борт носовой части лодки, которая от удара уваливает в сторону от своего курса. Спрячь голову! Шипящий вал заливает мостик, полностью скрывая его под собой. Мы больше не чувствуем палубы у себя под ногами.

Но сразу же эта самая волна вздымает лодку. Высунувшийся из воды нос некоторое время висит в воздухе, пока волна не отпускает лодку, давая ей свалиться вниз. Вода через шпигаты и кормовую часть мостика, лишенную бульверка, устремляется прочь. Вскипевшие вокруг ног водовороты пытаются свалить нас.

— Это, пожалуй, слишком, — ворчит второй вахтенный.

В тот момент, когда лодка оседлала следующую волну, он откидывает люк и сообщает вниз:

— Для командира: волны сильно ухудшают видимость. Прошу изменить курс: триста градусов.

На мгновение из открытого люка на мостик долетают звуки транслируемой внутри лодки музыки. Затем снизу раздается голос:

— Курс триста градусов разрешаю.

— Новый курс: триста градусов, — командует второй вахтенный рулевому.

Лодка медленно поворачивает, и волны начинают накатывать под углом на корму. Теперь она будет мотаться, как детская лошадь-качалка.

— Курс — триста градусов, — подтверждает рулевой снизу. Люк боевой рубки вновь закрывается.

Мое лицо горит, как будто я натер его своим рукавом. Не имею ни малейшего понятия, сколько раз по нему хлестанули плети воды. Я еще удивляюсь, что оно не распухло настолько, чтобы окончательно скрыть глаза. Нельзя ни разу моргнуть, чтобы не почувствовать боли. Кажется, мои веки стали в два раза больше, чем обычно. Боже, за что такое наказание?

Я молча киваю второму вахтенному, жду, пока крутящийся водоворот не покинет мостик, откидываю крышку и скрываюсь в люке.

Меня охватывает бездонная депрессия. Это мученичество — испытание нашей выносливости, проверяющее, доколе мы можем терпеть боль.

Радист принял позывные SOS с нескольких кораблей.

— Скорее всего, разбиты грузовые люки на транспортных судах, и вода заливает трюмы. К тому же, волны превратили спасательные шлюпки в щепки.

Старик перечисляет различные беды, которые шторм может доставить обычному кораблю:

— Если на какой-то из этих барж выйдет из строя рулевой механизм, или она потеряет винт, команде остается только молиться.

Рев воды, дробь водяных брызг и шипение воды в трюме составляют фоновую музыку глухим ритмичным ударам волн в носовую часть лодки.

Я могу только дивиться тому, что одичавшее море до сих пор не расплющило лодку и не разорвало ее сварные швы. Все наши потери на данный момент заключаются в нескольких разбитых тарелках и бутылках яблочного сока. Похоже, сама по себе лодка неуязвима для разбушевавшейся стихии. Но она постепенно заставляет нас встать на колени. Техника хорошо переносит шторм — в отличие от нас, простых людей, которые не слишком-то приспособлены к подобным мучениям.

По вялой активности в радиоэфире я делаю вывод о том, насколько безуспешно действуют подлодки. Требования сообщить свои координаты, обычные донесения, пробные радиосигналы — и больше ничего.

Мне на память внезапно приходит отрывок из книги Джозефа Конрада «Юнец», когда барк «Джудея», идущий с грузом угля в Бангкок, попадает в зимний атлантический шторм, который потихоньку разрушает корабль: сначала фальшборт, затем — штаги, спасательные шлюпки, вентиляционные трубы, палубную надстройку вместе с камбузом и кубриками команды! И как они все встали к помпам: от капитана до юнги, привязавшись к мачтам, работая днем и ночью до изнеможения, чтобы выжить. У меня в голове отложилась фраза: «Мы забыли, что такое — быть сухими».

Это воспоминание успокаивает меня: море не в силах нас утопить. Никакой другой корабль не превосходит наш по мореходным качествам.

Воскресенье.

Даже чтобы проделать самые обычные дела, мне приходится вынести внутреннюю борьбу с самим собой. Стоит ли мне утруждать себя — может, лучше оставить все как есть?

