А тут, кстати, 9 июня Стефании исполнилось двадцать три года. Граф де Б. счел этот случаи вполне подходящим для мести. Пригласив в этот день в гости своих ближайших друзей, он сообщил им, что во время десерта их ждет сюрприз. Молодая графиня, горя нетерпением, спросила, что же это за сюрприз.

— Речь идет о вашем именинном пироге, — только и ответил граф, улыбнувшись.

Гости принялись за обед. За столом то и дело слышались шутки и анекдоты, песни и фривольные истории. После того, как был подан сыр, граф встал:

— Именинный пирог, который я посвящаю Стефании, находится в гостиной. Моя дорогая, проводите туда гостей…

Ничего не подозревая, молодая графиня, в свою очередь, поднялась, подошла к дверям, ведущим в гостиную, и открыла их.

Зрелище, открывшееся ее глазам, заставило ее буквально замереть в ужасе.

В гостиной находилось двадцать три кучера!

Немного удивленные гости просили объяснений.

— Я хорошо знаю вкусы моей жены, — сказал граф. — И знаю, что такой «именинный пирог» ей очень понравится… тем более что пробовать его она будет в вашем присутствии…

Несчастная Стефания, поняв, что ее муж вовсе не шутит, со слезами упала перед ним на колени, просила смилостивиться над ней и поклялась в том, что будет вечно верна ему.

Однако граф остался непреклонен. Предложив гостям сесть и угостив их коньяком, он, несмотря на всеобщее смущение и неловкость, приказал своей маленькой графине, если можно так выразиться, «возжечь все двадцать три свечи своего именинного пирога» …

И ничего удивительного, что уже на следующий день весь Париж знал об этом и вовсю потешался.

Само собой разумеется, эту историю ловко использовали в своих целях оппозиционные партии. «Вот они, те мерзости, — писал один памфлетист, — в которых погрязло правящее нами высшее общество. Наш король, этот разжиревший бык с головой, похожей на грушу, восседает на прогнившем троне».

Второй скандал разразился 18 августа 1847-го. В этот день около десяти часов утра парижане с ужасом узнали, что герцогиня Шуазель-Пралэн, дочь маршала Себастиани, министра и посла Луи-Филиппа, на рассвете была убита в своем доме в предместье Сент-Оноре.

Несчастная была задушена, искромсана, исполосована ударами ножа, да еще получила удар по голове рукояткой пистолета. Стены ее комнаты, ковры, мебель, камин — все было забрызгано кровью.

Во второй половине дня публика, с нетерпением ожидавшая новостей, узнала, что префект полиции, взглянув на следы этой бойни, сказал своим сотрудникам:

— Какая грязная работа… Это работа дилетанта… Убийца человек светский.

И с этого момента с затаенным испугом полиция и весь Париж стали подозревать Теобальда де Шуазель-Пралэна, пэра Франции, главного советника, депутата, представителя одной из самых знатных семей Франции и друга короля в том, что он задушил свою жену.

Наконец судьба с помощью очаровательной девицы и нескольких дам, соблазненных прелестями Лесбоса, нанесла последний удар по королевскому трону, в котором, по-мещански развалившись, дремал жирный король Луи-Филипп…

Звание пэра обеспечивало герцогу полную неприкосновенность. Его нельзя было не только арестовать, но даже предъявить ему конкретное обвинение без решения короля. Однако уголовный кодекс позволял применить к пэру нормы обще уголовного права, если таково будет «требование общественности». Представители оппозиции прекрасно знали текст закона. Поэтому к вечеру вокруг особняка Шуазель-Пралэна собралась толпа возмущенных людей. Крепкие и энергичные люди, явившиеся из самых разных районов Парижа и должным образом настроенные, орали во всю глотку:

— Смерть убийце! Смерть! На гильотину его! На фонарь! Убийца!..

Не осмеливаясь взять на себя ответственность и арестовать пэра Франции в отсутствие Луи-Филиппа (который в это время находился в фамильном замке в Э.), префект Аллар поручил восьми полицейским агентам вести круглосуточное наблюдение за герцогом.

Толпа в предместье Сент-Оноре не расходилась до трех часов утра. Рассеявшись у края тротуара и радуясь прекрасной летней ночи, парижане рассказывали друг другу пикантные истории из жизни семейства Шуазель-Пралэн. Некоторые уверяли, что вот уже несколько лет как герцог, пресытившийся собственной женой, чьи десять абортов ее просто изуродовали, стал любовником м-ль Делюзи, изящной гувернантки, нанятой для их детей. Другие говорили, что эта самая гувернантка взяла над герцогом такую власть, что в Во-ле-Виконт, где у Шуазель-Пралэнов был замок, некогда построенный еще суперинтендантом Фуке, она могла показаться несведущим хозяйкой замка… Ситуация, конечно, тяжелая и не раз приводившая к ужасным семейным сценам.

От подобных рассказов до предположения о том, что герцог убил свою жену ради безмятежного сожительства с любовницей, был всего один шаг. Неудивительно, что толпа преодолела его с легкостью, свойственной людям простосердечным, кончив обвинением м-ль Делюзи в соучастии в убийстве.

— Она спряталась в платяном шкафу с кухонным ножом в руках, — говорили они. — Именно она и нанесла герцогине первый удар.

Придя к такому заключению, толпа разразилась новым потоком проклятий, так что стекла дрожали в доме герцога, который как раз в это время, обессиленный, бледный, с опущенной головой отвечал на вопросы полицейских.

Надо сказать, толпа не пощадила и жертву. Если верить этим людям, герцогиня имела пристрастие к забавам тех дам, которые некогда составили славу г-жи Сафо.

— А может, герцог застал герцогиню с одной из ее нежных подруг? — высказал кто-то предположение.

— Кто ж знает, — послышался голос любителя довести мысль до совершенства, — вдруг он нашел ее в объятиях м-ль Делюзи…

Время от времени какой-нибудь человек пробовал направить всю злобу и отвращение в политическое русло:

— Хороша же, нечего сказать. Июльская монархия! — кричал он.

Другой подхватывал:

— Нами правит настоящая гниль!

Так мало-помалу толпа продвинулась до отождествления режима с похотливым герцогом-убийцей и до приписывания королевскому семейству всех пороков подгнивающего общества…

Но что все-таки было правдой во всех этих историях, которые парижане в упоении рассказывали друг другу в эту приятную летнюю ночь?

В 1824 году Теобальд де Шуазель-Пралэн женился на юной Фанни Себастиани, единственной дочери графа Ораса Себастиани, маршала Франции. За шестнадцать лет супружеской жизни у них появилось на свет десять прелестных детей.

В 1838 году герцог нанял для них учительницу, м-ль Депре, любовником которой он не замедлил стать. В 1840 году эта дама, чье лоно оказалось оплодотворенным благородным герцогским семенем, вынуждена была покинуть его семью. Ее место при детях и в постели Теобальда заняла некая мадемуазель Тсенди.

Эта особа продержалась на своем месте только десять месяцев. 1 марта 1842 года герцог, трепеща от возбуждения, пригласил на должность гувернантки восхитительную Генриетту Делюзи, чей порочный взгляд, вихляющая походка и упругая грудь обещали сладостные моменты.

— Вашей обязанностью, мадемуазель, будет воспитание моих детей. Вы будете нести за это полную ответственность…

После чего добавил важным тоном:

— Я выражаюсь достаточно ясно: «полную ответственность», потому что герцогиня не должна иметь к воспитанию ни малейшего отношения. По причинам, которые я не могу вам сообщить, мне пришлось установить определенный порядок, который я попрошу вас соблюдать строжайшим образом.

И герцог протянул несколько растерявшейся Генриетте следующий текст:

«В обязанность гувернантки входит вести расходы на нужды детей: одежда, обучение, горничные, няни, развлечения».

Одним словом, гувернантка должна взять под свою ответственность все, что касается детей. Дети могут выходить из дома только в сопровождении гувернантки. Только гувернантка может решать, с кем дети могут общаться, а с кем — нет.

Гувернантка должна принимать все решения самостоятельно, не советуясь предварительно с родителями, за которыми сохраняется лишь право наблюдать.

Г-жа де Пралэн никогда не должна входить к детям. Если кто-нибудь из них болен, ей может быть позволено войти в комнату больного ребенка, но она не может выходить с детьми одна, без гувернантки, и не может навещать их в отсутствие г-на де Пралэна или гувернантки.

М-ль Делюзи не потребовала никаких объяснений относительно этого странного предписания, делавшего для матери невозможным общение с собственными детьми. Поняв, что она вступает в дом, где назревает драма, м-ль Делюзи молча положила листок с предписанием в сумочку и пообещала полное подчинение.

Не прошло и месяца, как она стала любовницей герцога, а затем и домоправительницей, к величайшему неудовольствию Фанни, которая открыто проявляла свою ревность.

Семейные сцены стали чуть ли не повседневными.

В июле 1847 года, после личного вмешательства маршала Себастиани, м-ль Делюзи попросили удалиться.

Через месяц после ее ухода герцогиню де Пралэн нашли задушенной в ее комнате…

Мотивы этого преступления казались очевидными: герцог, движимый страстями, которые моралисты считают неодолимыми, пожелал уничтожить препятствие, отдалявшее его от любовницы.

Один момент, однако, остается неясным в этом деле: почему герцогиня не имела права заниматься своими детьми? Надо, как считает д-р Кабанес, «искать ответ в краю Лесбоса…».

Вернемся еще раз назад: когда Фанни была еще подростком, у нее была воспитательница м-ль Мендельсон, известная своими необычными привязанностями. Ее имя было замешано в одном весьма непристойном деле о нравах, по которому ее обвинили в извращенном влиянии на учеников.

Именно это дело помогает прояснить ситуацию:

Фанни, которую м-ль Мендельсон приобщила к лесбийским играм, вполне возможно, неоднократно возвращалась к своим прежним привязанностям. Граф Орас де Вьель Кастель в своих «Мемуарах» намекает на связь, которая якобы была у герцогини с м-ль Депре. Знавший о существовании такого порока, герцог сразу заподозрил свою жену в наихудших мерзостях, вплоть до подозрений в желании матери совратить собственных дочерей…

Отсюда и предписание гувернантке. Однако, на беду несчастного Луи-Филиппа, дело герцога приобрело совершенно неожиданный поворот…

19 августа, во второй половине дня по Парижу пронесся какой-то странный слух. Пущенный неизвестно кем, он вскоре оказался на устах всех любителей сплетен от Нейи до Шайо, добрался до высот Монмартра, пронесся по большим и маленьким улочкам и докатился, наконец, до парка на улице Вожирар. Говорили, что герцог Шуазель-Пралэн вовсе не убивал свою жену ни ради прекрасных глаз м-ль Делюзи, ни ради защиты детей от возможного развращения, ни даже ради защиты чести одной из самых высокопоставленных дам из орлеанской династии.

Имя же этой дамы добропорядочные граждане произносили буквально с дрожью в голосе. Речь шла, шептались все, о герцогине Орлеанской, муж которой, первый законный наследник престола Франции, пять лет назад случайно погиб у Тернских ворот .

Тем, кто удивлялся, что герцогиня Орлеанская могла быть замешана в убийстве г-жи де Шуазель, с самым серьезным видом объясняли, что после трех лет вдовьего воздержания молодая герцогиня в 1845 году стала любовницей герцога Шуазель-Пралэна. Те же осведомленные люди добавляли, что 17 августа г-жа де Пралэн обнаружила в секретере своего мужа письма, компрометировавшие невестку короля. Не сдержав своего гнева, она пригрозила герцогу, что устроит скандал, подняв на ноги оппозиционную прессу и опубликовав найденные письма.

В ужасе от этой угрозы, герцог рано утром 18 августа вошел в комнату жены, чтобы забрать у нее документы. Сопротивление герцогини было столь упорным, что ему пришлось совершить убийство.

Что было истинным, а что — ложным в этой истории?

В течение ста шестнадцати лет историки яростно спорят: одни утверждают, что герцогиня Орлеанская вполне могла иметь любовника, другие защищают ее со страстью, граничащей с родительской любовью.

В 1847 году парижане, разумеется, не так пеклись об исторической правде. И потому все дружно сходились на мысли, что вдова наследного принца была всего лишь любовницей…

Хороши же они были с подобным утверждением, когда 20 августа по городу разнеслась убийственная новость: герцог Шуазель-Пралэн, несмотря на неусыпное наблюдение полиции, ухитрился принять мышьяк и теперь умирал…

Нечего и говорить, что это самоубийство вызвало серьезные подозрения. Многие журналисты, отражая общественное мнение, поспешили обвинить правительство в том, что оно снабдило герцога ядом. Один из газетчиков так прямо и писал: «Двор ликвидировал неудобного свидетеля».

В ужасе от размаха, который начинало принимать это дело, Луи-Филипп распорядился собрать 21 августа Палату пэров и Высший Суд. Герцог, еще живой, был немедленно арестован и доставлен в Люксембургскую тюрьму на улице Вожирар. 24-го числа, к вечеру, он умер, так и не признавшись в совершенном преступлении.

Палата пэров тут же приняла постановление о прекращении уголовного преследования в отношении обвиняемого и о закрытии дела. Аналогичным образом повел себя и генеральный прокурор. В результате дело было закрыто .

Это, однако, ничуть не уменьшило морального ущерба, нанесенного двору столь своевременным самоубийством герцога. Скорее наоборот. Теперь народ был больше, чем когда-либо, убежден, что Палата пэров передала мышьяк герцогу, желая спасти честь герцогини Орлеанской и тем самым защитить королевскую семью. Однажды в 1849 году канцлер Паскье, беседуя с Виктором Гюго, очень точно сформулировал это мнение

«Обратите внимание, нам никогда не разубедить народ в том, что именно мы отравили герцога де Пра-лэна. Обвиняемый убийца и судьи-отравители — вот главная мысль, которую они вынесли из всего этого дела. Есть, правда, такие, которые думают, что мы спасли этого жалкого герцога и вместо него подсунули какой-то другой труп. Кое-кто говорит: „Пралэн находится в Лондоне вместе с м-ль Делюзи и получает свои сто тысяч фунтов ренты. Вот так, разъедаемые нелепыми пересудами и ужасными деяниями, рушатся устои этого вконец прогнившего мира“ .

Да, «старый прогнивший мир», порождение революции 1830 года, в череде всех этих скандалов уходил в небытие.

Народ, полный отвращения и разочарования, стал смотреть на толстяка Луи-Филиппа совсем другими глазами и, судя по всему, уже не был склонен к снисхождению.

Вот почему, когда в феврале 1848 года король, побуждаемый министром Гизо, который, в свою очередь, действовал под сильным влиянием своей любовницы, принцессы Льевен, запретил проведение банкета, организованного сторонниками конституционной реформы, парижане немедленно воспользовались этим случаем.

За какие-нибудь несколько часов в городе были сооружены баррикады, а на бульварах появились многочисленные группы людей, распевавших мятежные куплеты. Ветер восстания внезапно задул из Шарона в Пас-си. Поэтому, когда 24 февраля войска начали стрелять в толпу, собравшуюся на бульваре Капуцинов, демонстрация недовольства мгновенно переросла в революцию.

В четыре часа пополудни Луи-Филипп подписал отречение. В пять часов вечера, в сюртуке и круглой шляпе, он бегом промчался по дворцу Тюильри, к которому уже подступала восставшая толпа, добрался до площади Согласия, вскочил вместе с королевой в фиакр и покинул Париж, точно вор, с пятнадцатью франками в кармане.

Ночь беглецы провели в Дре. На следующий день они были уже в Эвре, затем в Трувиле. Оттуда, погрузившись на корабль и, несмотря на ужасную погоду, королевское семейство отплыло в Англию.

А в это время парижане праздновали рождение новой Республики и громко пели, передразнивая тяжелую походку своего теперь уже бывшего суверена, насмешливые куплеты на мотив знаменитой песни «Быки».

И вряд ли этому надо удивляться, потому что французы, привыкшие любое дело заканчивать песнями, на этот раз с огромной радостью хоронили тысячелетнюю монархию, которая внезапно исчезла самым непредвиденным образом, из-за нескольких чересчур доступных дам…