ФЕРЗЕН ПРОВОДИТ НОЧЬ В ТЮИЛЬРИ

В тот момент, когда госпожа де Бальби одним движением бедра сделала Россию союзницей эмиграции, другая женщина готовилась направить в новое русло ход революции, превратив ее из национального восстания в общеевропейский конфликт…

Этой женщиной была Теруань де Мерикур, не растерявшая своих качеств «жандарма в юбке».

В мае 1790 года она внезапно покинула Францию и вернулась в свою родную деревню Маркур, где занялась бурной революционной пропагандой.

Ее деятельность сочли нежелательной на территории империи, и в феврале 1791 года она оказалась в карцере крепости Куфштейн, на границе между Тиролем и Баварией, с запрещением писать во Францию.

В октябре Леопольд II, прослышавший о ее любовных похождениях, согласился принять Теруань. Она так горячо и умело защищала свои принципы, что монарх отнесся к ней весьма милостиво.

— Мадам, я возвращаю вам свободу. Передайте от моего имени парижанам, что короли сохранили достаточно могущества, чтобы исправлять вред, нанесенный народным безумием. Скажите им, что, если они не захотят прислушаться к голосу разума, русская императрица, король Пруссии и я, Мы заставим их подчинить помощью пушек. Пусть опасаются нашего мщения потому, что кара будет столь ужасна, что даже грядущие поколения испугаются.

Это были неосторожные слова, и бывшая куртизанка воспользуется ими, чтобы еще больше возбудить французский народ.

24 ноября Теруань покинула Куфштейн и в начал января была уже в Париже. Она сразу же отправилась к якобинцам и произнесла пламенную речь, направленную против австрийского императора, в которой пересказала все его угрозы.

— Единственное средство защитить нашу свободу, — воскликнула она в заключение, — это начать войну! Войну со всеми тиранами! Войну со всеми королями, со всей Европой!

Присутствующие стоя приветствовали Теруань а председательствовавший Лантена посадил ее справа от себя.

— Вы только что слышали речь одной из первых амазонок свободы! Лучшая среди женщин, она заслуживает нашего уважения!..

Опьянев от радости, Теруань с закрытыми глазами слушала овации.

Вечером она продемонстрировала свою благодарность нескольким якобинцам, сообразившим, какую пользу они могут извлечь из восторга куртизанки…

Встреча состоялась в маленькой комнатке, не слишком приспособленной для такого рода свиданий. Всю ночь эти достойные граждане исполняли весьма сложные «упражнения», больше похожие на пирамиду гимнастов, чем на любовные «игры»…

На следующее утро все якобинцы узнали детали этой бурной ночи, почувствовав, что готовы поддерживать прекрасную гражданку, умеющую так хорошо выражать свою благодарность.

Несколько недель спустя австрийский император, договорившись с королями Пруссии, Пьемонта и Испании, собрал войска вдоль Рейна. Невероятно возбужденная Теруань подтолкнула врага Робеспьера Бриссо ввергнуть Францию в войну.

В этот момент Ферзен смог наконец покинуть Брюсель и отправиться к Марии-Антуанетте.

Он беспрепятственно перешел границу 10 февраля 1792 года. Одетый в гражданское платье, в длинном парике, имея при себе бумагу, удостоверяющую, что он является министром королевы Португалии, Ферзен остановился 11 февраля в Пероне, где у него сломалась карета. Боясь быть узнанным, он прятался в трактире. 12 февраля он был уже в Гурне, а 13-го въехал в Париж…

Ферзен был чрезвычайно взволнован, вернувшись в город, который он покинул вечером знаменитого дня 20 июня в обличье кучера. Оставив своего адъютанта Ретерсварда в гостинице, швед поспешил в Тюильри и под видом слуги проник во дворец.

В восемь часов, после всех событий, волнений и страданий, он увидел наконец Марию-Антуанетту. Он был потрясен тем, как изменилась королева. Прошедшие восемь месяцев превратили ее в старуху. Ее близорукие глаза как будто выцвели, возле рта залегли горькие складки, волосы поседели [64].

Что сказали друг другу эти двое? Это навсегда останется тайной. На следующее утро Ферзен записал в своем дневнике с привычной для него лаконичностью:

«Был у нее, прошел обычным путем, опасался гвардейцев; короля не видел».

Правда, он добавил еще два слова, давшие пищу многим сплетням историков: «Остался там…»

Значит, швед провел ночь в Тюильри.