Больше всего нас ослабляет недосыпание. Тишина и покой приходят на лодку лишь, когда видимость равна нулю, и командир приказывает погружение. Стоит лодке выровняться на глубине, как внутри нее редко услышишь громкий голос. Валяются брошенные колоды игральных карт. Все пытаются хоть немного поспать в течение того часа-другого, что мы пробудем под водой.

Всякий раз тишина в погрузившейся лодке действует мне на нервы. Когда все, сраженные усталостью, лежат по койкам или прямо на полу, складывается такое впечатление, что команда покинула свой корабль.

Воскресенье.

Мне удается мобилизовать достаточно сил для того, чтобы сделать запись в дневнике: «Невозможно подать еду на стол. Подобная затея вообще лишена всякого смысла. Около двух часов погрузились. Замечательно: мы остаемся внизу. Все больше и больше кожных раздражений. Такие нарывы, что хуже редко встретишь. Воспаленная парша. Все с ног до головы покрыты ихтиоловой мазью.

Вторник.

Командир пишет в боевой журнал отчет о прошедшем дне:

13.00 Оба двигателя развивают достаточно оборотов, чтобы идти средним ходом. Но мы практически не движемся.

13.55 Погрузились по причине плохой погоды.

20.00 Поднялись на поверхность. Море все еще бурное. Использование вооружения ограничено.

22.00 Идем под водой в связи с погодными условиями.

01.31 Всплыли. Сильное волнение на море. Видимость ограничена.

02.15 Лодка легла в дрейф по причине очень бурного моря.

Среда.

Ветер сменился на юго-восточный. Его сила снова возросла до одиннадцати баллов. Море очень бурное от востока на юго-восток. Барометр быстро падает.

На посту управления штурман сидит за столом с картами, удерживаясь за него расставленными ногами. Я пытаюсь заглянуть ему через плечо, он уныло смотрит на меня и ворчит:

— Мы целых десять дней не сверяли свой курс. А эти ополоумевшие волны и ветер, должно быть, снесли нас на мили.

Четверг.

Штурман решает еще раз попытать счастья в сумраке рассвета. На самом деле, видимость несколько улучшилась. Во многих местах облачная завеса разорвалась, и в прорехи проглядывают несколько звездочек. Можно разглядеть даже горизонт, когда его не заслоняют спины катящихся волн. Тогда он становится похож на борозду, чья ровная линия прерывается большими буграми.

Но всякий раз, как штурман соберется, отыщет знакомую звезду, на мостик падает дождь брызг, не давая пользоваться секстантом. Он вынужден передавать прибор вниз, на пост управления, и ждать, пока там его не вытрут досуха и не отдадут обратно. Спустя четверть часа он сдается.

— Неточные навигационные данные — это то же самое, как если бы их не было вовсе! — с этими словами он покидает мостик.

Он попробует еще раз после захода солнца.

Пятница.

— Поганая жизнь! — заключает шеф во время завтрака.

— Наша методика обнаружения противника, — делюсь я своими наблюдениями со Стариком. — напоминает мне приемы лова рыбы, распространенные в Италии.

Для пущего эффекта я по примеру Старика делаю паузу, как делает он, забросив слушателю приманку. Я не продолжаю до тех пор, пока он не произносит:

— В самом деле?

— Я видел, как венецианские рыбаки спускают с мола огромные квадратные сети, растянутые на рамах, составленных из шестов. Они выжидают немного, а затем выбирают их при помощи блока в надежде, что какая-нибудь рыба будет достаточно глупа, чтобы попасться в этот сачок.

— Похоже, вы критикуете тактику верховного командования! — встревает шеф.

— Налицо факт подрыва воинской дисциплины! — соглашается Старик.

А шеф уже разошелся вовсю:

— Чего нам действительно не хватает, так это умных голов в нужных местах. Долой этих клоунов из Ставки! Назначим Вас на их место, чтобы дело сдвинулось с мертвой точки!

— Тогда шефа можно сразу поместить в Национальный музей! — нашелся я, что прокричать вдогонку, пока тот не успел скрыться на посту управления.

Суббота.

Было шесть часов утра, когда по левому борту заметили судно. Ветер — восемь-девять баллов, море — восьмибалльное. Видимость ни к черту. Удивительно, как это вахтенный на мостике смог так быстро разглядеть корабль в однообразном сером гороховом супе, на который стал похож океан. Судя по частому и резкому лавированию, это одинокий корабль.

