Чувствуя, что кают-компания не очень расположена к нему, второй инженер пытается наладить приятельские отношения с младшими офицерами. Командир неодобрительно относится к подобному нарушению субординации и всякий раз сердито косится на второго инженера, когда тот направляется к унтер-офицерской каюте. Не отличаясь большой сообразительностью, второй инженер совершенно не замечает этого и, втиснувшись на койку, когда там есть свободное место, он начинает болтать с унтер-офицерами о том, о сем. Ничего удивительного, что атмосфера далека от благодушной, если с нами за одним столом сидят первый вахтенный офицер и второй инженер.
      Разговоры ведутся о нейтральных вещах. Стараются избегать скользких тем, но случается, что Старик теряет над собой контроль. Как-то за завтраком он спросил:
      — Господа в Берлине, похоже, сильно обеспокоены, как бы придумать новые эпитеты, которыми они могли бы наградить герра Черчилля. Как там его назвали в сегодняшнем официальном выпуске новостей?
      Старик явно раздражен. Не дождавшись ответа от собравшегося за столом общества, он сам отвечает на свой вопрос:
      — Алкоголик, пьянчуга, паралитик… Должен заметить, что этот спившийся паралитик доставляет нам массу проблем.
      Первый вахтенный сидит, как будто аршин проглотил, и выглядит полным ослом. Мир внезапно утратил привычную для него ясность. Шеф, сидя в своей обычной позе, обхватив руками колени, уставился в одну точку между тарелок, как будто увидел там некое замечательное откровение.
      Тишина.
      Старик не собирается успокаиваться.
      — Я думаю, музыка будет сейчас очень кстати. Может быть, наш юный вожак гитлерюгенда будет настолько любезен, чтобы поставить какую-нибудь запись.
      Хотя никто не смотрит на первого вахтенного, он понимает, что эти слова относятся к нему, и, покраснев до кончиков волос, вскакивает на ноги. Старик кричит вслед ему:
      — «Типперери» , если можно!
      Когда первый вахтенный офицер возвращается, а по лодке разносятся первые аккорды песни, Старик язвительно интересуется у него:
      — Надеюсь, господин первый вахтенный офицер, эта мелодия не подрывает основы Вашего мировоззрения.
      И затем, торжественно подняв указательный палец, добавляет:
      — Голос его хозяина — не нашего.
      Я сижу на полу рядом с дверью в носовом отсеке, подтянув колени к груди. Тут можно сидеть только таким образом, с торпедами внизу, прислонившись спиной к стене.
      Разговор идет легко. Совсем не похоже на напряженную атмосферу офицерской кают-компании. Тон, как обычно, задают все те же Арио и Турбо напару с Данлопом и Хекером. Некоторые менее говорливые уже прекратили спорить, предоставив другим простор для дискуссий и выпендрежа друг перед другом, и разбрелись по койкам и гамакам, подобно ночным животным, расползающимся по своим логовам.
      — Однажды проститутка описала мне всю спину, — доносится сверху голос из гамака, — Вот это было здорово, скажу я вам!
      — Ну ты и свинья!
      — Здорово? Я расскажу вам, что такое здорово! — заявляет Арио, — На нашем пароходе был один тип, который постоянно твердил: «Воткни в пробку гвоздь, привяжи к нему струну, засунь пробку себе в зад и попроси кого-нибудь сыграть мелодию на этой струне!»
      — Что, не могли придумать ничего интереснее?
      — Говорят, что при этом испытываешь очень приятные ощущения в заднем проходе, — продолжает настаивать Арио.
      Тут до меня долетает обрывок разговора из дальней части отсека, ближе к носу:
      — Эмма до сих пор не знает, кто лишил ее девственности.
      — Как так?
      — Как так? Боже, неужели ты настолько глуп? Попробуй, подставь свой зад под циркулярную пилу, а потом спроси, какой зубец порвал тебя первым!
      Раздается взрыв хохота.
