Истории любви в истории Франции (№9) - Женщины времен июльской монархии

Танцовщица превратилась в настоящую властительницу, которую парижский народ, остававшийся в душе бонапартистом, готов был славить криками: «Да здравствует Император!» и «Долой Луи-Филиппа!»

Поэтому когда 15 сентября Фанни дебютировала на сцене Оперы в спектакле «Буря», публика устроила ей настоящий триумф. На протяжении многих месяцев тысячи зрителей из всех провинций Франции приезжали, чтобы поаплодировать «той, которая любила римского короля…».

К сожалению, в 1835 году бонапартистов и поклонников Фанни, по образному выражению одного мемуариста, «окатили ледяным душем». Редактор «Театральной газеты» опубликовал статью, решительно опровергавшую все то, что утверждали Шарль Морис и Жюль Жанен:

«Нам говорили и неоднократно повторяли, что молодой принц, родившийся на ступенях прекраснейшего трона Европы и похищенный у жизни тяжкой болезнью три года тому назад, был страстно влюблен в м-ль Фанни Эльслер и умирал с именем прекрасной немецкой танцовщицы на устах. Говорили и многое другое, чего я не стану тут повторять. Но существует истина, опровергающая домыслы историков, и от ее имени отвечу я. Мне известно от большого любителя венской Оперы, от преданного и горячего поклонника сестер Эльслер, что сын Наполеона (раз уж приходится его назвать) никогда не видел ни в театре, ни где-нибудь в другом месте артистку, по отношению к которой ему приписывают столь нежные чувства. И пусть кто-нибудь опровергнет меня, если сможет. Мой венец находится здесь, рядом со мной, и в любую минуту готов поддержать опровержение, которого я являюсь лишь эхом».

Где же истина?

Вот ее мы и попытаемся отыскать.

Но сначала — кто такая Фанни Эльслер?

Молодая двадцатичетырехлетняя немка, отец которой, уроженец Силезии, был слугой у Гайдна. После художественного образования, полученного у хороших педагогов, она дебютировала в театре Кернтер-Тор, где публика восхищалась ее грацией и красотой. А вскоре богатый и могущественный шевалье де Генц, бывший на сорок четыре года старше ее, заметил Фанни и стал ее любовником.

Через него она познакомилась с Меттернихом и бывала у графа Прокеш-Остена, близкого и неразлучного друга Орленка…

После смерти покровителя, случившейся в 1832 году, Фанни стала любовницей одного берлинского танцора. С тех пор как она поселилась в Париже, она вела себя в высшей степени благоразумно, никогда не держа более трех любовников одновременно, что для танцовщицы в те времена было равносильно монашескому воздержанию.

Парижская Опера и правда имела тогда репутацию прибежища нераскаянных грешниц, потаскух и бесстыдных куртизанок.

Когда одна из них, Полин Дюверне, отказалась от ста тысяч франков, предложенных ей знатным русским господином, весь кордебалет был возмущен этим до глубины души.

— Ты никогда не станешь великой танцовщицей! — говорили они ей.

Но она сумела реабилитировать себя весьма необычным образом.

Когда некоторое время спустя после того разговора молодой секретарь посольства предложил ей свою жизнь, она лишь мягко заметила:

— Все это, месье, только слова. Не сомневаюсь, что попроси я у вас один из ваших зубов, вы мне откажете.

Молодой человек помчался к дантисту, вернулся с зубом и в доказательство того, что не купил его по случаю, дал заглянуть себе в рот.

— Ах, Боже мой! — воскликнула балерина. — Вы все перепутали. Я просила вон тот, внизу.

С несчастным случился обморок.

Фанни Эльслер не относилась к этому типу танцовщиц. Она не была продажной. Более того, от своих подруг она отличалась целомудренной речью, вкус к которой приобрела в результате общения с шевалье де Генцем, а многие журналисты были к тому же удивлены ее обширными познаниями.