Нам везет. Мы находимся впереди по курсу этой темной тени, которая на мгновение возникает из-за пенящихся гребней, чтобы потом, как по волшебству, пропасть на долгие минуты.

— Похоже, ему кажется, что он идет быстрее, нежели на самом деле. В лучшем случае — четырнадцать узлов, не больше! Ему надо будет сделать очень большой поворот в нежелательном направлении, чтобы ускользнуть от нас, — говорит Старик. — Давайте подойдем к нему поближе. Они не смогут заметить нас на фоне туч.

Не проходит и десяти минут, как командир командует погружение. Торпедной вахте отдан приказ занять боевые посты.

Звучат команды машинному отсеку. Команды операторам рулей глубины. А потом раздается:

— Первому и третьему аппаратам приготовиться к пуску одиночных торпед!

Как командир собирается атаковать в таком море? Похоже, он решил поставить все на одну карту — пусть хоть небо с океаном поменяются местами, он должен поразить цель. Командир лично, не выказывая ни малейших признаков волнения, дает вводные данные:

— Скорость противника — четырнадцать. Курс — сто. Дистанция — тысяча метров.

Первый вахтенный почти таким же обыденным тоном докладывает:

— Аппараты готовы.

Но внезапно Старик разражается проклятиями и велит снизить скорость, наверно, чтобы уменьшить вибрацию перископа.

Приводной мотор перископа гудит и гудит, замолкая лишь на короткие интервалы. Старик старается изо всех сил не упустить врага из виду, несмотря на высокие волны. Очевидно, он еще выше поднял перископ, похожий на стебель спаржи. При таком волнении на море он не сильно рискует быть замеченным. Кто из находящихся на борту парохода может представить, что в этом хаосе их может атаковать субмарина? Практика и теория учат, что в такую погоду подлодка не в состоянии применить свое оружие. Мы скачем с одной волны на другую.

Командир успокаивается:

— Не меньше десяти тысяч тонн. Есть здоровая пушка — на корме. Черт бы побрал этот ливень!

— Нет, так не пойдет! — внезапно доносится сверху из боевой рубки, — Всплываем!

Реакция шефа не заставляет себя ждать. Первая же приличная волна, которая встречает нас на поверхности, бросает меня через весь пост управления, но я, ухватившись за стол с картами, удерживаюсь на ногах.

Командир вызывает меня на мостик.

Вокруг нас — лишь беснующееся море, а над ним — низко висящая темно-серая завеса. Ни следа парохода. Он исчез в шквалах дождя.

— Берегись! — предупреждает Старик, когда на нас устремляется бутылочно-зеленая стена.

После того, как она прокатилась с ревом, он кричит мне в лицо:

— Они не могли нас увидеть!

Он приказывает нам держать курс в ту сторону, где был пароход. Чтобы выполнить его приказ, приходится идти полным ходом против волн. Ветер хлещет по нашим лицам. Я не смог выдержать и десяти минут и с потоком воды отправляюсь вниз. Потерявший надежду шеф повторяет каждые несколько минут:

— Бесполезно. Они все-таки улизнули от нас!

Несмотря на летящие брызги, я все же бросаю беглый взгляд внутрь боевой рубки. Крошка Бенджамин стоит у руля — он изо всех сил старается удержать лодку на заданном курсе. Даже не видя отсюда катящиеся волны, я чувствую, как каждая из них старается сбить нас с курса. Люк снова задраен. Теперь лишь переговорная труба соединяют мостик с внутренностями лодки.

Старик велит погрузиться, чтобы попробовать услышать противника. Он не намерен сдаваться. Сонар должен услышать дальше, нежели увидят наши глаза.

Насквозь вымокшая вахта с мостика, все с красными, как омары, лицами, спускается вниз.

Мы уходим на сорок метров. В лодке стоит мертвая тишина. Слышно лишь, как плещется трюмная вода, колеблемая донными волнами. Все, кроме двух дозорных с мостика, сидящих за штурвалами гидропланов, уставились на акустика. Но как бы плавно он ни поворачивал свою круглую ручку — ровным счетом ничего!

