Наконец он открывает рот:
      — Что там у нас в меню?
      — Рулет из говядины с красной капустой, — отвечает стюард.
      Наш кок — воистину гений! Лучшее, на что я рассчитывал — это консервированные сосиски, но уж никак не воскресный обед.
      — Хм, — произносит Старик. Он откинулся на спину и взирает на потолок.
      — Где шеф? — интересуюсь я.
      — У своих возлюбленных двигателей, где же еще? Он заснул прямо там, между дизелями, присев на корточки. Его переложили на койку, подстелив ему матрас. Так что пока ему придется побыть там.
      На столе появляются три дымящихся блюда. Старик вдыхает аппетитные ароматы, тянущиеся к нему от тарелок.
      Раздаются не то три, не то четыре глухих взрыва. Неужели эта бомбежка никогда не прекратится?
      Командир делает гримасу. Кусает нижнюю губу. Двумя взрывами позже он замечает:
      — Этот фейерверк уже действительно начинает надоедать! Можно подумать, будто уже наступило 31 декабря и пора встречать Новый год!
      Он закрывает глаза и трет ладонями лицо. Эта мера ненадолго оживляет его цвет.
      — А второй инженер?
      Командир зевает. Но и для него находятся слова:
      — …Тоже в машинном отсеке. Кажется, там еще есть над чем поработать.
      Он снова зевает, откинувшись назад, и похлопывает тыльной стороной правой руки по разинутому рту, превращая таким образом зевок в тремоло.
      — Он прошел хорошие учебные курсы. Теперь он хоть представляет то, о чем ему рассказывали там! — он подцепляет вилкой кусок рулета, оскаливает зубы и осторожно пробует его: горячо.
      — На девяноста градусах — шум винтов! — сообщает акустик.
      Старик моментально оказывается на ногах и уже стоит рядом с акустиком.
      — Громче или тише? — нетерпеливо спрашивает он.
      — Без изменений! Турбинные двигатели! Хотя все еще достаточно слабо — теперь звук усиливается!
      Кронштейн изгибается скобой над двумя головами, когда они оба делят между собой одну пару наушники. Не слышно ни единого слова.
      Я медленно оборачиваюсь, чтобы взглянуть на наш стол. Моя половинка рулета лежит между маленькой горкой красной капусты и такой же маленькой горкой картошки. Внезапно все это кажется несерьезным.
      — Уходят! — это голос акустика.
      Кряхтенье и похрустывание суставов свидетельствуют о том, что Старик снова поднимается на ноги.
      — Могли бы, по крайней мере, дать нам спокойно поесть, — добавляет он, снова втискиваясь за узкий край стола.
      Едва он уселся, как акустик докладывает о новых шумах:
      — На ста семидесяти градусах!
      — Только все успокоилось и наладилось, — говорит Старик с сожалением в голосе и добавляет. — Ладно, не будем торопиться!
      Он два или три раза отправляет в рот пищу. Я тоже решаю продолжить еду — правда, очень осторожно — чтобы случайно не стукнуть лишний раз ножом или вилкой.
      Мы сидим, пытаясь проглотить отличный рулет, пока Томми проделывают свои акустические трюки. Такое явное вредительство с их стороны по настоящему огорчает Старика.
      — Остыл, — неприязненно замечает он, в очередной раз набив рот. Несколько минут он с раздражением меряет взглядом свою порцию, затем отодвигает тарелку от себя.
      Рвущиеся глубинные бомбы, да вдобавок еще и близкие шумы винтов явно действуют ему на нервы. Может, Томми и вправду целятся по нашему маслянистому следу? Есть ли какой-нибудь способ узнать, действительно ли мы оставляем его за собой?
      Как здорово, что можно поспать еще пару часов! Блаженство! Вытянуться на койке, поджать носки, затем снова выпрямить их. В нашем нынешнем положении это может быть приравнено к настоящему счастью. Я вздрагиваю при мысли о том, что если бы не Стариково упрямство, мы уже давно плавали бы в воде. Хладнокровный игрок в покер знает, на что годится корабль, сохранивший плавучесть, пускай даже и превратившийся в развалину.