      Я впервые вижу старшего механика Йоганна на мостике. При ярком дневном свете он выглядит вдвойне более истощенным и бледным, нежели в моторном отсеке, освещенном электрическими лампами. Не успел он появиться здесь, как уже весь дрожит, будто его только что подняли с теплой постели.
      — Непривычны к свежему воздуху, Йоганн? — спрашиваю я. Вместо ответа он мрачно взирает поверх фальшборта с видом, выражающим что-то очень похожее на омерзение. Морской пейзаж ему явно не нравится. Я никогда не видел его прежде в таком плохом расположении духа. Обычно он всегда бодрый, но только когда он смотрит на трубы и манометры. Для него серебристые плиты палубы в отделении электродвигателей — настоящее воплощение жизненных устоев, запах масла — лучше всякого бальзама для его легких. Но тут, наверху, лицом к лицу со стихией — да пропади оно все пропадом! Скользящий по океанской глади взгляд, полный отвращения, ясно дает понять, что, вне всякого сомнения, вид моря может быть очень даже приятен для примитивных созданий, вроде матросов, но только не для специалистов, которые на «ты» со сложнейшими механизмами. С лицом, на котором написана непреклонная уверенность в этом постулате, Йоганн молча спускается вниз.
      — Теперь он пойдет изливать душу своим машинам — жаловаться на жестокое-жестокое море, — говорит второй вахтенный офицер. — Забавные гении эти мотористы. Такое впечатление, что свежий воздух вреден для их легких, солнечный свет раздражает сетчатку их глаз, ну а морская вода — просто раствор соляной кислоты.
      — Но ведь шеф не такой, — замечаю я.
      Второй вахтенный никогда не лезет в карман за словом:
      — Он — типичный извращенец среди них!
      Для меня выходы на мостик — истинное спасение.
      К счастью, на мостике помимо наблюдателей разрешается присутствовать еще двум членам команды. Я использую эту возможность как можно чаще. Когда я просовываю голову в люк боевой рубки, чувствую себя на воле. Я вырвался из механической клетки, из пространства, ограниченного стенами, из прелой вони к свету и чистому воздуху.
      Первым делом я изучаю небо, пытаясь найти там погодные приметы, затем быстро оглядываю горизонт. Потом я кручу головой по сторонам, и наконец запрокидываю ее назад. Сквозь разрывы в облачной пелене я устремляю свой взор в небеса. Ничто не мешает мне наслаждаться этим гигантским калейдоскопом, картинки в котором непрерывно сменяют одна другую. Я наблюдаю, как меняется панорама неба над головой: сейчас, к примеру, оно глубокого синего цвета в вышине. Все прорехи между быстро двигающимися облаками заполнены насыщенным синим цветом. И лишь вдалеке, над самым горизонтом, пелена облаков разрывается. Там голубой цвет не такой густой, разбавленный восходящими потоками влаги, испаряющейся с поверхности океана. К востоку над горизонтом все еще виднеется мазок красной краски, на фоне которого плывет единственное темно-лиловое облачко.
      Сейчас за кормой лодки происходит нечто поистине удивительное. На полпути к верхней точке небесного купола растекается пятно синевато-стального цвета, пока оно не начинает смешиваться с потоком бледной охры, поднимающейся из-за горизонта. Сперва в месте соприкосновения двух красок возникают струйки землисто-зеленого цвета, которые постепенно начинают подсвечиваться сзади тусклым голубым светом с едва сохранившимся оттенком зеленоватого цвета: на небесной палитре возникает цвет, который художники называют веронский голубой.
      К полудню небо заполняет холодный серебристо-серый цвет. Громады облаков исчезают, и лишь несколько шелковистых перистых облачков загораживают своей вуалью солнечный лик, разбрасывая его сияние серебристыми бликами и вспышками. На небе разворачивается тихая пасторальная сценка в нежных перламутровых тонах — как будто картина, написанная внутри раковины.