— Курс — шестьдесят градусов! — приказывает Старик.

Спустя полчаса он поднимает лодку на поверхность. Может, он все-таки сдался? Я поднимаюсь на мостик вместе с вахтой штурмана. Командир остается внизу.

Как правило, только потерпевшие кораблекрушение видят волны так, как видим их мы. Можно представить, что мы находимся на плоту.

— Волны-костоломы, — орет штурман. — Смотрите — однажды один впередсмотрящий с подлодки…

На этом месте он прервал свой рассказ потому, что перед нами выросла волна, готовящаяся обрушить свой удар. Я боком притиснулся к бульверку, прижав подбородок к груди.

Едва вода шумно схлынула, он продолжил все тем же охрипшим криком:

— …у него было переломано три ребра — страховочный пояс порван — смыло назад — прямо на пулемет — ему еще повезло!

После того, как лодка перевалила еще через три волны, он развернулся, вытащил заглушку из переговорной трубы и крикнул в нее:

— Для командира: видимость нулевая!

Командир прислушался к этому доводу. Еще одно погружение, еще раз обыскали все сонаром. Результат прежний: ничего.

Интересно, есть смысл нам стаскивать с себя одежды, с которых капает вода? Операторы рулей глубины не стали снимать даже зюйдвестки. Через полчаса выяснилось, что они поступили правильно. Командир вновь поднял лодку на поверхность.

— У нас остался единственный шанс: только если они круто изменят курс — повернут совсем в другую сторону — это лишит их полученного преимущества, — говорит Старик.

Добрых полчаса спустя он сидит нахмурясь, полуприкрыв глаза. Внезапно что-то буквально подбрасывает его на ноги. Его порыв заставляет и меня подпрыгнуть. Должно быть, он услышал, как что-то происходит на мостике. Он оказывается у люка в тот момент, когда приходит сообщение, что пароход снова виден.

Снова сигнал тревоги, погружение.

Когда я добираюсь до поста управления, он уже сидит в боевой рубке, слившись с окуляром перископа. Я затаиваю дыхание. Когда бурное море дает ему секундную передышку, я слышу, как он ругается себе под нос. У него опять не ладится. Как он ухитряется удержать пароход в поле зрения перископа дольше считанных мгновений при таком волнении на море?

— Вот он!

Крик, раздавшийся сверху, заставляет меня вздрогнуть. Мы стоим наготове и ждем, что будет дальше, но наверху больше ничего не слышно.

Старик начинает громко ругаться потому, что он ничего не может разглядеть. Отведя душу, он дает указания рулевому. И теперь — я просто не могу поверить своим ушам — он требует, чтобы оба электродвигателя работали на полную мощность. В такую-то погоду?

Проходит еще три или четыре минуты, а затем:

— Экстренное погружение на шестьдесят метров!

Мы переглядываемся. Ассистент на посту управления вообще не понимает, что происходит.

Что все это означает?

Только слова Старика снимают с нас бремя неуверенности; он спускается по трапу и объясняет, что произошло:

— Невероятно — они нас увидели! Посудина развернулась прямо на нас — они хотели протаранить нас. Это какие же нервы иметь надо — и ведь что придумали! Так не бывает!

Он пытается сдержать себя в руках, но это у него не получается. Он в ярости швыряет перчатку о плиты палубы:

— Эта мерзкая погода — срань господня…

У него не хватает дыхания, чтобы произнести еще хоть одно слово, он садится на рундук с картами и замолкает, погрузившись в апатию.

Я стою рядом, чувствуя себя очень неловко и надеясь вопреки всему, что мы всплывем еще очень нескоро.

Воскресенье.

Мы идем под водой. Скорее всего, что команда молится о том, чтобы видимость подольше оставалась плохой: это значит, что мы останемся внизу, а это, в свою очередь, означает покой.

Мы превратились в изможденных стариков, этаких оголодавших Робинзонов Крузо, хотя не испытываем недостатка в пище. Дошло до того, что никто не испытывает даже малейшего желания покурить.

Инженерам приходится тяжелее всех. Они вовсе не получают свежего воздуха. Уже более двух недель невозможно выйти на верхнюю палубу. Правда, командир разрешил курить в боевой рубке, «под раскидистым каштаном», но у первого же человека, который попытался там раскурить сигарету, ветер моментально задул спичку. Сквозняк становится просто нестерпимым, когда дизели засасывают воздух из лодки.