      Когда я просыпаюсь, часы показывают 17.30. Очень странно — мы изменили курс на тридцать градусов. Стало быть, Старик снова хочет подвести нас поближе к берегу. Если мы будем держаться этого курса, то попадем прямиком в Лиссабон.
      Как много времени прошло с той ночи, когда меня вызвали на мостик, потому что перед нами показался Лиссабон?
      Пожалуй, прибрежная полоса воды — самое безопасное место для нас. В случае чего, можно выбросить лодку на отмель — может, он подумывает об этом. Возможно, что он предполагает поступить именно так. Но если я хоть немного его знаю, он сделает все возможное, чтобы избежать подобного конца.
      В конце концов, мы снабжены всем необходимым. Топлива достаточно — невзирая на потери из-за утечки. Полный запас торпед и вдоволь провианта. Оснащенная лодка вовсе не похожа на посудину, которую наш Старик был бы готов покинуть.
      Для перехода через Бискайский залив отправной точкой является мыс Финестерре. Не к нему ли он направляется?
      — Приготовиться к всплытию! — команда передается из уст в уста. Так как в следующей каюте никто не подает признаков жизни, я встаю, иду по проходу на негнущихся ногах, открываю люк в носовой отсек и ору в полутьму:
      — Приготовиться к всплытию!
      Начинается привычный ритуал. Сейчас очередь нести вахту второй смене. 18.00. До конца вахты осталось всего два часа.
      На посту управления толпа народу. Снова нам приходится всплывать вслепую.
      — Боевая рубка чиста!
      — Выровнять давление!
      Люк откидывается, словно под действием пружины. Командир поднимается наверх первый. Он немедленно приказывает запустить дизели. Лодку пронзает дрожь. Курс — тридцать градусов.
      Я выбираюсь наверх следом за вторым вахтенным офицером. Быстро оглядываюсь вокруг: до самого горизонта мы совершенно одни. По ночному черное море резко контрастирует с более ярким небом. Дует легкий ветерок.
      — Скоро у нас на траверзе будет Лиссабон, — говорит Старик.
      — Но на этот раз по правому борту, — отмечаю я, думая про себя: если бы только в этом заключалась вся разница!
      Шеф является на обед. Я едва осмеливаюсь взглянуть на него, настолько он осунулся.
      — Не иначе, у них был радар, — обращается к нему Старик.
      Радар. Все большие корабли оснащены ими — огромными крутящимися на мачтах матрасами. «Бисмарк» засек «Худ» при помощи радара, прежде чем тот показал над горизонтом свой клотик. А теперь Томми, должно быть, удалось ужать эти громоздкие устройства подобно тому, как японцы уменьшают свои садовые деревца. Карликовые деревья, а теперь и карликовые радары, настолько маленькие, что весь прибор умещается в кабине пилота. И готов держать пари на свою жизнь, что у нас пока что нет защиты от них.
      Хотел бы я знать, когда Симона узнает о нас. Ее люди постоянно начеку. Ее люди? Много бы я дал, чтобы узнать, действительно ли она работает на маки или нет. Уже много дней, как мы должны были бы вернуться. В прошлом году ни одна лодка не выходила в море в такой длительный поход, как наш, даже если не принимать в расчет гибралтарскую катастрофу.
      Ни слова о Гибралтаре. Ни малейшего напоминания о происшедшем. Часы, проведенные нами на дне — табу.
      Моряки тоже хранят молчание. Гибралтар наложил свой отпечаток на их лица. Чаще всего видишь выражение откровенного страха. Каждый из нас знает: мы не можем скрыться под водой. Лодка не выдержит погружение более, чем на перископную глубину. Многие ребра шпангоутов сломаны. Корпус лодки прогибается, словно гамак. Она не более, чем плавучая развалина. Все опасаются, что она не справиться с зимними штормами Бискайского залива. Единственное, что дает нам хоть какой-то шанс на удачный исход, это уверенность Томми, что они покончили с нами. Это означает, что они не отправят по нашему следу поисковую группу.
      На следующий день я просыпаюсь и чувствую, что кто-то положил руку мне на плечо.
      Меня сразу же охватывает страх: «Что случилось?»
      Вахтенный на посту управления Турбо перехватывает мой испуганный взгляд. Не слышно ни шума дизелей, ни гудения электромоторов. В лодке — тишина.
      — Что происходит?
      Турбо по прежнему смотрит, уставившись на меня.
      — Ты можешь мне сказать, что происходит?
      — Мы стоим на месте.
      Мы остановились? Как могло такое случиться? Даже когда я спал, любое изменение скорости фиксировалось моим подсознанием. А теперь двигатели остановились, а я даже не услышал этого?
      Раздается словно удар кулаком по боксерской груше, затем чмокающие шлепки: волны бьются о наши цистерны плавучести. Лодка безмятежно покачивается.
      — Вас вызывают на мостик.
      Помощник по посту управления — человек обстоятельный. Он разделал принесенную им весть на удобоваримые кусочки и не предлагает второй порции, пока я не проглочу первую:
      — Командир наверху — вас также вызывают туда — дело в том, что мы остановили лайнер.
      Словно для придания своим словам вящей значимости, он кивает, после чего удаляется, избегая дальнейших расспросов.
      Остановили лайнер? Старик, верно, сошел с ума. Что за чушь? Новый подвиг? Или это возврат к старым дням, когда взятые на абордаж вражеские корабли вели за собой домой в качестве трофеев?
      Так тихо! Занавеска напротив распахнута, впрочем, как и та, что снизу. Вокруг ни души. Они что — все ринулись на абордаж?
      Слава богу, хоть на центральном посту остались двое. Запрокинув голову, я спрашиваю:
      — Разрешите подняться на мостик?
      — Jawohl!
      Дует влажный ветер. Небо полно звезд. В темноте виднеются коренастые фигуры: командир, штурман, первый вахтенный офицер. Бросаю быстрый взгляд за бульверк: О боже! — прямо над нашей страховочной сеткой высится гигантский корабль. На девяноста градусах, левым бортом к нам. Залит сиянием огней от носа до кормы. Это пассажирский лайнер. В нем никак не меньше двенадцати тысяч гросс-регистровых тонн, если не больше! Стоит прямо перед нами! Лежит в дрейфе! Тысячи желто-белых огненных язычков отражаются на черной глади океана сверкающими блестками.
      — Я тут уже битый час разбираюсь с ней, — ворчит Старик, не поворачивая головы.
      Собачий холод. Меня всего пробирает дрожь. Штурман передает мне свой бинокль. Спустя две или три минуты Старик заговаривает снова:
      — Мы остановили ее ровно пятьдесят пять минут назад.
      Он держит свой бинокль у глаз. Штурман начинает объяснять шепотом, что случилось:
      — Мы просигналили им нашим фонарем…
      Командир перебивает его:
      — Просигналили, что торпедируем их, если они используют свой радиопередатчик. Скорее всего, они еще не воспользовались им. И они должны были сообщить нам свое имя. Но корабля с таким названием нет. «Reina Victoria» — так или что-то в этом роде по-испански. Первый вахтенный не смог найти в справочнике такого корабля. Неладно что-то в датском королевстве!
      — А как же вся эта иллюминация? — не задумываясь, восклицаю я.
      — Какая маскировка может быть лучше, чем зажечь все огни и объявить себя нейтральным судном?
      Штурман прокашливается.
      — Смешно, — говорит он между своих рук, удерживающих бинокль.
      — Слишком смешно, на мой вкус, — ворчит командир. — Если бы только мы знали, есть ли на эту посудину запись в реестре. Я послал запрос. Сообщение было отправлено уже давно.
      Значит, Старик все-таки послал радиограмму! Это же чертовски опасно. Неужели это было действительно необходимо?
      — Ответа все еще нет. Может, наш передатчик вышел из строя?
      Это уж слишком! Радировать — в нашем положении! Чтобы быть полностью уверенным в том, что они нас запеленгуют!
      Кажется, Старик прочитал мои мысли, потому что он добавляет:
      — Я должен быть уверен в том, что делаю!
      Снова охватывает ощущение нереальности происходящего: что этот огромный корабль — всего лишь обман зрения, оптическая иллюзия, которая может пропасть с оглушительным хлопком в любую минуту — а затем раздадутся вздохи облегчения, смех восторженных зрителей — представление закончилось.
      — Ему уже полчаса как известно, что он получит торпеду, если не вышлет к нам шлюпку, — говорит Старик.
      Первый вахтенный офицер тоже приник к своему биноклю. Тишина. Это настоящее безумие: этот гигантский лайнер, возвышающийся над нашим бульверком. На нашей раздолбанной скорлупке не хватало только в пиратов играть! Старик совсем из ума выжил!
      — Мы перехватываем радоволну, которую он использует. Но одному Богу известно, чем все это кончится. Первый вахтенный офицер, передайте ему снова по-английски: Если шлюпка не окажется здесь через десять минут, я открываю огонь. Штурман, судовое время?
      — 03.20!
      — Сообщите мне, когда будет 03.30.
      Впервые я вижу на мостике радиста Инриха. Он высоко взгромоздился над бульверком, держа в руках тяжелую сигнальный фонарь, посылая в сторону лайнера вспышки света, пронзающие тьму.
      — Невероятная наглость! — возмущается Старик, видя, что другая сторона не отзывается на наши сигналы. — Однако, черт побери, всему есть… предел!
      Радисту приходится три раза повторить свой запрос, прежде чем среди ярко освещенных иллюминаторов парохода вспыхивает сигнальный прожектор. Первый вахтенный офицер шепотом повторяет вместе с радистом каждую букву: точка — тире — точка, тире — проходит вечность, прежде чем весь ответ полностью передан. Старик категорически отказывается читать его по буквам.
      — Ну что? — наконец рявкает он на первого вахтенного.
      — Он торопится, как только может, вот что они передают, господин каплей!
      — Торопится, как только может! Что он хочет этим сказать? Сперва он сообщает нам фальшивое название, затем передает эту околесицу. Судовое время, штурман?
      — 03.25.
      — Ну и нахал! Сообщает нам вымышленное имя, потом усаживается там, не собираясь ни хрена делать…
      Командир, набычив голову и засунув руки в карманы брюк, переминается с ноги на ногу.
      Никто не решается произнести ни слова. Не слышно ни единого звука, кроме плеска волн о цистерны плавучести, пока Старик вновь не разражается хриплой бранью:
      — Спешат изо всех сил — что он хочет этим сказать?
      — Что-то не так? — подает снизу голос шеф.
      — Если через пять минут их шлюпка не прибудет сюда, тогда я кое-что пошлю им, — отрывисто заявляет Старик.
      Я хорошо понимаю, что он ждет одобрения штурмана, но тот хранит молчание. Он подносит бинокль к глазам, затем снова опускает, но только и всего. Проходят минуты. Командир оборачивается к нему: штурман пытается поднять бинокль, но слишком поздно. Ему приходится выразить свое мнение:
      — Я — я — не знаю, что и сказать, господин каплей! Не могу даже сказать…
      — Что вы не можете сказать? — перебивает его Старик.
      — Здесь что-то не так, — запинаясь, отвечает штурман.
      — Вот и я того же самого мнения! — отвечает Старик. — Задержка — преднамеренная. Они вызвали эсминцы. Или авиацию.
      Он произносит это так, будто старается убедить сам себя. Запинающийся голос штурмана заставляет обратить на себя внимание:
      — …стоит немного подождать.
      В конце концов, мы не можем играть в пиратов на нашей дряхлой посудине. Старик, похоже, не в состоянии продолжать напористую игру. Слава богу, что мы лишились орудия. Иначе он непременно открыл бы огонь, чтобы расшевелить людей на этом корабле-призраке.
      — Зарядить первый торпедный аппарат!
      Какой ледяной голос! Он стоит наискосок от меня за моей спиной. Я чувствую его нетерпение своими лопатками. Это нельзя назвать атакой — это стрельба, как в учебном тире. Наш противник застыл в неподвижности. И мы тоже. Практически выстрел в упор: мы, как говорится, приставили дуло к самой мишени.
      Две волны, одна за другой, глухо разбиваются о цистерны плавучести. Потом снова воцаряется тишина. Слышится лишь тяжелое дыхание. Неужели это действительно штурман? Внезапно раздается громкий, отрывистый голос Старика:
      — Все, штурман, с меня довольно! Видно что-нибудь?
      — Нет, господин каплей! — отвечает Крихбаум из-под своего бинокля таким же резким тоном. Несколько секунд молчания, и затем он продолжает более спокойно. — Но я не рад…
      — Как это прикажете понимать — вы не рады, штурман? Вы что-то видите — или же нет?
      — Нет, господин каплей, ничего не видно, — с колебанием говорит он.
      — Тогда к чему эта метафизика?
      Опять пауза, в продолжение которой плеск волн отдается неожиданно громким эхом.
      — Ладно! — вдруг выкрикивает командир, очевидно, в ярости, и отдает приказ. — Первому аппарату приготовиться к подводному пуску!
      Он делает глубокий вдох и затем негромким голосом — словно рассказывая о самых заурядных вещах — он отдает приказ первому аппарату произвести пуск.
      Корпус ощутимо вздрагивает от толчка, когда торпеда отделяется от лодки.
      — Первый аппарат пуск произвел! — докладывают снизу.
      Штурман опускает свой бинокль, первый вахтенный тоже. Мы все застыли, словно прикованные к месту, повернув лица в сторону сияющей цепочки иллюминаторов.
      Боже, что сейчас произойдет? Этот пассажирский лайнер — гигантский корабль. И он, должно быть, полон людьми до отказа. Теперь в любой момент они все или взлетят до небес, или захлебнутся в своих каютах. Эта торпеда не сможет пройти мимо. Корабль лежит неподвижно. Не нужно высчитывать угол наводки. Море абсолютно ровное. Торпеда установлена на двухметровую глубину и нацелена точно в середину корабля. И дистанция до цели идеальная.
      Я уставился широко раскрытыми глазами на лайнер, мысленно уже представляя огромный взрыв: корабль задирает корму, рваные обломки взмывают в воздух, вырастает столб дыма, похожий на гриб невероятных размеров, сверкают белые и красные сполохи.
      У меня спирает дыхание в горле. Когда же наконец обрушится удар? Цепочка корабельных огней начинает дрожать — видимо, от напряженного вглядывания.
      Потом я сознаю, что кто-то докладывает:
      — Торпеда не идет к цели!
      Что? Кто это сказал? Голос раздался снизу — из рубки акустика. Не идет? Но я ясно почувствовал отдачу при ее пуске.
      — Не удивительно, — произносит штурман с каким-то вздохом облегчения в голосе. Торпеда не пошла. Это означает — у нее что-то неисправно. Бомба, сброшенная с самолета! Должно быть, она вывела из строя механизм наведения… ну, конечно же, ударная волна — ни одна торпеда не выдержит такую. Плохой знак! И что же теперь делать?
      Второй аппарат, третий, четвертый?
      — Тогда мы попробуем пятый аппарат, — я слышу, что говорит Старик, и тут же командует. — Приготовить кормовой аппарат!
      Теперь он отдает необходимые приказы машинному отделению и рулевым, чтобы развернуть лодку — спокойно, словно во время учебного маневрирования.
      Значит, он не доверяет другим торпедам в носовых аппаратах — но рассчитывает, что заряженная в кормовой аппарат может быть не повреждена.
      Стало быть, он не даст им уйти. Не оставит их в покое. Не обратит внимания даже на дурное предзнаменование. Не успокоится до тех пор, пока не получит как следует по зубам. Лодка медленно набирает ускорение и начинает поворачиваться. Яркие корабельные огни, которые были у нас прямо по курсу всего мгновение назад, постепенно уходят к правому борту, а потом смещаются к корме. Еще две или три минуты, и лайнер окажется у нас строго за кормой: в наилучшем положении для пуска кормового торпедного аппарата.
      — Вон они!
      Я едва не выпрыгиваю из собственной шкуры. Штурман заорал прямо над моим правым ухом.
      — Где? — отрывисто спрашивает командир.
      — Там — это должна быть шлюпка! — он указывает вытянутой рукой в темноту.
      Мои глаза слезятся от всматривания в ночное море. А там — там действительно есть пятно — что-то черное, какой-то силуэт темнее окружающей ее воды.
      Вскоре он оказывается между нашей кормой и мерцающим сиянием — теперь темный объект четко выделяется на фоне отраженных в воде огней.
      — На баркасе! Они что — совсем из ума выжили? — слышу я голос Старика. — Баркас. При таком-то море! И без огней!
      Я недоверчиво взираю на темное пятно. На мгновение я различаю очертания шести фигур.
      — Первому номеру и еще двоим быть наготове на верхней палубе! Прожектор на мостик!
      Изнутри боевой рубки доносится гам голосов.
      — Пошевеливайтесь!
      По-видимому, электрический провод зацепился за что-то, но штурман нагибается и дотягивается до ручного прожектора.
      Мне кажется, я слышу плеск весел.
      Внезапно в луче прожектора появляется нос баркаса, высоко высунувшийся над водой, нереальный, словно спроецированный на киноэкран. Затем он снова исчезает среди волн. Виднеется лишь голова человека на корме. Он заслоняется рукой от слепящего света прожектора.
      — Аккуратнее, первый номер! Осветите ее как следует! — орет Старик.
      — Боже милостивый! — звенит у меня над ухом. Я снова подскакиваю на месте. На этот раз меня напугал шеф. Я не заметил, как он поднялся на мостик.
      Баркас показывается вновь. Я различаю шесть человек и рулевого: бесформенные, ожесточенно гребущие фигуры.
      Первый номер высовывает им навстречу багор, словно пику.
      Раздаются крики, смешение голосов. Первый номер ругается, как может только моряк, и отправляет своих подчиненных спешно карабкаться по верхней палубе, уцепившись за леера. Теперь, судя по звуку, сломалось весло. Рулевой на баркасе бешено машет свободной рукой. Похоже, вопли в основном исходят от него.
      — Осторожно! — орет первый номер. И опять. — Осторожно! Черт бы вас побрал, тупые свиньи…
      Командир не сдвинулся ни на йоту. И он не вымолвил ни слова.
      — Прожектор на верхнюю палубу! Не слепите их! — кричит первый номер.
      Баркас снова относит: в какой-то момент между ним и нашей верхней палубой полоса воды расширяется до пяти-шести метров. Двое людей встали: рулевой и кто-то еще, кого я не видел прежде. Стало быть, их там восемь.
      Тем временем к первому номеру присоединились другие члены команды. В тот момент, когда баркас сближается с нами, двоим удается по очереди перескочить к нам на верхнюю палубу. Первый спотыкается, едва не падает, но боцман вовремя подхватывает его. Второй не допрыгивает и приземляется на колени, но прежде чем он опрокидывается на спину, один из наших людей хватает его за шиворот, словно кролика за шею. Первый спотыкается о пробоину, проделанную бомбой в нашей верхней палубе, второй делает шаг и натыкается на орудийную турель. Раздается звук удара.
      — Теперь у него на лице будет приличный фингал, — замечает кто-то позади меня. Боцман разражается проклятьями.
      Две бесформенные фигуры неуклюже взбираются по железному трапу с наружной стороны башни. Бог мой, да на них одеты старомодные капковые спасательные жилеты. Неудивительно, что они еле двигаются.
      — Byenos noches! — слышу я.
      — Что говорят эти господа? — спрашивает шеф.
      На мостике неожиданно становится слишком людно. Уши заполняет поток непонятной речи. Тот из прибывших на борт, что поменьше, жестикулирует, словно марионетка, изображающая эпилептический припадок.
      Сдвинутые низко на лоб зюйдвестки почти полностью закрывают их лица. Их капковые спасательные жилеты после того, как они поднялись на мостик, задрались так высоко, что руки второго человека — который стоит неподвижно — торчат в стороны, словно два длинных рычага.
      — Не волнуйтесь, господа, и, прошу вас, спустимся вниз! — произносит Старик по-английски, показывая рукой вниз и стараясь жестами успокоить их.
      — Испанцы, — говорит штурман.
      Оба человечка небольшого роста, но на них столько неуклюжей одежды, что они с трудом протискиваются в люк.
      В полутьме поста управления я наконец могу взглянуть на них. Один, по всей видимости — капитан, — тучный, с короткой черной бородой, которая кажется приклеенной к его лицу. Другой — чуть повыше, смуглолицый. Оба озираются вокруг, словно пытаясь найти путь к спасению отсюда. Только теперь я замечаю, что у капитана течет кровь из свежей ссадины над глазом. Как у раненого боксера. Кровь струйками стекает по его щеке.
      — Ребята, да у них такой вид, словно их сейчас вздернут на рее! — слышу я голос помощника на посту управления Айзенберга.
      Он прав. Я никогда не видел такого испуга на лицах людей.
      Лишь потом я понимаю, какое ужасное зрелище мы являем собой: блестящие глаза, ввалившиеся щеки, неухоженные бороды, орда варваров, оказавшаяся на воле посреди царства машин. И от нас должно вонять, как из сточной канавы. На некоторых из нас одето то же самое исподнее, которое было и в день выхода в море, только сейчас оно совсем драное. А эти двое пришли сюда из того мира, где каюты отделаны красным деревом, а проходы устланы коврами. Я готов держать пари, что у них там с потолков свисают хрустальные люстры. Все так же красиво, как и на «Везере».
      Может, мы оторвали их от обеденного стола? Вряд ли. Сейчас середина ночи.
      — Они ведут себя так, будто мы их собираемся зарезать и съесть, — бормочет Айзенберг.
      Старик, открыв рот, уставился на бешено жестикулирующего испанского капитана, словно он пришелец из космоса. Почему он молчит? Мы все сгрудились вокруг двух скачущих на месте кукол-марионеток и пялимся на них: никто из нас не говорит ни слова. Толстый испанец размахивает руками и безостановочно извергает из себя поток абсолютно непонятных слов.
      Внезапно меня охватывает дикая ярость. Я готов вцепиться в его горло, чтобы остановить поток этой тарабарщины, готов ударить его коленом по яйцам. Я не узнаю себя: «Сволочи проклятые», — слышу я свое рычание. — «Втравили нас в эту заваруху!»
      Старик замер в удивлении.
      — Мы вам не дадим так просто подтереться собой!
      Испанец уставился на меня, его лицо выражает непередаваемый ужас. Я не могу выразить словами, что ввергло меня в ярость, но я знаю, что именно. Они могли превратить нас в палачей, не отвечая на наши сигналы, вынудив Старика прождать уйму времени, отправившись к нам на этом игрушечном баркасе, а не на моторном катере, не зажигая огней, да и просто потому, что оказались в этих водах.
      Поток испанской речи неожиданно обрывается. Его глаза бегают из стороны в сторону. Внезапно он произносит, запинаясь:
      — Gutte Mann, Gutte Mann.
      Он не знает, кому можно адресовать это нелепое обращение, поэтому он оборачивается на каблуках, неуклюжий, как медвежонок, в своем спасательном жилете, все так же зажимая непромокаемый пакет с корабельными документами подмышкой. Потом он перехватывает его правой рукой и поднимает обе руки вверх, словно сдаваясь в плен.
      Старик морщится и молча протягивает руку к пакету. Испанец протестующе вскрикивает, но Старик холодно обрывает его:
      — Как называется ваш корабль?
      Он задает вопрос по-английски.
      — «Reina Victoria»! — «Reina Victoria» — «Reina Victoria»!
      Внезапно он начинает горячо выказывать готовность к повиновению: кланяется и сразу вслед за этим встает на цыпочки, чтобы указать имя корабля в судовых бумагах, которые Старик извлек из конверта.
      Первый вахтенный офицер безучастно наблюдает эту сцену, но постепенно у него становится такой вид, будто ему не по себе.
      Внезапно наступает тишина. Спустя некоторое время Старик поднимает глаза от бумаг и смотрит на первого вахтенного офицера:
      — Скажите этому господину, что его корабль не существует. В конце концов, вы говорите по-испански.
      Первый вахтенный приходит в себя. Он становится пунцовым и начинает с запинкой говорить по-испански из-за спины иностранного капитана. У того от изумления широко открываются глаза, он крутит головой из стороны в сторону, пытаясь заглянуть в глаза первого вахтенного офицера, но никакой поворот головы не может помочь ему добиться этого — его спасательный жилет задрался слишком высоко, и ему приходится развернуться всем телом. Проделав этот маневр, он поворачивается спиной ко мне. И тут я испытываю потрясение. Внизу его спасательного жилета я замечаю маленькие буковки, нанесенные по трафарету: «South Carolina». Внезапно меня охватывает чувство триумфа. Попался! Старик был прав. Американцы, прикидывающиеся испанцами!
      Я толкаю в бок Старика и веду пальцем вдоль надписи по краю спасательного жилета:
      — Любопытно: взгляните — «South Carolina»!
      Испанец поворачивается, подскочив на месте, словно его укусил тарантул, и разражается потоком слов.
      Попался, ублюдок! Заткнись со своей испанской тарабарщиной. Ты можешь говорить на английском, сукин сын.
      Старик в замешательстве смотрит на захлебывающегося словами человечка, затем велит первому вахтенному перевести нам, о чем тараторит испанец.
      — «Южная Каролина» — корабль — сначала назывался — «Южная Каролина», — запинаясь, произносит первый вахтенный. Испанец, уловив его слова, начинает кивать головой, как клоун на арене цирка. — Тем не менее, теперь это «Королева Виктория». Пять лет назад — ее купили — у американцев.
      Старик и испанец смотрят друг на друга с таким видом, словно каждый готов вцепиться другому в глотку. Стоит такая тишина, что слышно, как падает каждая капля конденсата.
      — Он говорит правду, — раздается голос штурмана от стола. — Четырнадцать тысяч гросс-регистровых тонн.
      Он держит в руках судовой регистр.
      Старик переводит взгляд с испанца на штурмана и назад на испанца.
      — Повторите еще раз, — произносит он голосом, похожим на удар бича.
      — Корабль указан в приложении к регистру, господин каплей, — и, увидев, что Старик по-прежнему не реагирует на это, добавляет немного тише. — Господин обер-лейтенант не сверился с приложением.
      Старик стискивает кулаки и переводит взгляд на первого вахтенного офицера. Какое-то мгновение он борется сам с собой, чтобы удержать себя под контролем. Наконец он рявкает:
      — Я — требую — объяснения!
      Первый вахтенный неуверенно оборачивается к штурману и направляется к судовому регистру. Он делает пару неловких шагов к столу с картами и останавливается. Он опирается на стол так, что можно подумать, будто его ранило.
      Старик дрожит, словно от неожиданного ужаса. Прежде чем первый вахтенный успевает сказать хоть слово, он с вымученной улыбкой на лице поворачивается назад, к испанцу. Испанский капитан сразу же чувствует перемену настроений и моментально становится опять чертовски разговорчивым.
      — «Южная Каролина» американский корабль — теперь «Королева Виктория» испанский корабль.