Истории любви в истории Франции (№6) - Когда любовь была «санкюлотом»

Манон сразу же удалось найти верный тон, побуждавший ее единомышленников к действию. Вот что она писала в своих пламенных посланиях начиная с 1790 года:

«Я жду от ваших секций решительных постановлений. Наши главные враги не за границей, они засели в Национальном собирании. Эти вечные комитеты стали гнусной игрушкой в руках предателей и коррупционеров, безнаказанно интригующих там».

В феврале 1791 года господина Ролана послали поручением в Учредительное собрание. Манон, трепеща от волнения, оставила дочь с кормилицей и последовала за ним.

В Париже она ходила на заседания, участвовала дискуссиях, писала письма, статьи, памфлеты, в которых из исключительно гуманных побуждении — призывала к гражданской воине.

«Брось свое перо в огонь, благородный Брут, и займись выращиванием салата-латука, — писала она обраращаясь к Бриссо в анонимном письме, опубликован ном „Новой Минервой“. — Это все, что остается честным гражданам, если только новое всеобщее восстание не спасет нас от рабства. Двор водит нас за нос. Собрание стало инструментом коррупции и тирании. Гражданская война более не является несчастьем, она либо возродит нас, либо уничтожит, раз свобода невозможна без войны, не будем ее бояться…»

Ее заметили. Все члены Собрания восхищались этой прекрасной воительницей: она была красноречива, как Марат, с грудью богини…

У Манон появились обожатели.

Холодная, не знавшая любви женщина изменила ход событий, внеся смятение в души многих революционеров своей соблазнительной фигурой…

* * *

В марте 1792 года король поручил генералу Дюморье сформировать министерство.

Он собирался назначить министром внутренних дел Дантона, но ему возражали несколько политиков, совершенно очарованных Манон.

— Дантон слишком груб, он недостоин такого поста. Здесь нужен человек честный и уважаемый. Почему бы вам не сделать министром Ролана? — Но его никто не знает, — возразил Дюморье.

— Это совершенно неважно. Завтра благодаря газетам народ узнает, что он образован, неподкупен и предан Родине.

Генерал признал, что по сравнению с Роланом Дантон — просто невежа и грубиян, и назначил депутата от Лиона министром внутренних дел, «потому что многие видели в его жене воплощение гения революции»

Поклонники Манон ликовали, зная, что молодая женщина сумеет взять в свои руки управление министерством.

* * *

Несколько часов спустя Ролана предупредили, что Дюморье предлагает ему портфель министра внутренних дел.

Манон была так возбуждена, что не спала всю ночь. Она придумывала различные политические системы, мечтала, как будет приговаривать к смерти контрреволюционеров… Она упивалась, представляя себе Францию, уставленную виселицами, думала, как будет пытать своих врагов, и придумывала для них новые ужасные мучения. Молодая красивая женщина бредила поджигательными речами, в ее голове рождались статьи, полные смертельных угроз, призывов к убийствам и погромам; она сочиняла кровавые песни, говоря себе, что судьба предназначила ей совершить великие дела.

На рассвете она разбудила спокойно спавшего мужа, прокричав ему в самое ухо:

— Соглашайся! Ты обязан согласиться!..

Перепуганный таким необычным пробуждением, господин Ролан даже подскочил на кровати и пролепетал:

— Что, о чем это ты?

Поток демократических речей окончательно разбудил его, и в девять часов он сообщил Дюморье, что согласен стать министром внутренних дел.

Так госпожа Ролан начала через посредника управлять министерством…

* * *

Молодая женщина немедленно решила превратить Робеспьера в своего союзника. Уверенная во всемогуществе своего очарования и ума, она считала, что будет достаточно одной встречи, чтобы этот человек упал к ее ногам. Холодность Робеспьера бесконечно раздражала молодую женщину.

27 марта госпожа Ролан написала ему записку, достойную пера гнусной выскочки.

«Я пробуду еще некоторое время в „Английской гостинице“; в обеденное время вы меня легко застанете. Я все так же проста в обращении, хотя и имею несчастье быть теперь женой министра, и никто не сможет упрекнуть меня за высокомерие. Я надеюсь послужить благу Родины лишь просвещенными методами и мудрыми речами наших лучших патриотов: вы для меня первый среди них. Поторопитесь же, я жажду вас видеть и выразить вам мои лучшие чувства».