Даже Френссен стал немногосложен. Ежевечерний гвалт в «ящике для якорных цепей», гомон и пение в носовом отсеке тоже прекратились.

Лишь в рубке акустика и на посту управления рулями глубины жизнь бьет ключом. Помощник на посту управления и двое его вахтенных постоянно дежурят, как и персонал, обслуживающий электродвигатели. А вот рулевому в рубке приходится неустанно бороться со сном.

Гудит один из моторов. Я уже давно бросил попытки определить, какой именно из них. Лодка идет со скоростью пять узлов, медленнее велосипедиста. И все равно это быстрее, чем если бы мы оставались на поверхности.

Отсутствие успехов тяжело давит на настроение Старика, который с каждым днем становится все более раздражительным. Он никогда не был разговорчивым, теперь же к нему и вовсе не подступиться. Судя по его депрессии, успех или провал всего подводного флота целиком и полностью лежат на его совести.

Такое ощущение, что влажность внутри лодки день ото дня становится все хуже и хуже.

Лучших условий для вызревания плесени и придумать нельзя: она уже завладела моими запасными рубашками. Причем этот сорт отличается от той разновидности, которая покрывает колбасу: она менее ядовитая, зато растет большими черно-зелеными пятнами. Мои кожаные спортивные тапочки покрыты зеленым налетом, а койки насквозь провоняли плесенью. Они гниют изнутри. Если я сниму с себя сапоги хоть на день, они станут серо-зелеными от плесени и морской соли.

Понедельник.

Или я очень здорово ошибаюсь, или шторм слегка поутих.

— Так и должно быть, — поясняет Старик за завтраком. — Рано радоваться. Мы вполне могли добраться до относительно спокойной зоны — это если мы попали в сердце шторма. Но даже если и так, совершенно очевидно, что все светопреставление начнется по новой, стоит нам попасть на другой его край.

Волны такие же высокие, как и вчера, но летящие брызги прекратили безостановочно хлестать дозорных на мостике. Они теперь иногда даже пробуют пользоваться своими биноклями.

Вторник.

Пересекая пост управления, я больше не ищу, за что бы мне ухватиться. Мы даже можем есть, не устанавливая загородки вокруг стола, и нам больше не надо изо всех сил зажимать коленями чайник. Даже обед настоящий: флотский бекон с картошкой и брюссельской капустой. Я ем и чувствую, что ко мне возвращается аппетит.

После того, как сменилась ночная вахта, я заставляю и себя встать с постели. Круг неба, обрамленный люком боевой рубки, не намного ярче, чем черное кольцо самого люка. Я жду не меньше десяти минут на посту управления, прислонившись к штурманскому столику, пока спросил:

— Разрешите подняться на мостик?

— Jawohl! — отвечает мне голос второго вахтенного офицера.

Буммштиввумм — ударяют по корпусу волны. В этот звук вплетается пронзительное шипение, а затем раздается глухой гул. Белесые пряди пены блестят с обоих бортов и растворяются в темноте.

Вода как будто подсвечена снизу зеленым сиянием вдоль всего корпуса лодки, выделяя его контур на темном фоне.

— Проклятое фосфоресцирование! — недовольно ворчит второй вахтенный. За космами тумана сверху льется поток лунного света. Время от времени вспыхивают и пропадают звездочки.

— Темно, как в аду, — бормочет Дориан. Затем он кричит кормовому дозорному. — Гляди веселей, парень!

Спустившись на центральный пост около 23.00, я вижу обоих вахтенных на посту управления, чем-то занятых около водяных распределителей. Присмотревшись получше, я понимаю, что они чистят картошку.

— Что вы тут делаете?

В ответ у меня из-за спины раздается голос Старика:

— Картофельные оладьи — или как там это называется.

Он ведет меня за собой на камбуз. Там он спрашивает сковородку и жир. С поста управления матрос приносит котел почищенной картошки. Счастливый, как школьник, командир растапливает жир на сковородке, которую он наклоняет из стороны в сторону, чтобы шкворчащий жир растекся по всей поверхности. Затем с высоты в сковородку шлепается первая порция растертых картофелин. Горячие капли растопленного жира летят на мои штаны.