Где же он ночевал? Никто этого не знает. Скорее всего в каком-нибудь укромном кабинете, где прятался до среды, 14 февраля, дня своей встречи с королем. Ничто, однако, не указывает на то, что королева навещала его в этой комнате, как намекают некоторые мемуаристы.

Они обосновывают свои обвинения тем, что королева сообщила Людовику о приезде Ферзена только 14-го числа. Но теперь мы знаем, что Мария-Антуанетта поступила так не за тем, чтобы провести «ночь любви» с человеком, которого действительно любила, она просто хотела поделиться с Акселем своими мыслями и планами.

Королева считала, что конгресс европейских королевских домов изволит им осуществить новый план побега. Она хотела, чтобы Аксель попытался убедить в этом Людовика ХVI. Королева настойчиво внушала шведу свои призрачные идеи, выношенные ею во время его долгого отсутствия.

Ферзей послушно повторил королю все предложения любимой женщины. Но Людовик прервал его речь в самом начале:

— Я не хочу уезжать из Франции!

И он объяснил Ферзену причины своего решения, которые швед изложил в своем дневнике:

«Король не хочет уезжать, да и не может… Однако он согласился, когда прибудут армии, пробраться с контрабандистами через леса, где его встретит пехотная часть. Он хочет, чтобы конгресс немедленно занялся рассмотрением его требований; если они будут приняты, должно быть указано место, куда король прибудет из Парижа для ратификации; если же конгресс отвергнет их, то пусть тогда монархи действуют самостоятельно и сами же подвергаются всем опасностям; король же считает что сам он не подвергается никакой опасности, так как нужен мятежникам для того, чтобы добиться капитуляции… Король считает, что помочь может только сила, а он слаб и не в состоянии вернуть себе власть. Я доказывал ему обратное, и он как будто согласился. Однако я не убежден, что он устоит перед искушением начать переговоры с мятежниками…» [65]

19 февраля швед вернулся в Тюильри и ужинал с монархами. В полночь он откланялся. Мария-Антуанетта проводила его до двери. Он долго смотрел на нее, потом поцеловал руку и ушел.

Они виделись последний раз в жизни…

ГОСПОЖА РОЛАН ИЗГОНЯЕТ КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XVI

Майским воскресеньем 1763 года Пьер-Гасьен Флипон, гравер с острова Ситэ, пришел на службу в церковь святого Варфоломея с женой и дочерью Мари-Жанной, девятилетней девочкой.

В алтаре звякнул колокольчик.

Все прихожане встали, кроме мадемуазель Флипон, которая была так увлечена чтением своего молитвенника, что забыла, где находится. Мать тихо окликнула се, и девочка так резко встала со скамьи, что книга упала на пол и обложка оторвалась.

Муж и жена Флипон с ужасом увидели, что это вовсе не благочестивая книга…

Что же читала с таким увлечением во время мессы эта девочка вместо привычных молитв? Какую-нибудь детскую книжку? А может быть, кукольную историю? Или, на худой конец, любовный роман?

Нет. В свои девять лет Мари-Жанна Флипон, которую родители звали Манон и которая станет знаменитой госпожой Ролан, тайно читала «Биографии знаменитых людей» Плутарха…

Эта чудо-девочка никогда не играла, как другие дети. К девяти годам она прочла Библию, «Граждаские войны» Апьена, «Трактат об образовании девиц» Фенелона, обширный «Трактат о геральдике», заметки о «Турецком театре», «Введение в праведную жизнь», «Коментарии» Цезаря и многие другие весьма серьезны книги…

Ее родители, не получившие особого образования смотрели на свое чадо со смесью восхищения и тревоги.

Однажды вечером, когда господин Флипон сокрушался, видя, что Манон бросила игрушки и читает «Воспоминания» Луи де Понтиса, госпожа Флипон сказала ему:

— Мы должны радоваться, что она так любит читать. Мы не сумеем дать Манон большого приданого, но благодаря своим знаниям она сможет выйти замуж за молодого, богатого и умного юношу…

Увы! Одно любопытное происшествие разрушило надежды госпожи Флипон, предопределив судьбу будущей вдохновительницы жирондистов.

Манон, учившаяся граверному делу, отправлялась иногда в мастерскую, где господин Флипон учил своему делу подмастерьев. Она точила там свои инструменты или делала наброски.

Именно там и произошло знаменательное событие.

Послушаем, как она сама описывает сцену, так сильно повлиявшую на ход революции, которую Сент-Бев назвал «бессмертным актом бесстыдства».