Эта манера выражаться: «Я жена министра, но я все так же проста с теми, кто ничего из себя не представляет», — чрезвычайно не понравилась Робеспьеру.

Однако в начале апреля он все-таки встретился с Манон, попросив о свидании.

Она приняла его, была сама любезность, кокетничала, цитировала Ювенала, Тацита, Руссо, Эпиктета, рассуждала обо всем сразу, говорила парадоксами, острила, а Максимильен холодно наблюдал за ней. Он был взбешен: эта женщина, пытавшаяся всеми способами доказать, что умна, довела его до белого каления.

И тогда госпожа Ролан заговорила о том, что волновало ее больше всего, — о войне. С тех пор как вся Европа собирала армии для борьбы с революционной Францией, Манон, подобно Теруань де Мерикур, мечтала, чтобы вся нация кинулась к границам и ввязалась в грандиозную бойню.

Робеспьер был противником, войны, он считал, что она может помешать окончательной победе революции. Госпожа Ролан знала об этом и надеялась смутить его, пустив в ход хитрость. Манон заговорила с ним о «долге, обязывающем каждого честного гражданина соблюдать конституцию, основываясь на воле народа».

Потом, устремив свои прекрасные глаза на Робеспьера, сказала с улыбкой:

— Разве конституция не предусматривает войну?

Ответ Робеспьера прозвучал как гром среди ясного неба:

— Люди, интригующие с двором, хотят этой войны, она даст им возможность предать нацию!

Манон не ожидала подобной реакции и была совершенно обескуражена.

— Так что же, мсье, тот, кто с вами не согласен, не может быть настоящим гражданином?

Робеспьер не стал даже отвечать на этот вопрос и продолжил сухим тоном:

— И любой из них мой смертельный враг!

Расстались они очень холодно. На этот раз ум госпожи Ролан потерпел неудачу, чем она была немало раздосадована…

На следующий день в своей знаменитой речи Робеспьер обвинил друзей госпожи Ролан в подозрительных интригах с королевским окружением.

Помимо гражданской войны и войны с европейскими армиями, Манон вела свою собственную войну с Неподкупным…

ТРУАНЬ ДЕ МЕРИКУР ФОРМИРУЕТ БАТАЛЬОНЫ АМАЗОНОК

У них были пики, но не было сердца.

Поль ЛЕКУР

Пока вдохновительница жирондистов с тайной радостью подталкивала Францию к ужасному конфликту, другая женщина пыталась возбудить мужчину, ничуть в этом не нуждавшегося.

Марат по-прежнему жил в маленькой квартире Симоны Эврар на улице Сент-Оноре. Природная агрессивность молодой женщины проглядывала в статьях журналиста.

Долгие месяцы они были счастливы: он придумывал свои кровожадные тексты, а она стряпала обильные рагу. Увы! В конце декабря 1791 года их покой был вновь потревожен.

— Париж не надежен, — сказал Марат Симоне. — Я уеду в Англию и буду посылать статьи оттуда.

Добравшись до Лондона, Марат почувствовал себя в безопасности и начал писать статьи в невероятно резком тоне, которые его друзья переправляли Симоне Эврар.

Она относила их в типографию, и «Друг народа» продолжал внушать парижанам не слишком милосердные по отношению к ближнему идеи…

«Нападайте на тех, у кого есть кареты, лакеи, шелковые камзолы, — писал журналист. — Вы можете быть уверены, что это аристократы. Убивайте их! И требовал двести семьдесят три тысячи голов, „чтобы обеспечить французам свободу“…

Когда кто-то заметил, что во время этих систематических убийств могут пострадать невинные люди, он ответил, с беззастенчивостью, странной для «Друга народа»: «Не важно, если из ста убитых десять окажутся патриотами! Это не такой уж и большой процент…»

Чтобы быть уверенным, что его советам следуют, Марат требовал от «народных судей» изготовления «в огромных количествах надежных ножей с коротким, хорошо наточенным лезвием», чтобы граждане могли доказать свой патриотизм, убивая каждого подозрительного.

Очень неосторожное предложение с его стороны, нужно это признать…

* * *

К счастью, через несколько недель у Марата кончились деньги, и «Друг народа» перестал выходить. В начале марта он вернулся в Париж, чтобы попытаться достать денег. Никто не осмеливался сотрудничать с ним в его кровавом деле — даже деньгами, — и Симона Эврар в порыве любовного и патриотического благородства отдала ему все свои сбережения.