— Уже почти можно переворачивать! — Старик морщит нос, с наслаждением вдыхая аромат. Мы следим за тем, что сейчас произойдет. Движение руки, и блин летит по воздуху, делает сальто и снова приземляется на сковородку, абсолютно плоский, поджаренный с одной стороны до золотисто-коричневого цвета.

Мы все отрываем по кусочку от первого, готового, блина и держим куски между зубами, пока они не остынут немного.

— Вкусно? — с гордостью спрашивает командир.

Коку приходится вылезти из своей койки, чтобы принести нам большие банки яблочного повидла.

Постепенно готовые блинчики складываются во внушительную горку. Уже полночь: в машинном отделении меняется вахта. Дверь распахивается настежь, и на камбуз влетает Жиголо, весь с ног до головы испачканный маслом. Не понимая, что тут происходит, он уставился на командира и хочет побыстрее проскочить мимо него, но тот кричит ему:

— Halt! Стой!

Жиголо замирает на месте, как будто его ноги приросли к палубе.

По следующей команде он закрывает глаза и открывает рот, в который командир засовывает свернутый трубочкой картофельный блин [64] и поливает его сверху яблочным повидлом. Подбородок Жиголо тоже получает свою долю подливы.

— Вытри лицо! Следующий!

Процедура повторяется шесть раз. С вахтенными, направляющимися на дежурство, поступают точно так же. Мы жуем с такой скоростью, что блинчики исчезают, как по мановению волшебной палочки. Котелок уже показывает свое дно.

— Следующая порция — для матросов!

Только во втором часу ночи командир наконец выпрямляется и рукавом куртки вытирает пот со лба.

— Давай, доедай! Остатки сладки, — говорит он, протягивая мне последний блин.

Среда.

Во второй половине дня я заступаю на вахту вместе со второй сменой. Волны стали совершенно другими. Они больше не походят на горные хребты с длинными пологими склонами с наветренной стороны и отвесными обрывами с подветренной. Упорядоченные фаланги волн уступили место сумасшедшей кутерьме. Насколько видит сквозь летящие брызги сощуренный глаз, океанский пейзаж весь находится в бурном движении. Огромные массы воды взметаются ввысь во все стороны, а волны никак не хотят идти ровным строем. Похоже, ветер породил новый донный вал поверх старого, заставляя водяные горы сталкиваться с мощными валами, прокатившимися через весь океан, от края до края.

Едва ли можно говорить о какой-то видимости. Горизонта нет. Перед моим взором висит лишь водяная пыль.

— Проклятый океан! — ворчит штурман.

Лодка кружится, будто в хороводе, начиная движение и внезапно замирая, раскачиваясь из стороны в сторону, не в силах попасть в ритм танца.

Новая напасть. Опять похолодало. Леденящие порывы ветра своими ножами полосуют влажную кожу моего лица.

Четверг.

Ветер дует с северо-запада, барометр по-прежнему падает. У меня в голове засела бредовая навязчивая идея, как здорово было бы, если бы пошел масляный дождь — потоки масла, которые усмирили бы океан. [65]

Командир выходит к обеду мрачный, как туча. Долгое время за столом царит тишина. Затем он улыбается, стиснув зубы:

— Уже четыре недели! Неплохо проводим время!

Океан уже не меньше четырех недель играет нашей лодкой, как мячиком.

Старик ударяет левым кулаком по столу, он делает глубокий вдох, задерживает дыхание, наконец шумно выдыхает воздух меж сжатых губ, закрывает глаза и склоняет голову набок: картина, олицетворяющая собой покорность своей участи. Мы сидим вокруг, погрузившись во вселенскую скорбь.

Штурман докладывает, что горизонт становится различим. Значит, северо-западный ветер унес низко нависшие облака, вернув нам возможность видеть происходящее вокруг.

Пятница.

Море превратилось в огромное зеленое рваное одеяло, сквозь каждую дырку которого проглядывает белая подкладка. Командир перепробовал все уловки, чтобы защитить лодку от волн: герметично задраили все люки на баке, продували емкости погружения — ничто не помогло. Не остается ничего другого, как изменить курс.