«Среди учеников отца, — пишет она, — самому младшему было лет пятнадцать-шестнадцать. Он мог совершенно спокойно отвлечься от занятий и был всегда готов оказать мне какую-нибудь мелкую услугу, которую я принимала с благодарностью. Его родители жили не в Париже, и моя мать была очень добра к этому мальчику. Поэтому он был для меня не таким чужим, как все остальные, и я относилась к нему с той простотой, которая свойственна невинности и так опасна для нее.

Я совершенно не боялась ходить в мастерскую, если у меня там было какое-нибудь дело, даже если этот мальчик был там один. Я никогда не осмелилась бы подступить так в отсутствие отца, если бы в мастерской кто-то другой. Моя мать занималась своими делами в квартире, готовила в кухне еду и не всегда замечала как я вхожу в мастерскую.

Однажды вечером, когда я пришла по какому-то делу в мастерскую, этот юноша работал за столом под лампой. Я подошла, чтобы взять то, что мне было нужно, тогда он взял мою руку, как будто играючи, и, потянул под верстак, заставил прикоснуться к чему-то невероятному».

Манон никогда не видела голого мужчины и понятия не имела о том предмете, который молодой человек столь развязно положил ей в руку. Она вскрикнула от ужаса, решив, что под столом какой-то незнакомый зверь.

Ужасно напуганная, она попыталась вырвать у него руку. Но юноша, не выпуская ее руки, засмеялся и тихо сказал:

— Да тише, глупая! Чего вы испугались? Какое безумие! Разве вы меня не знаете? Я вовсе не злой! Сейчас прибежит ваша мать и станет ругать меня за то, что я напугал вас, а ведь я только показал вам то, о чем ей хорошо известно…

«Взволнованная и сбитая с толку, — продолжает госпожа Ролан в своих воспоминаниях, — я по-прежнему пыталась отнять у него руку и уйти прочь; он, продолжая держать меня за пальцы, поворачивается на стуле, открыв моим глазам предмет, который так меня напугал. Я отворачиваюсь в сторону.

— Послушайте, мсье, но это же ужасно!

Я продолжала вырываться, пытаясь убежать.

— Ну ладно, мадемуазель, успокойтесь. Мне жаль, что я рассердил вас. Простите меня и никому ничего не говорите, я не хотел обидеть вас. По-моему, нет ничего страшного в том, чтобы показать предмет, который каждый день видишь на рисунках. Вы, конечно, можете пожаловаться, и меня накажут.

— Боже, я никому ничего не скажу, пустите же меня…

Он выпустил мою руку, и я убежала. Я спряталась в своей комнате, не в силах успокоиться, и вдруг услышала, что меня зовет мама. Я была в растерянности, мне нужно было подумать, но пришлось идти. Я вбежала в комнату матери, задыхаясь от волнения.

— Что с тобой, дитя мое? Ты так бледна…

— Я не знаю… Я хочу выпить воды.

— Что у тебя болит?

— Ничего, мне просто не по себе.

Ноги подо мной дрожали, но я выпила воды и шла в себя, успокоила мать и спросила, что она хотела мне поручить».

Дерзкая выходка молодого подмастерья господин Флипона еще долго тревожила душу Манон. Она пыталась понять, для чего же предназначена та «удивительная штука», до которой она дотронулась и которая так ее испугала…

«С большим трудом я навела порядок в своих мыслях; каждый раз, когда я пыталась спокойно поразмышлять о той странной сцене, непонятное волнение мешало мне. В конце концов, разве он сделал что-нибудь дурное по отношению ко мне? Нет. Расскажу ли я кому-нибудь об этом происшествии? Но я не знала как рассказать… Должна ли я сердиться на него? Я сомневалась в этом. Сравнение с рисунками казалось мне ошибочным, и это удивляло меня; к делу примешивалось любопытство, и все эти мелочи рассеяли мое дурное настроение.

Я долго не ходила в мастерскую, но встречалась с молодым человеком за обедом: мой отец сажал за семейный стол его и еще двух своих учеников, но ничто не могло нарушить патриархальности этих трапез.

Нетерпеливый юноша сумел подстеречь меня одну в кухне.

— Вы сердитесь на меня?

— Конечно.

— Но ведь я не сделал ничего плохого.

— Вы сделали отвратительную вещь.

— Вовсе нет; ваша мама точно так же играет с вашим папой и совершенно ничего не боится.

— Фу, вы говорите неправду! Это совершенно неприлично.

— Уверяю вас, что говорю правду; просто они это делают немного иначе, если хотите, я расскажу вам как!

— Я не желаю ничего знать! Оставьте меня в покое.

— Хорошо, я ничего не стану вам говорить, но не сердитесь и не бойтесь приходить в мастерскую. Ведь вы вернетесь, правда?

— Да, да, прощайте!

И я убежала.

Пообещав вернуться в мастерскую, Манон, сама тоне ведая, уготовила себе новые переживания… Послушаем ее саму.

«Однажды я работала какое-то время рядом с отцом, а потом его внезапно куда-то позвали. Я тоже собралась уйти, но мое внимание привлек какой-то странный сигнал, раздавшийся на Новом мосту, недалеко от нашего дома, находившегося на Часовой набережной. Я задрала голову и влезла на табуретку, потому что окно было слишком высоко и мой маленький рост не позволял мне увидеть, что происходит.

— Встаньте на край верстака, — сказал молодой человек, помогая мне.

Все остальные вышли, чтобы посмотреть, что происходит. Юноша стоял сзади меня и, когда я захотела слезть, он подхватил меня под мышки и снял с верстака, так сильно прижав к себе, что мои юбки задрались и я оказалась сидящей у него на коленях, потому что сам он в тот же момент опустился на стул. Я вдруг почувствовала под собой ту самую странную «штуку».

— Послушайте, мсье, отпустите же меня.

— Как, вы опять боитесь? Но я не сделаю вам ничего дурного.

— Я хочу уйти, моя одежда…

— Позвольте, я приведу ее в порядок.

И он протянул свою дерзкую руку ко мне, как будто желая приласкать. Пытаясь вырваться, отталкивая его руки, я спрыгнула на пол и бросила взгляд на его лицо: оно испугало меня — глаза почти вылезли на лоб, ноздри расширились, — я чуть не упала в обморок от страха. Он заметил мое состояние и, успев прийти в себя, попытался меня успокоить. Ему это удалось, однако, вместо того чтобы усилить мое любопытство, он вызвал своей проделкой отвращение к себе. Я не могла спокойно смотреть на него, его присутствие шокировало меня, я стала беспокойной и грустной; я чувствовала себя оскорбленной и хотела все рассказать матери. Она заметила, что я стала боязливой, и спросила, в чем причина моего настроения. Я немедленно все ей рассказала…

Волнение моей матери, ужас на ее лице причиняли мне страшную боль. Она была в отчаянии, поняв, что чуть не потеряла свое драгоценное дитя, и боялась, что я что-то скрыла от нее. Она задала мне тысячи каверзных вопросов, стараясь, с одной стороны, не сказать мне больше, чем положено, а с другой, пытаясь понять, не слишком ли много я знаю».

Манон была так растревожена странными поступками молодого гравера, что начала испытывать настоящее отвращение к молодым людям.

Когда Манон исполнилось шестнадцать лет, она стала самой привлекательной девушкой Ситэ. Красивая, с высокой грудью, стройными бедрами и живыми глазами, она была, как пишут мемуаристы, «тайной возбуждающей мечтой» всех мужчин квартала…

В 1770 году отцу начали делать предложения, прося ее руки. В первый раз Манон просто расхохоталась.

— Скажи этому господину, что я не хочу расставаться с моими книгами ради мужчины.

Но потом она начала злиться. Ее бесило, что она вызывает желание вопреки своей воле. Она все время вспоминала животное выражение лица молодого гравера, его дикие глаза, перекошенный рот и чувствовала себя оскорбленной. Эта интеллектуалка воспринимала брак как союз двух тонких умов, одинаково увлеченных Плутархом, Вольтером и Жан-Жаком Руссо и философствующих ночи напролет.

Предложение же ей делали молодые люди, не сказавшие с ней и пары слов, значит, их намерения были неприличны…

Манон составила перечень своих требований, которые ее отец демонстрировал разочарованным вздыхателям дочери.

Отвергнув всех молодых людей, пыла которых она опасалась, Манон подружилась с несколькими воспитанными и безобидными стариками. Шесть долгих лет она посещала только стариков, пробуждая в них то, что, казалось, успокоилось навсегда (правда, сама Манон об этом даже не подозревала).

Погруженная в философию, она совершенно не замечала, что у ее собеседников как-то странно блестят глаза и дышат они слишком порывисто при виде ее декольте…

Между тем ей следовало бы опасаться. С тех пор как умерла ее мать, госпожа Флипон, шестидесятилетний отец пустился в разгул и проводил время с гризетками Сент-Антуанского предместья.

Манон, конечно, не могла сравнить своего грубого неграмотного отца с интеллектуальными собеседниками. Эта будущая революционерка презирала простолюдинов, их невежество и вульгарные вкусы.