Она даже владела орфографией, что было просто поразительно для того времени, когда балерина писала своему любовнику эту ставшую знаменитой записку:

«Наш рибенок умир. Приходи скорее. Мне надо тибя видеть».

Нет, в самом деле, Фанни Эльслер была танцовщицей совсем не такой, как другие.

Но все-таки, была ли она любовницей Орленка?..

Историки, верящие в эту связь, прежде всего напоминают, что герцог Рейхштадский чувствовал себя в Шенбруннском дворце гораздо свободнее, чем это обычно считают. Они представляют его завсегдатаем балов и часто приводят текст, принадлежащий перу графа Прокеш-Остена, ближайшего друга герцога:

«Я как-то услышал от него, что накануне ночью он и граф Морис Эстергази, чье общество принц находил приятным, отправились на костюмированный бал, а оттуда последовали за графиней X… к ней домой, где нашли многочисленное общество, вовсю предававшееся танцам. Оба они были в масках, и знала их только хозяйка; для остальных гостей они так и остались неизвестными. Герцог признался, что совершил там легкомысленный поступок, но сказал, что не смог воспротивиться желанию вытворить что-нибудь такое, на что при дворе его считают неспособным. К счастью, никто так и не узнал об этом, насколько я мог потом убедиться, хотя в то время огласка казалась мне почти неизбежной…» .

Эта свобода, позволявшая молодому герцогу с легкостью ускользать из дворца и шататься по притонам, может показаться странной. Некоторые историки видят в этом один из основных элементов задуманного Меттернихом макиавеллического замысла. Они полагают, что австрийский министр, зная о хрупком здоровье принца, подталкивал его к распутству, чтобы ускорить конец.

Существует свидетельство современника о разгульной жизни герцога:

«Он жадно искал шумных удовольствий балов, мог ночи напролет отдаваться вихрю вальса, более утомительного, нежели сладострастного, предпочитал немецким танцам скачки и прыжки английского галопа. Не без удивления было подмечено, что этот некогда степенный молодой человек, склонный к спокойным занятиям, стал возвращаться под утро, бледный и измученный бурно проведенной ночью на каком-нибудь балу».

Видя, что загулы и бессонные ночи не приводят к достаточно скорым результатам, Меттерних толкнул Орленка на самое худшее из чувственных излишеств. Такие люди, как граф Эстергази и Густав Непперг, сын второго мужа императрицы Марии-Луизы, взяли на себя роль сводников и подыскивали герцогу молодых доступных женщин, безудержных в изнурительных любовных играх.

И вот тут Меттерних особенно преуспел, если верить автору «Истории Наполеона II»:

«Казалось, герцог готов был предаваться всем излишествам одновременно и держал убийственное пари против собственного существования. Он открыл свое сердце впечатлениям, которые могли бы стать источником сладостных и нежных утешений, а на деле были лишь следствием бурных страстей, неразличимых и бесцельных, ускорявших полное разрушение молодого, но уже изношенного физической и моральной усталостью тела, превышавшей человеческие силы».

И как бы ни была велика доля ответственности Меттерниха, следует признать, что у Орленка в Вене было несколько любовных историй. Помимо графини де Кауниц, известна его связь с эрцгерцогиней Фредерикой-Софией и даже с певицей м-ль Пеш.

Ну а если, говорят историки, Орленок мог стать любовником певицы, почему нельзя предположить, что он был любовником и балерины? Опираясь на тот факт, что Фанни Эльслер благодаря своему любовнику барону Генцу бывала на приемах у Меттерниха и что к тому же лучший друг молодого герцога, граф Прокеш-Остен, имел свою комнату у танцовщицы, историки заключают, что Фанни, выбранная австрийским правительством «в помощницы в деле избавления Европы от неудобного наследника», вполне могла быть любовницей Орленка….

Противники этого утверждения — антифаннисты — черпают свои аргументы отнюдь не из сплетен венских горничных. Они ограничиваются приведением двух вполне определенных и бесспорных свидетельств. Первое из них исходит от графа Прокеш-Остена. Когда однажды Наполеон III спросил у него, какова же правда в этом деле, молодой венец написал своему другу:

«Я доказал ему всю лживость утверждений о якобы существовавших отношениях герцога с Фанни Эльслер».

В своих «Мемуарах» он добавляет следующее:

«Поводом для подобных сплетен послужил тот факт, что несколько раз герцогского егеря видели входящим в дом, где жила Фанни Эльслер; но егерь приходил туда, потому что у нас с г-ном Генцем была комната в доме танцовщицы. Эта комната служила нам рабочим кабинетом или читальней, и слуга, знавший, что чаще всего найдет меня именно там, приносил мне туда короткие послания герцога или передавал мне приглашение зайти к герцогу».

Второе свидетельство принадлежит г-ну де Мирбелю. В письме к своей кузине он пишет:

«М-ль Фанни Эльслер — знаменитая танцовщица и очень приятная особа, чей портрет м-м де Мирбель только что заказала. Про нее говорят, что в последние годы своей жизни в нее был влюблен сын Наполеона, но она уверяет, что все это неправда. Приходится верить…»

Сразу же возникает вопрос: почему Фанни Эльслер ждала так долго, прежде чем начать решительно отрицать свою связь с Орленком? В июне 1834 года она вполне могла послать опровержение Шарлю Морису и Жюлю Жанену и потребовать его опубликования в их газетах. Фанни, однако, этого не сделала. Более того, она продолжала оставаться в наилучших отношениях с одним из этих журналистов и даже написала ему очень дружескую записку, текст которой, вполне возможно, заключает в себе разрешение обсуждаемого дела:

«Очень просим вас, месье, продолжать оказывать нам покровительство, как вы это делали до сих пор. Вы так добры! Своей доброжелательностью вы делаете артистов счастливыми. Вы всегда найдете в нас двух преданнейших вам людей.

11 августа 1835 Фанни и Тереза Эльслер».

Что же сделал Шарль Морис, чтобы сестры Эльслер видели в нем «доброжелательного покровителя»? Что мог он написать, чтобы стать объектом такой любезности и признательности двух артисток? Не выдумал ли он сам роман Фанни с Орленком в рекламных целях в духе нашей сегодняшней скандальной прессы? Вещь очень вероятная, и то, что Жюль Жанен высмеял его, нимало не опровергает наше предположение. Мы ведь каждый день читаем газеты, которые тщатся произвести впечатление очень сведущих, набить цену информации, сочиненной каким-нибудь собратом по перу…

Так что связь Фанни с сыном Наполеона может быть легендой, выдуманной журналистом с богатым воображением.

Но легенда эта была слишком красивой, чтобы исчезнуть из-за какого-то опровержения. Простой народ всегда обожал сказки фей и потому продолжал верить в тайную и страстную любовь самой изысканной балерины той эпохи и прекраснейшего принца всех времен.

Для самой Фанни легенда подтвердилась довольно странной историей.

Как-то раз к ней явился молодой англичанин и предложил ей чуть ли не состояние за согласие любить себя. Танцовщица, как мы уже отмечали, не была корыстной. Она отказалась. Англичанин утроил предлагаемую сумму. Общеизвестно, что после определенной цифры у женщин исчезает ощущение, что они продаются. Вместо этого появляется убежденность, что сумма служит выражением признания их красоты. Фанни согласилась одарить его своими милостями. Она разделась, легла в постель и стала ждать.

Англичанин, оставаясь одетым, неожиданно резким движением отдернул покрывало, вставил в глаз монокль и долго всматривался в изысканную наготу балерины.

Затем он снова прикрыл ее, вынул из глаза монокль и сказал:

— Благодарю! Теперь я увьидель могила герцог Рейхштадский!..

После чего покинул Фанни, не забыв оставить на камине туго набитый бумажник…

МАРИЯ-ЛУИЗА ВЕДЕТ В ПАРМЕ БЕСПУТНУЮ ЖИЗНЬ

Ее жизнь вынуждает биографа погружаться в подробности хроники, где скандалы доходили до крайней непристойности…

«Бумажник» (Дипломатическое обозрение, 1848)

Однажды вечером 1821 года в посольстве Англии произошла забавная сцена. На пороге появился некий прелат в сопровождении двух молодых офицеров. К ним вышел секретарь:

— Как мне о вас доложить, монсеньер?

Ответ прозвучал четко:

— Епископ Амьенский и его сыновья.

Заметив, что лакеи, стоящие в ряд в вестибюле, таращат в беспокойстве глаза, а секретарь стал пунцовым» прелат с испугом подумал, не окажется ли он объектом какого-нибудь скандала. Улыбнувшись, он повторил еще раз:

— Доложите, что пришел епископ Амьенский и племянники его брата.

Что и было сделано к общему удовлетворению трех бесхитростных душ.

Этот полный рвения епископ, надо признать, не был церковником обычного типа. В свое время ему приходилось быть командиром мушкетеров во время Семилетней войны, капитаном гусар, послом Франции в Венеции и духовником герцогини Беррийской. Но самым необычным и славным должен был для него однажды стать титул «свекра экс-императрицы Марии-Луизы»…

Каким образом это случилось?

Именно это мы и посмотрим.

Монсеньер де Бомбель, епископ Амьенский, принял постриг лишь в возрасте шестидесяти пяти лет, после кончины своей жены, Анжелики де Мако. У него было три сына. Первый стал австрийским министром в Тоскане, второй — гувернером императора Франца-Иосифа, а третий — подполковником австрийской армии.

Этот последний, по имени Шарль, впоследствии тайно женился на экс-императрице Франции.

Мария-Луиза была вдовой с 1829 года. Ее муж, генерал Непперг, не мог, по словам людей злоязычных, вынести скуки, которую испытывал при любом разговоре с герцогиней Пармской. Другие уверяли, что бедный генерал умер от потери сил, пытаясь удовлетворить никогда не утихавшие желания своей буйной супруги.

Сведения, которые нам удалось добыть из хроник и мемуаров современников, наводили на мысль, что именно второе объяснение является верным. В описываемое время Марию-Луизу томила любовная лихорадка, толкавшая ее раз по десять-пятнадцать в день и в местах, самых не приспособленных для этого, на поиски ни с чем не сравнимого наслаждения, которое доставляют пылкие атаки любовника на самую большую драгоценность дамы.

Во время прогулок, которые она совершала в деревню, Марии-Луизе случалось внезапно ощутить «укол любви». Тогда она покидала свое окружение и отправлялась на поиск сельского приключения.

Автор «Скандальной хроники времен Реставрации» рассказывает по этому поводу забавную историю: однажды немногочисленный пармский двор углубился в небольшой лесок, и герцогиня, чьи ноздри уже начали трепетать от нетерпения, приказала остановить карету и сказала:

— Поезжайте дальше, а я пройдусь немного. Мы встретимся на повороте.

Она пошла пешком по тропинке и вышла на поляну, где молодой дровосек рубил дрова.

Мария-Луиза подошла к нему и с прелестной непосредственностью, свойственной знатным людям, попросила его пойти с нею в кусты.

Молодой человек, которому и в голову не могло прийти, что такая красивая дама может заговорить с ним, совершенно онемел, стоя рядом с кучей нарубленных дров, не понимая, чего хочет от него герцогиня.

— Ну давай, пошли, — сказала ему Мария-Луиза.

И, взяв дровосека за руку, она подвела его к постели из мха, улеглась и резко задрала свои юбки, обнажив то самое место, которое так любил Его Величество император.