До рези в глазах я всматриваюсь в отдаленные провалы, траншеи, складки, овраги и каналы, но не вижу темных пятен — ровным счетом ничего! Мы давно уже не задумываемся о вражеских самолетах. Какой самолет сможет подняться в воздух в такую погоду? Чей глаз окажется достаточно зорким, чтобы разглядеть нас в этой кутерьме? Мы не оставляем за собой даже кильватерной струи, значит, нет и следа, чтобы выдать нас.

Мы снова сваливаемся в долину между волнами, а за нами наискосок по диагонали вырастает очередной вал. Второй вахтенный офицер смотрит на него, но не приседает, стоит неподвижно, как будто его суставы прихватил прострел:

— Там что-то…

Я понимаю, что он кричит, но океан уже наносит свой удар по боевой рубке. Я прижимаю подбородок к груди, задерживаю дыхание, стараюсь удержаться, превратившись в мертвый груз, не давая засасывающему водовороту свалить меня с ног. Затем поднимаю голову, чтобы осмотреть громоздящиеся друг за другом валы, ложбину за ложбиной.

Ничего.

— Там что-то было! — снова вопит второй вахтенный. — На двухстах шестидесяти градусах!

Он кричит, обращаясь к дозорному, обозревающему левый носовой сектор:

— Эй — там — видел что-нибудь?

Ревущий лифт снова вздымает нас вверх. Я стою плечом к плечу рядом со вторым вахтенным, и вдруг — из фонтана брызг внезапно вырастает темный силуэт, пропавший в следующий момент.

Бочка? На каком расстоянии от нас?

Второй вахтенный выдергивает затычку и прижимает к губам отверстие переговорной трубы. Требует бинокль на мостик. Рука снизу открывает люк и подает бинокль как раз вовремя, чтобы не дать следующей волне залить лодку. Второй вахтенный спешно захлопывает люк ногой. Бинокль остается более-менее сухой.

Я пригибаюсь по соседству с ним, прикрывающим левой рукой бинокль от летящих брызг и напряженно ожидающим следующего появления плавучего объекта в поле зрения. Но ничего не видать, кроме нагромождения водяных холмов, прорезанных белыми полосами пены. Мы находимся на дне глубокой ложбины.

Во время взлета на очередную вершину мы щурим глаза, пытаясь сфокусировать зрение.

— Черт, черт, черт побери! — второй вахтенный порывисто поднимает бинокль к глазам.

Я наблюдаю за ним. Вдруг он орет:

— Вон там!

Теперь нет никакого сомнения. Он прав: там что-то было. А вот опять! Темный силуэт. Он взлетает, задерживается наверху на время, за которое сердце успевает сделать два удара, и снова скрывается из виду.

Второй вахтенный офицер опускает бинокль и кричит:

— Это же…

— Что?

Второй вахтенный процеживает сквозь зубы какое-то междометие. Потом он поворачивается ко мне лицом и выпаливает:

— Это — не что иное, как — подводная лодка!

Подводная лодка? Эта крутящаяся на волнах бочка — подлодка? Я не ослышался? Может, он сошел с ума?

— Запустить сигнальную ракету? — спрашивает помощник боцмана.

— Нет — не сейчас — подожди немного — я еще не совсем уверен!

Второй вахтенный опять наклоняется к переговорной трубе:

— Кожаную ветошь — на мостик! Живо!

Он пригибается, укрываясь за бульверком, подобно гарпунеру на китобойном судне, готовящемуся к броску, и ждет, когда волна снова поднимет нас. Я вдыхаю воздух полной грудью, сколько могут вместить легкие, и задерживаю дыхание — будто это улучшит мое зрение, когда я стану всматриваться в бушующий океан.

Ничего не вижу!

Второй вахтенный офицер передает мне бинокль. Я стараюсь удержаться, упираясь подобно скалолазу в расселине, и вожу биноклем из стороны в сторону в направлении двухсот шестидесяти градусов. Передо мной полукругом простирается серо-белый сектор моря. И больше ничего.

— Там! — орет второй вахтенный, вскидывая правую руку. Я торопливо возвращаю ему бинокль. Он упорно вглядывается, затем опускает бинокль. Одним прыжком он оказывается у переговорной трубы: