Истории любви в истории Франции (№6) - Когда любовь была «санкюлотом»

У вас осталось всего одно средство, о котором я вам много раз уже говорил: всеобщее восстание и народные казни. Нельзя колебаться ни секунды. даже если придется отрубить сто тысяч голов. Вешайте, вешайте, мои дорогие друзья, это единственное средство победить ваших коварных врагов. Если бы они были сильнее, то без всякой жалости перерезали бы вам горло, колите же их кинжалами без сострадания!»

Эти призывы к убийствам, возбуждавшие юную душу Симоны Эврар, начали раздражать Национальное собрание. Особенно в тот день, когда Марат написал в своей газете: «К оружию, граждане!.. И пусть ваш первый удар падет на голову бесчестного генерала [43], уничтожьте продажных членов Национального собрания во главе с подлым Рикетти [44], отрезайте мизинцы у всех бывших дворян, сворачивайте шею всем попам. Если вы останетесь глухи к моим призывам, горе вам!» [45]

Мирабо и особенно Лафайетт пришли в ярость. Генерал тут же послал триста человек в типографию «Друга народа».

Все шкафы и ящики были обысканы, все экземпляры газеты конфискованы, но Марата не нашли, он успел спрятаться в каком-то погребе.

В этом малопригодном для творчества месте журналист продолжал писать свои кровавые манифесты. Обыск, сделанный в типографии, поверг его в отчаяние, и он начал призывать толпу убивать солдат национальной гвардии, а женщинам приказывал превратить Лафайетта в Абеляра.

Генерала чуть удар не хватил, и он бросил полицию по следу Марата.

Затравленный «друг народа» целую неделю скрывался, он писал статьи то на чердаке, то в подвале, то в келье монастыря францисканцев.

В один прекрасный день рабочий типографии его газеты нашел для него убежище.

— Моя невестка, Симона Эврар, восхищается вами, — сказал он. — Она готова спрятать вас у себя. Кто станет искать Марата у простой работницы игольной фабрики? Марат согласился.

На следующее утро он пришел к Симоне, которая с первого взгляда влюбилась в него.

Этот рот, требовавший крови, эти глаза, блестевшие при виде фонаря, этот лоб, за которым рождались планы убийств, эти руки, как будто душившие кого-то все время, все это ужасно возбуждало девушку.

В тот же вечер она стала любовницей публициста…

Два месяца Марат прятался в маленькой квартире на улице Сент-Оноре, окруженный любовной заботой и нежностью Симоны, которая его просто боготворила.

Пока он писал призывы к убийствам, которые должны были возбуждать парижан, молодая девушка, знавшая, как он любит поесть, готовила ему вкуснейшие рагу в винном соусе…

Это уютное существование пророка в домашних туфлях безумно нравилось Марату. Однажды мартовским днем перед открытым окном, пишет Верньо, он взял свою любовницу за руку и «поклялся жениться на ней в храме природы».

Взволнованная Симона разрыдалась.

* * *

Увы, через несколько дней, вечером, Марату сообщили, что его убежище раскрыто и Лафайетт собирается арестовать его. Перепуганный Марат поспешил укрыться у… священника из Версаля, который милосердно приютил его.

Несколько дней он провел в этом новом убежище.

Но покровительство церкви стоило ему новых мук… И он покинул дом кюре, чтобы спрятаться у гравера по им ни Маке.

Повел он себя в его доме просто безобразно.

Его хозяин жил с девицей Фуэс, которой было той двадцать пять лет и которая была весьма привлекательна Марат посмотрел на нее с вожделением, и лицо его приняло то жестокое выражение, которое так нравилось женщинам [46]. Покой мадемуазель Фуэс был нарушен и когда через несколько дней гравер на три недели отлучился из дому, она без колебаний отдалась «другу народа».

Вернувшись, Маке, естественно, все узнал от добрых соседей. Он пришел в страшную ярость и выкинул Марата вон.

На этот раз журналист уехал в Лондон. Однако боясь преследования, он внезапно вышел из дилижанса в Амьене, долго прятался в лесу, а потом вернулся в Париж…

В столице его подстерегали теперь две опасности: с одной стороны, полиция Лафайетта, а с другой — гравер Маке, смертельно ненавидевший его [47].

И тогда Марат вернулся в дом Симоны Эврар…

Там его не смогли найти полицейские ищейки Национального собрания (хотя некоторые историки свидетельствуют обратное).