      Во второй половине дня по правому борту за темно-синими облаками сверкают полосы желтого и оранжевого света. Их насыщенный, тяжелый цвет наводит на мысль о масляных красках. Облака взлетают ввысь, как будто спасаясь от пожара в прериях: настоящее африканское небо. Я представляю себе горы с плоскими вершинами, жирафов, щиплющих ветки акаций, гну и антилоп.
      Вдалеке слева по борту из-за груды грязных шерстяных облаков в небо поднимается радуга. Над ней видна вторая, более бледная дуга. В центре их полукружья плывет темный шар облака, похожего на разрыв шрапнели.
      Ближе к вечеру окружающие меня декорации меняются до неузнаваемости. Перемена достигается не за счет нескольких новых занавесов или смены некоторых оттенков; вместо этого прибывает величественная процессия облаков, быстро заполнивших собой все пространство неба.
      Посчитав причудливость их форм недостаточно поразительной саму по себе, солнце прорывается в разрывы между тучами, меча вниз под косым углом копья света прямо в скопище облаков.
      После ужина я опять выбираюсь на мостик. День гаснет, растворяясь в сумерках. Остатки света разбросаны пятнами по облакам, плывущим вровень друг за другом подобно костяшкам абака на западном небосклоне. Вскоре на небе можно различить лишь маленькое пушистое облако, в котором запуталось немного уходящего света. Сияние закатившегося солнца озаряет непродолжительное время горизонт, но затем и оно меркнет. День завершен. На востоке уже наступила ночь. Вода, скрытая фиолетовыми тенями, тоже преображается. Ее говор становится громче. Лодка скользит по волнам, как по груди спящего исполина, вздымающейся во сне.
      Каждую полночь меня будит смена вахты в машинном отсеке. Обе вахты, сменяющая и сменяемая, должны миновать унтер-офицерскую каюту. Некоторое время обе двери в дизельное отделение остаются открытыми. Рев двигателей наполняет каюту. Они втягивают в себя сильный поток воздуха, от чего моя занавеска надувается подобно парусу. Один из возвращающихся с дежурства людей, протискиваясь мимо разложенного стола, заставляет ее выгнуться в противоположном направлении. Теперь покой восстановится лишь спустя некоторое время.
      Я закрываю глаза и стараюсь не слышать голоса. Но тут загорается другая лампа, на потолке. Ее свет вспыхивает прямо у меня перед лицом, и я окончательно пробуждаюсь. Сильно пахнет выхлопами дизелей. Унтер-офицеры, пришедшие со своей вахты, стягивают промасленные куртки и брюки, отпивают по несколько глотков яблочного сока из бутылок и забираются в свои койки, негромко переговариваясь.
      — Ты только представь себе, — слышу я голос Клейншмидта. — Кофе в доме моих будущих тестя и тещи, вазы с цветами и блюда с золотой каемкой. Очень милые люди. Старику шестьдесят пять, а ей уже семьдесят. На столе песочное печенье и сливовый пирог. Перед этим подали черносмородиновый ликер, домашний — высший класс. Моя невеста на кухне варит кофе. Я сижу на софе, расставив руки вот так, и моя правая рука проваливается в щель между сиденьем и спинкой — представляешь?
      — Конечно. А что было дальше?
      — Догадайся, что я выудил оттуда?
      — Откуда мне знать? — должно быть, это помощник на посту управления Айзенберг. — Не тяни слишком долго.
      — Ладно. Упаковку из пяти презервативов. Три еще не были использованы. Что скажете?
      — Что ты здорово умеешь считать.
      — Я выкладываю упаковку на стол. У стариков отвисает челюсть. Затем я поднимаюсь и ухожу — конец мечтам!
      — Ты с ума сошел!
      — А ты считаешь, что я должен был пригласить герра Пиздобрата выпить со мной кофе, так по-твоему?
      — Не принимай близко к сердцу.
      — Либо я, либо он! Третий вариант со мной не проходит!