Послушаем, что пишет об этом биограф Марата Шевремон: «Вот факты: Марат, тайно вернувшийся во Францию и укрывшийся в доме № 243 по улице Сент-Оноре у сестер Эврар, писал письма Робеспьеру и Шабо, в которых просил уговорить патриотические общества возобновить выпуск „Друга народа“, как это решил Клуб кордельеров. Не желая злоупотреблять гостеприимством приютившей его семьи Эврар, Марат спрятался у Жака Ру. Проходят дни, потом недели, но выпуск газеты так и не возобновлен, несмотря на добрую волю патриотических обществ. Симона поняла: мало обычной преданности, нужна преданность абсолютная, чтобы защитник народа смог выполнять свою важнейшую работу. Ну что же, — сказала она себе, — я разделю его лишения, буду страдать вместе с ним, подвергаться тем же опасностям, помогу пережить презрение, которым обливают его враги. Симона возвращает несчастного изгнанника, предоставляет ему надежное убежище, заставляет принять оставшиеся у нее деньги и, забыв обо всех предрассудках, посвящает своему другу, защитнику народа, отдых, репутацию и даже жизнь».

Так, после четырехмесячного перерыва благодаря стараниям Симоны Эврар 12 апреля вышел очередной номер «Друга народа», и парижан снова стали ежедневно подстрекать к убийствам. Очаровательная подруга Марата не только не сдерживала его, напротив она жаждала крови так же, как он, вдохновляя его на все более жестокие призывы.

Именно эти безрассудные писания и привели к страшным сентябрьским погромам…

Весной 1792 года Людовик XVI, просивший иностранные державы отвести войска от границ Франции, получил обескураживший его отказ.

Разочарованный король последовал совету Бриссотена и 20 апреля торжественно объявил войну императору Австрии.

Госпожа Ролан ликовала, а Теруань де Мерикур впала в транс, увидев возможность реализовать свои великие замыслы. Она металась между предместьем Сент-Оноре и Тюильри, Клубом кордельеров и Шайо, организуя эскадрон амазонок, которые должны были сражаться за свободу бок о бок с мужчинами…

Множество восторженных женщин явились под команду прекрасной воительницы, которая вскоре представила ходатайство в Законодательное собрание. Оно гласило:

«Господа,

Мы надеемся получить, опираясь на закон и справедливость:

1. Разрешение вооружиться пиками, пистолетами, саблями и даже ружьями для тех, кто будет в состоянии с ними справиться. Мы обязуемся исполнять все полицейские предписания.

2. Разрешение собираться по праздникам и воскресеньям на поле Федерации или в других подходящих местах, чтобы упражняться, в обращении с вышеперечисленным оружием» [66].

Депутаты были восхищены, что могут потрафить Теруань, и немедленно дали разрешение. Пламенная люксембуржка немедленно вручила знамя женщинам из Сент-Антуанского предместья. Она не смогла сдержать красноречия и говорила целый час. Вот отрывок ее феминистского выступления:

«Француженки, будем достойны своей судьбы! Разобьем наши кандалы! Пора наконец женщинам отбросить постыдную никчемность, куда их загнали невежество, гордыня и несправедливость мужчин. Вернемся в то время, когда галльские женщины и гордые подруги германцев заседали в собраниях и сражались рядом с мужьями против врагов свободы. Француженки, в наших жилах течет та же кровь! То, что мы совершили 5 и 6 октября в Версале, а потом и в других местах, доказывает, что нам не чуждо великодушие. Воспрянем же духом — если мы хотим сохранить свободу, нужно быть готовыми к великим подвигам…»

Этот трескучий напыщенный стиль — парламентский стиль — произвел должное впечатление на женщин Сент-Антуанского предместья, они потрясали пиками и выкрикивали смертельные угрозы в адрес какого-то непонятного врага.

Все эти воинственные особы не замедлили продемонстрировать свои способности. Не на полях сражений, где их пыл быстро погасили бы, нет, гораздо менее героическим образом, в Париже….

* * *

В начале июня 1792 года госпожа Ролан, все время подталкивавшая мужа к борьбе с королевской властью, решила написать письмо Людовику XVI, «чтобы напомнить ему о его обязанностях». Трепещущей рукой она составила высокомерное послание, подписала его фамилией Ролан и заставила мужа отправить письмо в Тюильри.

Результат не заставил себя долго ждать: на следующий день Ролан перестал быть министром.