Это неожиданно открывшееся зрелище потрясло дровосека. Он стал креститься и бормотать молитвы, полагая, что оказался жертвой происков нечистой силы.

Расстроенная Мария-Луиза потянула его за ногу так, что он упал рядом с нею.

— Ну, иди же, дурачок!

На этот раз парень уже не сомневался, что имеет дело с одной из тех зловредных и похотливых фей, которые, по народному поверью, время от времени появляются в лесах, чтобы попробовать совокупиться с людьми.

Высвободив резким движением свою ногу, он, как безумный, прибежал домой и, дрожа от страха, рассказал об опасности, от которой едва спасся.

Его отец и пятеро других дровосеков были заняты тем, что старались срубить огромный дуб. Все разом остановились, удивленно покачали головами, отложили топоры и, выяснив место появления феи, быстро направились туда.

По дороге они встретили Марию-Луизу, которая с блуждающим взором искала какого-нибудь другого дровосека. Увидев шестерых приближающихся мужчин с волосатыми руками, она издала возглас восторга и упала на траву.

Тогда дровосеки, давно уже не верившие ни в каких похотливых фей, выстроились в очередь, подобно простолюдинам, ждущим в голодный год своей очереди в булочную, и один за другим отдали экс-императрице все лучшее, что у них было.

А тем временем молодой человек, напуганный опасностью, которой подвергается его отец, с громкими криками побежал на поворот, где свита поджидала Марию-Луизу.

Г-н де Маршаль, имперский комиссар, присланный Веной после пармского восстания 1831 года, вышел из своей кареты и подозвал юношу.

— Что происходит?

— Там злая фея хотела втянуть меня в грех. А сейчас я боюсь, что она сделает что-нибудь плохое с моим отцом и его товарищами, которые не испугались и пошли прогнать ее из леса.

«Теперь настала очередь г-на де Маршаля покачать головой, — пишет автор „Хроники“. — Он спросил, во что одета „фея“, и, получив ответ, попросил молодого человека вернуться домой».

Члены двора, хорошо знавшие свою монархиню, ждали, ухмыляясь, конца приключения.

— Оставайтесь здесь, — строго сказал им г-н де Маршаль. — Я пойду взглянуть, насколько верны все эти россказни, а главное — не подвергается ли опасности жизнь Ее Высочества м-м герцогини.

Вскоре он появился на поляне, где в тот момент Марию-Луизу обслуживал последний дровосек.

Остальные в блаженном состоянии сидели на бревнах и ждали, когда их товарищ завершит работу.

Заметив появление г-на де Маршаля, они испугались и сбежали, оставив шестого «продолжать начатое дело, не подозревая, что у него появился свидетель». Этот последний, окончив работу, заметил наконец имперского комиссара и, «кое-как застегнув одежду, припустился к своему дому».

Тут Мария-Луиза открыла глаза и увидела г-на де Маршаля.

— Как? Вы тоже здесь? — сказала она с любезной улыбкой. — Я от вас этого никак не ожидала.

Имперский комиссар, притворившись, что ничего не видел и ничего не понял, спокойно ответил:

— Надеюсь, Ваше Высочество, вы не простудились, позволив себе такую неосторожность, как краткий отдых на траве.

Ничего не ответив, Мария-Луиза поднялась и направилась к своей карете.

Прошло несколько дней, и г-н де Маршаль, положение которого при герцогском дворе стало нестерпимым, попросил отозвать его в Вену.

Вот тогда-то Меттерних и отправил в Парму графа Шарля де Бомбеля.

Мария-Луиза приняла его с лукавой улыбкой.

«Граф де Бомбель, которого я побаивалась, пока мне очень нравится, насколько я могу об этом судить за столь короткое время, — писала она своей верной приятельнице Виктории. — Он соединяет в себе все, что только можно пожелать: твердость характера и мягкость манер; к тому же человек этот невероятно добродетельный, ну просто истинная находка».