Однажды вечером ей пришлось убедиться в том, что и у великих умов есть свои слабости. Один из ее друзей внезапно положил руку ей чуть ниже талии, продолжая рассуждать о Боссюэ…

Правда, Манон не рассердилась: рука, перелиставшая столько книг, не могла оскорбить ее.

И она простила дерзость.

Таким образом, когда в дверь господина Флипона постучал мужчина сорока двух лет, выглядевший на все шестьдесят, Манон была по-прежнему девственницей.

Этого человека звали Жан-Мари Ролан де ла Платьер.

Он был инспектором мануфактур в Амьене и, приехав в Париж по делам, поспешил увидеться с Манон, об уме и знаниях которой он столько слышал от друзей.

Они проговорили два часа, и господин Ролан был совершенно очарован, хотя сам не мог решить, что ему понравилось больше — эрудиция Манон или ее прекрасная грудь.

В конце концов он выбрал грудь и попросил разрешения вернуться.

Ролан пробыл в Париже пять месяцев, и Манон часто виделась со своим новым обожателем. Вначале, он вел себя как благородный отец, потом стал проявлять все большую нежность и наконец признался в любви, процитировав Овидия и аббата Делиля, что Манон достоинству оценила.

Любовь, подкрепленная авторитетом таких вел мыслителей, не могла оскорбить ум интеллектуалки. И она не воспротивилась этой страсти.

В свою очередь, девушка процитировала Расина, Гомера, Руссо и Буффлера, призвала в свидетели Елену и Андромаху и вообразила, что узнала наконец любовь.

4 февраля 1780 года Манон обвенчалась с Жаном Мари Роланом в церкви святого Варфоломея.

Она была в восторге — соединились две родственных души.

Но вечером ее ждало жестокое разочарование: в тот момент, когда она уже собралась затеять с мужем обсуждение «Новой Элоизы», он предложил ей раздеться и совершенно недвусмысленно продемонстрировал желание заняться тем, что Манон считала уделом конюхов.

Она была шокирована, но покорно легла в супружескую постель.

Муж-инспектор в мгновение ока присоединился к ней и, обретя на какое-то время пыл двадцатилетнего, проявил себя весьма нежным мужем. Голова Манон была забита книжными идеями, и она имела весьма смутное представление о том, чем мужчина может заниматься с женщиной. Она была совершенно потрясена, поняв, что все прочитанные ею прекрасные стихи были сочинены только для того, чтобы выразить желание или сожаление о том акте, который она сама находила неуместным и лишним.

Она находила абсолютно необъяснимым тот факт, что утонченный, вполне достойный мужчина получает удовольствие, проделывая гимнастические упражнения с женщиной, которую уважает…

Она прямо пишет о своих чувствах в «Воспоминаниях»:

«События первой брачной ночи, — признается Манон, — показались мне невероятными и отвратительными…»

Госпожа Ролан осталась холодна, но подчинялась супружескому долгу, позволяя мужу свободно пользоваться своим восхитительным телом.

Они провели вместе много бурных ночей, и Манон, как верная и покорная жена, пыталась разделить восторги мужа, призывая на помощь древних авторов и классическую литературу. Увы! Ни тень Брута, ни мудрость Цицеро на не приобщили ее к плотским наслаждениям.

Тем не менее, через год она произвела на свет дочь, которую назвали Евдорой.

В этот момент семья жила в Амьене. Они уехали оттуда в 1784 голу и обосновались в городе Вильфраншсюр-Сон. Жизнь Манон была все так же безрадостна: она проводила время, исправляя черновики книги, которую писал ее муж, занимаясь хозяйством, воспитывая дочь и сожалея о том прекрасном времени, когда все свое время могла посвящать чтению…

Революция принесла ей счастливое избавление от скуки. Эта женщина с детства восхищавшаяся античными республикам, немедленно решила, что должна помочь установлению подобного строя в своей стране, ведь он был так чудесно описан Плутархом…

«Революция пришла и вдохновила нас, — пишет она в своих воспоминаниях. — На, друзей всего человечества, обожателей свободы. Мы надеялись, что она вдохнет новую жизнь в людей, уничтожит вопиющую нищету того несчастного класса, о судьбе которого мы так пеклись; мы встретили ее с восторгом».

14 июля 1789 года «ее грудь волновалась и трепетала», по словам Мишле.

Ролана избрали членом муниципального совета Лиона, а его жена оказалась в первых рядах революционеров.