Манон, мечтавшая лишь о синяках и шишках, быстро сообразила, какую выгоду можно извлечь из этой отставки.

— Прекрасно! — воскликнула она. — Ты прочтешь свое письмо в Собрании.

Ролан обожал свою жену; он поднялся на трибуну и зачитал депутатам блестящую прозу Манон. Эффект был потрясающим. Популярность экс-министра росла день ото дня и стала равна славе Неккера.

Наэлектризованный парижский люд вдохновлялся теперь лишь одной идеей: прогнать короля, отставившего такого блестящего министра.

20 июня Собрание узнало, что армия Дюморье потерпела поражение в Нидерландах. Депутаты потеряли голову и объявили, что Родина в опасности. Парижане, возбужденные слухами о том, что король, тайно сносившийся с врагами, виновен в этой неудаче (слухи умело распускались агитаторами), вооружились пиками и отправились маршем на Тюильри…

Во главе колонны шли члены женского клуба Теруань де Мерикур. Они вопили: «Да здравствует нация!», горланили «Са ира», «потрясали ножами, безумно вращая глазами» [67].

Гвардейцы, охранявшие Тюильри, были мгновенно убиты, и толпа ворвалась во дворец. Попутно женщины» во все времена и при любых режимах обожавшие безделушки, отрезали уши у убитых ими солдат и прикалывали вместо кокарды на свои чепчики…

Разломав мебель, вспоров кресла, изодрав ковры, харкая на картины, чернь ворвалась в салон, где находился Людовик XVI. Подталкиваемый и оскорбляемый разъяренными мегерами, король влез на стол, и на него натянули красный колпак, придуманный якобинцами [68].

На этот раз монархия была растоптана.

Вечером Теруань отпраздновала победу силы на своей широкой кровати с несколькими доблестными гражданами. На рассвете они уснули вповалку на ковре, утомленные любовными упражнениями, а Теруань, впавшая в эротическое безумие, позвала к себе семерых денщиков, работавших у нее под окном. Любезные рабочие оказали ей маленькую услугу, о которой она просила, и, насвистывая, вернулись на свои лестницы. Только после этого Теруань наконец заснула, ей снились сны о единой, неделимой и процветающей республике.

* * *

Когда эти события стали известны в Брюсселе, Ферзен погрузился в пучину отчаяния. В первый раз он спросил себя, удастся ли ему пробудить европейских монархов, не поздно ли… Именно в этот момент, мучимый тысячей неразрешимых вопросов, он получил письмо королевы, написанное 21-го числа, — оно шло к нему 4 дня.

«Не терзайтесь мыслями обо мне. Верьте, что мужество всегда побеждает. Решение, которое мы приняли, позволит нам дождаться — я в это верю — помощи и спасения. Эти недели очень длинны, их трудно пережить, и я не осмеливаюсь больше писать вам. Прощайте, поторопите, если сможете, помощь, обещающую нам избавление».

В конце она приписала симпатическими чернилами:

«Я еще существую, но это чудо. День 20-го был ужасен».

С этого момента единственным и постоянным занятием Ферзена стало добиваться скорейшей помощи. Вот что он написал любимой женщине 26 июня:

«Боже, какие муки мне причиняет положение, в котором вы оказались! Моя душа мучительно оскорблена. Постарайтесь остаться в Париже, и помощь придет. Король Пруссии решился, надейтесь на него».

Доверяя любимому человеку, королева воспряла духом…

* * *

Между тем положение французских монархов в Тюильри было сложным. Вот что писал Ферзен своей сестре графине де Липер;

«В Париже дела обстоят по-прежнему, я не знаю ни минуты покоя, беспокоясь за жизнь короля и королевы. Бунтовщики не скрывают своих намерений и угрожают дворцу. Их величества не могут ни выйти вместе, ни даже спать одновременно. Они отдыхают по очереди, боясь, что к ним ворвутся эти каннибалы. Я в ужасе их положение ужасно, особенно для тех, кто, подобна мне, знает детали».

К счастью, между этими двумя людьми, которых история назовет «ущемленными любовниками», сохранилась связь.

В течение долгих недель благодаря экономке Элеоноры Салливан Мария-Антуанетта и Ферзен переписывались, не вызывая ни малейшего подозрения у революционеров.

Письма покидали Тюильри и попадали во дворец в коробках с сухими бисквитами. Для большей надежности письма были зашифрованы, а самое важное писалось между строчками симпатическими чернилами.