      — Ну ты и упертый! С чего ты взял, что она действительно…
      — Да ладно тебе, не говори ерунды! Или ты думаешь, я поверю, что они потребовались старику?
      Я опять отворачиваюсь к фанерной стенке, но в этот момент дверь с грохотом распахивается, и последним появляется помощник боцмана Вихманн. Он захлопывает дверь за собой и включает вторую яркую лампочку. По опыту прошедших ночей я знаю, что сейчас произойдет. Но проклятое любопытство заставляет меня наблюдать эту сцену снова.
      Вихманн встает в позу перед зеркалом, висящим на двери, и начинает корчить себе рожи. Прежде чем расчесать волосы, он пару раз проводит туда-сюда ногтем по зубьям расчески. После нескольких попыток ему удается добиться абсолютно ровного пробора. Когда он отступает назад на несколько шагов, я вижу его вдохновенное лицо в экстазе самосозерцания. Настает момент, когда он изучает себя с обеих сторон, поочередно склоняя голову то направо, то налево. Потом он подходит к своему шкафчику и начинает рыться в нем. Когда он опять предстает перед зеркалом, в его руке зажат тюбик. Он аккуратно выдавливает помаду на расческу и начинает водить ею по голове, снова и снова, пока его волосы не превращаются в зеркально гладкую поверхность.
      Наконец он убирает свой парикмахерский набор, снимает куртку, скидывает ботинки, не развязав на них шнурки, и заваливается в койку, оставив свет включенным.
      Пять минут спустя я слезаю вниз, чтобы потушить его. Проходя мимо, я бросаю взгляд на помощника боцмана: от былого великолепия не осталось и следа.
      На посту управления я встречаю Старика. Он настроен радушно. Совершенно очевидно, что ему хочется поговорить. На этот раз я делаю ход первым и спрашиваю его, почему столько людей добровольцами поступают на службу в подводный флот, невзирая на тяжелые потери.
      Как всегда, он несколько минут размышляет. Затем произносит, делая паузы:
      — Вы не добьетесь многого от самих ребятишек. Само собой, их привлекает аура. Мы те, кого можно назвать creme de la crиme , добровольческий корпус адмирала Деница. Ну и, конечно же, пропаганда…
      Долгое молчание. Старик смотрит себе под ноги. Наконец он готов продолжать:
      — Наверное, они просто-напросто не в состоянии представить, что ждет их впереди. Да и потом, они только начинают свою жизнь с чистого листа — три класса старшей школы, затем сразу призыв в армию, а там — обычное военное обучение. Они пока еще ничего не видели — и ничего не испытали — и, кроме того, у них отсутствует воображение.
      По его лицу пробегает тень усмешки, когда он поворачивается ко мне в пол-оборота:
      — Маршировать с винтовкой за плечами — я тоже не могу сказать, что меня это очень вдохновляет. А вам понравилось бы месить грязь по сельской местности в солдатских сапогах? Во всяком случае, в отношении этого мы наверняка находимся в лучшем положении. Нас привозят в порт. Нам не приходится топать пешком, зарабатывая себе мозоли на ногах. Регулярная кормежка — как правило, горячая еда. Где еще найдешь такое? Кроме того, мы спим на настоящих койках. Отличное отопление. И вокруг морской воздух, так полезный для дыхательных путей… Ну и, конечно же, отпуска домой, в стильной морской форме, украшенной наградами. Если вы спрашиваете мое мнение, то я считаю, что нам живется лучше обычных родов войск: конечно же, команда подводной лодки не идет ни в какое сравнение с прочими военными моряками, которые гребут дерьмо лопатами. Вообще, все относительно.
      При упоминании «гребущих дерьмо» я увидел себя, отрабатывающего «индивидуальный проход с отданием чести». Командир взвода выкрикивает команды во всю мочь своей глотки. Каждое произносимое слово заставляет его приподниматься на цыпочках:
      — Будьте так любезны быстрее поднимать свою винтовку, а не то я обещаю, что у вас моча польется из носа и ушей раньше, чем я покончу с вами!
      А перед этим трудовая повинность… Август Риттер фон Каравец, так звали того ублюдка, которого нам назначили главным инструктором после того, как несколько раз переводили его из одной части в другую за дисциплинарные нарушения. «При правильном командовании взвод должен быть заметен на местности только по белкам глаз» — это был его основополагающий принцип. Благодаря его марш-броскам и проходам парадным маршем по болоту, мы всего за пять минут успевали покрыться с ног до головы ледяной грязью. Ни на ком из нас не было ни одного сапога — все они оставались в трясине, а мы в результате промокали до костей. Спустя два часа этот придурок устраивал смотр обмундированию и у каждого находил нечто, достойное взыскания. Это значило: сваливайте всю одежду в одну кучу посреди комнаты, а потом двадцать человек заново разбирают свои пожитки. В качестве «наказания» он устраивал знаменитые строевые учения, проводившиеся на склоне холма. Это было похуже болота, так как стоявшим на флангах приходилось рвать легкие, чтобы держать фронт во время забега на холм. А эта сволочь внимательно следила, чтобы все по очереди успели побывать на флангах шеренги…
      Когда Старик продолжает свою речь, циничная усмешка исчезает с его лица:
      — Наверное, такие вещи получается проделывать только с детьми потому, что они, как это принято называть, еще недостаточно зрелые. У них нет никаких обязательств ни перед кем. Из серьезных передряг почти всегда живыми выходят только офицеры. У которых есть жены и дети! Забавно. Как-то раз мы подбирали моряков с потопленного эсминца — одного из наших — вытаскивали их воды. Мы пришли туда спустя два часа после того, как он ушел на дно, что в подобных случаях считается очень быстро. Дело было летом, и вода была не очень холодная. Но большинство молодежи болталось в своих спасательных жилетах — уже захлебнувшиеся. Они просто-напросто сдались, повесили носы в буквальном смысле этого слова, хотя волнение на море было всего лишь между средним и бурным. Боролись только люди в возрасте. Один из них — ему было за сорок, он был серьезно ранен — и он выжил несмотря на то, что потерял много крови. А восемнадцатилетние, без единой царапины — нет.
      Старик на мгновение смолкает, очевидно, подыскивая нужные слова, чтобы подытожить сказанное. Затем:
      — Старшие, как правило, выживают — дети, скорее всего, сдадутся.
      Появившийся шеф бросает на меня изумленный взгляд. Командир продолжает:
      — На самом деле мы должны уметь обходиться гораздо меньшим числом людей. Я нередко мечтаю о лодке, которой потребовалась бы команда из двух-трех человек. В точности, как в самолете. Вообще-то основная причина, по которой все эти люди собрались здесь, на борту лодки, — это недоработки конструкторов. Большинство членов команды выполняют чисто механические функции. Они лишь звенья, заполняющие пробелы, оставленные конструкторами в цепочке механизмов. Вряд ли можно назвать бойцами людей, открывающих и закрывающих клапаны, или переключающих рубильники. Я не могу слушать, как командующий подводным флотом пытается всех вдохновить рекламным лозунгом: «Атакуйте! Побеждайте! Уничтожайте!» Полная ерунда. Кто атакует? Командир и никто другой. Матросы даже не видят противника.
      Старик смолкает. Сейчас не надо ничего говорить. Сегодня не надо прилагать усилия, чтобы разговорить его.
      — Чертовски обидно, что Дениц присоединился к компании этих болтунов. А ведь сначала мы клялись его именем, — тихо говорит он.
      Я уже знаю, что гнетет Старика. После его последнего рапорта отношения между ним и командующим подводным флотом испортились.
      — Мы привыкли видеть в нем морского Мольтке. Но теперь от него можно услышать лишь «Один за всех, все за одного», «Один Рейх, один Народ, один Фюрер», «Фюрер смотрит на тебя», Фюрер, Фюрер, Фюрер… Уши уже вянут от всего этого. Постоянно одно и то же. А теперь он еще напирает на «Германских женщин, наше самое драгоценное достояние» и «Когда я покидаю Фюрера, я чувствую одну пустоту». Подобные высказывания кого угодно свалят с ног.
      В голосе Старика звучит горечь.
      Шеф смотрит прямо перед собой и делает вид, что ничего не слышит.
      — Да уж, команды добровольцев! — Старик возвращается к тому месту, откуда начал. — Товарищество — единение всех людей на борту корабля — «клятвенное братство» — на самом деле это все не пустые слова. Это и вправду притягивает людей. А еще больше — сознание того, что ты принадлежишь к элите. Достаточно посмотреть на парней на берегу, когда они отправляются в отпуск. Они раздуваются, как зобастые голуби, одетые в форму с нашивками подводников. Кажется, это также оказывает эффект и на дам…
      Треск в громкоговорителе. Затем раздается:
      — Приготовиться второй вахте!
      На этот раз приказ относится и ко мне в том числе. Я собираюсь отстоять одну вахту в качестве кочегара, обслуживающего систему выпуска дизелей.
      Шеф выдал мне беруши — ватные затычки для ушей:
      — Должен предупредить вас, что шесть часов рядом с работающими дизелями мало не покажутся.
      Двигатели втягивают в себя воздух, которым люк присасывается так плотно, что мне приходится приложить всю свою силу, чтобы распахнуть его. Тут же непрекращающимися взрывами на меня обрушивается шум работающих машин. Перестук штанг толкателей и качающихся рычагов складывается в аккомпанемент ударных, сопровождающих постоянный ураган взрывов в цилиндрах и глухой, подобный раскатам грома, рокот, доносящийся, как я предполагаю, из турбины. Но оказывается, что сейчас работает лишь правый дизель, подзаряжающий батареи аккумуляторов, да и то вполовину мощности; левый двигатель безмолвствует. Значит глухой рев — это не турбина, которая запускается для увеличения притока воздуха только на максимальных оборотах двигателей.
      Дизели достают почти до скругленного потолка. Сбоку от правого двигателя слаженно, в унисон, двигается сцепка из рычагов и толкателей, заставляющих громадную машину вздрагивать при каждом их совместном толчке.
      Старший механик Йоганн на своем посту. С того самого момента, как я появился в моторном отсеке, он не обратил на меня ни малейшего внимания. Все его внимание приковано к неровно двигающейся стрелке тахометра. Она совершенно неожиданно может подскочить на несколько отметок и замереть, нервно подрагивая, в то время, как наши винты борются с переменчивым сопротивлением бурных волн. Даже не смотря на тахометр, я острее чувствую здесь, в кормовой части корабля, нежели на посту управления, как волны сжимают лодку в своих объятиях, чтобы потом ослабить их и подтолкнуть ее вперед. Сначала винты проворачиваются с натугой, затем лодка вырывается на свободу из стиснувшей ее воды, тогда они начинают крутиться быстрее.
      Йоганн проверяет поочередно давление масла и давление охлаждающей жидкости, затем с отвлеченным видом лаборанта он тянется к топливопроводу, который разветвляется под смазочными насосами, и оценивает его температуру. В завершение он взбирается на серебристую сверкающую лесенку, которая перемещается вдоль всей длины дизеля, и касается то взлетающих, то опадающих шарниров качающихся рычагов. Все это он проделывает медленными, точно выверенными движениями.
      Перекрикивая гул двигателей, он отдает мне распоряжения: смотреть, чтобы ничего не перегревалось, не забывать притрагиваться к трубам охлаждающей воды и следить за качающимися рычагами на штангах толкателей, как только что проделывал он сам. А если подаст знак, перекрыть заслонку выхлопной системы. Я много раз наблюдал эту процедуру.
      Йоганн возвращается на свой пост управления, вытирает руки ярко-пестрой тряпкой, достает бутылку яблочного сока из рундука, стоящего рядом с его небольшим столиком, прикрученным к полу, и, запрокинув голову, делает пару больших глотков.