И тем не менее очень скоро Мария-Луиза вознамерилась уложить этого достойного человека в свою постель и убедить в том, сколь велики радости под стеганым одеялом. Приняв такое решение, она стала принимать его в прозрачном дезабилье, «позволявшем увидеть, — как об этом рассказывает г-н де Гротц, — и живот, выносивший римского короля, и грудь, трепетавшую при падении Парижа, и бедра, о которых грезил Наполеон на острове Святой Елены».

После того как герцогиня преуспела в своем начинании, новый глава Пармского двора стал регулярно проводить с нею ночи.

17 февраля 1834 года она тайно обвенчалась с ним.

Отныне бедному графу пришлось каждую ночь выполнять тяжкую работу. Г-н Гротц, по-видимому, догадался об этом, потому что он утверждает, что новый супруг герцогини признался своему другу:

— Каждую ночь мне приходится воздавать почести вдове Наполеона, вдове Непперга, дочери императора, эрцгерцогине Австрии, экс-императрице французов, герцогине Пармской и, наконец, моей жене.

Трудно не согласиться, что для одного мужчины это чересчур.

Несмотря на огромные запасы темперамента, которому История однажды должна была воздать должное, очень скоро одного г-на де Бомбеля Марии-Луизе показалось явно недостаточно.

Рассказывают, что по утрам, когда измученный ночными трудами граф еще спал тяжелым сном поденщика, экс-императрица с горящим взором и влажными губами выбегала в коридор на поиски какого-нибудь приятного офицера…

Если она такового находила, то увлекала его в какую-нибудь дальнюю комнату и там, невольница имперских хромосом Австрии, согласно выражению того времени, «заставляла навести блеск на свой полуостров»…

Само собой разумеется, г-н де Бомбель очень скоро заподозрил супругу в подобных излишествах и стал искать способ как-то умерить ее пыл.

Небольшое путешествие в Ишль, в Австрию, должно было, по его мнению, подействовать благотворно.

— Вы отправитесь на воды, — сказал он герцогине. — Я вижу, вы утомлены, и думаю, лечение пойдет вам на пользу.

Кроме того, он посоветовал ей пить как можно больше козьего молока. В те времена оно считалось болеутоляющим и способным потушить любовный огонь и непристойный жар.

Для полного своего спокойствия, используя такой предлог, как «опасность, которой подвергается Мария-Луиза теперь, когда карбонарии грозятся залить Европу огнем и кровью», он приставил к герцогине охранника, который должен был находиться при ней неотлучно «на протяжении всего путешествия и всего пребывания в Ишле». Охраннику следовало стоять перед дверью в комнату герцогини Пармской.

Наконец, г-н де Бомбель просил предупредить людей, которым предстояло поочередно охранять добродетель его жены, «не позволять проникнуть ни одному мужчине в комнату герцогини под угрозой тюремного заключения».

Через несколько дней, запечатлев целомудренный поцелуй на губах своего мужа, Мария-Луиза уселась в дорожную карету и отправилась в Австрию.

Вечером она сделала остановку в придорожном отеле, и один из охранников согласно полученным распоряжениям встал на часах у ее дверей.

Около полуночи, когда молодой парень, тиролец лет двадцати, задремал, опустив голову на ружье, едва уловимый шум заставил его вскочить. Он обернулся и с изумлением увидел, что в дверном проеме стоит в ночной рубашке Мария-Луиза и, приставив палец к губам, делает ему знак войти в комнату.

Не испытывая ни малейшего влечения к этой пятидесятилетней, слегка увядшей женщине, молодой тиролец отказался повиноваться.

— Иди, ты не пожалеешь, — прошептала герцогиня.

Решив, что не следует пренебрегать ничем, что может способствовать карьере, охранник вошел в комнату и мужественно выполнил то, что от него требовалось.