Волнующий диалог установился между двумя разлученными возлюбленными, несмотря на мятеж, убийства и лужи крови. 3 июля Мария-Антуанетта, знавшая, что любимый пытается спасти ее, написала ему записку, полную надежды:

«Я полна мужества, что-то говорит мне, что скоро мы будем счастливы, будем спасены… Продолжайте настаивать, время не терпит. Прощайте».

Потом она приписала еще одну, очень трогательную фразу:

«Когда же мы сможем спокойно увидеться?»

Как бы невероятно это ни было, им казалось, что момент этот близок. Ферзен, добившийся наконец поддержки пруссаков и австрийцев, уже видел, как объединенные армии входят в Париж.

В июле королева получила от Акселя письмо, в котором он сообщал ей план Брансвика.

«Он идет прямо на Париж, оставляя на границах войска, чтобы помешать противнику сопротивляться…»

Немного позже Аксель подтверждает ей:

«Мы делаем все возможное: приход пруссаков не за горами, в первых числах августа можно будет начать».

Получив эти письма, Мария-Антуанетта могла мечтать о том дне, когда она вновь станет королевой Франции и сможет отблагодарить своего спасителя. В «Воспоминаниях» госпожи Кампан мы находим отголоски этих иллюзий.

Вспоминая заточение в Тюильри, компаньонка королевы пишет: «Просыпаясь на рассвете, она (Мария-Антуанетта) не позволяла закрывать ни ставни, ни жалюзи, чтобы длинные бессонные ночи не были столь мучительны.

Однажды, в середине ночи, глядя на луну, заливавшую своим светом комнату, она сказала мне, что уже через месяц будет смотреть на луну, избавившись от цепей, король тоже будет свободен.

Она сообщила мне, что скоро их освободят, но самые близкие к монархам люди расходятся в одном, очень тревожном моменте: одни обещают полный успех, а другие указывают на существующие опасности, считая их непреодолимыми. Королева рассказала мне, что знает, каким маршрутом продвигаются принцы и король Пруссии; знает, когда они будут в Вердене, что начнется осада Льежа…»

Мария-Антуанетта, конечно, не слушала советников пессимистов. Она совершенно доверяла Ферзену, считая, что его любовь может сотворить чудо.

Увы! Именно она и погубит монархов…

В середине июля Брансвик опубликовал очень резкий манифест от имени объединенных сил, в котором на Париж и всю Францию возлагалась ответственность за жизнь королевских особ.

Вот отрывок из этого манифеста:

«Любой национальный гвардеец, взявший в руки оружие, будет считаться мятежником; все жители, посмевшие сопротивляться, будут убиты, а дома их со жжены; все члены Национального собрания, муниципальных советов и национальной гвардии головой отвечают за все происходящее, их будут судить по законам военного времени, безжалостно и беспощадно. Если королевской семье будет нанесен хоть малейший вред, если не будет обеспечена полная безопасность их величеств, европейские монархи подвергнут Париж полному разрушению».

Этот необычный манифест был продиктован господину де Лимону Ферзеном, озлобленность которого против революционеров росла с каждым днем. Не в силах спасти ту, которую он так любил, швед испытывал бешеную ярость. Это чувство стало плохим советчиком. Заявление Брансвика не испугало депутатов и вызвало волну гнева во Франции. 10 августа парижане, уверенные, что манифест был составлен в Тюильри, вооружились пиками, ножами, ружьями и бросились во дворец, чтобы захватить Людовика XVI и Марию-Антуанетту. Ферзен надеялся ошеломить народ: он взбесил его…

ЖЕЛАЯ СПАСТИ КОРОЛЕВУ, ФЕРЗЕН ОТПРАВЛЯЕТ МАРИЮ-АНТУАНЕТТУ В ТАМПЛЬ

Господи, убереги нас от друзей наших!

Франсуа МОРИАК.

10 августа Теруань де Мерикур проснулась на рассвете. Она была так возбуждена, что начала колотить кулаками по подушке, рвать простыни и кусать наволочку [69]…

Звук набата колоколов всех парижских церквей, призывавший народ к восстанию, несколько ее успокоил. Она обрадовалась, поняв, что день будет бурным, и проглотила большой бокал красного вина.