Марат прятался у нее долгие месяцы, а любовница нежно ухаживала за ним.

ГОСПОЖА ДЮ БАРРИ ИНТРИГУЕТ ПРОТИВ РЕВОЛЮЦИИ

Она могла эмигрировать и спокойно состариться за границей, но бывшая фаворитка посвятила себя монархическому делу.

Жак ПРЕВО

11 января 1791 года газетчики распространили новость, заставившую размечтаться многих женщин.

Предыдущей ночью воры проникли во дворец Лувесьен, возле Марли, и унесли кучу драгоценностей, одно перечисление которых могло свести с ума.

Добрые граждане из уст в уста передавали друг другу новости.

— Говорят, там была роза, сделанная из двухсот пятидесяти восьми бриллиантов… а еще колье из двухсот отборных жемчужин и алмаза величиной с голубиное яйцо…

Комментарии были вполне определенными.

— Воры правильно поступили! — говорили люди. — Владеть таким сокровищем в наше время — это преступление против Родины.

Женщины были еще более категоричны.

— Это оскорбление, нанесенное народу! Только шлюха может хранить такие драгоценности у себя.

Атмосфера накалялась, и вот уже люди требуют гильотины не для взломщиков, а для жертвы этого невероятного ограбления.

Этой женщиной была госпожа дю Барри… Бывшая фаворитка Людовика XV не напоминала себе с 10 мая 1774 года. В тот день, два часа спустя после смерти своего возлюбленного, она отправилась в изгнание по приказу Людовика XVI, рыдая, проехала двадцать лье и укрылась в аббатстве Понт-о-Дам, монахини которого вначале даже не осмеливались смотреть ей в лицо и разглядывали ее в зеркале…

Страшно удивленные тем, что она совершенно непохожа на дьявола, чего они ужасно опасались, эти добрые женщины восхитились ее красотой.

Покоренные красотой, добротой и обаянием графини, они осмелились даже разговаривать с ней и постарались облегчить ей изгнание.

Эта вынужденная епитимья длилась до июня 1775 года. В этот момент госпожа дю Барри, уже привыкшая к монашеской жизни, получила от короля разрешение покинуть аббатство и вновь поселиться в Лувесьенне.

Вернувшись, она стала любовницей Луи-Эркюля-Тимолеона де Бриссака, герцога де Косее, подполковника полка швейцарцев и губернатора Парижа. Это был дворянин с голубыми глазами, очень сильный, и темпераментная очаровательная графиня была им совершенно покорена.

Потом госпожа дю Барри познакомилась с жившим неподалеку от Лувесьенна знатным дворянином Генри Сеймуром, из знаменитой семьи Соммерсетов, и влюбилась в него с первого взгляда.

Однажды утром она написала ему следующее весьма откровенное письмо:

«Ваши нежные признания, мой дорогой друг, составляют счастье моей жизни. Поверьте, мое сердце будет ужасно страдать эти два дня в разлуке с вами. Ах, если бы я могла заставить время бежать быстрее! Жду вас в субботу со всем нетерпением, на которое способна моя душа, я ваша, друг мой, и надеюсь, что ничего больше вам не потребуется…

Прощайте, жду вас в четверг в два часа…»

В следующую субботу Генри Сеймур изведал на мягком стеганом покрывале несравненные прелести этой женщины, так мило отдавшей себя в его власть.

С тех пор жизнь госпожи дю Барри стала невероятно сложной, ведь ей приходилось делить себя между двумя любимыми мужчинами. С большой ловкостью она удовлетворяла одновременно и герцога, и графа, а те, естественно, вполне учтиво ненавидели друг друга.

Утром графиня писала Сеймуру:

«Хочу сказать вам только одно слово, и это слово упрека, хотя мне и очень трудно произнести его: я написала вам четыре длинных письма и теперь просто говорю: я люблю вас. Завтра я расскажу вам, почему не смогла дать о себе знать прежде, но знайте, что вы единственный друг моего сердца. Прощайте, у меня больше нет сил писать…»

Но это письмо не помешало ей принимать на следующий день в постели герцога де Бриссака. Расставшись с ним, она немедленно села писать «честное» письмо Сеймуру.