Через полчаса, изрядно выдохшийся, он вышел из комнаты и пошел за тем из своих товарищей, который должен был его сменить на часах у герцогини.

«Разумеется, — пишет автор „Скандальной хроники“, — второй охранник очень скоро был приглашен продолжить дело, начатое его товарищем по оружию. И так повторялось пять раз, до самого утра, потому что всего было пять охранников…»

В следующую ночь военные стражи, чья могучая мужская сила была по достоинству оценена, вновь, если можно так выразиться, бросились на амбразуру.

Начиная с третьей ночи, у каждого из них появились свои привычки, своя специализация и свое прозвище.

Таким образом, пребывание в Ишле стало для Марии-Луизы настоящим волшебством. Удовлетворенная во всех своих самых несбыточных чаяниях, она не уставала благословлять небо за то, что оно наградило ее таким заботливым мужем.

Ее пребывание на курорте было самым восхитительным образом четко регламентировано. После ночи из пяти актов она, освеженная и бодрая, отправлялась послушать мессу, потом принимала целебные воды. Во второй половине дня немного отдыхала, совершала прогулку и слушала музыку. Вечером, перед самым обедом, она шла выпить большую кружку козьего молока, по опыту зная, что это питье не оказывает на нее губительного действия.

Встретив Марию-Луизу после лечения на водах спокойной, раскованной, по-девичьи свежей, г-н де Бомбель подумал, что был совершенно прав, когда отправлял ее на курорт в Ишль.

Успокоившись, он выехал в Табиано, где собирался создать бальнеологическую станцию.

Оставшись одна, герцогиня сразу же постаралась заполнить свой досуг самым предосудительным образом.

В Парме как раз в это время находился молодой тенор-француз, которому местные дамы прочили большой успех. Его звали Жюль Леконт. Он был истинным представителем богемы и очень привлекательным на вид. В свои тридцать лет он уже успел побывать и капитан-лейтенантом на корабле, и журналистом, и романистом. В 1837 году случайный инцидент прервал его карьеру светского литератора. Преследуемый по суду за то, что подписал вексель не своим именем, он вынужден был срочно покинуть родину. Перебравшись в Льеж без единого су в кармане, он стал зарабатывать на жизнь пением. Наделенный довольно приятным голосом, он очень быстро приобрел известность. Покинув Льеж, он направился сначала в Мюнхен, затем в Вену, в Венецию и, наконец, прибыл в Парму, где привел в восторг очаровательных пармезанок.

Мария-Луиза, прельщенная галантной репутацией Жюля Леконта, в один из вечеров отправилась послушать его и сразу же испытала острое волнение. «Эрцгерцогиня, — пишет Макс Бийар, — с первого взгляда оценила элегантного певца и тут же занесла его в свою записную книжку…»

«Она послала за ним, — добавляет автор, — и потребовала спеть для нее одной. Сладостная и в то же время тягостная зависимость, потому что в Марии-Луизе текла кровь Лукреции Борджиа».

Несколько недель спустя г-н Суверен, парижский издатель, публиковавший творения Жюля Леконта, получил от своего находящегося в бегах автора следующее восхитительное письмо:

«Да, мой дорогой Суверен, ваше имя было бы очень уместно в этом деле. Я наследую Наполеону. Вы там, в Тюильри, можете этого не заметить, но я-то здесь, в Парме, это знаю точно. Я пел перед Марией-Луизой; она оставила меня ужинать. Ужин длился всю ночь. Когда я проснулся утром, то вообразил, что был императором. Не особенно гордитесь своим морским романистом. Если я и пошел „На абордаж“, то именно как тенор, а не как писатель. Купидон говорит: „На его луке должно быть две тетивы…“

На протяжении всего отсутствия г-на де Бомбеля, Жюль Леконт проводил дни и ночи в герцогском дворце. Камергеры обращались к нему в третьем лице, делая вид, что говорят с титулованным лицом:

— Не желает ли господин «граф» позавтракать? Не подать ли господину «графу» лошадь?