      Со стыков вибрирующих труб капает масло. Я поочередно ощупываю их все, ощущая рукой сильное биение. Все стыки одинаково теплые. Взрывы в цилиндрах беспрестанно следуют один за другим. Впуск, сжатие, рабочий ход, выпуск — повторяю я про себя.
      Спустя четверть часа Йоганн открывает люк камбуза и поворачивает маховик на потолке, одновременно выкрикивая пояснение своих действий:
      — Я закрываю — нижний впускной клапан дизеля — теперь он — забирает воздух — изнутри лодки — получается — хороший сквозняк — проветривающий помещения!
      Через час старший механик покидает свой пост управления и идет по проходу между обоими дизелями. Один за другим он открывает контрольные краники сбоку работающего дизеля. Из каждого вырывается струя пламени. Йоганн удовлетворенно кивает головой: во всех цилиндрах есть искра, все в полной исправности и рабочем состоянии. Интересно, думаю я, курить запрещено, а вот так выпускать огонь — можно.
      Раскачиваясь, как канатоходец, Йоганн возвращается на пост управления, стирая попутно несколько масляных пятнышек с полированной поверхности металла, и снова вытирает руки куском хлопчатобумажной ветоши. Тряпка засовывается между труб поблизости от выхода. Через некоторое время он тянется вверх и открывает клапан высокого давления, чтобы увеличить подачу топлива. Потом он бросает взгляд на выносной термометр, показывающий температуру во всех цилиндрах и сообщающихся с ними выпускных трубах. Взяв огрызок карандаша, такой короткий, что его приходится держать кончиками пальцев, он делает запись в машинный журнал: потребление топлива, температуры, перепады давления.
      Только что сменившийся с вахты рулевой, нагруженный мокрыми дождевиками, с грохотом вваливается в дверь. Движимый скорее воздушным потоком, нежели своей инерцией, он, протиснувшись мимо меня, продолжает свой путь далее в хвост лодки, вдоль опорных балок дизеля, по направлению к отсеку электродвигателей, где он развешивает для просушки одежды, с которых капает вода, на кормовом торпедном аппарате.
      Помощник дизелиста притулился напротив меня на низком ящике с инструментами, перед стойкой управления левого дизеля, углубившись в потрепанную книгу. Его двигатель простаивает, так что ему нечего делать. Но он должен оставаться на своем посту потому, что его агрегат может быть востребован в любое мгновение.
      Снова и снова я прохаживаюсь по отполированной до блеска стальной дорожке вдоль правого дизеля. Судя по манометрам, давление в норме.
      Старший механик подает мне знак присесть в дверном проеме, ведущем в отсек электродвигателей. С распределительных коробок рядом с дверью в коричневых сумках свисают комплекты спасательного снаряжения. Их вид наводит на гнетущую мысль, что отсюда далеко до поста управления лодкой и мостика. Очень длинный путь к спасительному люку в башне боевой рубки. Человек с богатым воображением наверняка будет чувствовать себя здесь, в моторном отсеке, не в своей тарелке. Можно повторять себе тысячу раз, что если лодку отправят на дно, совершенно не важно, долог или короток путь к спасительному выходу. В твои нервы въедается незаглушаемое ничем осознание того, что ты заперт в самом дальнем конце лодки, на ее корме.
      Кроме того, лодка может так же легко потерпеть крушение на поверхности — например, в результате тарана — и все знают, что в этом случае можно спасти наблюдателей на мостике и тех, кто находится на посту управления, но у команды машинного отделения нет ни единого шанса.