В тот момент, когда она одевалась, раздался выстрел из пушки. В Сен-Марсо и в Сент-Антуане собрался народ, чтобы идти на Тюильри. На этот раз люди были вооружены не пиками и ножами, а ружьями и пушками… В своем манифесте Брансвик угрожал, что будет обращаться как с мятежниками с городами, которые осмелятся защищаться. Он обещал расстреливать жителей, взявших в руки оружие, и наказать Париж по законам военного времени, «если Тюильри будет оскорблен»

Этот глупый вызов был принят революционерами и 9 августа секции подписали петицию с требованием немедленно отрешить короля от власти [70]…

Несчастный Людовик XVI смог на собственном опыте убедиться, что лучше иметь умных врагов, чем глупых друзей…

Делегаты от секций немедленно организовали в мэрии повстанческую комиссию, самым активным членом которой стал друг Теруань — Дантон. Кордельеры и якобинцы объединялись, чтобы дать последний бой монархии.

В шесть утра раскрасневшаяся Теруань отправилась к Фельянам. Старый монастырь был уже окружен вопящей толпой. Прекрасная люксембуржка влезла на столб и начала кричать:

— Смерть аристократам!.. Да здравствует революция!.. Да здравствует свобода!..

Народ, ждавший только сигнала, чтобы выразить свою волю, подхватил призывы к смерти.

В этот момент два солдата привели к Фельянам человека в форме национального гвардейца.

— Кто это? — спросил один из членов клуба.

— Сюло!

Теруань смертельно побледнела. Сюло был главным редактором контрреволюционной газеты «Деяния апостолов». Он не единожды ополчался против молодой женщины, вспоминая ее прошлое куртизанки, ее любовников и неутомимый темперамент. Он даже сочинил о ней и Базире стихи весьма язвительного содержания:

Покорила Теруань

Сердце бравого Базира.

Он и сам теперь во власти

Нестерпимого огня.

Кто же в этой парочке

Пострадает больше —

Петушок иль курочка?

Угадай, дружок!

Уязвленная Теруань не простила журналисту этого куплета.

— Мы заставим тебя проглотить твою злобную клевету, грязная тварь! — закричала она.

Парижане не знали Сюло. Они бросали на него косые взгляды, но ничего не говорили.

— Предатели должны быть уничтожены! — добавила Мерикур. — Смерть им! Смерть!..

Толпа, оценив забавный спектакль, сжала кольцо вокруг Сюло, которого по-прежнему охраняли солдаты.

— Я требую головы этого пленника! — вопила Теруань.

— Да, нам нужна его голова! — подхватили несколько женщин, которым хотелось развлечься.

Вмешался комиссар секции, и Сюло посадили в келью, превращенную в тюремную камеру.

— Граждане! — воскликнул он. — Если дело демократии должно победить, пусть это произойдет спокойно и законно. Мы просим вас уйти. Если этого человека признают виновным, закон поступит с ним по всей строгости!

Теруань взорвалась:

— Гражданки, поддержите меня. Убьем этого негодяя и всех пленников! Смерть им!

Возбужденная толпа завопила, смяла солдат, ворвалась в помещение, угрожая членам Клуба фельянов и требуя выдать пленников.

Председатель Бонжур испугался и выдал охраняемых им роялистов.

— Пусть выходят! Пусть немедленно выходят! — орала в истерике Теруань.

Первым вышел во двор аббат Буйон, королевский памфлетист. Теруань кинулась на него.

— Смерть негодяю!

Толпа обрушилась на несчастного, опрокинула его и с невероятной легкостью отрубила ему голову. Мадемуазель де Мерикур, с выпученными глазами, открытым ртом и заострившимися чертами лица, выказала полное и абсолютное удовлетворение ужасным зрелищем…

Второй пленник разделил судьбу аббата Буйона, а Теруань уже требовала выдачи Сюло.

Когда журналист вышел из дверей, молодая женщина бросилась на него и, страшно оскорбляя, попыталась перерезать ему горло. Когда ей это не удалось, она потребовала помощи:

— Убейте его!

Какой-то услужливый человек с саблей немедленно обезглавил Сюло.

Толпа, возбужденная кровью и видом отрубленной голов, которые несколько шустрых мятежников уж садили на пики, ринулась на пленников, выпущенных комитетом.

Побоище было поистине ужасно.

Убийства длились все утро. Зеваки и любопытствующие обыватели, собравшиеся вокруг монастыря фельянов, чтобы просто поглазеть на пленников, претворялись в убийц, потому что неудовлетворенная женщина призвала их к убийствам, заразив своей истерией.