В 1847 году тенор вернулся в Париж и добился реабилитации.

Это приключение, вызвавшее, как нетрудно догадаться, скандал при Пармском дворе, оказалось последним в галантной жизни Марии-Луизы.

Экс-императрица умерла 18 декабря 1847 года. И если на ее надгробии не высекли эпитафию, предложенную Арсеном Уссе: «Здесь покоится та, которая начала с императора, а закончила тенором…», то только потому, что так не принято писать на надгробном камне…

ПАРИЖ ВЛЮБЛЯЕТСЯ В ЛЮБОВНИЦУ ФИЕСКИ

Париж смотрел на Нину глазами предателя.

Альфонс Карр

Со времени своей женитьбы Тьер жил в интимной близости и с женой, и с тещей, что, конечно, служило пищей для сплетен. Поскольку г-н Дон благоразумно возвратился в Лилль к своим обязанностям главного сборщика налогов, они жили втроем в особняке на площади Сен-Жорж, владельцем которого стал маленький марселец. Простой народ в их квартале без стеснения весело подшучивал над странным трио.

В небольшом памфлете, опубликованном в 1848 году, некий автор, скрывшийся за подписью «Весельчак», сумел передать те разговоры и пересуды, которые велись по поводу будущего освободителя территории. В памфлете беседу ведут жители с улицы Бреда. Послушаем их:

«Две особы разговаривают, стоя каждая у дверей своего дома:

— Нет, вы только взгляните, мадам Паттар, на этого «малыша», который возвращается к себе. Когда он едет в карете, его совсем не видно — нос торчит на уровне оконца.

— Поневоле задумаешься, мадам Фрикото, как может такой человек удовлетворить одновременно двух женщин.

— А знаете, мне говорили, что с девяти вечера до полуночи он спит с тещей, а с полуночи до шести утра с женой… Вот они, сегодняшние нравы…

— А мне говорили, что они спят втроем в одной постели, и там у них такая же мешанина, как на птичьем дворе…

— Господи, чего только не бывает… Бедный коротышка должен был, наверное, задыхаться под этими двумя дамами. Ведь если с мадам снять корсет, то ей в постели понадобится немало места…

— К счастью, у г-жи Тьер комплекция ребенка…

— Но все-таки вынуждать пятнадцатилетнюю дочь участвовать в подобных мерзостях — это позор.

— А по мне, так она просто преступная мать. Сам «коротышка», он же мужчина, ну и пользуется этим. Мужчины вообще все свиньи. Но мать…

— Да, как сказал на днях г-н Лепла, бакалейщик, эта мать отдала бы «коротышке» и вторую дочь, лишь бы он не бросал.

— Вторую дочь? Это Фелисите, которой нет еще и десяти? Но это ужасно. Да что же в нем такого особенного, в этом «коротышке»?

И тут вмешался слушавший их до сих пор молча портье:

— Судя по всему, у него есть…

И он прошептал на ухо обеим женщинам что-то такое, отчего они с удивлением выпрямились, воскликнув:

— О!

После чего портье сделал жест руками, словно хотел показать длину и толщину огромной крысы. Обе женщины были потрясены.

Г-жа Паттар (с горящими от возбуждения глазами):

— Ну, господин Дюлар, по-моему, вы нам тут рассказываете сказки…

Г-жа Фрикото (с повлажневшими губами):

— Да уж вы скажете, господин Дюлар… Обе уходят в свой дом. Но во второй половине дня обе, не сговариваясь, направляются к особняку Сен-Жорж, чтобы поинтересоваться, не нужна ли г-ну Тьеру горничная».

Весь этот диалог, разумеется, сочинен самим автором. Но он точно отражает суть общественного мнения и разговоров, которые вели простые люди того времени.

Впрочем, очень скоро у парижан появились иные, куда менее фривольные темы для разговоров.