«Я не поеду в Париж сегодня, потому что особа, с которой я должна была увидеться, навестила меня, как только вы уехали. Этот визит очень смутил меня, мне показалось, что она приезжала из-за вас. Прощайте, жду вас с нетерпением. Мое сердце принадлежит вам, несмотря на все ваши несправедливости, оно просто не может быть отдано никому другому. Я думаю только о вас, повторяю вам это, я счастлива, что могу говорить вам о моей любви каждое мгновение…»

В конце концов измученный подозрениями Генри Сеймур покинул ее. Госпожа дю Барри, огорченная тем, что потеряла половину своих удовольствий, рыдая, написала ему прелестное письмо.

«Бесполезно говорить вам о моих чувствах и моей нежности, вы их знаете. Но вы не знаете моих страданий. Вы даже не дали себе труда успокоить мое бедное сердце, которое я сумею усмирить, несмотря ни на что… прощайте и знайте, что вы один в моем сердце, только вы. Написано в среду, после полуночи.»

После этого госпожа дю Барри отбыла с герцогом Де Бриссаком в небольшое путешествие по Нормандии. Он был совершенно счастлив тем, что мог продемонстрировать своим друзьям, что «ступает по тропинке любви, проторенной королем Франции».

В 1789 году госпожа дю Барри, пользовавшая долгих девять лет всеми благами монархии, с чисто женской логикой увлеклась новыми идеями.

Она стала сторонницей Неккера, защищала философов, экономистов, мечтала об идеальной демократии, читая Руссо, почитателем которого был герцог де Бриссак.

Увы! На своем пути к счастью народ избрал методы, которые вряд ли мог предвидеть кроткий автор «Социального договора». Люди так легко перерезали друг другу глотки во имя справедливости и свободы, что графиня заключила, что философская система несовершенна. Впрочем, одно событие окончательно отвратило госпожу дю Барри от революционеров. После взятия Бастилии Бриссака арестовали в Дюртале, недалеко Флеши, и «патриоты» решали, не отрубить ли ему голову.

— В чем вы меня обвиняете, — спросил герцог — в чем я виноват?

— Аристократ всегда в чем-нибудь виноват, — ответил ему пьяный «патриот».

К счастью, кому-то из бандитов пришла в голову мысль послать в столицу курьера, чтобы посоветоваться с властями, как именно казнить господина де Бриссака. На следующее утро в Дюрталь пришла срочная депеша, в которой приказывалось немедленно освободить губернатора Парижа…

Это происшествие совершенно потрясло графиню, которая стала ярой антиреволюционеркой.

Дрожа от страха за своего любовника, она требовала, чтобы он каждый день навещал ее или писал письма. Бриссак в этот момент жил в Тюильри, но все-таки подчинялся этой нежной тирании и каждый день приезжал из Парижа в Лувесьенн.

* * *

В 1790 году госпожа дю Барри, переписывавшаяся со всеми своими друзьями-эмигрантами, предоставила свое состояние, дом и три парижские квартиры в распоряжение заговорщиков-роялистов.

Ее отношение приятно удивило двор и графа д'Артуа. Господин д'Эспиншаль, находившийся подле принца в Венеции, записал однажды в своем дневнике:

« Я не могу не упомянуть о том, что рассказал нам господин Приуро о графине дю Барри. Эта дама, живущая в Лувесьенне с тех пор, как началась революция, проявляет самые высокие чувства к монархии. Мы знаем, что она продала несколько ценных предметов, выручила за них 50 000 ливров и передала их на нужды короля и королевы, а они могут им скоро понадобиться. Этот поступок позволил нам лучше узнать эту женщину и судить ее не так строго, отметая клевету».

Скоро госпожа дю Барри захотела еще активнее помогать монархии, которая дала ей все в жизни. Эмигрировать не имело смысла; чтобы быть полезной делу короля, нужно было иметь возможность не только свободно покидать Францию, но и возвращаться, не вызывая подозрений революционеров. Но что придумать, чтобы иметь возможность свободно передвигаться? Она безуспешно ломала голову, пока однажды английский агент Паркер Фос не пришел ей на помощь, придумав «кражу» драгоценностей, которую с таким жаром обсуждали парижане 11 января 1791 года…

Ограбленная госпожа дю Барри становилась жертвой, и правосудие обязано было помогать ей. Кроме того, она сможет теперь поехать туда, где будут задержаны похитители…

По просьбе графини ювелир Руен объявил о крупном вознаграждении тому, кто что-нибудь сообщит или поможет найти украденные драгоценности, список которых прилагался… Листовки с таким текстом повсюду распространялись бесплатно, и в один прекрасный день, месяц спустя, то есть 15 февраля, госпоже дю Барри сообщили, что воры арестованы… в Лондоне!