      Перекрывая шум дизелей, разносится пронзительный звонок. Загорается красная лампа. Укол страха. Помощник дизелиста вскакивает на ноги. Что случилось? Йоганн делает успокаивающий жест. Я понял: поступил приказ запустить левый дизель. Теперь и мне есть чем заняться: открыть выхлопные клапаны левого дизеля. Помощник дизелиста подсоединяет двигатель к ведомому валу. В цилиндры с шипением врывается сжатый воздух. Старший механик уже открыл топливную дроссельную заслонку. Щелкнул шатун, и раздается треск первого взрыва. Штанга толкателя приходит в движение: левый дизель проснулся. На все цилиндры подается искра, и вот уже их шум сливается с грохотом правого дизеля. И опять наступает время ничегонеделания. Приборы показывают, что двигатели получают все, что им требуется: топливо, воздух и воду для системы охлаждения.
      Прошло три часа — половина вахты.
      После запуска левого дизеля воздух в отсеке быстро становится более горячим и тяжелым.
      В десять часов кок приносит ведро лимонада. Я жадно пью прямо из ковша.
      Йоганн тычет большим пальцем вверх: пора закрывать заслонки выхлопной системы. Нельзя забывать о них. Когда лодка находится в погруженном состоянии, они перекрывают выхлопные трубы дизелей, и они должны быть абсолютно герметичны, чтобы вода не проникла в двигатели. Когда мы двигаемся по поверхности, в дизелях происходит неполное сгорание топлива. Это приводит к тому, что в выхлопной системе откладывается нагар, который при погружении может помешать заслонкам закрыться до конца. В начале войны лодки погибали лишь из-за того, что заслонки стопорились остатками сгорания, и вода врывалась внутрь. Чтобы не допустить этого, мы каждые четыре часа «разрабатываем» заслонки.
      Опять моргает красная лампочка. Телеграф моторного отсека перескакивает на «малый вперед». Старший механик передвигает вверх рычаг топливного дросселя. В топливные помпы цилиндров поступает меньше топлива, ритм сгорания нарушается, и обороты правого дизеля начинают снижаться. Йоганн переводит дроссель на нулевую отметку, и дизель останавливается. Он поднимает кулак, показывая мне, что надо перекрыть внешнюю заслонку выхлопной системы, поворачивая большой ручной маховик на потолке. Я хватаюсь за его спицы и начинаю крутить, прикладывая всю свою силу, двигая заслонку взад-вперед по ее направляющим, чтобы соскрести с них весь отложившийся нагар. Туда-сюда, туда-сюда, пока Йоганн не останавливает меня.
      Обливаясь потом и пытаясь восстановить дыхание, я стою и слушаю, как правый дизель снова оживает. Вскоре после этого останавливается левый дизель, и вся процедура повторяется заново. К этому времени у меня совсем не остается сил, и я должен напрягать каждый свой мускул, чтобы повернуть маховик. По моему лицу стекают струйки пота.
      Оба дизеля недолго работают вместе, как лицо механика становится напряженным. Замерев, подобно каменной статуе, он прислушивается к пульсу работающих машин. Потом достает карманный фонарик, отвертку и протискивается мимо меня. Приблизившись к кормовому люку, он поднимает пайолу, светит вниз и подзывает меня. Там, внизу, виднеется еще более запутанное нагромождение труб, фильтров, клапанов и краников. Это лишь часть систем водяного охлаждения, масляной смазки и подачи топлива.
      Теперь я тоже вижу: из одной трубы течет тоненькая струйка воды. Йоганн бросает на меня красноречивый взгляд и, держа свои инструменты, начинает пробираться к месту аварии между труб, изгибаясь во все стороны подобно акробату. Спустя немного времени он подает мне несколько болтов и гаек. Он снимает герметизирующий кожух с трубы. Я не могу понять, что он кричит мне. Ему приходится высунуть свою голову из переплетения труб, пока до меня не доходит: помощник дизелиста должен отрезать новую уплотнительную прокладку. Внезапно всем находится дело. Эта починка не из самых легких. На спине Йоганна растекается большое темное пятно пота. Наконец он, весь в масле, выбирается из железных джунглей и подмигивает мне — ему удалось справиться с проблемой. Но как он смог сразу определить неисправность? Должно быть, у него есть шестое чувство во всем, что касается двигателей.