Поль Лекур пишет: «Может быть, если бы 9 августа в постели Мернкур оказался достойный любовник, 10 августа не стало бы кровавым пятном на нашей истории…»

Может быть, может быть…

В семь часов утра королю сообщили об этой бойне Он был совершенно подавлен. К полудню, видя, что дворец окружен, Людовик попытался подбодрить своих защитников, выйдя к ним. Но рок преследовал короля: в спешке он надел парик задом наперед, и национальные гвардейцы, увидев его, покатились со смеху.

Уставший, растерянный, с опухшими глазами, несчастный монарх не внушал ни малейшего уважения. Над ним издевались, его ошикали, и он был вынужден быстро вернуться в Тюильри, а вслед ему неслись гневные проклятья и оскорбления.

— Долой жирную свинью! — кричали гвардейцы.

Даже поверхностному обозревателю положение монархии не показалось бы слишком надежным…

* * *

Вечером, опасаясь штурма дворца, король укрылся в Собрании. Депутаты приняли его очень вежливо, но они не могли совещаться в его присутствии, и королевскую семью закрыли в ложе Логографа.

Когда через восемнадцать часов он вышел оттуда, то уже не обладал никакой властью…

В четыре утра 11 августа королевскую семью препроводили сначала к фельянам, где все начиналось, потом в башню Тампля…

Не подозревая о подобной реакции парижан, Ферзен в этот день записал в своем дневнике: «Новости из Парижа обнадеживают…»

Он был совершенно раздавлен, узнав три дня спустя, что монархи вынуждены были укрыться среди депутатов и что толпа требует их смерти. Он писал:

«13-е, понедельник. Ужасные новости из Парижа. В четверг дворец был осажден, король и королева укрылись в Собрании: в час дня еще шло побоище во дворце и на площадях. Кровь течет ручьем, много убитых и повешенных, дворец взят штурмом, в него стреляли из восьми пушек… Дым такой густой, что, казалось, весь дворец в огне. Боже мой, какой ужас!»

15-го он записал в дневнике, в совершенной растерянности: «Новости из Парижа: король с семьей во дворце в Ноайе, их держат под стражей, они ни с кем не могут встретиться».

И, наконец, 17-го он пишет, полностью подавленный:

«Новости из Парижа: король с семьей заключены в башню Тампля».

Таков был результат неловкого и неумелого вмешательства возлюбленного королевы… Несчастная женщина заплатит жизнью за ошибки, совершенные человеком, которым двигала любовь, но не разум.

* * *

В начале заключения в Тампле с монархами обращались вполне сносно. Им оставили небольшую свиту, в которую вошли барон Хью, Шамийи, принцесса де Ламбаль, госпожа де Турзель и ее дочь, и они могли развлекаться, играя в трик-трак или читая Горация. Марии-Антуанетте даже вернули ее пианино. Пока король давал уроки латыни и истории своему сыну, она играла «Бедного Жака» — романс, который она когда-то сочинила в Трианоне с госпожой де Траване.

Но вскоре по требованию монтаньяров режим содержания пленников стал гораздо более суровым. Их лишили свиты, а национальные гвардейцы стали дерзкими.

Когда монархи спускались в сад, где их дети могли хоть немного поиграть, они читали на стенах отвратительные надписи-лозунги: «Гильотина свободна и ждет тирана Людовика XVI», «Мы сумеем посадить на диету мирную свинью». Иногда к угрозам добавлялись рисунки — под нарисованной виселицей было написано: «Людовик прогуливается на свежем воздухе». Под другой мятежники написали: «Людовик, харкающий шок». Но заключенные были спокойны и воспринимали угрозы с достоинством. И только однажды Maрия-Антуанетта дрогнула: чья-то подлая рука написала стенке лестницы: «Пора задушить маленьких волчат».

Бедная королева жила теперь в постоянном страхе за детей, опасаясь, что у нее отберут дофина.

* * *

Мятеж 10 августа привел, естественно, к некоторый политическим переменам: господину Ролану вернули портфель министра внутренних дел, а госпожа Ролан вновь стала министершей…

Окруженная Бриссо, Лантена, Боском, Банкалем дез Иссаром (который был влюблен в нее), Манон возобновила борьбу за республику, подобную античной. Она составляла министерские циркуляры, беседовала с самыми разными людьми, направляла журналистов, приписанных к министерству, требовала крови, возбуждала своих друзей и, по словам одного историка, «любила революцию, как любовницу».