На следующий день, получив паспорт, она уехала в Кале, где встретилась с Фосом, и они вместе отправились в Булонь…

Революционеры попались на удочку…

В Лондоне госпожа дю Барри поселилась в гостинице на Джермин-стрит, недалеко от Пикадилли. Содержал ее Гренье, бывший повар герцога Орлеанского.

Зная, что за ней следят и английская полиция и Французские агенты, графиня занималась вначале только своими «ворами». Она отправилась к лорд-мэру, чтобы подтвердить под присягой, что найденные бриллианты действительно принадлежат ей, и встретилась с членами суда, готовившими процесс.

Она была принята в высшем лондонском свете, совершенно взволнованном весьма странной историей.

Мы постараемся пересказать ее, опираясь на воспоминания неизвестного автора, опубликованные в «Лондонских сералях».

* * *

В йоркшире существовал в то время замок, принадлежавший лорду Вильяму Г…ру. Замок этот, построенный в XII веке, был особенно привлекателен для дам: в нем жило привидение. Каждую ночь призрак бродил по коридорам, издавая жуткие стоны, потом направлялся к покоям леди Г…р и исчезал в толще стены. Говорили, что это призрак рыцаря, жившего в XVI веке, который был как будто влюблен в одну из прапрабабушек лорда Г…ра. Однажды ночью он проник в замок, желая обесчестить девушку, и был убит стражником в том самом коридоре. Проклятый небом, он обречен возвращаться в жилище, которое хотел запачкать. Так вот, с XVI века привидение прогуливается по коридору, время от времени скрываясь в стеке. Очевидно, дух несчастного рыцаря невероятно страдает, потому что много раз его преследователи слышали, как он стонет, задыхается и жалуется на свое проклятье.

Каждый раз, когда кто-нибудь из Г…ров женился, он обязательно предупреждал свою невесту об этом привидении и о том, что она будет очень удивлена, услышав возле своей спальни чьи-то крики. Обычно молодая женщина вначале дрожала от страха, но довольно быстро, как свидетельствуют семейные хроники, привыкала и переставала обращать внимание на странные звуки.

Но в январе 1791 года случилось происшествие, открывшее достопочтенному лорду Вильяму немало любопытного.

Однажды вечером он дольше обычного засиделся в своем кабинете, составляя историю рода Г…ров, и услышал, как призрак со стенаниями прошел по коридору.

Испуганный барон на мгновение застыл в кресле, но, устыдившись слабости, все-таки открыл дверь. Призрак, как бы стелившийся над плитами пола, находился уже под сводами второй галереи. Лорд Г…р неслышными шагами последовал за ним. На повороте коридора белесая форма прислонилась к стене, и стоны замерли.

Стуча от страха зубами, барон заставил себя подойти к тому месту, где исчез призрак, и прислушался, надеясь услышать жалобы и вздохи, описанные в книгах.

Однако услышал он нечто невероятное.

— Драгоценная любовь моя, — говорил мужской голос, — я люблю тебя! О, какое наслаждение ласкать твое тело…

А женский голос отвечал:

— Я тоже люблю тебя!

Узнав голос своей жены, лорд Г…р заподозрил неладное.

Он открыл дверь, и зрелище, открывшееся его взору, убедило его в собственном несчастье.

Его жена лежала голая на кровати, обнимая садовника замка, скинувшего саван и оставшегося в чем мать родила.

Разъяренный лорд Г…р схватил подсвечник и собирался убить преступных любовников, но жена кинулась к его ногам.

— Пощадите! — кричала несчастная.

Барон отпихнул ее ногой.

— Нет! — воскликнул он. — Вы не только запятнали мою честь, вы еще и совершили ужасное святотатство. Вы не постыдились использовать облик несчастного призрака, который вот уже скоро два столетия посещает наш замок, чтобы предаться гнусному разврату! Этот грех заслуживает смерти!

Молодая женщина умоляюще протянула к нему руки.

— Но послушайте, Вильям, — закричала она, — этого призрака никогда не существовало!

Барон поставил подсвечник на место.

— Как?!

И молодая женщина рассказала ему странную историю.

* * *

В 1538 году леди Г…р, прапрапрабабушка нынешнего лорда Вильяма Г…ра, влюбилась в своего садовника… Чтобы он мог приходить к ней в спальню, она придумала историю о привидении. Закутавшись в простыню и зная, что до смерти напугает всех окружающих, молодой человек безнаказанно пробирался в апартаменты хозяйки замка, где они радостно предавались любовным играм. Чтобы входить и выходить из замка незамеченным, он пользовался секретным ходом, соединявшимся погребом. Когда леди Г…р умерла, пылкий садовник продолжал являться в замок, чтобы барон ничего заподозрил. Состарившись, он открыл свой секрет сыну, который стал играть роль призрака и довольно скоро стал любовником новой баронессы. Таким образом тайна передавалась от отца к сыну, от свекрови к невестке; традиция не нарушалась.

Узнав, что все его бабушки в течение ста пятидесяти лет спали с садовниками, лорд Г…р сошел с ума. Он схватил подсвечник и убил свою жену.

Пока он бил несчастную женщину по голове, садовник убежал и поднял во дворце тревогу.

Явившаяся утром полиция арестовала барона и лжепризрака…

Подобная история была как будто специально создана для того, чтобы взволновать англичан, — все знатные владельцы замков задавались вопросом, насколько подлинны их собственные призраки…

* * *

Госпожа дю Барри, должно быть, очень развлекалась, слушая эту историю. Но она приехала в Лондон не за тем, чтобы заниматься английскими привидениями. Очень ловко, под видом вечеров, организованных в ее честь, начались встречи графини с эмигрантами, где она передавала им инструкции.

1 марта она покинула Лондон и вернулась в Лувесьенн, там немедленно собрались все ее друзья-роялисты. Мы никогда не узнаем, какой план они выработали на этих встречах, но месяц спустя, 4 апреля, госпожа Дю Барри вновь отправилась в Лондон, везя с собой письмо от банкиров-контрреволюционеров Вандениверов богатым английским финансистам. Это письмо должно было обеспечить ей получение в Англии любых сумм.

«Господа,

Это письмо передаст вам госпожа графиня дю Барри. Репутация которой вам, без сомнения, хорошо известна. Мы очень настоятельно просим вас, господа, оказать любую помощь и все услуги, которые будут в ваших силах. Мы воспримем их как любезность, оказанную нам лично и будем вам чрезвычайно обязаны.

Просим вас также предоставить госпоже графине ту сумму денег, которую она попросит, отнеся этот долг на наш счет. Поймите, господа, заранее нашу благодарность и заверения в совершенном почтении. Братья Ванденивер и К.»

ЛЮДОВИК XVI МЕШАЕТ ФЕРЗЕНУ СПАСТИ КОРОЛЕВУ

Говоря о муже, всегда говорят о помехе

Пуатвинская пословица

30 марта 1791 года изумленные парижане узнали, что Мирабо тяжело болен. Тысячи женщин немедленно устремились к дверям его дома на Шоссе-д'Антенн, чтобы узнать новости. Это была возбужденная, внимательная и молчаливая толпа, состоявшая в основном из женщин, с которыми неистовый трибун провел много безумных ночей, растеряв здоровье… С глазами, покрасневшими от слез, женщины с глубокой грустью вспоминали, как пишет автор «Секретной хроники», «о могучем члене, который мог навсегда исчезнуть»…

В воскресенье 2 апреля, в восемь часов утра, вышедший к толпе лакей сообщил, что Мирабо умер.

По столице немедленно поползли слухи об отравлении. Обвиняли двор, Марата, Петиона, якобинцев… Но потом стала известна подлинная причина смерти, поразившая добрых граждан: Мирабо умер, захотев проявить слишком большую доблесть в постели сразу с двумя дамами…

Послушаем, что пишет об этом генерал Тьебо.

«Вскоре стало известно, — пишет он, — что этот атлет, такой же неутомимый в оргиях, как в работе, проявил накануне вечером, за ужином, переходящую все границы неумеренность. Выйдя из-за фатального стола, он лег в еще более фатальную для него постель. Придя тем не менее на следующий день в Собрание, он напугал коллег своим видом, несколькими обмороками и поразил мощью своего гениального ума, преобладавшего над всеми детальными способностями» [48]. У госпожи Ролан мы находим еще некоторые подробности. Она пишет в своих «Воспоминаниях», что «Мирабо устроил веселый ужин в субботу (26 марта) с мадемуазель Кулон, желавшей покорить его. Он пригласил ее к себе и устроил настоящий праздник. На следующий день он отправился за город, где госпожа Леже [49] устроила ему ужасный скандал. Он весьма любезно и успешно ее успокаивал» [50].

Эта мадемуазель Кулон, танцовщица Оперы, была известна своим страстным темпераментом. «Альманах подвигов парижских девиц» так пишет о ней: «Кулон, атласная кожа, крутые бедра и миленькая попка; за ужин и последующее… 5 луи».

По мнению Бриссо, эта очаровательная особа лишила трибуна сил в компании еще одной танцовщицы из Оперы, мадемуазель Элизберг, на оргии в замке Марэ, недалеко от Аржантейя [51]. «Вот те, кто убил его, и не нужно обвинять других людей».

Ситуация довольно быстро приобрела спортивный характер. Мирабо не первый раз оказался в постели с несколькими дамами, но в первый — с двумя танцовщицами Оперы. Это оказалось выше его сил. Чтобы удовлетворить все желания девиц, ему пришлось выпить снадобья, настоянного на шпанских мушках.

Это возбуждающее средство и приблизило его конец.

А ведь в марте 1791 года Мирабо, приобретший необыкновенное влияние на Собрание, сблизился с двором и вел тайные переговоры с королем, надеясь договориться о примирении.

Мы можем, таким образом, утверждать, что две вакханки, сократив на несколько лет жизнь Мирабо, обеспечили триумф революции…

* * *

Народ был в отчаянии от этой истории. Если такой могучий во всех отношениях человек мог умереть из-за одной ночной оргии, то что же будет с менее крепкими революционерами?

Все взгляды немедленно обратились к Камиллу Демулену — парижанам был хорошо известен требовательный характер его жены, кроткой Люсиль.

Некоторые патриотические газетенки уже упрекали журналиста в том, что он «пренебрегает делом республики ради сладостей супружеской постели».

Смущенный Камилл искренне покритиковал себя в маленькой поэме, где он сожалел о мягкотелости своих последних статей.

Зачем же, друг Камилл, ты нас осиротил?

Знамена якобинцев ты с древка приспустил.

Ты Робеспьера предал, тебе милей Клермон,

В цепях у Гименея тебе монарх — закон.

Идешь судьбе навстречу, но твой неровен шаг.

Но почему? Отвечу: король — твой бывший враг.

Ты женушке подвластен, тебе милее знать,

Ты хочешь хлеб посеять, а камни пожинать.

Наш славный брат, мы верим,

Ты к нам вернешься вновь.

Ведь Родины доверье —

Важнее, чем любовь.

В четверостишии, обращенном к Люсиль, он пишет:

Мадам, о, сжальтесь над страной и прекратите тризну.

Негоже вам владеть одной тем, кто спасет Отчизну!

Он стоит тысячи бойцов, врага сразит один,

Защита матерей, отцов — наш юный гражданин.

Дележ пусть будет справедлив:

Вас ночь спалит огнем,

Республика же в нем найдет поддержку ясным днем.

Через несколько дней более умеренные газеты повели на Демулена утонченно-коварные атаки. Одна из них, с длинным названием «Противоядие или Амулет против коварных резолюций, интриг, ошибок, лжи, клеветы, пагубных принципов, распространяемых ежедневными газетенками», утверждала, что после женитьбы Камилл безнадежно поглупел.

В номере от 12 марта 1791 газета писала: «Посмеемся же над бедным Демуленом! С тех пор как он надумал жениться, отчаяние его так велико, что он совершенно потерял голову и не понимает ни что говорит, ни что пишет в своих статейках…»

В следующем номере утверждалось, что у Люсиль такой бурный темперамент, что Камилл просто не в состоянии удовлетворить все ее требования.

В номере от 15 марта «Противоядие» позволило себе шутки, слишком смелые даже для французов.

Редактор сочинил письмо от имени Люсиль, сопроводив его ответом редакции.

«Я возмущена, господа, той убежденностью, с которой вы позволили себе, в номере от 19 апреля, на страннице 298-й, утверждать, что „с тех пор как Камилл женился, он в отчаянии от того, что до сих пор не переварил свою женитьбу“, и я требую, чтобы вы взяли назад свои слова и перестали оскорблять темперамент моего мужа».

Ответ звучал так:

«Мадам,

Когда мы помещали в нашей газете параграф, на который вы жалуетесь, мы имели в виду только его странный внешний вид, который, по правде говоря, сильно наводит на мысль о рогах. Мы были совершенно уверены в своей правоте, но ваше очарование так чудесно подействовало на нас, что мы поняли, что ошиблись. Поэтому мы изымаем из текста оскорбившие вас строки, а также все то, что могло вам не понравиться в номере 19. Мы не любим ссориться с грациями, а тем более сердить и оскорблять их. Не желая беспокоить ваш покой клеветой, мы сделаем все, чего бы вы от нас ни потребовали, даже если нам придется хвалить вашего мужа. Поверьте, мадам, в нашу искренность.

Если бы нам было позволено устроить вам счастливую жизнь,

Каждый из нас с радостью сделал бы это…»

Да, это действительно было слишком даже для французов.

* * *

В апреле некоторые пасквилянты позволили себе сравнить излишества, которым предавался Мирабо якобы слишком, бурной семейной жизнью Камилла Демулена. Один из них написал следующие, вызывающие изумление слова: «Остерегайся, гражданин Демулен, не дай увлечь себя на опасные склоны чувственной любви. Посмотри, куда эти удовольствия завели нашего великого Мирабо-патриота. Пекись о своем здоровье. Поставь заслон желаниям гражданки Демулен. Потребуй от нее, чтобы она не расходовала для удовлетворения собственных желаний твои силы, которые ты должен беречь для спасения нации. Да и все остальные патриоты должны поступать так же. Кровать, в которой лежит супружеская пара, так же опасна для Родины, как все те аристократы, которых мы арестовали или повесили. Чтобы быть крепким телом и духом, каждый гражданин должен был бы на время отказаться от сластолюбивых желаний своей супруги или любовницы и даже спать в отдельной постели» [52].

Надо ли говорить, что никто не принял этой идеи — двух республиканских кроватей…

Анонимный автор этого памфлета забыл — а может быть, и не знал никогда, — что вот уже тысячу лет никто во Франции не совершал ни одного важного дела, не переспав сначала с хорошенькой девушкой…

После смерти Мирабо Двор лишился союзника, и Людовик XVI решил, что им пора покинуть Париж. Берлина, изготовленная Жаном-Луи, была готова уже 12 марта [53]. Ферзен перегнал ее во двор своего дома, находившегося на углу авеню Матиньон и предместья Сент-Оноре.

Потом карету переправили к Кроуфорду на улицу Клиши, и госпожа Салливан разложила в ней необходимое. Но план побега не был еще готов.

Подталкиваемый Марией-Антуанеттой, Аксель написал (симпатическими чернилами) королю Швеции и Мерси-Аржанто, чтобы в честь приезда короля Людовика XVI к границе был организован небольшой военный парад; он написал Буйе, что в Меце необходимо созвать парламент, который объявит незаконным Национальное собрание; Шуазеля он предупреждал, что вдоль дороги и на границе необходимо собрать войска.

Когда все было готово, он начал тщательно изучать маршрут. Мо, Монмирай, Шалон, Сен-Менеу, Варенн, Дун, Стене, Монмеди… Предложил этот маршрут Буйе.

Потом Ферзен отправился к королю и получил разрешение, которое расценил как величайшую милость: он должен был стать кучером берлины, которая повезет его дорогую Марию-Антуанетту.

* * *

Им нужно было урегулировать еще много деталей, но ситуация с каждым днем ухудшалась, и было решено ехать. 22 апреля Ферзен написал барону Таубе: «Их Величества подвергаются сейчас страшной опасности, о них говорят ужасные вещи; их больше не уважают, их жизням публично и безнаказанно угрожают…»

Наконец отъезд, который десять раз откладывали, был назначен на полночь 20 июня.

Увы! В последний момент шведа постигло горькое разочарование! Людовик XVI объявил ему, что он должен будет покинуть карету после поста Бонди. Удивительное решение, особенно если учесть, что Ферзен, досконально изучивший все этапы маршрута, был способен лучше, чем другие, благополучно довезти беглецов до места. Но, как пишет Андре Кастело, «возможно, что муж Марии-Антуанетты считал неприличным путешествовать под покровительством любовника своей жены… во всяком случае, этого человека, которого все окружающие именно так воспринимали» [54].

Как бы там ни было, скорее всего именно это устранение и стало первопричиной провала, вызвавшего крушение монархии.